11 декабря 1994 года – дата начала первой чеченской войны. В декабре федеральные власти ввели войска в Чечню. В регионе началась война, продолжавшаяся почти два года и унесшая десятки тысяч жизней. «Московские новости» поговорили с бывшими солдатами, которые попали в Чечню по призыву, перенесли ранения и плен, но все же смогли вернуться к мирной жизни. Константин Богданов, чемпион России по пауэрлифтингу среди инвалидов, преподаватель Московского центра боевых искусств:
— Это было 11 сентября 1995 года. Мы уже как восемь месяцев в Чечне. У меня тогда стодневка шла. Наша бригада должна была съезжать, а нас — отправить обратно в часть. К нам приехали «олени». Тоже внутренние войска. У нас на шевронах были лошади, а у них — олени. И вот мы должны были познакомить их с местностью, показать, какие у нас блокпосты есть, чтобы они их заняли. Это был рядовой день. Почти неделю как все спокойно. Нас человек семь было. Ехали на БТРе. Высадились возле речки набрать воды в бидоны. Сели, поехали. И все.
Я очнулся на земле, и ничего не понимаю — где я, как я здесь очутился. Автомат где-то далеко валяется весь искореженный. Я начинаю вставать, а по мне очередь проходит. Мне тогда повезло — пули вскользь прошли, потому что обе ноги были переломаны и подкосились. Я упал. Ко мне друган мой, Димон Лушин, подползает, я ему говорю: «Димон, что такое? Ничего не понимаю». А он мне: «Костян, в засаду попали, лежи». Я посмотрел на свои ноги — кровь, грязь, одежда на мне горит, кости все поломаны. Я поднимаю левую ногу, а она просто на коже болтается. И тут я почувствовал боль. Все наши пацаны разбросаны, а на нас духи идут. Метров сто до них. Кто может, тот пытается отстреливаться. Тут я уже сознание теряю. А Димон меня на себе тащил, где-то в кустах спрятались. Нас тогда отбили. Километрах в трех была наша основная база. Видно, услышали взрыв и перестрелку.
«Вертушкой» меня привезли в Грозный. Потом были госпитали во Владикавказе, Саратове, Москве. В Саратове у меня на ногах было операций пять. Я вот смотрел на них — черные оковалки, пальцы не шевелятся — и думал, отрежут, и что мне делать? Я тогда маме написал, мол, спрыгнул с БТРа, ногу сломал, не волнуйся.
Поначалу в Чечне было интересно. Нам же было по 18 лет. Мы в войнушку играли. Ничего не понимали. Страха первое время не было. Он был потом, после первых смертей. И злость появилась. Хотелось отомстить.
У меня там друзья погибли. Игорек Хлопцев погиб. В апреле, на Пасху. Мы тогда стояли в Грозном. Отметили, а потом на следующий день нас построили и сказали, что наша разведка попала в засаду, и все погибли. Смерти и раньше были, но бригада-то большая, я не могу всех знать. В такие моменты больше за родителей переживаешь. Вот мама, папа узнают, что сын погиб…. А когда близкие погибали… Когда Игорек Хлопцев погиб, тогда я плакал. Просто хороший парнишка. Я думаю что, какой я сейчас, это благодаря ему. Для меня он был примером.
Офицеры нам ничего не объясняли. Да что они, бухали эти офицеры каждый день. Там были нормальные, а были такие чмошники, что даже противно вспоминать. Зато сейчас смотришь, они все с орденами за мужество, за отвагу. За что дали — хрен поймешь. Пацаны без рук, без ног до сих пор эти медали пытаются получить. Меня два раза представляли.
Потом ранение, госпитали, операции. Потом гражданка, девушка любимая. И как-то это не нужно было. Потом смотришь, один, который бухал — получил, второй, который слепого из себя строил — получил. И не раненые, и в Чечне-то были три недели. А тут 8 месяцев в говне, блин. Еще с поля боя вынесли. До сих пор звоню, запросы делаю. Ничего нет. Мне говорят, найди свидетелей, что ты там был. Это я должен искать свидетелей?
Я фильмы про войну в Чечне не смотрю. Там все как-то красиво, все такие нарядные, нереальные пулеметы-автоматы у них. Может, и было где-то так. Мы-то там как голодранцы в кроссовках рваных бегали. Было такое, что у нас даже патронов не было. У боевиков покупали. Они их варили и нам продавали. Меняли на что-то. Местные жители нас подкармливали, хлеб приносили. Мы с ними общались, конечно. Там же тоже такие же мамы ходят, такие же дети бегают. Я и с боевиками общался. Они говорили, давайте, уезжайте домой. Они понимали, что мы здесь пушечное мясо. Мы как-то на блокпосту стояли, они привезли нам хлеба, баранину: «Ребята, нате, поешьте хоть, завтра убивать вас будем». Все такие здоровые, накачанные мужики, подготовленные. Молодых среди них не было. Было такое, что они приходили, хотели выменять у нас какие-то выстрелы для гранатомета, еще что-то. Они с нами и по рации на связь выходили. Ловили наши частоты по вечерам.
Спортом я еще до армии занимался. Просто для себя. А в 2009 году меня пригласили в Московский центр боевых искусств вести секцию по пауэрлифтингу для инвалидов. Я как раз тогда узнал, что есть такой параолимпийский вид спорта – жим штанги лежа. Выступил на чемпионате Москвы, занял первое место. Потом среди здоровых спортсменов занял второе место. Меня пригласили на чемпионат России среди инвалидов, там я второе место занял. Вот и пошло. Я мастер спорта международного класса среди здоровых спортсменов, чемпион Европы 2012 года по версии WPA, чемпион России 2013 года по паурлифтингу среди инвалидов. Так что я выступаю и среди здоровых, и среди инвалидов. Тут у меня в секции и ребята, кто во Второй чеченской был, и кто в аварию попал, и инвалиды детства. У меня уже человек шесть стали чемпионами Москвы.
Я не считаю, что должна быть какая-то специальная дата у этой войны. А что отмечать-то? Для меня две даты важны. Когда меня ранили — 11 сентября. И когда Игорек Хлопцев погиб. Вот мне надо помянуть того же Игорька Хлопцева, так я помяну, пойду свечку поставлю. Да и встречаться не с кем. Половина спились, половина померли уже. Есть ребята, но они по разным городам разбросаны. Кого я хочу найти, не могу. Может, тоже уже все поумирали. Кто-то говорит, что чеченский синдром у них был, что на работу не брали, боялись, мол, «чеченцы» на голову контуженные. Наверное, это больше от человека зависит. У меня такого не было. Ко мне всегда все хорошо относились, на работу брали. Хотя я же после армии с палочкой ходил. Устроился в охрану. На то время нормально было. Я вот с женой познакомился, когда с палочкой шел по улице. А в 1998 году у нас уже дочь родилась. Так что если ты хочешь держаться на ногах, если у тебя есть планы жениться, ребенка вырастить, родителям помочь, холодильник купить, на отдых съездить — то надо работать, и времени на вот эту ерунду – выпить, уколоться — нет. А те, кто спился, это просто ленивые люди.
Алексей Воронцов, владелец предприятия по переработке пластика:
— В Чечню я попал в конце декабря 1994 года. Я туда попал человеком, который готовился уволиться в запас. Мне оставалось полгода, и здравствуй дом родной.
Вначале это было даже интересно. Ехали оловянные солдатики в полном боевом обмундировании, с боевыми патронами. Но после первого боя я понял, что это реально. Это была ночная перестрелка в лесополосе. Осознание того, что ты на войне, пришло поутру, когда мы стали подсчитывать раненых и отправлять первые цинковые гробы. Тогда весь азарт закончился.
Вообще у меня было несколько стадий. Вначале — я крутой рейнджер, мне хорошо, я с автоматом. Потом — батюшки, здесь еще и убивают. Ну, а когда начинают страдать твои друзья, близкие, происходит ожесточенность. Недосып, постоянные нервотрепки доводят человека до того, что ему становится в принципе все равно. У тебя есть какая-то цель. Ты хочешь просто отомстить за своего друга. Но все необдуманные поступки происходят до первого письма из дома. Ты понимаешь, что здесь ты никому не нужен, а дома тебя ждут.
Когда мы стояли под Гудермесом, я был в должности замглавы командира взвода. Командира ранило, а мне пришлось взять его обязанности на себя. Мне тогда было 19 лет. Тяжело, когда ты понимаешь, что одно твое неверное решение может стоить человеку жизни. Мы стояли на сопках Гудермеса. Снабжение было неважное. Был апрель, жара жуткая, а воды у нас не было. Пробежались по заросшим сопкам, нашли родник. И я со своим отделением пошел к нему с канистрами. На обратном пути попали под обстрел. Двигались тройками. Первый человек, который шел, просто не заметил мину. Вся наша тройка и пострадала. Первый принял основной удар на себя, скончался на месте. Мне досталась средняя волна, замыкающему — поменьше. Дальше картина смазана. У меня контузия была, семь дырок в теле. Когда я пришел в себя, двигаться не мог. Подсчитал все потери и отправил третьего за помощью. Помощь подошла быстро, нас оттуда вынесли. Потом были две операции в Грозном, две операции в Гудермесе, потом Воронеж. Из Воронежа меня перевели в Подольск.
У меня был такой случай. Я ехал на вечер памяти, надел орден, медаль. И в метро бабулька ко мне подходит и говорит: «Что же ты, милок, дедушкины медальки-то надел?». Стоять ей объяснять? Кому-то доказывать что-то? Убеждать, что у меня с психикой все нормально, хоть я и был в Чечне? И что это мои честно заработанные ордена? Зачем? После войны я не чувствовал себя избранным, не чувствую и сейчас. Я не вызывался туда идти. Просто по долгу службы попал. Я не отлынивал, но и особого патриотизма и рвения у меня не было.
Оглядываясь назад, я понимаю, что там был бардак. Многое можно было сделать по-другому, о чем высшие командные чины просто не додумались. В принципе, им было плевать на солдат. У нас в ВДВ была хорошая подготовка. Мы не были готовы к тому, что нас будут убивать, но были готовы защищать свои жизни. А заброшенные в город танкисты? Танку вообще нечего делать в городе. Люди погибали целыми батальонами из-за несогласованности действий. Только месяца через три-четыре, когда приехали боевые офицеры, которые прошли военные конфликты, стали беречь не только военную технику, но и солдат. Они умели быстро наладить снабжение.
У нас был майор, который служил в Афганистане и Югославии. С ним у нас появилась кухня, и мы перестали есть сухие пайки и подножный корм. Он даже организовал баню — первый раз за три месяца. Вот это было здорово.
После службы я долго себя искал. Уже десять лет у меня небольшое производство по переработке вторичных полимеров — я не даю этим мириадам тонн пластиковых отходов попасть на свалку. Я даю им вторую жизнь.
С супругой я познакомился года через два, как пришел из армии. С тех пор мы и живем вместе. У нас есть замечательная дочка. Ей 8 лет. Мы ее долго ждали.
Дочка видит, что висит форма, видит награды. Она гордится. Мне, конечно, приятно. Забавно слышать от нее, когда 9 мая, она меня тоже поздравляет с победой и искренне верит, что это та победа и та война, в которой я участвовал.
Защитные реакции у всех свои. Кто-то ищет истину в стакане, кто-то пытается достучаться до небес через наркотики. У меня позиция простая. Я ищу себе занятие, полностью отдаюсь воспитанию дочери, общению с супругой. Вообще, я не понимаю людей, которые жалуются на жизнь. Жизнь в любом случае прекрасна, как бы она тебя ни била. Если бы все всегда было хорошо, было бы скучно.
Борис Сорокин, машинист метро:
— Я войну не вспоминаю. А зачем? Я, наверное, слишком позитивный и легко отходчивый человек. А время — оно лечит. Поначалу было тяжело, а сейчас я вообще уже не парюсь. Было и было. Просто эпизод из жизни. Мы вернулись, все хорошо. Если на этом не зацикливаться, то все проходит.
В армию я попал по призыву в июне 1994 года. Я тогда в техникуме на третьем курсе учился. Я служил в академии им. Жуковского в батальоне охраны. А уже в конце 1995 года нас отправили в Солнечногорск. Перешили погоны с синих на красные, стали внутренними войсками. Выучился на механика-водителя БМП-2. В 1996 году нас отправили в Чечню. Ехали разгружать гуманитарную помощь. Нам солдатам что? Везут и везут. Страшно не было. А чего бояться? Страшно, когда у тебя семья, дети, тут уже подумаешь, а когда тебе 18 лет…
Когда я учился в академии Жуковоского, у меня тетка рядышком жила. И были лазейки, чтобы в самоход сходить. Солдат без самохода — это не солдат. И вот я перед Новым годом забежал, сказал, что нас отправляют в Солнечногороск. Как родители узнали, что мы в Чечне, я уже и не помню. Во всяком случае, когда мы были в плену, приезжал Красный крест, и мы уже точно оттуда через них письма писали. Наш блокпост в Шатое взяли в плен в июне 1996 года, а освободили 14 октября 1997 года. Поначалу мы даже и не поняли, что нас взяли.
Пока мы стояли на блокпосту, мы с местными чеченцами общались. Адекватные, доброжелательные люди. Не ваххабиты. Мы с ними даже и пили вместе. Там были нормальные люди. Особенно те, которые прошли через нашу советскую армию. Даже когда были в плену, к нам такое отношение было: «Чего ты его трогаешь, он же срочник. Он же не по своей воле. Вон контрактник, делай с ним все, что хочешь. Он за деньги пришел тебя убивать. А эти что — их послали на мясо».
Для меня важная дата не 11 декабря, а 14 октября. Нас в этот день с моим близким другом Андроном — Витькой Андриенко — освободили. Мы последними были. Так что я в основном в этот день его поминаю. Мы с ним действительно были дружны. До сих пор его жалко. Когда мы были в плену, за ним в Чечню ездил отчим. Они вернулись к себе на Дальний Восток. А там у него уже семья развалилась. Мать с отчимом разошлись, брата младшего посадили, работы нет. Он вернулся к разбитому корыту. Начал пить. Ну и его больше с нами нет.
Эта война была ни о чем и ни про что. За что мы воевали? Мы и сами не знаем.
После освобождения меня отец тут же в оборот взял. Никаких шатаний не было. Пристроил на работу. Он у меня работал в фирме по изготовлению наружной рекламы. Обучился, отработал там семь лет, женился. Потом в коммерции стали не очень хорошо платить, я и устроился в метро. Думаю, а почему бы и нет? Я уже десять лет работаю машинистом электро-подвижного состава. На данный момент я дежурный машинист — инструктор на линии. Если что-то случается, я выскакиваю в состав, еду навстречу, оказываю помощь.
В метро такие же герои работают. Только в меньших масштабах. Человек бросается под состав, ты его перерезаешь пополам. А кто тело достает? Машинист. Пришел, стакан водки выпил, на следующий день пошел работать. Вот в этом году я стоял на перроне, ожидал состав. Въезжает поезд, а мужик спрыгнул на пути и пошел в туннель. Ну и поезд его… Мы его вытаскивали. Машинист пошел на больничный, я пошел работать дальше. И здесь часто такие случаи бывают. А когда на перегоне с Автозаводской теракт был? Там же вообще месиво было. Это как раз пришлось на первые месяцы моей работы. Здесь чего только не было. Сваи с земли в нас забивали, аж паровоз пришпилили. У нас тоже работа веселая.
Сейчас у меня сын растет. Ему восемь лет. Я считаю, любой мужик должен пройти через армию. Армия из мужика делает мужика. И он пойдет. Тем более, сейчас армия длится год. Это ерунда.
Анастасия Петрова. «Московские новости»
