"Впервые в жизни я испытал настоящий страх ночью с 4 на 5 июля 1938 года.
В эту трагическую для меня ночь, возвращаясь домой, я увидел в створе открытой входной двери в мою квартиру дремлющего на сундуке под зеркалом нашего управдома рядышком с моей женой. Когда я, еще ничего не понимая, прикрыл за собой дверь, в поле моего зрения оказались еще двое: красноармеец с винтовкой и командир в форме НКВД. Оба вымокшие до нитки, у обоих под ногами по луже воды: на дворе громыхала гроза. У командира в руке были свернутые трубочкой какие-то бумаги.
Управдом, кивнув на меня, сказал:
– Он.
– Фамилия? – спросил командир.
– Жженов.
– Имя?
– Георгий.
– Отчество?
– Степанович.
– Год рождения?
– 1915-й.
Командир сверил ответы с данными в бумаге.
– Разрешите пройти в комнату. Вот ордер на обыск.
Он протянул мне бумагу, которую все время старался не замочить.
Моя реакция на пережитый страх была совершенно неожиданной: я уснул. Буквально, как только начался обыск, я прилег на кровать и уснул… Вырубился, отключился, как отключаются предохранители в электросети, когда напряжение становится угрожающим и неизбежны замыкание, катастрофа.
Как все-таки удивительно и сложно создан человек!
Проснулся я, когда уже брезжил рассвет. Жена тихонько трогала меня за плечо и говорила: "Вставай, переоденься…" Обыск закончился.
– Подпишите акт, – сказал командир и добавил: – Вам придется поехать с нами.
– А ордер на арест у вас есть? – спросила жена.
– Конечно, а как же! – командир раскрутил трубочку и вытащил еще одну казенную бумагу. – Пожалуйста!
Надо отдать должное: все формальности, связанные с обыском и арестом, были соблюдены. Все шло хорошо, тихо. Казенных бумаг хватало. Все, что следовало подписать, было подписано. Арестант проснулся и молчит – опять-таки хорошо. Вообще все хорошо! Но это уже, как говорится, разговор другой. Важно, что приказ начальства выполнен "как положено". Ночь, слава богу, тоже прошла, уже утро – конец работе, прекрасно! Не придется ехать по следующему адресу.
Перед самым уходом на вопрос жены, надо ли мне что-нибудь взять с собой, командир ответил:
– Зачем? Если не виновен, вернется через несколько дней.
– Нет. Кто к вам попадет, скоро не возвращается, – печально констатировала жена.
Говорить о том, что мы, ленинградцы, не знали о происходящих в городе массовых арестах, не приходится: конечно, знали. И обсуждали. Правда, в сугубо своем, родственном кругу, да и то с опаской, осторожно. В тридцать седьмой – тридцать восьмой годы мало кто кому доверял. Об этом знали, говорили и недоумевали, поражаясь количеству арестов. Но думали как-то умозрительно, как о чем-то происходящем вне нас, вне наших судеб, – поэтому даже в самом страшном сне я и представить не мог, что когда-нибудь меня будут ждать в моей квартире вооруженные люди на предмет ареста. И все-таки это произошло… В ночь с 4 на 5 июля 1938 года случился самый страшный страх в моей жизни. Все последующие страхи, а они были, и не единожды, ни в какое сравнение с этим ночным страхом не шли. Поэтому она, эта ночь, и запомнилась в мельчайших деталях и навсегда.
…Запомнилась скорбная поза нашего дворника, сочувственно наблюдавшего, как меня вели под конвоем к ожидавшей у ворот "эмке"…
…Запомнилась и жуткая вежливость командира, пред-упредительно распахнувшего передо мной дверцу машины…
…Запомнилось и первое теплое, после ненастного июня, чистое, солнечное июльское утро – несчастное утро моей жизни!..
Когда я, заботливо стиснутый конвоирами, сидел в "эмке", идущей последним прощальным маршрутом с Первой линии моего родного Васильевского Острова по набережной самой прекрасной в мире реки Невы, мимо моего детства – Меншиковского дворца, Ленинградского университета, где помещалась 204-я трудовая средняя школа, в которой я учился, и далее, мимо Зоологического музея, Академии наук на Дворцовый мост…
Судьба дала мне возможность попрощаться с бессмертным памятником Рас-стрелли – Зимним дворцом, Эрмитажем, в последний раз вспомнить Лизу из "Пиковой Дамы". Машина прошла мимо Мраморного Дворца к Дому ученых, обогнув Марсово Поле и решетку Летнего сада, выехала на улицу Воинова (б. Шпалерная), пересекла Литейный проспект и остановилась у ничем не примечательных ворот "Большого дома", о котором позже сочинились строчки:
На улице Шпалерной
Стоит волшебный дом:
Войдешь в тот дом ребенком,
А выйдешь – стариком.
По сигналу "эмки" ворота гостеприимно распахнулись и поглотили вместе с машиной все двадцать три весны моей жизни. Такие понятия, как честь, справедливость, совесть, человеческое достоинство и обращение, остались по ту сторону ворот.
В регистрационной книге внутренней тюрьмы НКВД я значился 605-м поступившем в ее лоно в это ясное "урожайное" утро 1938 года."
Георгий Жженов. "Арест"
