Акбар

Одно из последних письменных распоряжений Хумаюна оказалось необыкновенно разумным. Всего за два месяца до смерти он назначил Байрам-хана, чей талант полководца вернул Великим Моголам их империю, телохранителем Акбара. Когда известие о фатальном падении Хумаюна с крыши библиотеки дошло до них, оба, Акбар и Байрам-хан, находились в Пенджабе, сражаясь с Сикандар-шахом, который был побежден, но не уничтожен в Сирмшде в предыдущем году. 14 февраля 1556 года в одном из садов Каланаура тринадцатилетний мальчик был провозглашен императором. На нем были раззолбченная мантия и темная тиара, и он восседал на обширном помосте, специально построенном для этого случая. Помост этот все еще возвышается посреди просторного и пустынного поля в Пенджабе.

Три афганских претендента спорили между собой из-за трона, на который с абсолютной математической точностью имели равные права с Акбаром. Бабур и его сын Хумаюн правили пятнадцать лет; Шер-шах и его сын Ислам-шах тоже правили пятнадцать лет. Ни одна из чаш на весах законности не склонялась хотя бы в малой степени в ту или другую сторону, а сила афганцев, если бы они объединились, была бы неодолима для Акбара. К счастью, они действовали раздельно. Байрам-хан и Акбар решили, что наиболее опасен из этих трех Сикандар, и сосредоточили все силы на борьбе с ним в Пенджабе, поручив защиту Дели его могольскому губернатору Тардибек-хану.

В действительности главная угроза будущему Акбара исходила не со стороны трех афганских царевичей, а от индуса, который, даже не обладая преимуществом принадлежать к высшей касте, совершил в это время короткое, но впечатляющее вторжение в мусульманские владения. Звали его Хему, и начинал он свою жизнь торгуя селитрой на улицах Ревари. Заняв должность весовщика на рынке, он своими способностями привлек внимание афганских правителей и на службе у них возвысился до того, что стал главным визирем Адиль-шаха, одного из трех царевичей-претендентов. Малорослый и слабый физически, Хему, тем не менее, оказался великолепным стратегом и выиграл для своего повелителя двадцать два сражения; неудивительно, что в результате он пришел к мысли о собственном воцарении. В октябре 1556 года он с большим войском подступил к Дели; он держал в укрытии три сотни боевых слонов вплоть до последней минуты перед внезапной атакой, в результате которой могольское войско под командованием Тардибек-хана в панике обратилось в беспорядочное и позорное бегство. Хему вошел в Дели и провозгласил себя независимым государем под индийским именем раджа Викрамдитья.

При известии о падении Дели большинство представителей знати из армии в Пенджабе поспешили бежать в безопасный Кабул, но Байрам и Акбар приняли смелое решение выступить против превосходящих сил Хему. Чтобы поднять дух своих сподвижников, царевич и его телохранитель затеяли весьма дорогой спектакль. Начальник артиллерии получил приказание «устроить фейерверк для развлечения солдат», а также «изготовить чучело Хему, набить его порохом и бросить в огонь». Когда к ним присоединились моголы, бежавшие из Дели во главе с Тардибек-ханом, это оказало деморализующее влияние на солдат, и тогда Байрам предпринял решительный шаг, вероятно без ведома Акбара, и приказал казнить Тардибека, обвинив его в трусости за поспешное бегство из столицы. Абу-ль-Фазл и Джахангир позднее писали, что Байрам-хан воспользовался отступлением из Дели как предлогом отделаться от соперника. Возможно, и так, однако его поступок оказал должное воздействие на тех моголов, кто страшился предстоящей неравной битвы. Во всяком случае, смерть Тардибека выглядит как вполне заслуженный конец его жизни. Ведь именно Тардибек отказался дать лошадь Хамиде, именно он одалживал императору деньги из двадцати процентов роста, и это он дезертировал в критический момент.

5 ноября 1556 года моголы встретили армию Хему в Панипате, на том же самом поле битвы, победа на котором тридцать лет назад привела Бабура в Дели. Это было не просто совпадением. Армии, намеренные сражаться друг с другом на равнинах Хиндустана, обыкновенно двигались к ближайшему региону, о котором по опыту было известно, что преимущество здесь дает удачное расположение выбранной позиции. В этой, одной из трех знаменитых битв при Панипате (1526, 1556 и 1761) моголов спас счастливый случай после долгого и тяжелого сражения, которое, скорее всего, обернулось бы для них поражением: стрела угодила Хему в глаз, и, хотя она не убила его немедленно, он лишился сознания. В любой битве того времени гибель вождя означала конец сражения, и одного вида того, как крошечный Хему повалился навзничь на своем сиденье на спине у любимого слона Хаваи, оказалось достаточно, чтобы его войско дало стрекача. В бессознательном состоянии Хему принесли к Акбару и Байраму, и в таком виде он и был обезглавлен под самоупоенные выкрики о том, какое это святое дело убить неверного. Голову Хему отослали в Кабул, а тело отвезли в Дели и водрузили на виселицу. Затем последовало массовое убиение пленных, и по обычаю Чингисхана и Тимура в сооруженную по случаю победы башню были вставлены их головы. Питер Манди, английский путешественник, посетивший империю Великих Моголов семьдесят пять лет спустя, обнаружил, что такие башни с головами «бунтовщиков и воров» все еще существуют, и зарисовал одну из них «с головами, пропитанными известью и помещенными в стену так, что видны были одни лица». Большинство из пятнадцати тысяч слонов Хему были захвачены, и подобное увеличение сил и богатства, бесспорно, отдавало Дели в руки Акбара — хотя бы на время. Часть войска была отправлена прямо с поля битвы занять Дели, Акбар и остальная часть армии последовали в столицу на следующий день.

Доставленная в Кабул голова Хему ужаснула своим видом женщин в гареме, но и принесла им чувство облегчения. Хумаюн получил тяжелый урок, когда после понесенного от Шер-шаха поражения при Чаусе вынужден был расстаться на берегах Ганга с несколькими из своих родственниц, и потому, возвращаясь в Индию, оставил гарем в относительной безопасности в Кабуле. После его смерти обстановка в Хиндустане была слишком неустойчивой для того, чтобы женщины отважились отправиться в дорогу, но теперь прибытие кровавого сувенира означало, что они могут предпринять эту поездку. Для Гульбадан, тети Акбара, история повторилась; в свое время она, девочкой пяти или шести лет, совершила такое путешествие в обществе прочих обитательниц гарема, когда ее отец Бабур занял Дели после победы при Панипате. К тому времени, когда гарем прибыл в Хиндустан, Акбар и Байрам снова отбыли в Пенджаб, преследуя Сикандар-шаха, и осадили его в крепости Манкот. Акбар предпринял верховую однодневную поездку, чтобы встретить мать и других женщин своей семьи. Истосковавшийся взор Хамиды был вознагражден созерцанием дивной красоты его величества шахиншаха. Сикандар вскоре сдался в обмен на обещание сохранить ему жизнь и владения — он больше не причинял тревог и мирно скончался на своей земле спустя два года. В том же 1557 году другой афганский претендент на трон, Адиль-шах, был убит в сражении с правителем Бенгалии. В течение восемнадцати месяцев после воцарения Акбара и еще до того, как ему исполнилось пятнадцать лет, три самые серьезные угрозы его трону в лице Хему, Сикандар-шаха и Адиль-шаха были устранены.

Делами государства ведал Байрам-хан, и приближенные из царского окружения не могли не заметить, что юный подопечный регента нимало не интересуется своими обязанностями императора. Наиболее тревожным казалось то, что он отказывался обучаться чему-либо полезному с этой точки зрения, за исключением чисто физических упражнений, необходимых для того, чтобы участвовать в битвах. Абу-ль-Фазл, которому каждый поступок Акбара представлялся верхом совершенства, снова и снова пытается пояснить, что откровенно легкомысленное поведение Акбара есть «неизбежный недостаток этого возраста» и что «даже если он внешне проявлял равнодушие к делам, то на самом деле он в них был глубоко заинтересован и проверял преданность». Тем не менее между строк перед нами вырисовывается типичный облик умного, но ленивого мальчугана школьного возраста. Астрологи еще во время пребывания царевича в Кабуле определили благоприятный час для его первого официального урока, но «когда этот час настал, царственный ученик предпочел занятиям физические упражнения и удрал». Как обычно, учителя более всего возражали против физических упражнений, занятий спортом, как бы мы сказали сейчас, в особенности против охоты и любых игр, в которых принимают участие животные. Первый наставник Акбара был изгнан за то, что якобы приучил своего подопечного гонять голубей, однако похоже, что в этом случае ученик совратил незадачливого учителя. Любой преподаватель, которому доводилось писать отзыв о знатном отпрыске, безусловно, пришел бы в восторг от того, с каким мастерством Абу-ль-Фазл смешивает реальное с желаемым в своих отзывах о юном царевиче.

Вполне объяснимым и теперь уже общеизвестным результатом этого оказалось то, что Акбар, единственный в царской семье, где ученость и культура всячески поощрялись, был неграмотным. Немало спорили по поводу того, можно ли принимать буквально категорические утверждения ряда современников Акбара на этот счет. Абу-ль-Фазл утверждает, что император обычно сам отмечал черточкой место, до которого дошел в тексте слуга, исполняющий обязанности чтеца; в рукописи «Зафар-наме» имеется название месяца, написанное детским, несформировавшимся почерком, а под ним — примечание Джахангира, что это рука его отца. Правда, видимо, заключается в том, что в детстве Акбар учился начаткам чтения и письма, но предпочел этим не пользоваться — вначале по выбору, а позже потому, что читать и писать плохо было хуже, чем вообще этим не заниматься. Для правителя времен Акбара не уметь читать было, пожалуй, скорее преимуществом, нежели недостатком. Это означало, что он должен получать все сведения от других людей и публично апробировать собственное мнение; поступая таким образом, он неизбежно приобретал искусство передавать власть и спрашивать с тех, кому он ее передавал; к тому же в результате у него развивалась замечательная память, как это и было в случае с Акбаром. Его предок Тимур, завоеватель и покровитель искусств, повествования о жизни которого любил слушать Акбар, был неграмотен.

У Акбара было беспокойное детство, он служил пешкой в игре между отцом и дядями; в очень раннем возрасте он уже принимал участие в военных действиях. В десять лет был вместе с отцом в сражении, ему передали командование воинами его убитого дяди Хиндала; в двенадцать лет, в победоносной битве под Сирхиндом, он находился в передовых частях и номинально возглавлял их. Еще мальчиком в Кабуле он приводил всех в ужас своим пристрастием скакать на пришедших в ярость во время гона верблюдах, а позже в Индии он больше всего любил сидеть на спине у слона-самца во время его драки с другим слоном. Из книг Акбар усваивал только то, что могло помочь ему стать царем-воином, а собственно говоря, в те времена именно это и требовалось от каждого правителя. Даже свою страсть к охоте он сумел использовать во имя этой цели. По мере того как его империя росла и набирала силу, все более неполитичным для него становилось непосредственное пребывание в боевых рядах во время выступлений против мелких беспорядков и мятежей, однако в обычае у моголов было применение войск для загона дичи во время охоты. Акбар годами прибегал к такому способу, отправляясь в охотничьи экспедиции в те места, где было неспокойно и где само его присутствие в качестве охотника, преследующего оленей или тигров, наводило мир и порядок. В ретроспективе недостатки Акбара-школяра как бы приобретали разумный смысл, какого у них на самом деле не было.

В то время как юный император, по выражению Абу-ль-Фазла, «был скрыт занавесом», Байрам-хан весьма успешно вел государственные дела, осуществляя строгий контроль в центре и время от времени осуществляя походы с целью расширения границ империи. Тем не менее обстоятельства начали складываться против него. Начать с того, что он исповедовал шиизм, а большинство знати было суннитским, и Байрам-хан ничтоже сумняшеся сыпал соль на больное место, в особенности когда назначил ничем не примечательного шиитского теолога шейха Гадай в так называемый Главный Садр{25} на один из двух высших духовных постов в стране. Однако религиозные разногласия были попросту благовидным предлогом для того, чтобы бороться с огромным личным влиянием Байрам-хана и уронить его престиж. Байрам-хан был горд, высокомерен и достаточно уверен в своих силах, чтобы действовать тайно. Он вел настолько роскошный образ жизни, что даже Акбар мог бы пожаловаться, что его приближенные и слуги куда беднее, чем люди Байрам-хана.

Наиболее сильное противодействие Байраму исходило из круга членов семьи Акбара и из гарема, где его возглавляла Махам Анга, умная и честолюбивая женщина, влияние которой зижделось на том, что она в свое время была главной кормилицей Акбара. Все свои честолюбивые помыслы она сосредоточила на сыне, Адхам-хане, который, будучи молочным братом Акбара, считался почти членом семьи. Храбрый в сражениях, Адхам был слишком порывист, жесток и ни в малой мере непригоден для того, чтобы занимать командный пост. Между тем мать и сын в марте 1560 года уговорили Акбара поехать в Дели без Байрама, который оставался в Агре, и легко убедили его подписать указ об освобождении Байрама от должности главного визиря — легко потому, что Акбар, уже семнадцатилетний, считал, что готов сам взять в руки бразды правления государством. Он предложил Байраму совершить паломничество в Мекку — могольский вариант остракизма — и посулил снабдить его деньгами, нужными для этого. Байрам настолько болезненно воспринял отставку, что даже не пожелал встретиться с Акбаром, но был слишком предан для того, чтобы принять предложение кое-кого из своих приспешников и выступить в поход на Дели с целью силой избавить Акбара от его новых советчиков. Он и в самом деле стал собираться в Мекку, но тут Акбар сделал глупость и послал войско с приказанием изгнать своего опекуна из страны. Это было слишком для Байрама, он вступил в сражение, но был взят в плен и доставлен к императору как мятежник. Но на этот раз победу одержал здравый смысл Акбара. Беседа была трогательной и сердечной; император оказал всяческое уважение человеку, который за прошедшие четыре года заложил прочные основы империи, и предложил ему продолжить путь в Мекку. К несчастью, случилось так, что 31 января 1561 года, когда Байрам осматривал Патан, древнюю столицу Гуджарата, совсем недалеко от порта Камбей, откуда обычно отплывали паломники, он был убит из мести неким афганцем, отец которого погиб в сражении с войском Байрама пять лет назад. Большая часть влияния, которым пользовался Байрам-хан, теперь перешла к Махам Анге, но она и ее сын вскоре обнаружили, что не могут долее употреблять власть в полном смысле слова. В феврале 1561 года Адхам-хану было приказано захватить Мальву, область, управляемую сластолюбцем по имени Баз Бахадур{26}, как его прозвали в домашнем кругу за огромный гарем и музыкальные способности, — песни, сложенные им в честь самой любимой и красивой из его женщин Рампати, можно было услышать даже на базарах Хиндустана. Однако Баз Бахадур был куда менее силен как военачальник, чем как любовник, и когда стало ясно, что битва под стенами его столицы, города Сарангпур, против войска Адхам-хана явно проиграна, он попросту сбежал, бессердечно бросив свой гарем и вдобавок оставив приказ поубивать женщин — только бы они не попали в руки моголов. Впрочем, многим из них удалось скрываться достаточно долго, чтобы их захватили. Даже знаменитая Рампати, получив несколько ударов саблей от евнуха, оставленного ее охранять, все-таки выжила. Но когда Адхам-хан настоял на ее передаче ему и самолично явился к ней в дом, он обнаружил, что Рампати приняла яд.

Поведение Адхам-хана после победы при Сарангпуре было возмутительным как само по себе, так и по отношению к Акбару. Вместо того чтобы отправить пленных и добычу в Агру, он отправил туда всего несколько слонов, а остальное оставил себе. Всех пленников, за исключением молодых девушек из гарема, толпами согнали к Адхам-хану и его сподвижнику и помощнику в сражении Пир-Мухаммеду и безжалостно убили, в то время как оба военачальника обменивались шутками и насмешками. При этом присутствовал историк Бадавни, а его друг даже набрался мужества выразить протест, оставшийся без внимания. Истинным преступлением в глазах ортодоксального муллы Бадавни и, без сомнения, в глазах многих ему подобных было то, что многие из жертв оказались мусульманами: «сейиды{27} и шейхи вышли к нему навстречу, держа в руках Кораны, но Пир-Мухаммед-хан приказал их всех убить и сжечь». В эти ранние времена правления Акбара подобная резня еще считалась нормой по отношению к индусам, как это было после поражения Хему при Панипате.

Когда известия из Мальвы дошли до Акбара, он показал, что теперь сам себе хозяин, способный действовать быстро и решительно. Он был настолько взбешен услышанным — кажется, правда, в большей степени потерей сокровищ и красивых женщин из гарема, чем ужасающими подробностями резни, — что, не обращаясь к своим советникам, выступил в Мальву с небольшим отрядом и достиг ее быстрее, чем посланные предостеречь сына чрезвычайные гонцы Махам Анги. Понятно, что Адхам-хан был не на шутку испуган внезапным появлением императора. После нескольких дней тревожной неуверенности и возвращения присвоенной добычи Адхам получил официальное прощение, но даже и теперь удержал при себе двух самых соблазнительных красоток. Когда Акбар узнал об этом, Махам Анга хладнокровно приказала умертвить женщин из страха, чтобы они не сболтнули лишнего о ее сыне.

С каждым днем Махам Анге становилось очевиднее, что молодой император не из тех, кто легко позволит наступить себе на ногу. Его решительность более чем соответствовала его физической силе и смелости, которые он демонстрировал теперь в стычках гораздо более опасных, чем его мальчишеские эскапады с ярыми верблюдами и слонами. Во время возвращения из Мальвы он пешим вступил в борьбу с тигрицей и убил ее мечом. В другой раз он привел в смятение спутников, направив своего слона сквозь стену дома, в котором укрывались вооруженные местные разбойники, и после этой схватки в его щите обнаружили пять стрел.

Беспредельные жестокости Адхам-хана и его матери вскоре вызвали бурную вспышку физической импульсивности у Акбара в столкновении, которое привело к быстрому и внезапному окончанию дней их возвышения. Одним из признаков надвигающейся опалы стало назначение на должность главного визиря Атка-хана, человека, не входящего в круг влияния Махам Анги. Акбар вызвал его из Кабула в ноябре 1561 года. Спустя несколько месяцев, в мае, Атка-хан однажды сидел в общественном помещении, примыкающем к личным покоям Акбара и гарему, и занимался государственными делами, как вдруг туда ворвался со своими приближенными Адхам-хан, подбежал к визирю и приказал одному из своих людей заколоть его. Затем Адхам попытался проникнуть в гарем, но евнух-охранник успел запереть дверь изнутри, в то время как Акбар вышел из другой двери навстречу убийце. Адхам двусмысленным жестом коснулся руки Акбара, то ли умоляя о прощении, то ли собираясь напасть на императора. Акбар ударил его в лицо. Впоследствии утверждали, что след от этого удара был такой же, как от удара булавой; во всяком случае, Адхам упал без сознания. Акбар приказал сбросить его вниз через перила лестницы. Первое падение не убило Адхама, и тогда искалеченное тело принесли наверх и сбросили еще раз. Акбар сам сообщил Махам Анге известие о смерти сына, и вскоре она тоже умерла. Девятнадцатилетний Акбар стал полным хозяином самому себе.

Примерно в это время Акбар начал закладывать основы политики религиозной терпимости, которая стала одной из самых значительных черт его правления. Было бы ошибкой полагать, что в предшествующие столетия между мусульманами и индусами не существовало плодотворного сотрудничества; приливы и отливы религиозного фанатизма происходили так же, как и в эпоху правления Великих Моголов. Но Акбар, несомненно, предпринял более далеко идущие усилия уравнять в правах все значительные религиозные общности, чем любой другой император. Правители-мусульмане и прежде брали в жены индусок, но только Акбар разрешил им отправлять индуистские ритуалы в стенах царского гарема. В течение его правления индусы в гораздо большем количестве были заняты на гражданской службе, чем это было прежде. Помимо прочего, только при Акбаре это сотрудничество сделалось сознательной и предпочтительной политикой государства.

Первым большим шагом к осуществлению этой политики на практике была женитьба Акбара в 1562 году на раджпутской царевне, дочери раджи Амбера (теперь этот город носит название Джайпур). Ей предстояло стать матерью следующего императора, Джахангира, а тот в свою очередь станет брать в жены раджпутских царевен, укрепляя таким образом связи с наиболее влиятельной и сильной областью северной Индии — Раджпутаной, или Раджастханом. Раджпуты были самыми прославленными воителями Индии. Они шли в сражение, одурманенные опиумом, что приносило примечательные плоды; этот способ воевать был у них общим с афганцами, которым как-то раз пришлось прекратить очередную войну из-за плохого урожая опиумного мака. В следующем столетии войска раджпутов постоянно находились на службе у Моголов. Мало того, сами раджи предоставили в распоряжение империи свои способности как сановники, правители и военачальники. Успехи выдающихся индийских советников на службе у Моголов начинаются с появлением на ней Бхагвана Даса и Мана Сингха, членов царской семьи Амбера, с которой в результате своей женитьбы породнился Акбар.

Уменьшение двух обременительных налогов отражало все ту же политику умиротворения. Во время охоты в 1563 году возле Матхуры, священного для индуистов места паломничества, Акбар обнаружил, что его должностные лица берут налог с каждого паломника, в соответствии с порядком, установленным предшествующими мусульманскими правителями. Он запретил подобную практику в пределах всей империи на основании того, что индуистов нельзя облагать штрафами, поскольку «они не ведают, что идут по неправедному пути». Более того, в следующем году он проявил немалую смелость, отменив ненавистную джизию, установленную Кораном подушную подать на иноверцев в мусульманских странах. Устранение этого символического и чисто сакрального проявления налоговой дискриминации означало, что отныне каждый гражданин империи действительно уравнен в правах со всеми прочими, — новая концепция, которой прежние правители-мусульмане не отдавали даже чисто демагогической дани. В дальнейшие годы своего правления Акбар продолжал создавать благоприятные условия для индийских обычаев: при дворе отмечали индуистские празднества, император допускал, чтобы к нему приводили чисто вымытых и расписанных красками священных коров. Он отпускал длинные волосы на индийский манер, повязывал тюрбан в раджпутском стиле и в некоторых особых случаях ставил себе на лоб тилак — сакральный индуистский кружок, так что наиболее ортодоксальные мусульмане начали поговаривать, будто император отошел от устоев истинной веры.

Для всего этого, разумеется, существовали серьезные политические причины. Оглядываясь на историю правления девяти предшествовавших ему мусульманских династий в Индии, каждая из которых продержалась не более сорока лет, Акбар проявил недюжинную проницательность, осознав, что устойчивость власти в этой стране зависит от мирных и терпимых отношений между двумя основными религиозными конфессиями. Впрочем, он и по натуре был склонен к подобным реформам. Как уже отмечалось ранее, он был «сыном отца-суннита и матери-шиитки, рожденным в стране суфизма{28} и в доме индуса», к тому же на него произвела сильное впечатление по меньшей мере одна сторона его образования — приверженность его учителя Мира Абд-уль-Латифа принципу сульх-и-кул, то есть веротерпимости. (Для вольнодумства Абд-уль-Латифа типично, что в Персии его могли бы преследовать как суннита, а в Индии подозревать в приверженности шиизму.) Сам Акбар определенно обладал некой мистической жилкой, которая пробуждала в нем жажду выйти за пределы строгих рамок религиозного догматизма. В его жизни происходили разные неожиданные инциденты: примерно в двадцать лет он вдруг испытал внезапную «внутреннюю горечь» и чувство «сильнейшей печали»; однажды ускакал в одиночестве в пустыню и предался там медитации, позволив коню убежать; в разгар тщательно подготовленной охоты он вдруг испытал отвращение к убиению животных. Возможно, окружающим все это не казалось таким уж необычным, но для Акбара явно послужило знаком некоего откровения, определившего в дальнейшем его тягу к неортодоксальным религиозным экспериментам, составлявшим важную часть его последующей жизни.

Акбар продолжил укоренившуюся при Байрам-хане политику постоянных и непрерывных походов ради расширения границ империи. Одним из его так называемых «удачных изречений», как их определил Абу-ль-Фазл, было такое: «Государь должен быть всегда готов к завоеваниям, иначе соседи поднимутся на него с оружием». Он мог бы добавить, что иначе иссякнет приток поступлений в казну, потому что в государстве по преимуществу милитаризованном экспансия есть экономическая необходимость. Каждый из трех излюбленных Акбаром способов расширять пределы империи — посредством завоевания, договора или брака — приносил великолепное пополнение в имперскую сокровищницу. Так же как Чингисхан или Тимур, Акбар постоянно находился в движении, ни в малой мере не поддаваясь соблазну расслабиться после первого же успеха и предаться отдыху и удовольствиям, как это неизменно делал Хумаюн. Образ жизни и действий Акбара точно определен Абу-ль-Фазлом в одной совершенно рутинной фразе, когда он повествует о походе в Раджастхан в 1570 году: он говорит, что Акбар «по причинам политическим, ради подавления притеснителей и так далее и тому подобное выступил под предлогом участия в охоте по направлению к Нагауру».

Этот недолгий поход возымел три главных следствия, опять-таки весьма типичных. Во-первых, Акбар наконец сделал своим вассалом Баз Бахадура, который за девять лет до того потерпел поражение при Сарангпуре и с тех пор находился в бегах; ему было назначено содержание и дозволено присоединиться ко двору Моголов, где его ценили прежде всего за музыкальные таланты и где он стал коллегой великого Тансена, наиболее выдающегося музыканта в Индии того времени. Последнего Акбар в 1562 году пригласил занять должность главного музыканта при своем дворе. Во-вторых, раджа Джайсалмера попросил соизволения принять от него одну из дочерей для императорского гарема; девушка была милостиво принята, и за ней послали Бхагвана Даса. В-третьих, раджа Биканера предложил свою племянницу; она также была принята.

В конечном итоге у Акбара насчитывалось более трехсот жен, но политические преимущества этого потока предлагаемых царских дочерей, одну из которых позднее доставили даже из Тибета, были неисчислимы. Реальное число обитательниц гарема доходило до пяти тысяч, среди них немало пожилых женщин, но еще больше юных прислужниц или амазонок из России и Абиссинии в качестве вооруженной охраны — все они имели статус рабынь. Именно они, если требовалось, становились наложницами императора. Три сотни женщин считались истинными женами, хотя Коран ограничивает их количество четырьмя. Однако в одном из стихов{29} Корана, допускающем двоякое истолкование, содержится намек на допущение так называемой мута, временной, договорной формы брака, в отличие от пиках, обозначающей совершение ортодоксальной брачной церемонии. По преданию, Мухаммед мирился с браками мута в среде своих последователей. В брак, обозначаемый словом «никах», можно было вступить со свободной мусульманской женщиной после совершения соответствующей церемонии и должно было вступать в подобный брак (по крайней мере, иметь такое намерение) на всю жизнь. Брак мута мог быть заключен со свободной женщиной-иноверкой, не сопровождался традиционной церемонией и совершался по взаимной личной договоренности между мужчиной и женщиной на точно определенный срок. Есть мнение, что то был древний арабский обычай, который Мухаммеду не удалось искоренить и который превратился, особенно в Персии, в узаконенное прикрытие обычной проституции. Владельцы караван-сараев предлагали путникам женщин на условиях мута на одну ночь. Соответственно шиитскому толкованию Корана мута представляет собой законный мусульманский брак. Сунниты с этим не соглашались, и Бадавни описывает замечательные споры между Акбаром и его учеными богословами-улема-ми на предмет того, можно ли считать на основе принципа мута, что император состоит в законном браке с огромным количеством своих жен. Стороны обменивались доводами, приводили и опровергали прецеденты ровно до тех пор, пока Акбар, отчасти напоминая своим поступком известный эпизод из истории правления английского короля Генриха VIII{30}, не сместил своей волей суннитского кази, который не разделял точку зрения императора, и не заменил его кази-шиитом, с этой точкой зрения согласным. Позже Акбар имел наглость издать декрет, утверждающий, что человеку обыкновенному лучше всего иметь одну жену. Возможно, он судил при этом на основе собственного опыта.

Когда Акбар выступал в поход «под предлогом участия в охоте», это выглядело настолько внушительно, что большинство оппонентов предпочитало придержать языки. Излюбленным способом охоты у Моголов был так называемый камаргах, или круговая облава, для участия в которой привлекались значительные воинские соединения. Способ этот ценили и Чингисхан, и Тимур, главным образом за то, что он обладал качествами военной тренировки. Солдаты, используемые как загонщики, образовывали огромный круг и, сужая его, медленно продвигались по направлению к центру. В 1567 году по случаю такой охоты пятьдесят тысяч загонщиков окружили площадь диаметром в шестьдесят миль; загонщики в течение месяца постепенно добились того, что все животные, главным образом олени, оказались окруженными на площади диаметром всего в четыре мили. Акбар въехал верхом в этот круг. Императора сопровождало несколько человек придворных, но охотился он в одиночку, используя в качестве оружия попеременно лук и стрелы, меч, копье, мушкет и даже аркан. Круг оставался замкнутым, и на этой стадии охоты сложнее всего было не дать животным вырваться за его пределы: Джаухар и его друзья упустили нескольких на своем участке линии во время охоты, устроенной шахом Тахмаспом для Хумаюна, и на них был наложен штраф — по коню и по золотой монете за каждого убежавшего оленя. В определенное время на место цепи людей ставили плетеные ограждения. В 1567 году Акбар охотился в течение пяти дней, после чего наступила очередь придворных, которых потом сменили дворцовые слуги; последними получили право на охоту военные всех родов войск, принимавшие участие в облаве. Причем такая многолюдная охота порой оказывалась занятием весьма опасным, и Абу-ль-Фазл сообщает по меньшей мере о двух случаях, когда, пользуясь общей неразберихой, люди сводили между собой личные счеты. Как только простые солдаты убивали свою долю добычи, наступал традиционный для священнослужителей момент просить пощады для остальных животных. Впрочем, во время одной такой охоты, перед началом массовой бойни, Акбар, который как раз тогда увлекался мистическими опытами, вдруг приказал отпустить всех загнанных животных невредимыми. Подобное внезапное отвращение к убийству никого бы не удивило сейчас, но, безусловно, показалось странным боевым соратникам Акбара.

Сам Акбар больше всего любил охоту с так называемым «индийским леопардом», то есть гепардом. Первого гепарда он получил в подарок, когда вместе с отцом прибыл в Хиндустан в 1555 году. Акбар очень привязался к «этому необыкновенному животному». Гепардов содержали в особых ямах или клетках из прутьев, причем через месяц или два они приучались слушаться своего хозяина, их можно было свободно отпускать на охоту за оленем, которого они убивали, а потом возвращались к хозяину, как возвращается ловчий сокол. Акбар занимался своими гепардами очень серьезно. Они были разделены на восемь разрядов, их мясной рацион распределялся соответственно. На них надевали безрукавки, украшенные драгоценными камнями, а во время выезда на охоту они восседали с завязанными глазами на красивых коврах. На то, какой гепард сразит больше оленей за день, заключались пари, и гепард, перепрыгнувший в 1572 году широкий овраг, чтобы схватить оленя, был возведен в ранг главы гепардов, и во время торжественной процессии по этому случаю перед ним несли барабан и били в него.

Охота была субституцией войны как для тех, кто охотился, так и для тех, на кого охотились. При отлове диких слонов, пешей охоте на тигра, заключении пари в окружении свободных гепардов и участии в общей потасовке после окончания камаргаха, она нередко становилась такой же опасной, как и война. Даже в пятьдесят четыре года Акбар имел безрассудство однажды лунной ночью схватить за рога оленя-самца, тот сбил императора на землю и ранил рогом в мошонку. Акбар болел два месяца, и Абу-ль-Фазл удостоился высокой чести прикладывать бальзам к этой самой интимной из ран.

Наиболее неспокойными областями быстро растущей империи Акбара были земли к востоку от Бихара и Бенгалии и к западу от Кабула. Бихаром и Бенгалией вплоть до своей смерти в 1572 году управлял афганец Сулейман Каррани, который попросил у Акбара достаточно свободную форму вассальной зависимости, и Акбар с этим согласился. В беспорядки, возникшие после смерти Сулеймана, Акбар вмешался обычным способом, и в 1575 году обе провинции были завоеваны и стали частью империи Моголов. Впрочем, Бенгалию пришлось позже еще несколько раз завоевывать заново, так как составлявшие там большинство населения афганцы возмущались против Моголов, вытеснивших из Дели представителя афганской династии Шер-шаха. Вокруг Кабула шла напоминающая о днях молодости Бабура нескончаемая семейная распря между сводным братом Акбара Хакимом и его двоюродными братьями Сулейманом и Шахрухом. Сама по себе распря эта не имела особого значения, но Хаким, как брат Акбара, был единственным возможным претендентом на трон, и постоянно существовала опасность, что недовольные сплотятся вокруг него для более серьезного восстания. Армии Акбара должны были готовиться к решающему выступлению и на запад, и на восток во имя сохранения статус-кво. Кульминация наступила в 1580 году, когда оба фланга объединились против центра. Хаким захватил Пенджаб и осадил Лахор; одновременно он был провозглашен императором Бенгалии. Два мятежа сразу представляли наиболее сильную угрозу империи Моголов со времен первых дней после смерти Хумаюна, но Акбар был в состоянии подавить оба. В соответствии со своей постоянной политикой он обошелся с бунтовщиками достаточно снисходительно с той целью, чтобы их сторонники вели себя мирно в пределах империи.

Акбар распространял свою экспансию и на юг. Он постепенно усиливал свой контроль над Мальвой. В 1572 году отобрал Гондвану у ее замечательно храброй королевы-воительницы рани Дургавати, а в 1573-м завоевал Гуджарат. И возможно, наиболее значительным аспектом его политики следует считать постоянное усиление влияния в Раджастхане. Акбар правильно понимал особую важность Раджастхана для своего плана объединить две религиозные общности Хиндустана в одну нацию. Можно сказать, что Раджастхан представлял и представляет сейчас самый дух Древней Индии как оплота индуизма. То была единственная часть субконтинента, не считая самой южной его оконечности, которая оставалась почти полностью индуистской после пяти веков мусульманского господства. Суровые пустыни региона и знаменитый воинский дух раджпутов удерживали мусульманских султанов от завоевания Раджастхана.

Акбар поступал более хитро, распространяя свое влияние на эти земли путем браков с дочерьми местных правителей, в то время как его войска то и дело захватывали различные крепости на восточных границах территории. Но поперек дороги ему встал гордый отказ правителя из династии Рана в Меваре, главы старшего королевского дома во всем Раджастхане, вести с ним какие бы то ни было дела. Клан Рана владел своей столицей, большой крепостью Читор, почти без перерыва восемь столетий. История ведет их происхождение от некоего Баппы, обосновавшегося там в 728 году, легенда возводит этот род к богу Раме, а через него к самому Солнцу. Тогдашний правитель из этой династии носил имя Удай Сингх и был главной фигурой индуизма в северной Индии, так же как Акбар к тому времени мог считаться главной фигурой для мусульман. Положение осложнилось и тем, что Рана открыто выражал свое презрение радже Амбера за то, что тот унизил себя, отдав дочь в гарем Могола. Столкновение было неизбежно, и Акбар решил выступить на Читор.

Удай Сингх в этой ситуации повел себя в стиле, совершенно несвойственном традиционному представлению о раджпутах, известных в истории тем, что они предпочитали смерть бесчестью. Прослышав о планах Акбара, он оставил Читор под защитой восьми тысяч раджпутов во главе с отменным военачальником, а сам вместе с семьей укрылся в безопасном месте среди холмов. Эта акция навлекла на голову Удай Сингха поношения романтически настроенных историографов в выражениях типа «трусливый царевич», «недостойный сын благородного государя», «вечный позор», «унижение для своего народа» и даже «выродок», как сказано в анналах Раджастхана. Но то было тактическое отступление, которое совершил бы любой современный генерал при подобных обстоятельствах. Читор имел репутацию неприступной крепости, но на деле это было не так. Им овладел Алауддин в 1303 году, а сравнительно незадолго до описываемых событий, в 1535 году, его захватил султан Гуджарата Бахадур. Можно спорить по поводу того, что Удай Сингх не мог бы — или не захотел бы? — взглянуть на проблему глазами современных военачальников, и что он, по сути дела, предоставил восьми тысячам раджпутов возможность погибнуть в порыве традиционной храбрости отчаяния. Однако он оставил в Читоре достаточно продовольствия, чтобы кормить гарнизон в течение нескольких лет, и приказал опустошить всю округу в радиусе многих миль, чтобы моголы не могли использовать местные ресурсы. К тому же не было уверенности, что Читор непременно падет, но если бы такое произошло, Акбару достался бы всего лишь один укрепленный пограничный форт и поросшая колючками пустынная территория. Долгоиграющий результат акции Удай Сингха оказался более благотворным. Правитель еще до того приказал создать искусственное озеро примерно в семидесяти милях на юго-запад от Читора, на одной из самых привлекательных оборонительных позиций в мире, в плодоносной долине, окруженной кольцом высоких холмов и представляющей собой природную крепость с поперечником во много миль. Здесь Удай Сингх построил для себя дворец, а впоследствии на этом месте вырос названный по его имени один из красивейших городов Индии — Удайпур, который стал в дальнейшем столицей Мевара.

24 октября 1567 года Акбар подступил к крепости Читор, выстроенной на скале длиной в три с четвертью мили и наибольшей шириной в тысячу двести ярдов; крепость так круто вздымалась над окружающей равниной, что показалась писателю начала нашего столетия похожей на «огромный броненосец среди моря»{31}. Лагерь Акбара растянулся чуть ли не на десять миль, и таким образом, конфронтация развернулась на широком протяжении, как и подобало столкновению между крупнейшими индийскими и мусульманскими силами в северной Индии. Мусульманские хроники всячески подчеркивали священный характер войны и называли ее участников воинами за веру — гази, однако на деле все обстояло не столь просто. Шла серьезная борьба по иным причинам и направлениям. Под началом у Акбара находились такие известные индийские вожди, как Бхагван Дас и Тодар Мал, но их присутствие в армии, выступавшей против Рана из Мевара, было не столь уж удивительным, если бросить взгляд в несколько более отдаленное прошлое. Всего за тридцать лет до описываемых событий предыдущий повелитель Мевара выступил из Читора в союзе со своим соседом, мусульманским владыкой Гуджарата султаном Бахадуром, с целью захватить и разделить между собой близлежащее королевство Мальва. Среди множества княжеств, как индусских, так и мусульманских, неизменно стремящихся к расширению своих владений, союзы большей частью заключались в соответствии с политическими интересами. И междоусобные стычки помогали повелителям моголов увеличивать владения, точно так же как позднее междоусобицы помогали англичанам.

Акбар намеревался использовать два основных приема осады крепости: во-первых, минирование и последующие взрывы, а во-вторых, так называемые сабаты — крытые подходы. Он также собирался предпринять артиллерийский обстрел внутренней части крепости, однако такой обстрел не принес бы значительных результатов, потому что все важные здания были защищены высокими стенами, и, следовательно, успешный обстрел можно было бы вести только с высоко расположенных позиций, дающих возможность видеть то, что находится за стенами, и наносить прицельные удары. Минирование представляло собой чрезвычайно сложный процесс. Саперы, прикрываемые с тыла артиллерийскими батареями, подкапывались под скалу до тех пор, пока не достигали места под стеной. После этого они должны были выкопать камеру и наполнить ее порохом. Защитники крепости видели, где начинается подкоп, но не могли уверенно определить его дальнейшее направление визуально, поэтому они часто прислушивались, прижимая ухо к земле, к доносящимся до них звукам и принимались рыть собственный подкоп к месту, где располагалась камера. Бывали случаи, когда осажденным удавалось, пробившись к камере сзади, перехватывать мешки с порохом, можно сказать, почти из рук у тех, кто эту камеру ими наполнял спереди, сохраняя таким образом в целости стену крепости и пополняя свой склад боеприпасов.

Под Читором в течение месяца были заложены две мины, на близком расстоянии одна от другой, однако фитили, к несчастью, оказались менее надежными, чем порох. Предполагалось, что оба взрыва произойдут одновременно, но между первым и вторым прошло некоторое время. Штурмовые группы, ожидая лишь одного взрыва, ринулись к стене крепости и находились в проломе, когда прогремел второй взрыв. Погибли две сотни моголов и среди них несколько любимых военачальников Акбара.

После этой трагической неудачи Акбар сосредоточил все усилия на сабате, сооружении куда более сложном, чем подкопы, и потому даже не завершенном. По идее это было постепенно растущее укрепление, предназначенное для того, чтобы обеспечить нападающих почти столь же надежной защитой, которой пользовались осажденные, и медленно продвигающее их к цели. Оно представляло собой крытый проход — в Читоре достаточно широкий, чтобы по нему могли проехать бок о бок десять всадников, и достаточно высокий, чтобы по нему мог двигаться человек на слоне, держа в руке поднятое вертикально копье. Стены прохода строили из камня, скрепленного глиной, и они могли отражать пушечные ядра, а крыша была деревянной, с кожаными сыромятными креплениями. На крыше и в боковых стенах были устроены камеры с бойницами, в которых, точно в крепости, укрывались оружие и стрелки. Сабат под Читором продвигался извилистым путем, вероятно, из-за крутого рельефа склона, однако Абу-ль-Фазл сообщает, что в результате ни один из участков крепостной стены не оставался недоступным для огня могольских орудий, укрытых в камерах. Передняя часть сабата постоянно надстраивалась, и нет нужды особо подчеркивать, насколько опасным было это место работы; несмотря на то что мастера и чернорабочие находились под защитой переносных щитов, обтянутых сыромятной кожей (показатель того, что начальная скорость пуль была в то время очень низкой), ежедневно погибало около двухсот человек. Но по мере того как этот опаснейший участок работы продвигался все ближе к стенам крепости, росло преимущество осаждающих. Гораздо легче, оставаясь под надежным прикрытием и без особых затруднений перезаряжая оружие, вести обстрел под острым углом вверх, нежели вниз. А сверх того, чем с более близкого расстояния вели огонь укрытые в сабате пушки, тем большие разрушения они причиняли выбранному для обстрела участку крепостной стены; увеличивалась таким образом и прицельность стрельбы по уже поврежденным местам. Как только широкая пасть сабата приблизилась бы к самой стене, слоны и воины, находившиеся в надежном укрытии, ринулись бы к пролому и, форсировав его, ворвались бы в крепость. Сабат Акбара был вероломной бронированной змеей, которая, медленно извиваясь, подползала к цели, чтобы вонзить зубы в стены Читора и разрушить их.

Акбар проявлял самый горячий интерес к сабату и проводил немалое время на его крыше, стреляя из укрытия по осажденным. Кто-то из хронистов утверждал, что именно пуля Акбара, выпущенная им из любимого ружья, носившего имя «Санграм», сразила коменданта крепости, когда тот присоединился к защитникам пролома, наконец-то проделанного в стене осаждающими 23 февраля 1568 года. Вполне вероятно, что так оно и было: Акбар всерьез занимался искусством стрельбы, у него было сто пять мушкетов в личном употреблении, но только «Санграм» удостоился записи в книге охотничьих достижений Акбара: из этого ружья император убил во время облавы тысячу девятнадцать животных. Акбару очень нравилось наблюдать за изготовлением оружия в дворцовых мастерских. Следует добавить, что в обычае у Абу-ль-Фазла, а вслед за ним и у других историков, было приписывать любое открытие второй половины XVI века, будь то техника, медицина или культура, плодовитому уму императора. Во всяком случае, был ли роковой выстрел только приписан Акбару из угождения или пуля вылетела из чьего-то другого ружья, вполне предсказуемым результатом гибели военачальника оказалось немедленное падение крепости. Поначалу никто из моголов не знал, кто такой этот погибший человек благородной наружности, однако вскоре в разных местах крепости вспыхнули столбы огня, и Бхагван Дас объяснил Акбару, что пуля угодила в Джаймала, а огни знаменуют джаухар — раджпуте — кий обычай поджигать своих женщин перед уходом в смертельный бой. Воины-раджпуты с честью пали в последующем сражении, но Акбар в дальнейшем запятнал свою победу, уничтожив более сорока тысяч крестьян, живших в крепости. Акбар в особенности жаждал выместить гнев на тысяче стрелков из мушкетов, причинивших большой урон его войску, но те спаслись при помощи невероятно дерзкой хитрости: они связали своих жен и детей и, грубо погоняя их, словно только что захваченных пленников, а сами вполне успешно выдавая себя за отряд победоносных моголов, благополучно вышли из крепости.

Англичанин сэр Томас Роу, посетивший Читор пятьдесят лет спустя, нашел крепость опустошенной и лежащей в развалинах, и его убедили, что моголы подобным же образом разоряли все древние города, которые захватывали. «Не понимаю, по какой причине, — заметил сэр Томас. — Разве только они ничего не помнили о величии прошлого и считали, что их династия и история мира — ровесники». Он был явно введен в заблуждение. Жестокая резня в Читоре нехарактерна для общей политики Акбара. Когда спустя год была взята соседняя крепость

раджпутов Рантхамбхор, с ее населением обошлись гораздо мягче. Отчасти, быть может, потому, что эта крепость сдалась быстрее. Однако Читор, сильнейшая крепость старшего царевича раджпутов, была символом, который вызывал безмерный гнев Акбара, и потому Великие Моголы в следующем столетии из чисто политических соображений твердо придерживались решения не восстанавливать укрепления Читора. Но при всем этом кампания Акбара потерпела неуспех в главном ее смысле. К 1579 году все влиятельные раджпутские князья признали верховную власть Акбара — за исключением Рана из Мевара, хотя с этого времени он известен в истории как правитель Удайпура.

В честь падения Читора Акбар совершил паломничество, частично пешком, на могилу ходжи Муин-уд-Дина Чишти в Аджмере. Император уже в течение шести лет совершал это ежегодное паломничество и слушал песнопения деревенских певцов, возносящих хвалу святому. На дороге, по которой Акбар двигался из Агры в Аджмер, были через равные промежутки установлены так называемые кос минар — изящные кирпичные оашенки, дорожные вехи, украшенные рогами оленей, убитых лично Акбаром во время его продолжительных охот. Но на этот раз религиозный пыл Акбара был вызван живым членом монашеского ордена Чишти. Вопреки более чем достаточному количеству жен двадцатишестилетний император до сих пор не имел наследника. Все дети, рожденные ему женами, умирали в младенчестве. У Акбара вошло в обыкновение обращаться к членам ордена с просьбами молиться о наследнике, и шейх Салим Чишти, живущий в Сикри, предсказал императору, что у него родятся три сына. Вскоре после этих утешительных предсказаний дочь раджи Амбера забеременела, и Акбар, во имя того, чтобы сбылось благоговейно воспринятое пророчество, отправил супругу пожить в доме шейха Салима. 30 августа 1569 года там и родился ребенок. Позже, когда он станет императором, его нарекут Джахангиром, но при рождении мальчику дали имя Салим в честь святого шейха, а в своей автобиографии он напишет, что отец его не называл иначе, нежели Шейху-баба{32}, прозвищем, образованным от слова «шейх». Предусмотрительно выждав пять месяцев, чтобы убедиться с достаточной основательностью, что и этот ребенок не уйдет в мир иной во младенчестве, Акбар еще раз совершил пешее паломничество в Аджмер — поблагодарить за чудо. А пророчество шейха Салима сбылось полностью. К шейху была отправлена другая жена Акбара и благополучно родила императору в 1579 году второго сына, Мурада. В 1572 году, когда весь двор находился в Аджмере, на свет появился третий сын, которого назвали Даниялем в честь местного святителя из того же ордена Чишти, в чьем уединенном жилище родился ребенок.

Акбар находился под таким впечатлением подобной последовательности событий, что решил учредить и построить новый столичный город в Сикри — в честь шейха Салима. С начала своего правления он сделал своей столицей Агру, а не Дели (так оно и оставалось вплоть до 1648 года, когда Шах Джахан перевел в Дели свою администрацию) и в 1565 году велел снести старое кирпичное укрепление Сикандар Лоди в Агре и начал возводить великолепную стену из обработанного песчаника, семидесяти футов высотой, окружающую всю территорию Красного форта Агры, получившего свое название по цвету этой стены. Она имеет форму лука, прямая «тетива» которого обращена к реке Джамне. Дворцы Акбара были построены на этой стене; из них он мог наблюдать любимые им бои слонов на ровном пространстве между рекой и крепостью: место было выбрано специально таким образом, чтобы разгоряченные животные могли в любое время войти в воду и остынуть. Из построенных из песчаника дворцов Акбара сохранился до сих пор лишь один, так называемый Джахангири Махал; остальные были снесены, по большей части Шах Джаханом, чтобы освободить место для более изысканных мраморных зданий вдоль той же самой реки. На строительство стены и нескольких дворцов ушло более пяти лет, но в течение этого достаточно бурного времени Акбар успел основать в семи милях от Агры временный и очень красивый городок, где он отдыхал и развлекался «порою состязаниями арабских гончих, порою полетом разных птиц»; играл Акбар и в поло по вновь изобретенному способу, вызывавшему сильное возбуждение: в игре использовали светящийся шар из тлеющего дерева палас, что позволяло предаваться этому развлечению ночью. (Играть с Акбаром в поло было небезопасно: один игрок был даже отправлен в паломничество в Мекку за недостаток подлинно спортивного духа.) Этот временный город назывался Нагарсин, и ныне от него ничего не сохранилось, однако уже близко к завершению работ в Агре мысли Акбара обратились к более впечатляющему проекту, и в 1571 году его каменщики были переведены в Сикри, деревню, где жил шейх Салим Чишти. По счастливой случайности шейх построил свое жилище на невысоком холме из твердого красного песчаника, прекрасного строительного материала, легкого в обработке и достаточно прочного. В последующие четырнадцать лет новому городу предстояло вырасти на холме, в буквальном смысле слова восстав из камня под ногами. Для его наименования к названию деревни Сикри прибавили слово Фатехпур, что в переводе означает «город победы».

Ныне Фатехпур Сикри — наиболее сохранившийся в мире город-призрак. Климат Индии милосерден если не к людям, то к камню, и современный любознательный посетитель города легко может убедиться, что эти замысловатые, похожие на шкатулки здания, украшенные сложным каменным орнаментом, четким и не пострадавшим от выветривания, выглядят так, будто их построили вчера. Однако называть нынешний Фатехпур Сикри городом в обычном смысле слова было бы не совсем правильно. В полной сохранности находится дворец, хотя обширная замощенная территория вокруг него застроена домами, расположенными в свободном порядке, как частными, так и доходными, сдаваемыми внаем, и поневоле возникает предположение, что перед нами воплощение мечты некоего архитектора о маленьком утопическом городке для избранного сообщества эстетов. Настоящий город занимал значительное пространство вокруг подножия холма, на вершине которого находились дворец и большая мечеть. Придворные Акбара и множество участников его военных походов строили здесь жилища для себя, нередко временные, — ведь столичный город тех времен, по существу, представлял собой имперский военный лагерь в домашних условиях. Сам Акбар и тысячи его ремесленников тем временем творили свои шедевры на вершине холма. От этого города не осталось ничего, за исключением окружающей его стены, возведенной по приказу Акбара в целях защиты.

В отличие от более поздней архитектуры Моголов, сочетавшей персидский стиль с индийским, здания, возведенные при Акбаре в крепости Агры и в Фатехпур Сикри, были по стилю чисто индийскими. Образцом для подражания послужил небольшой дворец, построенный в начале XVI века индийским раджой Маном Сингхом в крепости Гвалиор, тот самый, которым Бабур восхищался в 1528 году так же, как и сходными по архитектуре, украшенными каменной резьбой зданиями в Чандери. Один из западных путешественников отмечает в своих записках, что здания времен Акбара и его предшественников похожи на деревянные дома, но выстроены из камня, — технические особенности конструкций и орнаментировки в точности те же, что и у мастеров, строивших из дерева в других странах. Индийский каменщик вырубал двери, перекрытия, перемычки, перегородки, перила, балки и даже доски для пола из природного песчаника точно так же, как плотник эпохи Тюдоров резал все это из дуба. Обработанные поверхности он точно так же покрывал резьбой и соединял детали при завершении строительства точно таким же способом, за исключением того, что ему не надо было соединять их при помощи колышков: собственный вес камней удерживал их на месте. Дворцовые здания в Фатехпур Сикри состоят только и исключительно из каменных столбов и плит, с идеальной точностью пригнанных друг к другу; плиты большей частью привозили на место в полностью готовом состоянии, и это значительно ускоряло строительство.

Фатехпур Сикри включает много причудливых зданий, например Пандж Махал, дворец для обитательниц гарема, имеющий пять этажей, опирающихся на колонны и отгороженных от внешнего мира изящными каменными решетками, сквозь которые женщины могли видеть все, но их самих увидеть было невозможно. Каждый из этажей был по площади меньше того, что находился под ним, вплоть до маленького павильона на самом верху. Или украшенный большими резными консолями под карнизами дом Бирбала, надоедливого льстеца, который, тем не менее, был любимым придворным Акбара. Внутренняя часть этого дома тоже была великолепной. Комната в так называемом дворце Джодха Баи наводит на мысль, насколько элегантной она выглядела, когда полы в ней были устланы богатыми коврами с разбросанными по ним вышитыми шелковыми валиками, на которые так удобно опираться, когда альковы полны флаконами духов и женскими безделушками. Интерьер дивана хас, то есть зала для личных аудиенций Акбара, справедливо прославлен за свою архитектурную изысканность и концепцию, очень точно отражающую характер Акбара и его представление о себе. Снаружи кажется, что в здании два этажа, но изнутри оно являет собой один высокий покой, посредине которого возвышается мощный, расширяющийся кверху резной столб, на середине высоты покоя соединенный с балконами четырьмя изящными мостиками. Принимая посетителей, Акбар восседал на круглой площадке в центре столба; те, кто принимал участие в разговоре, могли находиться на балконах со всех четырех сторон и, если им нужно было что-то вручить императору, могли подойти к нему по одному из мостиков; те, кто был приглашен на прием, но не должен был принимать участие в разговоре, стояли внизу и слышали все, что говорилось наверху.

Несмотря на то что постройки Акбара производили сильное впечатление — а к уже упомянутым следует добавить возведенные за время его правления форты и дворцы в Аджмере, Лахоре, Аттоке на Инде, в Аллахабаде при слиянии Джамны с Гангом, Сринагаре в Кашмире, — архитектура его периода далека от того, чтобы считать ее вершиной достижений Великих Моголов в этой области, а здания в Агре и Фатехпур Сикри, замечательные сами по себе, значительно менее привлекательны, нежели их образец в Гвалиоре. Причина отчасти заключается в том, что орнаменты Гвалиора кажутся более свободными, к тому же значительно разнится и материал: песчаник в Гвалиоре имеет цвет светлого меда, и свет, падающий на рельефы, создает великолепную игру тонов. Более темный песчаник в Фатехпур Сикри гораздо менее чувствителен к изменениям света и тени и придает мрачный и плоский вид многим зданиям.

Наивысшие достижения Моголов в архитектуре относятся к более поздним царствованиям, но кое-что может быть отмечено во дворе большой мечети, где Шах Джахан велел облицевать мрамором и украсить орнаментом гробницу умершего в 1572 году шейха Салима Чишти. И как ни странно, один монументальный памятник был построен как раз перед тем, когда начали возводить первые здания в Фатехпур Сикри, но не по воле и указанию Акбара, который позже оказал значительное влияние на развитие могольской архитектуры. Это гробница Хумаюна в Дели, и ее создание было проявлением любви и верности его старшей вдовы Хаджи Бегам. Зодчий, выбранный ею, Мирак Мирза Гияс, вероятнее всего, был персом, и по его проекту в Индии появилось первое сооружение с куполом в персидском стиле — таком же самом, как и гробница Тимура в Самарканде. Купол — исключительная примета мусульманской архитектуры в Индии (в индуистских храмах, где используются главным образом горизонтальные опорные балки, этот принцип неприемлем), однако купола мусульманских сооружений в Индии имеют уплощенную форму, напоминая половинку грейпфрута, впротивоположность высоким персидским куполам, как бы поднимающимся на стройной шее. Чтобы привести в соответствие красивые внешние линии с не слишком высокой внутренней камерой, на персидских куполах делают два покрытия с некоторым пространством между ними, и гробница Хумаюна следует этому образцу. Работы начались в 1564 году, и Хаджи Бегам, совершив паломничество в Мекку, основала свою резиденцию непосредственно возле лагеря строителей и наблюдала за строительством вплоть до его окончания в 1573 году. Однако выбранный ею проект оформления гробницы опередил время. Тот же стиль был использован сразу после этого при строительстве гораздо меньшей гробницы Атка-хана, которая находится рядом с гробницей Хумаюна и, возможно, возведена теми же мастерами, но стиль этот забыли в Индии вплоть до того времени, когда он возродился в усовершенствованной форме через шестьдесят лет при создании Тадж Махала.

Фатехпур Сикри был полностью обитаемым примерно четырнадцать лет. В 1585 году Акбар перевел свой двор в Пенджаб, откуда в течение последующих лет совершил три поездки в Кашмир, а когда в 1598 году вернулся в центральную область империи, то направился не в Фатехпур Сикри, а в Агру. Лишь малая часть города у подножия дворца осталась обитаемой, и так оно обстоит и поныне: никогда больше Фатехпур Сикри не повторил короткого периода своего блистательного расцвета. Тем не менее годы правления, проведенные там Акбаром, были наиболее плодотворными и творческими. Именно здесь он установил стиль жизни и культуры, продолжаемый его потомками по меньшей мере столетие, а также тот обширный административный аппарат, который все это поддерживал. Именно тогда Акбар принял на службу Абу-ль-Фазла, сохранившего в своей хронике все подробности для будущих поколений.

Два труда Абу-ль-Фазла, «Акбар-наме» («История Акбара»), включающий 2506 страниц в издании на английском языке, и «Айни Акбари» («Уложения Акбара»), включающий 1482 страницы, безусловно, следует считать самым полным и подробным описанием дел и событий одного правящего двора, написанным одним человеком. Вопреки, а может, и благодаря своей так называемой необразованности Акбар проявлял страстный интерес к книгам. В то время как другие собирали великолепные коллекции манускриптов, он создал, как было установлено где-то году в 1630-м, библиотеку в двадцать четыре тысячи томов. У него были копии, прекрасно иллюстрированные, всех имеющихся трудов. Он учредил департамент переводов с особым помещением в Фатехпур Сикри для переводчиков, переводивших на персидский язык тимуридские хроники с тюрки, индийских классиков с санскрита и даже христианские Евангелия с латыни, привезенные ко двору Акбара португальскими иезуитами. А что касается его собственного жизнеописания, он не удовлетворился полной хроникой Абу-ль-Фазла, но организовал написание первоисточников.

В то самое время как Абу-ль-Фазл получил приказание «изобразить пером правдивости славные события и наши завоевательные победы», старейшим членам общины, принимавшим непосредственное участие в свершении великих дел, было дано повеление написать воспоминания. Сестра Хумаюна Гульбадан начала свое повествование словами: «Был получен приказ написать, что я знаю о деяниях Бабура и Хумаюна». Ее повесть — один из трех дошедших до нас мемуаров подобного рода. Два других написаны личными слугами Хумаюна Джаухаром и Баязидом; последний перенес апоплексический удар, не мог написать сам и продиктовал несколько сбивчивое описание событий переписчику Абу-ль-Фазла в Лахоре. Сходные указания были направлены в провинции каждому, кто владел важными сведениями, — эти люди должны были явиться ко двору и продиктовать свои воспоминания переписчикам. Сам Абу-ль-Фазл, по его собственному утверждению, «вступил на путаные тропы поисков» и ходил опрашивать стариков, собирать документы и записи. В помощь ему для записи повседневных событий Акбар учредил особую канцелярию, в которой постоянно дежурили два писца, регистрируя каждую минуту придворного распорядка, — не только важные дела, но и сведения о том, что Акбар ел и пил, как долго он пробыл в гареме, сколько в точности времени спал и бодрствовал, какие замечания высказал, какие животные были убиты на охоте, какие заключены пари, кто приехал, кто уехал, браки, рождения, прочитанные книги, умершие лошади, результаты шахматной или карточной игры, не говоря уже о «событиях примечательных».

Некий англичанин, побывавший при дворе Великих Моголов во время следующего царствования, отмечал, что при императоре «состоят писцы, которые по очереди ведут записи о том, что он делал, дабы ни одна мелочь, им совершенная за всю его жизнь, не осталась незамеченной, никоим образом и ни в коем случае, вплоть до того, сколько раз он ходил по нужде, как часто лежал с женщинами и с какими; и так до самого конца, дабы после его смерти из записей обо всех его поступках и речах было извлечено то, что достойно упоминания в анналах». Абу-ль-Фазл тоже окружил себя группой лиц, которые помогали бы ему должным образом освещать все эти деяния и события, но, к несчастью, обнаружил, что большинство членов этой группы имеют «порочную склонность заворачиваться в собственные умозаключения, словно шелковичный червь в свой кокон и, полагая, что иным способом найти путь к истине невозможно, по-лисьи хитро протаскивали свои взгляды».

«Акбар-наме» была хронологически последовательной летописью, и Абу-ль-Фазл, умерший за три года до смерти Акбара, естественно, не мог ее завершить; однако в течение семи лет (работая одновременно в пяти направлениях) он создал свой второй труд «Айни Акбари», поразительную комбинацию из географического справочника, альманаха, научного словаря, уложения правил и процедур и статистического обзора. Понятно, что большинство изысканий принадлежало не самому Абу-ль-Фазлу, — он должен был опираться на факты и цифры, предоставляемые ему различными государственными учреждениями, — однако он совершил истинный подвиг координации. Чтобы дать читателю хотя бы беглое представление о разнообразии тем и материалов этого труда, скажем, что книга включает, например, правила подсчета потерь дерева при рубке леса, правила смазывания верблюдов маслом и введения масла им в ноздри, подробные указания, как чистить одновременно шестнадцать мушкетов при помощи специального колпака. В более серьезных научных разделах речь идет о разных алфавитах и сравнительной этимологии, о происхождении различных систем хронологии в мире, математических методах определения формы и размеров Земли. Из раздела, толкующего об одном из многих управлений при дворе, ведающем столом императора и кухней, мы узнаем, что повелитель принимал пищу только один раз в день; что пища эта на пути от горшка к тарелке пробовалась на присутствие в ней яда трижды, после чего каждое блюдо опечатывал своей личной печатью главный повар — мир бахавал, — чья печать стояла также на емкостях с хлебом, творогом, соленьями, мелкими лимонами, свежим имбирем, доставляемыми к королевскому столу длинной процессией слуг в сопровождении телохранителей; что караваны с дынями и виноградом прибывали круглый год из областей, где наступал сезон созревания этих плодов; что суда, груженные льдом с гор между Пенджабом и Кашмиром, приплывали в столицу ежедневно нескончаемой чередой; что Акбар, где бы он ни находился, пил воду только из Ганга, но разрешал использовать дождевую воду для приготовления пищи. Список этот может быть продолжен до неопределенного множества, поскольку около полутора тысяч страниц отведено записям сведений о самом императоре, его владениях и различных ведомствах его администрации.

Одним из наиболее интересных ведомств при Акбаре в Фатехпур Сикри было ведомство художников. Акбар унаследовал от отца двух персидских художников, Мирсаида Али и Абд-ус-Самада, но большая часть художников, работавших под их началом в придворной студии, была индусами, обучавшимися в Гуджаратской школе живописи; в результате могольский стиль представляет собой сочетание персидской и индийской традиций, в большинстве случаев усовершенствованных. Ведомство художников было тесно связано с библиотекой, поскольку в этот период почти вся их работа сводилась к иллюстрированию рукописных книг и, таким образом, была связана с соответствующим базисом. Каждый художник развивал по мере своих способностей свое особое мастерство — это могло быть создание первичного общего контура, заполнение его красками, проработка отдельных деталей ландшафта или выражения лиц; в результате три или четыре художника нередко трудились над одной миниатюрой. В конце недели каждую только что законченную работу передавали Акбару для одобрения или замечаний, и он назначал исполнителям вознаграждение в соответствии со своей оценкой. Весьма счастливым для истории искусства оказалось то обстоятельство, что ни персы, ни моголы не обращали внимания на запрет Корана изображать живые существа, будь то люди или животные. Мухаммед провозгласил, что любому человеку, осмелившемуся подражать могуществу Аллаха в созидании, изображая живых тварей, будет предложено в день Страшного суда наделить эти изображения жизнью, а если он в этом не преуспеет, ему придется пожертвовать изображенному свою жизнь. Этот запрет принудил художников в особо верных религиозной догме исламских странах сосредоточиться исключительно на каллиграфии или искусстве орнамента.

Как и в области архитектуры, могольский стиль в живописи достигнет своей вершины уже после правления Акбара. Живописные произведения его времени полны изысканных деталей, но им, как правило, не хватает общей, объединяющей художественной идеи, которой отмечены работы, исполненные по заказу его сына Джахангира. Причина отчасти заключается в том, что наибольшее количество миниатюр времен Акбара представляет собой иллюстрации к повествованию, а такого рода рисунки обычно перегружены деталями.

И еще одно: в этом случае мы большей частью имеем дело с огромным множеством изображений конкретных и вполне реальных событий, и даже если эти картины создавались в уютном уединении студии в Фатехпур Сикри, общее впечатление и мелкие физические подробности должны были передаваться точно. Манускрипты Акбара насыщены изображениями придворных празднеств, закладки садов, строящихся или осаждаемых крепостей, радостных встреч с близкими или высокомерно-враждебных — с побежденными, а также многолюдных баталий.

Обе книги Абу-ль-Фазла изобилуют подробностями широких реформ Акбара в области административной системы. Разумеется, одно из первых славословий придворного панегириста по отношению к своему повелителю посвящено тому, какое новое и устойчивое государство он создал, однако некоторые «инновации» Акбара существовали на более ранних стадиях индийской истории. К примеру, введенная при Великих Моголах система, в соответствии с которой наемные поставщики новостей обязаны были посылать регулярные отчеты из всех уголков империи, известна еще со времен Балбана, то есть с XIII века; проводимое Акбаром уменьшение налога с крестьян, увеличивающих размеры обрабатываемых полей, было установлено Гияс-ад-Дином Туглаком в XIV веке; строительство дорог с расположенными на определенных расстояниях караван-сараями, благодаря которым, в частности, улучшалась и ускорялась доставка почты, проводилось при том же Гияс-ад-Дине, при Бабуре и Шер-шахе. Кстати сказать, почта при Гияс-ад-Дине, если она работала на деле, как было задумано, по скорости опережала введенную Акбаром на два столетия позже.

Правитель из династии Туглакидов поселил скороходов с их семьями в хижинах, расположенных вдоль главных путей сообщения на расстоянии тысячи двухсот ярдов одна от другой; едва имперское донесение прибывало, каждый скороход должен был с наибольшей скоростью добежать до следующей хижины. Он нес в руке жезл с колокольчиками, звон которых издали предупреждал следующего гонца о необходимости быть наготове и продолжить эстафету. Система была экономичной хотя бы в том смысле, что требовала скорее троп, а не хороших дорог и к тому же щедро отводила скороходу целых пять минут на тысячу двести ярдов днем и вдвое больше времени ночью, делая технически возможной доставку послания со скоростью сто пятьдесят миль в сутки. По сравнению с этим имперская почта Акбара официально обязана была покрыть за то же время расстояние всего в семьдесят восемь миль. Шер-шах во время своего краткого пятилетнего правления (1540–1545) заложил немало оснований для будущих «построек» Акбара — и в упрощении системы сбора налогов, и в улучшении управления провинциями, и в обеспечении безопасности дорог (безопасность дорог в ту пору означала избавление от разбойников), и в установлении компенсации крестьянам за потравы, произведенные воюющими армиями. Но если многие реформы Акбара и осуществились, то лишь благодаря относительно спокойному периоду его правления в течение пятидесяти лет, позволившему закрепить изменения в рамках единой системы, которая надолго пережила самого Акбара. Он к тому же кардинально изменил Хиндустан, превратив его из государства военной диктатуры в государство, энергично управляемое разветвленной гражданской службой.

Империя при Акбаре разделялась на коронные земли — в их пределах налоги с земледельцев собирали чиновники, назначенные императором, и доходы поступали непосредственно в имперскую казну, — и так называемые джагиры, то есть земли, отданные в ленное, но ненаследуемое владение знатным людям, отвечающим за сбор налогов в этих владениях. В принципе это не было формой арендного хозяйствования; налоги с джагира включали установленную долю доходов ленника, причем имперские аудиторы следили за тем, чтобы все излишки своевременно попадали в казну или — что было нежелательно — чтобы любой неизбежный дефицит пополнялся за счет государства. Доля дохода ленника зависела от его военного ранга, так как структура общества все еще оставалась военизированной, и каждый, кто находился на имперской службе, даже художники в Фатехпур Сикри, имел воинский чин, назначаемый и оплачиваемый в зависимости от того, какое число конных воинов офицер может представить на военную службу в случае необходимости. Особой формой инфляции в могольском обществе была тенденция вельмож с течением времени выводить все меньше и меньше воинов на смотр. Мало-помалу, поскольку ни один из ленников не был готов выставить большой отряд, за исключением чрезвычайных случаев, на постоянное уменьшение установленного числа стали смотреть как на нечто вполне нормальное. Император поднял номинальный уровень каждого звания и, соответственно, уровень вознаграждения для того, чтобы сохранить прежнюю численность армии. Упорядочив таким образом существующее положение, Акбар на какое-то время приостановил процесс. Он ввел две степени для каждого звания: степеньзат, которая определяла вознаграждение обладателя звания, и степень савар, которая устанавливала число представляемых им солдат, на это он теперь обязан был получить особое разрешение. Те, кто был солдатами только на бумаге — художники, писатели, государственные чиновники среднего уровня, — обладали, как и раньше, одной степенью, определявшей их жалованье; однако знатным присвоили две степени, к примеру, тысяча зат и пятьсот савар означало, что жалованье соответствует отряду в тысячу лошадей, а на смотр обладатель этих степеней обязан был представить пятьсот конников. Младшие чины получали жалованье наличными деньгами, в то время как представители знати или эмиры, каждый из которых во времена Акбара обладал степенью зат не меньше чем на пятьсот лошадей и обычно владел джагиром, пользовались в качестве жалованья дополнительной долей из собранных налогов.

Джагирдар, или обладатель джагира, вовсе не обязательно жил на его территории или обладал там официальной светской властью помимо сбора налогов. В каждой провинции существовала иерархия административных чинов, полностью повторявшая административную структуру центра. Четыре основных ведомства, как в центре, так и в каждой провинции, возглавлялись диваном, ответственным за финансы, мир бахши, ответственным за дела военные, мир саманом, занимавшимся мастерскими, лавками, транспортом и торговлей, и садром, или кази, ведавшим вопросами религии и закона. Высшие провинциальные чиновники могли сами быть обладателями джагиров; порой их джагиры находились в той же провинции, где они занимали административный пост, но столь же часто могли находиться и в другой области империи. Обычной практикой было не только перемещение администраторов из одной провинции в другую, но и регулярная замена одного джагира другим, в иной части империи. Такие перемены давали центральной власти несомненное преимущество, предотвращая возможность мятежей со стороны администраторов, обеспечивших себе поддержку местных сил. Недостатком подобной практики было то, что ни джагирдар, ни администратор не имели достаточно сильных мотивов развивать свою область, поскольку и тот и другой могли скоро оказаться совсем в другом месте. У каждого был чисто эгоистический интерес извлечь как можно больше выгоды из района, как только появится уверенность в отъезде, до тех пор, пока его непопулярность не достигнет опасного уровня. В результате наиболее успешно управляемыми оказались коронные земли империи.

Деньги при такой системе управления возвращались в казну с приятной быстротой. Человек, надеющийся преуспеть при дворе, считал необходимым поднести императору ценный подарок в обмен на каждую ступень своего возвышения и в связи с многочисленными подходящими оказиями в течение года; значительная часть имущества умерших знатных людей конфисковалась под более или менее благовидными предлогами. Однако пополнение имперской казны наличными деньгами могло осуществляться либо исключительно за счет дальнейших завоеваний и захватов новых земель, для чего в конечном итоге существовало практическое ограничение, либо за счет прироста сельскохозяйственной продукции. Последнее, как рассудил Акбар, не было бы слишком трудным. В то время в Индии площадь необрабатываемых плодородных земель значительно превышала площадь культивируемых. В результате обычных методов сбора налогов у крестьян возникло закономерное нежелание осваивать новые участки — пусть это и приводило бы к росту благосостояния, зато сборщики налогов увеличили бы свои и без того высокие притязания. Акбар дал распоряжение своим чиновникам предпринимать всевозможные меры, вплоть до прощения недоимок, дабы побудить крестьян брать в руки свободные земли поблизости от своих деревень. Как это происходило со многими реформами Акбара, взяточничество мелких чиновников на местах препятствовало полной реализации нововведений, но в качестве примера для сравнения с действиями императора можно привести положение в королевстве Голконда, расположенном к югу от владений Великих Моголов. В Голконде в то время применялась система откупов: право на сбор налогов в определенных областях продавалось на аукционах; чтобы оправдать достаточно высокий уровень своих затрат и получить прибыль, победивший на аукционе сборщик нещадно притеснял крестьянство; если же сам терпел неудачу, нещадно притесняли его самого, и он был вынужден занимать деньги у центральных налоговых властей под пять процентов ежемесячно (или шестьдесят процентов годовых), чтобы спасти положение до тех пор, пока он не выбьет нужные средства из крестьян. При Акбаре крестьяне в Хиндустане достигли жизненного уровня прискорбно низкого, однако в последующие два столетия уровень этот неизменно снижался.

Некоторые примеры из широкого круга реформ Акбара показывают общее направление его усилий к установлению рационального управления. В области сбора налогов Акбар унаследовал систему, при которой крестьяне платили налог натурой, но при опытном руководстве советника Акбара раджи Тодар Мала положение дел постепенно изменилось, и они стали платить наличными, первоначально часть цены за урожай текущего года, а позже — часть стоимости урожая за десять лет при дополнительной системе льгот в неурожайные годы. Абу-ль-Фазл заполняет сорок четыре страницы текста списками ежегодного урожая зерновых культур в семи провинциях за период в девятнадцать лет. Акбар также поменял налоговый год с лунного на солнечный, аргументируя это тем, что несправедливо получать с крестьян налог за лунный год (354 дня), в то время как земледелец получает урожай в течение года солнечного. Были предприняты шаги по усовершенствованию ткацких мастерских и рынка тканей; освобождение купцов от некоторых пошлин должно было стимулировать торговлю; это же послужило причиной для создания плана строительства дорог. Когда император захотел поехать в Кашмир, «три тысячи каменотесов, горнорабочих, дробильщиков щебня, а также две тысячи землекопов были отправлены выровнять дорогу»; в другом случае Хайберский проход впервые сделали доступным для колесных средств передвижения, а через Инд построили мост, что вызвало немалую тревогу у соседей Акбара к северу от Кабула. Чтобы сделать проверку войск более точной, Акбар возобновил клеймение лошадей — средство, ранее используемое Шер-шахом и имеющее своей целью предотвратить появление изо дня в день одного и того же росинанта в качестве коня, принадлежащего каждый раз новому солдату; по той же причине Акбар добавил к этому перекличку самих солдат по спискам, в которых каждому вояке дано было краткое описание. К нам попали подобные списки более позднего времени, и вот одно из типичных описаний: «Камр Али, сын Мира Али, сына Кабира Али, лицо желтое, лоб широкий, брови раздельные, глаза бараньи, нос торчит вперед, борода и усы черные, правое ухо отсечено мечом». Акбар занимался и решением социальных проблем. Он ввел запрет на браки между детьми, упразднил сати (сожжение вдов вместе с умершими мужьями), пытался ввести контроль над азартными играми и проституцией (для этих занятий в городах были отведены особые кварталы), внести относительный порядок в хаос индийских мер и весов, а также создать более удовлетворительную и либеральную систему образования.

Осуществление всего этого означало разрастание гражданских служб, и трагикомические штучки бюрократии были при дворе Моголов столь же убийственными, как везде. Прежде чем вновь назначенный офицер мог получить свое содержание, необходимо было совершить следующую процедуру. После того как император утверждал назначение и оно было внесено в ежедневные записи при дворе, из этих записей делалось извлечение и визировалось тремя чиновниками; затем документ вручали копиисту, и тот готовил сокращенный его вариант, который визировали четыре чиновника и на котором ставил свою печать первый министр. Документ передавали в военное управление, которое запрашивало реестр подчиненных офицеру солдат. Далее готовили постановление о жалованье, вносили сведения в записи всех имеющих к этому отношение ведомств и передавали постановление в управление финансами, где готовили расчет и представляли его на утверждение императору. Получив формальную санкцию, подготавливали платежное свидетельство и поочередно отправляли министру финансов, главнокомандующему и военному казначею. Последний писал окончательный фирман (указ), и этот фирман, подписанный шестью официальными лицами из трех ведомств, поступал в казну как платежный документ. В конечном счете именно на гражданской службе мог возвыситься истинный талант. Шах Мансур, который в качестве советника Акбара впоследствии помогал довести до конца многие реформы Тодар Мала в области налогообложения, выдвинулся как один из чиновников ведомства благовоний.

Абу-ль-Фазл прибыл в Фатехпур Сикри и поступил на службу к Акбару в возрасте двадцати трех лет, в тот же самый 1574 год, как и другой блестящий молодой человек, Бадавни. Абу-ль-Фазл познакомился с Бадавни, который был старше его на одиннадцать лет, еще в раннем детстве, так как тот учился в Агре у его отца шейха Мубарака. Акбар сразу заметил обоих; обоим, казалось, предстояла самая многообещающая карьера; оба могли стать наиболее выдающимися историографами своего времени. Но их дороги быстро разошлись, и огромная разница между их карьерами и между двумя их книгами в точности символизирует ту пропасть, которая разверзлась во второй половине правления Акбара и которая казалась катастрофой большинству ортодоксальных мусульман в окружении императора: многие из них всерьез уверовали, что повелитель стал индуистом. Бадавни был правоверным суннитом, но Абу-ль-Фазл, как и его старший брат Файзи и их отец шейх Мубарак, придерживался свободного образа мыслей. Назначение трех членов этой талантливой семьи на посты при дворе выглядело ужасающим отступничеством в глазах строгих ортодоксов и считается таковым до сих пор многими влиятельными представителями так называемой улама — знатоков исламского богословия.

Шейх Мубарак и два его сына вскоре стали наиболее влиятельной группой при дворе Акбара, главным образом потому, что их эклектизм прекрасно сочетался с его собственным. Сам шейх занял ведущее место среди духовных лиц во дворце. Его старший сын Файзи стал увенчанным лаврами поэтом. Что касается Абу-ль-Фазла, то он энергично брался за решение многих задач и тем самым завоевал полное доверие Акбара. Многие дела в Фатехпур Сикри братья совершали с изяществом и с внешней легкостью, а Бадавни и ему подобные чувствовали себя лишними и ненужными. Бадавни как-то раз попытался обличать Абу-ль-Фазла за его откровенно еретические воззрения и был доведен до бешенства спокойным ответом: «Я хочу несколько дней побродить ради удовольствия в долине неверия». Эта история, при всей ее анекдотичности, свидетельствует о вполне серьезном стремлении Абу-ль-Фазла сделать более широким религиозный базис режима. По едкой иронии судьбы оба соперника-интеллектуала, как люди молодые, получили одинаковый военный ранг «на двадцать лошадей» и вынуждены были решать одну и ту же задачу: наблюдать за клеймением лошадей перед перекличкой. Абу-ль-Фазл решительно взялся за дело и, по словам Бадавни, «благодаря своей сообразительности и умению приспосабливаться» сумел подняться до самых высоких должностей в государстве, «в то время как я из-за своей неопытности и простоты не мог справиться со службой». Бадавни вскоре опустился на уровень обычного переводчика. Акбар с характерным для него безразличием к религиозному фанатизму Бадавни поручил ему перевести за четыре года на персидский язык классический индийский эпос «Махабхарату», который Бадавни предвзято считал «нелепыми детскими сказками, над которыми можно только потешаться… но, как видно, только мне и суждено заниматься подобной работой». Бадавни редко появляется на страницах книги Абу-ль-Фазла, зато сам Бадавни уделяет последнему немало места как человеку, который «поверг мир в огонь», будучи при этом «навязчивым и угодливым, откровенным безбожником, безмерным льстецом, постоянно изучающим прихоти императора». Книги этих двух историографов составляют, вместе взятые, прекрасный комментарий к царствованию Акбара. Своеобразное, преисполненное религиозного духа, безупречно честное по отношению к самому себе и к другим сочинение Бадавни более читаемо и с современной точки зрения лучше написано. Оно создавалось тайно и было обнаружено только в 1615 году, когда и Акбар, и Бадавни были уже на том свете. Труд Абу-ль-Фазла, в котором перечисление добродетелей Акбара растянуто на несколько страниц, был написан по воле императора, и автор читал ему вслух каждый раздел по мере завершения. Книга поражает изобилием цветистых персидских метафор, порою полных поразительной живости, как, например, фраза о том, что святой человек «тридцать лет собирал крупицы счастья в незаметном уголке, сидя на старой циновке». Разница между этими двумя историческими сочинениями такая же, как между блестяще написанным дневником и великолепнейшим свитком орнаментального стиля.

Склонность Акбара к религиозным размышлениям подогревалась не только семьей шейха Мубарака, но и широким потоком суждений в Индии того времени. В рамках ислама давно уже существовала традиция вольнодумного мистицизма, именуемого суфизмом и выступающего против жестких ограничений ортодоксии; в прошедшем столетии оно соприкасалось в Индии со сходными течениями в индуизме, в особенности с движением бхакти и зачинающейся религией сикхов; оба эти течения отрицали кастовую систему и веру в личного Бога{33}. К 1575 году интерес Акбара к сравнительной теологии стал настолько сильным, что он велел построить особую ибадат-хану, то есть «дом поклонения», в котором и велись религиозные дискуссии. Здание до наших дней не сохранилось; по описаниям оно представляло собой увеличенную в размерах келью отшельника. Расположено оно было позади мечети в Фатехпур Сикри, и Акбар посещал его после четверговой молитвы в мечети — мусульманские сутки начинаются в сумерки, а не в полночь, так что вечер четверга для Акбара и его мулл был началом пятницы, священного дня мусульман.

Акбар намеревался, как и в дивани хас, восседать посередине, обдумывая и систематизируя различные мнения. Он испытал настоящее потрясение, будучи недостаточно опытным в чисто академических материях, когда приглашенные им для участия в спорах ученые богословы немедленно вступили в пререкания по поводу того, кто где должен сидеть. В конечном счете вопрос был решен: противоборствующие группировки уселись каждая у одной из четырех стен. Дискуссия зашла далеко за ночь; воздух был насыщен множеством благовоний; перед Акбаром лежала горка монет, которыми он, как обычно в подобных случаях, предполагал награждать участников спора за наиболее проницательные и красиво высказанные суждения. Но и здесь его ждало разочарование. Бадавни сообщает, что очень скоро ученые мужи принялись именовать друг друга «глупцами и еретиками», а доводы вышли далеко за пределы обсуждения тонких различий между сектами и угрожали подорвать самые основы веры, поскольку участники спора «в ненависти друг к другу превзошли евреев и египтян». Основы веры Акбара, возможно и без того уже шаткие, были, разумеется, еще более поколеблены подобными поступками; яростное различие во мнениях в пределах мусульманской общности, членами которой в этом случае ограничивалось число участников, кажется, внушили императору сомнения в самом исламе, и в следующий раз он велел пригласить для участия в дебатах ученых богословов разных вероисповеданий. В итоге присутствовали индуисты, джайнисты, зороастрийцы, иудаисты и маленькая группка, которая сыграла выдающуюся и весьма интересную роль при дворе в Фатехпур Сикри, — три отца-иезуита из португальской колонии Гоа.

Португальцы обосновались на западном берегу Индии еще до появления в 1526 году Бабура, но их отношения с индийскими властителями ограничивались главным образом их соседями в Гуджарате. В 1579 году Акбар направил к португальским властям в Гоа послов, сообщив через них о своем интересе к христианской религии и обратившись с просьбой прислать к его двору нескольких ученых отцов, а также «главные книги: Библию и Евангелие». Иезуитам это показалось благоприятным случаем для еще одной победы христианства, посланной самим Небом возможностью обратить в эту веру целую империю язычников, сверху донизу. Акбар же, помимо искреннего интереса к сравнению разных религий, питал надежду, что дипломатический контакт с португальцами поможет «цивилизовать эту дикую расу». Все, казалось, вело к установлению дружеских отношений, и так оно и вышло.

Миссия в составе трех отцов-иезуитов прибыла в Фатехпур Сикри в феврале 1580 года. То были Рудольф Аквавива, итальянский аристократ, чей дядя стал генералом Общества Иисуса{34}, Антонио Монтесеррат, испанец, который впоследствии написал полный отчет о своем пребывании в стране Моголов, и Франсиско Энрикес, новообращенный христианин из Персии, бывший мусульманин, который должен был выступать в роли переводчика. Все трое немедленно включились в религиозные дебаты и с храбростью людей, чьи помыслы официально должны быть устремлены к принятию мученической смерти — Аквавива позже достиг этого статуса, хоть и не от рук моголов, и в 1893 году причислен к лику святых, — обрушились на ислам с такой страстностью, что Акбар вынужден был отвести их в сторону и попросить об осторожности. Однако они были гораздо менее заинтересованы в убеждении фанатичных мулл Акбара, нежели в завоевании для своего Бога самого императора, в чем, как им представлялось, они достигли вполне удовлетворительного прогресса.

Акбар относился к «назарейским мудрецам», как их именовал Абу-ль-Фазл, с величайшей любезностью; ему нравилось, когда они сидели рядом с ним, нередко он уединялся с ними для приватных бесед; он посылал им блюда со своего стола; когда Монтесеррат заболел, Акбар навестил его и для этого случая даже научился португальскому приветствию; порой император появлялся в общественных местах вместе с отцом Аквавивой, обнимая того за плечи. Он был склонен к сотрудничеству и в области религиозных материй и готов целовать священные книги и иконы; он пришел посмотреть на ясли, которые иезуиты соорудили к первому Рождеству, проведенному в Фатехпур Сикри; входя в их маленькую часовню, Акбар снял свой тюрбан; он поручил Абу-ль-Фазлу учить иезуитов персидскому языку и позволил, чтобы Монтесеррат стал учителем сына императора Мурада, в то время одиннадцатилетнего мальчика, терпимо относясь даже к тому, что перед каждым письменным упражнением ученик должен был ставить слова «во имя Господа и Иисуса Христа, истинного пророка и Сына Божьего»; он позволял иезуитам проповедовать и обращать людей в христианство, он разрешил устроить пышные похороны португальцу, умершему во время пребывания при дворе, — похоронная процессия двигалась по улицам с распятием и свечами; он даже вполне благодушно слушал, как миссионеры распекают его за чудовищное изобилие жен.

Неудивительно, что миссионеры возликовали, однако вскоре им предстояло перенести глубокое разочарование. Они ошибались, принимая увлечение Акбара всеми религиями за его намерение присоединиться к их собственной. Кажется, христианство привлекало его в той же мере, как и любая другая религия, хоть император и был потрясен тем, что Христос позволил унизить себя такой позорной казнью, как распятие, а не воспользовался своей божественной силой и не сошел с креста. Бывало, что высказывались предположения, будто Акбар сознательно надеялся найти в христианстве религию, которая могла бы разрешить расовые и религиозные противоречия в его империи, если обратить в эту религию как мусульман, так и индуистов, что и намеревались сделать иезуиты. Но Акбар был слишком проницательным политиком, чтобы вообразить, что он может ввести в Индии новую религию собственным официальным указом. Похоже, что его интерес к христианству почти полностью происходил из личного пристрастия императора к философствованию. Типично, что, когда он наконец выбрал религию собственно для себя, она получила широкое распространение и создала некий неясный нимб святости вокруг его личности, но сам Акбар не предпринимал усилий проповедовать ее где-либо, за исключением круга своих друзей. Сообщение в 1582 году об этой новой религии, именуемой дини Ллахи, то есть «вера в Бога», наконец-то показало отцам-иезуитам, что они потерпели неудачу. Миссионеры вернулись в Гоа, но по просьбе Акбара оттуда приезжали другие миссии, и в некоторых случаях христианские надежды возрастали, но только для того, чтобы вновь угаснуть. Во время следующего правления, в 1610 году, три внука Акбара были окрещены публично и торжественно, а затем отправлены к иезуитам для получения образования, но радость отцов-иезуитов по этому поводу сильно потускнела, когда до них дошли слухи, что те присоединились к пастве лишь для того, чтобы заполучить нескольких христианок для различных королевских гаремов, и три или четыре года спустя, как отмечает один из писателей-иезуитов, царевичи «отвергли свет и вернулись на свою блевотину»{35}. До самого конца жизни Акбара, поскольку приверженность его к дини Ллахи проявлялась не слишком убедительно, каждая религиозная группировка все еще питала надежды залучить к себе императора, и в 1605 году вокруг его смертного одра шли жаркие споры по поводу того, имя чьего Бога прозвучит последним на его устах. Даже это осталось нераскрытой тайной, и большинство христиан считали, что он умер мусульманином, а большинство мусульман — что индуистом.

Если иезуиты ошибались, полагая, будто Акбар склоняется к христианству, то мусульмане были безусловно правы, утверждая, что император отошел от ортодоксального ислама. Он и в этом отношении поступал как политик. Самый принцип средневекового мусульманского государства предоставлял большую власть муллам, поскольку существовало твердое убеждение, что верное решение любого вопроса должно опираться на Коран или на один или два давно устоявшихся комментария к нему. Правитель, таким образом, должен был руководствоваться книгой, а книга могла быть правильно истолкована теми, кто посвятил свою жизнь вере. Степень малой эрудиции ортодоксальных мулл, призванных давать Акбару советы по поводу управления смешанными общинами в Индии, можно уяснить на основании суждений высокообразованного и талантливого Бадавни. Человеком наиболее чтимым был для него Хусаин-хан, на службе у которого Бадавни провел молодые годы, и поступок Хусаин-хана, более всего поразивший его, весьма многозначителен. Будучи по назначению Акбара правителем Лахора, Хусаин однажды сидел и занимался делами, как вдруг к нему вошел незнакомец. Приняв этого человека за мусульманина, правитель «с обычной для него приветливой простотой» встал, чтобы поздороваться с пришельцем. Но, как выяснилось, тот был индуистом. Хусаин был настолько пристыжен своим незначительным ошибочным поступком, что приказал на будущее всем индуистам нашивать на рукав особый лоскут, дабы подобная ошибка никогда более не повторилась. И с точки зрения строгих предписаний ислама Хусаин и Бадавни были правы. Существовала давняя традиция, предписывающая дхимми, или «неверным», носить на одежде отличительные знаки.

Акбар воспользовался недостойными сварами мусульманских священнослужителей в ибадат-хане как возможностью ограничить власть духовенства. В 1579 году появился знаменитый махзар, или так называемый указ о непогрешимости, в котором утверждалось, что в случае несогласия между учеными о толковании того или иного места в Коране впредь надо считать решающим суждение Акбара о том, какое толкование следует считать верным; далее, если император предпринимает некий шаг на пользу государству, шаг этот должен быть одобрен, даже если он по видимости находится в противоречии с Кораном. Указ соответствовал догме ислама в том смысле, что он признавал священную книгу «высшей инстанцией», но он производил — по крайней мере по замыслу своему — воистину потрясающий переворот в отношениях между упомянутой выше улама, то есть собранием улемов, знатоков и толкователей мусульманской теологии, и светской властью. Впрочем, на практике особых потрясений не произошло, если не считать того, что Акбар и в высшей степени ортодоксальный Аурангзеб по собственной воле отправляли в отставку казн, то есть советника по религиозным и юридическим делам, если тот отказывался санкционировать их решения. Указ о непогрешимости подписан несколькими духовными деятелями, однако лишь один из них, отец Абу-ль-Фазла шейх Мубарак, поставил свою подпись с искренней радостью, о чем свидетельствует примечание под этой подписью. Вероятно, идея указа принадлежала самому Мубараку, и это давало определенные преимущества при дворе и шейху и двоим его сыновьям, нанося при этом серьезный удар по ортодоксам, что подтверждается сведениями из других источников о направлении мыслей Акбара в то время. В 1579 году император положил конец обыкновению ежегодно отправлять крупные суммы денег в Мекку и Медину для помощи бедным; в 1580 году отменил свое ежегодное паломничество в Аджмер; в 1584 году отменил мусульманскую систему летосчисления по Хиджре{36}, то есть со времени бегства пророка из Мекки в Медину, и заменил ее новой хронологией, ведущей отсчет дней с восшествия самого Акбара на престол (Абу-ль-Фазл поясняет, что Акбар находил датирование событий по Хиджре «зловещим» — главным образом из-за упоминания о бегстве); наконец, он позволил себе дерзость самому произносить проповедь и читать хутбу в мечети, хотя при первом таком случае он вынужден был прервать себя на середине, поскольку начал дрожать — по-видимому, в очередном своем квазимистическом припадке. Наряду с указом о непогрешимости это его поведение в мечети оказалось, вероятно, наиболее оскорбительным для блюстителей мусульманского благочестия. Оно означало, что Акбар возложил на себя статус ученого богослова. Следующее потрясение улемы испытали, когда Акбар продвинулся еще на одну ступень и явил себя в качестве священнослужителя.

Дини Ллахи, новая вера Акбара, основанная на неопределенном и мистическом свободомыслии, не позволяла точно установить, где он сам проводит границу между земным и небесным. Новое летосчисление, установленное с момента восшествия Акбара на престол, получило наименование Божественной эры. Немалое возмущение вызвало его решение чеканить монету с потенциально двусмысленной надписью Аллаху акбар двусмысленность проистекает из того факта, что слово «акбар» означает «великий» и в то же время это имя императора, и слова на монетах можно истолковывать либо как «Бог велик», либо как «Акбар есть Бог». Это показалось различным современным историкам наиболее вопиющим утверждением собственной божественности, однако вряд ли это так. Когда некий шейх обвинил Акбара в том, что он намеревался выразить именно второе значение, император с возмущением ответил, что ничего подобного ему и в голову не приходило. Его возмущение кажется притворным; тот факт, что он предпринял необычный шаг, приказав удалить с монет свое имя и титулы, заменив их вышеназванными словами, сам собой говорит, что император прекрасно знал, что в надписи содержится его собственное имя, так же как имя Бога. Но ведь слова «Аллаху акбар» — основная магическая формула ислама, и достаточно привести хотя бы два примера тому: таков был боевой клич воинов Тимура, и эти слова с плачем выкрикивали женщины во время пожара мечети Аль-Аска в Иерусалиме 21 августа 1969 года{37}. Похоже, что Акбар скорее забавлялся двусмысленностью, нежели всерьез воспринимал это как свое отождествление с Богом.

Во всех таких начинаниях Акбар был энергично поддерживаем — если не направляем — шейхом Мубараком и его сыновьями. Написанная Абу-ль-Фазлом биография Акбара в изобилии уснащена эпитетами, свидетельствующими о божественности императора, и автор приписывает императору несколько чудес, в их числе даже сотворение дождя. Наибольший упор в своих писаниях Абу-ль-Фазл делал на веротерпимости Акбара — он-де поступал в соответствии с собственными проповедями, имея, к примеру, жен из Индии, Кашмира и Персии, — но в том же разделе текста наш историограф называет мусульман из Кашмира «узколобыми приверженцами слепой традиции», а индуистских священнослужителей из той же провинции восхваляет за то, что они не применяют «язык клеветы против иноверцев». Постоянной целью изучения и описания культуры и философии индусов стало утверждение, что «враждебность по отношению к ним следует отбросить, а карающий меч удержать от кровопролития».

Постепенный переход Акбара от ортодоксального ислама к его собственной достаточно туманной религии был, несомненно, связан с его сознательными усилиями стать как бы символическим воплощением всех народов, населявших его империю, — раджпуты, к примеру, видели в своих правителях как земное, так и божественное начала, что соответствует взгляду того же Абу-ль-Фазла на Акбара. Это вполне отвечает общей политике императора, включая разрешение совершать свои обряды и празднества индусам и парсам{38} и отказ Акбара есть мясо в подражание индуистам. Но все это соответствовало и личным желаниям императора. Он был приверженцем мистицизма, любителем уединенных размышлений, искателем ключей к истине, а если эта истина, как он полагал, приближала его к божественному началу, то подобные прецеденты отмечались и ранее в его семье; Хумаюн находил радость в мистическом отождествлении себя со светом, а через свет — с Богом; Тимур, более условно, имел обыкновение требовать к себе отношения как к «тени Аллаха на земле». Религиозные убеждения Акбара оказались удачным соединением личных склонностей с государственной политикой.

Нет необходимости говорить, что негодование ортодоксальных мусульман быстро росло. Они считали действия Акбара прямым покушением на ислам. Распространялись слухи, что мечети будут закрыты в принудительном порядке и даже разрушены. Верили тому, будто в гареме люди произносят слова: «Нет Бога кроме Аллаха, и Акбар пророк Его». Когда Акбар, чтобы умерить пьянство, приказал открыть винный магазин у ворот крепости для тех, кто должен был пить вино по предписанию врачей, зашептались о том, что к вину, запретному и без того, по приказу императора подмешана свиная кровь. Даже самые незначительные замечания Акбара оценивались как злонамеренно направленные против Корана. Бадавни был возмущен открытием, что Акбар предпочитает совершать омовение до совокупления, а не после него. Это прямо противоречит тому, что говорил Мухаммед.

Фанатики вынуждены были угомониться, однако даже во время правления Акбара существовали признаки негативной реакции, которые к концу века могли привести к ухудшению отношений между религиозными общностями по сравнению с тем временем, когда император вступал на престол. Мусульманскую оппозицию против Акбара возглавлял правоверный суннит шейх Ахмад Сархинди, который в особенности любил изречение Мухаммеда: «Любое новшество, внесенное в мою веру, должно быть осуждено»; шейх не имел влияния на Акбара и был брошен Джахангиром в тюрьму, однако его сын и внук продолжали его дело и мало-помалу все ближе подбирались к подножию трона. Бадавни описывает обожаемого им Хусаин-хана как человека, ни разу не пропустившего молитву, не прикасавшегося ни к одной женщине помимо трех своих законных жен и жившего в аскетической нищете при всем своем богатстве; Бадавни добавляет, что Хусаин «считал орехи хмельным зельем». Описание Бадавни словно по мерке изготовлено для Аурангзеба, последнего из Великих Моголов, чье правление в течение почти пятидесяти лет, с 1658-го по 1707 год, было торжеством религиозного фанатизма и предвестием гибели империи, созданной Акбаром. В конечном счете скорее победил Бадавни, а не Абу-ль-Фазл.

Я так задержался на религиозной политике Акбара и ее результатах только потому, что это попытка синтеза личности и современного ей общества, который придает правлению Акбара особое обаяние сегодня, в свете нынешних противоречий между двумя религиозными общ-ностями в Индии. Историки немало рассуждали о том, означает ли новая религия Акбара, дини Ллахи, его уход от ислама или только отказ от самых жестких его догм при сохранении основной духовной сути. Вопрос этот представляется неважным и неразрешимым — в том смысле, что Акбар, вероятно, не знал и не заботился узнать, как он сам относится к той или иной религии. Для фанатика отказ от любой части есть отказ от целого; поскольку подобное суждение опровергается, целое остается незыблемым вплоть до того момента, пока не отвергнута последняя его часть, и Акбар, разумеется, сохранял веру в Бога в той же сильной — пусть качественно иной — степени, как веру в себя. Духовная одиссея Акбара была важна не только с точки зрения его отношения к Богу, но и с точки зрения ее воздействия на отношения с легко возбудимыми и переменчивыми религиозными общностями Индии.

Произошедшие в 1580 году одновременно мятеж афганцев в Бенгалии и заговор сводного брата Акбара Хакима в Кабуле оказались последней серьезной угрозой безопасности империи. В оставшиеся двадцать пять лет его правления Акбар и его военачальники занимались подавлением мелких смут на существующей территории — Бенгалия, в частности, требовала почти постоянного внимания — и присоединением немногих, но важных новых областей. Захват в 1592 году Умаркота, где родился Акбар, был особенно желанной победой и частью овладения всеми землями Синда; за этим последовали расположенный дальше к западу Белуджистан, а также Кандагар, но наиболее важным, несомненно, оставалось включение в 1586 году в состав империи Кашмира. Императоры-Моголы необычайно любили Кашмир. Акбар, несмотря на трудную дорогу, трижды побывал в этой долине и называл ее своим садом. Большую часть гарема он оставлял в крепости Шер-шаха в Рохтаке, так как путешествие было очень трудным, а сам двигался к северу по дорогам, особо подготовленным для него. То, что император мог совершать столь долгие и дальние поездки, из которых невозможно было вернуться срочно, свидетельствовало о безопасности империи. Попадая в долину, Акбар имел возможность вести беспечное существование любознательного путешественника: он плавал на лодках, охотился на водоплавающую дичь, считал, сколько человек может забраться в дупло огромной чинары (ответ был: тридцать четыре), или наблюдал, как убирают на полях шафран, вместе со своим старшим сыном Салимом, будущим императором Джахангиром, любовь которого к Кашмиру была даже более сильной, чем у отца.

Менее успешной оказалась попытка продвинуться к югу, на Декан, — кампания, которую Акбар так и не завершил за последние двенадцать лет правления; продолженная его наследниками, она стала все более возрастающим и в конечном итоге непосильным бременем для государства Моголов. Хиндустан, как называли обширные равнины на севере Индии, имел естественные связи с империей. От устья Инда до устья Ганга раскинулись огромные просторы, не пересекаемые никакими географическими барьерами и доступные для беспрепятственного и скорого прохода большой армии. Совсем иное дело плато Декан с его природными границами: море на западе и на востоке, изогнутая великанская арка Гиндукуша и Гималаев на севере, да и само плато — местность пересеченная. К 1595 году вся эта область находилась под контролем у Акбара. Для современного экономиста с его взглядом на внутреннее развитие империя могла считать себя завершенной. Однако Акбар смотрел на дело завоевания как на свое личное занятие, а имея в виду характер могольской экономики, считал, что завоевание должно быть реальным. Не менее реальными были и трудности овладения Деканом.

С 1593 года могольская армия вела операции в Декане под началом царевича Мурада. К этому времени все три сына Акбара стали взрослыми (Салиму было двадцать четыре года, Мураду двадцать три, а Даниялю двадцать один) и уже несколько лет как привыкали к ответственности, военной и административной. Но почти полное бездействие армии в Декане проистекало из пьянства Мурада, фамильного порока, с которым Акбар справился в себе, но который довел его троих сыновей до алкоголизма. К 1599 году состояние Мурада сделалось таким, что Акбар был вынужден направить к нему Абу-ль-Фазла, поручив ему отстранить Мурада от командования. Абу-ль-Фазл добрался до лагеря царевича в начале мая, а 12 мая Мурад скончался в состоянии delirium tremens, то есть белой горячки. Абу-ль-Фазл по мере сил восстановил дисциплину в деморализованной армии и выступил на Ахмеднагар.

Внезапное превращение Абу-ль-Фазла в облеченного высокими полномочиями военачальника требует некоторых пояснений. В нескольких местах «Акбар-наме» Абу-ль-Фазл выражает обиду и недовольство по поводу того, что он в особо опасных случаях просился добровольцем на военную службу, но ему было отказано; когда он едва не умирает от какой-то болезни, то жалуется, что его желание покинуть сей лицемерный мир вызвано исключительно отказом дать ему сделать это, проявив себя в сражении. На современный взгляд подобные заявления могут показаться неискренними, но Абу-ль-Фазл, видимо, говорит правду, поскольку отлично знает, что в могольском обществе желание продвинуться ведет на поле битвы, а назначения на самые высокие посты, по сути дела, получают проявившие свои боевые способности воины. Подобно «подавателю кувшинов» Хумаюна Джаухару, Абу-ль-Фазл в качестве личного приближенного Акбара получал несколько не слишком значительных административных поручений. В 1581 году ему было доверено собрать мнения армейских офицеров по поводу предполагавшегося похода в Кабулистан; в 1585 году он был возведен в ранг тысячи зат; в 1586 году убедительно выступал на военном совете; в 1589-м был надзирающим за поварами во время поездки в Кашмир; в 1592-м возведен в ранг двух тысяч, а в 1598-м Акбар пожаловал ему боевого слона, когда Абу-ль-Фазл во главе трех тысяч солдат был направлен к Мураду сообщить, чтобы тот возвращался в Агру, поскольку его брат Данияль вскоре прибудет и примет от него командование. Смерть Мурада в первые же дни после приезда Абу-ль-Фазла временно оставила армию без главнокомандующего, и Абу-ль-Фазл с готовностью занял это место. Он взялся за командование со своим обычным рвением, отдав точные распоряжения насчет безопасного возвращения гарема Мурада в Агру, предложил людям, далеко превышающим его по социальному положению, подчиняться ему в лагере и был немало удивлен, когда они и не подумали это сделать; потом он с такой скоростью двинулся маршем на осаду Ахмеднагара, что Данияль нашел необходимым написать ему следующее: «Ваша распорядительность поразила всех и каждого. Вы намереваетесь взять Ахмеднагар до нашего прибытия, но вы должны отказаться от этого намерения». Тем не менее всего лишь годом позже Абу-ль-Фазл в самом деле взял крепость, правда, другую — Малигарх, со своим подразделением войск, и даже сам взбирался на осадную лестницу, и к нему начали прибывать послы, как к представителю Акбара, дабы выразить покорность со стороны соседних царевичей. В 1601 году он наконец отличился в жаркой битве, победив со своими тремя тысячами солдат пятитысячный отряд врага и прозрачно намекая в соей книге, что это произошло благодаря его личной отваге: «Победоносные воины едва не потерпели поражение, но явился пишущий эти строки, и враг был рассеян». Это было вдохновительно, в особенности для пишущего, но вместе с тем и весьма опасно. Второй по могуществу человек в империи, старший сын Акбара Салим, взирал на успехи Абу-ль-Фазла с черной завистью.

Известно, что Акбар порой сильно гневался на старшего сына, и надо признать, что поводы для гнева часто были вполне обоснованными, как, например, в том случае, когда Салим приказал казнить трех преступников с изощренной садистской жестокостью или когда он упорно отказывался командовать военными походами в отдаленные части империи, предпочитая оставаться поближе к столице, чтобы немедленно завладеть троном, едва отец умрет. Однако во враждебности Акбара бывало порой что-то преувеличенное и неуправляемое. Абу-ль-Фазл рассказывает обличительную историю о ссоре между этими двумя, которая произошла во время путешествия в Кашмир в 1589 году. Салиму было ведено доставить к отцу его гарем, но царевич решил, что дорога слишком опасна, и поэтому приехал один. Реакция Акбара была почти истерической. Он даже не захотел видеть царевича и строил лихорадочные планы самому, почти без сопровождающих, выехать верхом по невероятно опасной дороге навстречу своим женщинам. Даже Абу-ль-Фазл на этот раз не находит объяснения поведению своего господина и удивляется, чего ради тот настолько разгневался.

Результатом этой неприязни было то, что Акбар открыто предпочитал Салиму других своих сыновей, и Салим последние пять лет правления отца провел в попытках взбунтоваться против него. По сравнению с мятежами могольских царевичей в XVII веке то были только слабые вспышки, точнее, их следовало бы описать как бесцельные блуждания по стране с большим войском и отказ выполнять распоряжения отца употребить воинскую силу с большей пользой. Оба, отец и сын, остерегались непоправимых шагов, и даже когда Салим с тридцатитысячным войском вышел из Аллахабада и двинулся на Агру, Акбар сумел уговорить сына вернуться к повиновению, избежав открытой стычки. Однако положение выглядело настолько серьезным, что Акбар вызвал своего любимого Абу-ль-Фазла из Декана, дабы посоветоваться с ним. Известно, что Абу-ль-Фазл относился к Салиму враждебно, считая его распущенным и ненадежным, и царевич испугался, как бы отец не стал действовать по указке человека, чье и без того большое личное влияние усилилось в результате его военных успехов и получения ранга на пять тысяч. Салим задумал подослать к Абу-ль-Фазлу убийц, когда тот двинется по дороге на север к Дели, о чем царевич вполне хладнокровно сообщает в своей автобиографии; он пишет, как отправил послание Вир Сингху Део, радже Орчхи, мимо которой проходил путь Абу-ль-Фазла, и сообщил, что, если раджа остановит и убьет «этого распространителя всяческой смуты», он будет считать себя вечно ему обязанным. Маленький безоружный отряд шейха был окружен 12 августа 1602 года пятью сотнями всадников, готовых к действию. Абу-ль-Фазл был предупрежден о засаде и даже в последнюю минуту мог бы ускакать с места действия, но он играл свою новую роль до конца и с непререкаемой отвагой отказался изменить свой путь и с презрением отклонил предложение спастись бегством. Его голова была отослана Салиму в Аллахабад, и традиция дополняет и без того отвратительную историю подробностью о том, как царевич обесчестил себя, бросив голову шейха в выгребную яму.

Похоже, что решение Акбара покарать Салима за это бессердечное убийство было изменено под влиянием безошибочных признаков того, что его младший и самый любимый сын Данияль быстро следовал по пути Мурада. Его алкоголизм вскоре должен был оставить Акбара с единственным сыном, и восстановление дружественных отношений с Салимом было достигнуто, в соответствии с установившейся традицией Моголов, при помощи старших женщин гарема. Во время сражений между Хумаюном и Камраном из-за Кабула их тетка Ханзада дипломатически разъезжала от одного к другому с целью привести их к согласию; теперь же мать Акбара Хамида и его тетка Гульбадан настойчиво уговаривали его простить сына. Еще одна весьма почтенная женщина, Салима, которая приходилась Акбару и двоюродной сестрой, и женой и провела семь трудных лет в паломничестве в Мекку вместе с Гульбадан, вызвалась поехать в Аллахабад и уговорить Салима прибыть к отцу в Агру. Она преуспела в этом и привезла Салима в дом его бабушки Хамиды. Эта женщина преклонного возраста, вынужденная шестьдесят лет назад, совсем еще девочкой, стать супругой Хумаюна, была теперь энергичным и влиятельным средоточием жизни императорской семьи. Она неизменно устраивала в своем доме великолепные приемы по случаю каждого значительного события в семье — в частности, в честь браков сыновей Акбара или рождения внуков; торжество состоялось и в честь примирения между ее сыном и внуком, нынешним и будущим императорами. Акбар прибыл к ней в дом, и Хамида, ведя Салима за руку, бросила его к ногам отца. Акбар ласково поднял сына на ноги, без сомнения умягченный тем, что Салим подарил ему триста пятьдесят слонов, что свидетельствовало о частичном разоружении, и надел ему на голову собственный тюрбан. Такой жест всегда считался признаком особого благоволения, а в данных обстоятельствах мог быть воспринят как утверждение Салима наследником престола.

Примирение имело место в апреле 1603 года. Ровно год спустя Данияль умер в Декане от пьянства, и даже при более драматических обстоятельствах, нежели его брат Мурад. Акбар послал в Декан телохранителей, которые должны были следить за тем, чтобы спиртное не попадало к Даниялю, однако собственные слуги царевича проносили к нему в шатер вино то в закупоренных ружейных стволах, то под одеждой, налитое в промытые коровьи кишки. Последней и фатальной дозой оказался самогон «двойной очистки», который некий доброхот пронес в заржавленном ружейном стволе; впрочем, ржавчина всего лишь ускорила неизбежный конец. Но хотя Салим должен был чувствовать себя в безопасности как единственный оставшийся в живых из сыновей императора, его поведение в Аллахабаде говорило о том, что он вновь готовится к мятежу. Во время последующего примирения Акбар на людях приветствовал своего неуправляемого отпрыска вполне сердечно, однако на этот раз был настолько разгневан, что в уединении гарема дал ему затрещину, после чего подверг домашнему аресту во дворце и запретил давать Салиму алкоголь и опиум. Заступничество женщин привело к облегчению условий дней через десять.

Поведение Салима, вероятно, послужило причиной и толчком к созданию новой ситуации, при которой множество людей стали поддерживать в качестве претендента на престол его старшего сына, семнадцатилетнего Хосрова. Противостояние сына и внука, по сути, определяло жизнь при дворе Акбара в последний год жизни императора и достигло высшей точки в бурной сцене во время боя слонов. Акбар, видимо, желал получить некое знамение и в высшей степени недипломатично велел свести в бою сильнейшего слона Салима с сильнейшим слоном Хосрова. Император наблюдал за боем с балкона, рядом с ним сидел его любимый внук Хуррам, младший брат Хосрова. Как писал ранее Абу-ль-Фазл, «чувствительный повелитель любил внуков больше, чем сыновей». Победил слон Салима, но тут вспыхнула открытая драка между сторонниками Салима и сторонниками Хосрова. Акбар отправил вниз тринадцатилетнего Хуррама и велел ему от своего имени передать царевичам, чтобы они прекратили недостойную стычку. Мальчик, передавший своему отцу и старшему брату этот выговор повелителя, был будущий Шах Джахан, который, прежде чем добиться престола, провел несколько лет в состоянии мятежной войны с отцом и убил старшего брата. Сцена, как видим, была чревата гораздо большим числом предзнаменований, чем могли предполагать ее участники и наблюдатели.

Менее чем через месяц после этого события, 15 октября 1605 года Акбар скончался. Во время его трехнедельной предсмертной болезни, симптомами которой были понос и кровотечение из кишечника, участники споров о престолонаследии склонились на сторону Салима. Хосрова поддерживали два наиболее влиятельных и знатных человека в империи, соответственно его дядя и тесть: то были Ман Сингх, владетель Амбера, на сестре которого женился Салим, и молочный брат Акбара Азиз Кока. Но на беспрецедентном совещании знати, созванном специально для обсуждения этого вопроса, эти двое убедились, что все остальные с ними не согласны. И Акбар, который лично предпочитал Хосрова, не захотел рисковать гражданской войной в случае, если он выразит такое мнение. Когда Салим навестил отца в день его смерти, его право наследования было официально подтверждено; Акбар жестом предложил Салиму надеть царское облачение и тюрбан, а также опоясаться мечом Хумаюна, висевшим в ногах постели императора.

Несогласия в семье омрачили последние годы жизни Акбара. Его молитвы о сыне были удовлетворены трижды, и сам он добился большего, чем, возможно, мог рассчитывать, только для того, чтобы убедиться, что словно по иронии судьбы ни один из его сыновей неспособен или недостоин унаследовать созданное отцом. Нет сомнения, что отчасти он сам в этом повинен; то, что все сыновья одного отца пристрастились к алкоголю, — это более, чем простое совпадение. Акбар как личность был чрезмерно властным и уверенным в себе, а это трудные черты в отце. Кажется, он лично не слишком нуждался в сыновьях, не считая потребностей династии, а это значит, что они были для него сравнительно не важными в период между двумя чисто династическими моментами — их рождения и его смерти. В конечном итоге в его жизни не хватало сильных семейных привязанностей, которыми отличались другие правители династии Моголов; как Джахангир, так и Шах Джахан всегда зависели от влияния любимой жены и оказывали сильное предпочтение одним детям перед другими; в правление Акбара такие предпочтения пусть и существовали, однако лишь его мать глубоко предавалась своим чувствам. Близкая дружба Акбара отдана была его придворным, таким, как Абу-ль-Фазл или Бирбал. Особые черты личности императора в сочетании с его преданным и, еще более того, щедрым окружением могли стать причиной того, что царевичи приучились потакать своим слабостям. А неуязвимость Акбара, неверие царевичей в свои способности сбросить его с трона, вероятно, привели к легкомысленной растрате жизненной энергии, которую царевичи более поздних поколений обратили на мятежи и заговоры.

Следует добавить, что Акбар делал все, что представлял необходимым, чтобы воспитать своих сыновей хорошими правителями. Он намеренно поручал им уже в раннем возрасте руководить делами как военного, так и административного порядка, и Абу-ль-Фазл приводит замечательное письмо, посланное Акбаром Мураду, которого он в возрасте двадцати одного года назначил правителем Мальвы. В письме император излагает свой взгляд на ответственность правителя. Вот отрывок из этого письма, включающий в себя самую суть его теории: «Не позволяй различиям в вере вторгаться в политику, не будь пристрастным, налагая наказания. Советуйся наедине с людьми, которые знают свое дело. Если тебе приносят извинения, принимай их». Следуя этой теории, употребляя силу для поддержания мира, предпочитая превращать бывших противников в сильных союзников, а не в слабых врагов, выбирая доверенных чиновников из числа тех, кто умел создавать и проводить в жизнь свои планы, Акбар, располагая плацдармом на северо-западе, сумел в течение полувека взять под контроль весь Хиндустан. Причем контроль нового и устойчивого порядка. Абу-ль-Фазл, перечисляя благодеяния Акбара, выше всего ставит «процветание века и безопасность времени». Неудивительно, что оба эти человека понимали, какую опасность для этих благ заключает в себе слабый характер Салима. Чего Акбар не мог знать и чему Абу-ль-Фазл, несомненно, отказался бы поверить, так это тому, что царевич, став Джахангиром, отнюдь не погубит империю.

Оцените статью
Тайны и Загадки истории
Добавить комментарий