Записки бывшего заключенного камер номер 30 и 31 СИЗО КНБ Туркменистана
Леонид Комаровский
Из туркменских застенков люди выходят нечасто. Это невероятный случай. Леониду Комаровскому — российскому журналисту и американскому гражданину — посчастливилось. Он был арестован по делу о покушении на Туркменбаши 27 ноября . После пяти месяцев измывательств в туркменской тюрьме он оказался на свободе. Спасибо американскому гражданству. Остальные обвиняемые до сих пор в застенках — всего человек двести, 60 из них уже осуждены, пятеро приговорены к высшей мере наказания…
Никто из высокопоставленных российских политиков не задает неудобных вопросов Сапармураду Ниязову. Туркменский президент — “высокий гость”, которого с распростертыми объятиями принимают в Кремле. На торжественном юбилейном саммите в Петербурге ему находится место рядом с Блэром. “Бог с вами, какие пытки и издевательства? Свидетели живые есть?” — закрываются руками наши лидеры. Есть… Сегодня, находясь под прикрытием надежной американской Фемиды, Леонид Комаровский готов поведать миру о том, как вершится туркменское правосудие…
Сало для вертухая
…Американская кавалерия вынырнула из-за тучи пыли. Копыта стучали по сухой земле, выбивая дробь: “…ту-тук-тук!.. ту-тук-тук!..” Наши приближались, спасение было близко, как и положено в голливудских фильмах.
Впереди на лихом коне-ахалтекинце с гордо выгнутой лебединой шеей, размахивая острой шашкой, скакал замечательный человек, пресс-секретарь Белого дома Ари Флейшер. Я никогда его не видел, но сразу догадался, что это именно он. Ари подскочил ко мне, лихо осадил скакуна и громко сказал почему-то по-русски, да еще и с выраженным туркменским акцентом:
— Дядя Леня, сало давай, кошать хочим!..
Я проснулся и не сразу понял, что нахожусь в туркменской тюрьме, на железной кровати, символически прикрытой тоненьким матрацем, из которого давно извлекли вату, чтобы заткнуть щели в окнах. Туркменская зима, конечно, отличается от якутской, но дыры в окнах, в которые пролазит кулак средней величины, сводят эту разницу лишь к срокам, за которые моя душа может отделиться от замерзшего тела. В Якутии я, наверное, замерз бы через пару часов, в Туркмении медленно замерзаю вот уже вторую неделю.
Дядя Леня — так молодые солдаты-вертухаи, а также следователи генпрокуратуры Туркменистана и оперативники здешнего МНБ называют меня, американского гражданина Леонида Комаровского. Вчера случилась масса событий: меня наконец предъявили американскому консулу по имени Дженифер, которая пообещала сделать все возможное, чтобы вызволить меня из ашхабадской тюряги, торжественно называемой СИЗО (следственный изолятор) министерства национальной безопасности (МНБ) Туркменистана. В связи с этим я прекратил голодовку протеста и впервые за долгих семь дней заключения похлебал жиденькой, заправленной перловкой, тюремной юшки — однообразного обеда и ужина, который мне пришлось вкушать пять долгих тюремных месяцев. Чем, кстати, вызвал недовольство охраны: вертухаев — солдат срочной службы здесь почему-то не кормят, и они промышляют тем, что удается украсть, отобрать или выпросить у заключенных. Моя голодовка для них была неожиданным подарком.
Ночная побудка вызвана тем, что после свидания с консулом мне разрешили передачу. Друзья принесли всяческие фантастические яства и в качестве меры профилактики от гриппа — сало с чесноком. В мусульманском Туркменистане это звучит почти кощунством, но оголодавшая солдатня готова сожрать и не такое. То, что не отобрала охрана дневной смены, традиционно половинящая передачи, теперь требует смена ночная. Передачи бывают раз в месяц, и эту дату охрана называет “День рождения дежурного”. Вертухаи относятся к заключенным как к своей собственности, полагая, что нас посадили сюда исключительно в целях прокорма охранников. Наши камеры воспринимаются солдатней как круглосуточные продовольственные магазины, аптеки (нам иногда передают с воли дефицитные лекарства), библиотеки (кое-кому перепадают детективы), табачные киоски и так далее. Напротив моей камеры в такой же клетке, как и моя, сидят две молодые женщины — охрана толпится у глазков в ожидании стриптиза. Увидев что-нибудь, солдаты радостно гогочут, отталкивают друг друга от глазка, открыто занимаются онанизмом и всячески веселятся. Стало быть, СИЗО в Туркменистане — еще и бесплатное развлечение.
Отходя от тяжелого тюремного сна, некоторое время я соображаю, каким образом интеллигентный Ари Флейшер вдруг превратился в тупого туркменского вертухая. Потом лезу под кровать и достаю пластиковый мешок со вчерашней передачей. К разочарованию охранника, мы вместе устанавливаем, что сала уже нет — видимо, его прибрали другие голодные солдаты, пока меня выводили в туалет. Заодно исчезли две банки рыбных консервов, тушенка, сливочное масло и традиционные для тюрьмы сухари. На дне мешка болтается одинокая карамелька и два рулона туалетной бумаги. Карамелька, похоже, выпала из упаковки во время шмона и последующей реквизиции, а туалетная бумага у вертухаев не пользуется спросом: очевидно, по незнанию предмета использования. Следующая передача через месяц. При таком “обилии” еды туалетной бумаги должно хватить…
Мастерская заговоров
Арестовали меня ночью с 26 на 27 ноября 2002 года. Все мои попытки объяснить прокурорским следакам и эмэнбэшным оперативникам, что ночной арест является нарушением прав человека, вызывали у них гомерический хохот:
— У тебя есть одно право: заткнуться и быстро отвечать на все вопросы, — разъяснил один из них, сносно говоривший по-русски. — А если неправильно ответишь…
И он показал мне внушительный кулак. С правами человека все сразу стало ясно. Как оказалось, в полной мере вышеозначенными правами обладали и все другие задержанные по так называемому делу о теракте 25 ноября 2002 года. Всего человек двести, назначенных Туркменбаши виновными в дичайшей провокации, названной ниязовским следствием “терактом”. А заодно и их родственники, родственники их родственников, а также знакомые родственников и знакомые их знакомых. Я, американец, затесался в эту компанию случайно, приехав накануне по делам бизнеса в Ашхабад и остановившись в доме своего стародавнего друга и партнера Гуванча Джумаева. Вся его семья была затем репрессирована: мужчины оказались в тюрьме, а женщин и детей выгнали из домов и квартир буквально на улицу.
Первая моя неделя в эмэнбэшной одиночке прошла в борьбе с холодом, голодом и ожиданием американской кавалерии, которой по всем законам жанра полагалось примчаться и освободить меня из неправедного заключения. Да и по международным правилам местные власти обязаны были немедленно известить посольство США об аресте американского гражданина и разрешить встречу с консульским работником. Как потом оказалось, американцы узнали о моем аресте только из российских и мировых СМИ. Никакие международные законы и обязательства по соблюдению прав человека в Туркменистане, стране — члене ООН и ОБСЕ, не действуют и не соблюдаются даже в зачаточной степени.
Вместо свидания с консулом мне предъявили бумагу, что задерживают на три дня на основании совершения мною нападения на сотрудника милиции. Чего, разумеется, в природе не существовало и о чем я не имел ни малейшего понятия. Впрочем, кроме меня, это никого не интересовало. По истечении положенного срока на свет появилась другая бумага, согласно которой я совершил преступления, подпадающие под 14-ю статью уголовного кодекса Туркменистана. Я узнал о себе массу нового и интересного: нападение на президента страны и покушение на его убийство, вооруженная попытка ликвидации конституционного строя в Туркменистане, организация преступного сообщества, закупка, перевозка, контрабанда и хранение оружия, контрабанда, хранение и распространение наркотиков и масса всего другого. Как я умудрился столько натворить за двое суток пребывания в стране Туркменбаши — никто не объяснил. Видимо, я действительно очень талантлив, как всегда казалось в юности.
Улыбаясь через силу, я сообщил прокурорскому следаку, что он забыл написать, как в детские годы я дернул кота за хвост. И тут же получил дубиной по голове от стоявшего сзади оперативника. Шуток в туркменском СИЗО не понимают, это надлежало усвоить сразу. Впрочем, то был лишь первый удар в череде издевательств, избиений и пыток, которым я, как и все остальные заключенные, подвергался все время, изо дня в день и из месяца в месяц.
Так началось мое пятимесячное заключение во внутренней тюрьме туркменской ЧК. Условия здесь такие, что даже не обремененная человеколюбием туркменская Фемида засчитывает один день заключения в этом СИЗО за два. Так что мой тюремный стаж равняется ровно тремстам дням.
Первое время били и пытали часто и подолгу. Показав меня американскому консулу, эмэнбэшники решили, что больше церемониться не следует. Спустя пару дней меня ночью подняли с койки и повели в подвал. Внутренняя тюрьма представляет собой трехэтажное здание, примыкающее к зданию МНБ. Нижний этаж СИЗО утоплен в землю почти целиком. Именно там находятся пыточные, где истязают ночью или под утро, и баня. Палачи любят после пыток ополоснуть уставший от тяжкой работы организм, так сказать, смыть рабочий пот.
Вертухай затолкнул меня в небольшую комнату с цементным полом, где уже ждали три мужика крепкой комплекции.
— Что, дядя Леня, — улыбаясь, спросил один из них, — будем признаваться или будем запираться?
Пока я пытался сообразить, из какого фильма выдрана эта цитата, другой зашел мне за спину и резким ударом в ухо сбил с ног. Процесс туркменского следствия пошел полным ходом. Я попытался подняться, подтянув колени. Один из мужиков забил гол: с размаху засадил тяжелым ботинкам по ребрам, я рухнул на цемент. Каэнбэшники сноровисто поставили сверху табуретку так, что я оказался между ее ножек, и деловито принялись пинать ногами. Кованый ботинок сразу попал по почкам, от неожиданности и резкой боли я заорал. Мужики явно повеселели: пинать ногами беззвучное тело было не так интересно, как вопящее. Потом один из них сбил у меня с ног туфли и принялся колотить дубиной по пяткам. К счастью, сознание быстро покинуло мое бренное тело, и очнулся я уже на койке в камере от того, что солдатик-туркмен тряс меня за плечо, участливо спрашивая:
— Дядь Лень, вада нада?..
Таких избиений было сравнительно немного — всего семь или восемь. Я записывал даты и обстоятельства каждого из них, но потом при одном из шмонов вертухаи обнаружили эти заметки и, жутко матерясь на чистом русском языке, отобрали их безвозвратно. Другим моим товарищам по несчастью повезло куда меньше: их избивают и по сей день. Бывший министр иностранных дел Туркменистана Батыр Бердыев, которого я увидел через шесть недель интенсивных допросов, был абсолютно измордован. Не лучше выглядели и другие фигуранты этого дикого следственного процесса. У всех были напрочь отбиты почки и все остальное, что находится внутри. Борис Шихмурадов, бывший вице-премьер и организатор “заговора”, уже несколько дней находится между жизнью и смертью.
Почему у “заговорщиков” стеклянные глаза
По ночам тюрьма содрогается от криков пытаемых и тех, у кого начинались почечные колики. Меня эта напасть прихватила уже после первой пытки. А поскольку я был американцем, то есть птицей в этом кошмарном зверинце весьма экзотической, меня даже повели к врачу, там же, на втором этаже тюрьмы. Очень милая дама-доктор по имени Гуля быстро и весьма профессионально сделала мне укол в мягкое место и тем самым сняла острую боль.
— Это у вас хроническое? — спросила она меня.
— Да нет, благоприобретенное в вашей тюрьме, — не удержался я. — Когда по почкам колотят резиновой дубиной или пинают коваными ботинками, это случается…
— В жизни никогда ничего подобного не видела, — вздохнула Гуля.
Как ни странно, я ей поверил. Вся туркменская следственная машина построена на том, что одна рука не знает (или делает вид, что не знает) о том, что творит другая. Важняки из генпрокуратуры, числом пять человек, которые вели мое “дело”, активно “не знали” о пытках и избиениях в СИЗО. Важняки были в чистых белых рубашках, до которых не долетали брызги крови. Таким образом, получалось, что прокурорские к пыткам не имеют отношения и обвиняемые добровольно дают всякие порочащие их признания. Я был свидетелем самооговоров всех без исключения арестованных по этому делу. После пыток и избиений каждый был готов признаться в том, что лично убил египетского фараона Тутанхамона, товарища Дзержинского Феликса Эдмундовича и последнюю из существовавших на планете морскую корову. Я в этом списке стоял некоторым особняком, поскольку наш консул дала мне понять, что пока я лично не признал себя виновным или этого не сделал суд, в глазах Америки я остаюсь ни в чем не виноватым, следовательно, можно выступать в мою защиту. И я ни в чем не признавался, тем более что и признаваться-то было не в чем.
Тогда была применена другая тактика. Однажды меня привели в один из кабинетов МНБ и усадили в кресло. Затем дали по голове чем-то тяжелым, и я отключился. Придя в себя уже на койке в камере, с удивлением увидел на локтевом сгибе большую синюю гематому. У меня плохо выраженные вены, и даже квалифицированная медсестра попадает в них не сразу, отчего и образуются большие синяки. Тогда я решил, что мне вкололи какое-то лекарство, чтобы привести в сознание. Наивный, да?.. Спустя некоторое время мне показали видеозапись: уткнувшись физиономией в бумажку, человек, похожий на меня, натужно и медленно читал текст признания, согласно которому и я сам, и мои друзья являемся законченными мерзавцами. Мы якобы хотели сокрушить конституционный строй имени Туркменбаши, а его самого застрелить как собаку. Потом оказалось, что эту пленку показывали по туркменскому телевидению, попала она и в Россию, где опытные люди сразу определили метод получения таких показаний.
Всего меня кололи три раза. Чем — не знаю, туркменские наследники железного Феликса ампул не показывают. Причем сознание я терял только дважды, поэтому могу описать свои ощущения от укола, во всяком случае, третьего. По традиции для начала били по голове, чтобы потерял сознание или хотя бы не сопротивлялся. В третий раз я пришел в себя явно раньше времени, когда туркмен лет тридцати пяти тыкал иглой в вену. Не умея попасть с первого раза, он изощренно матерился, поминая моих родственников до седьмого колена. Наконец жидкость из шприца перекочевала в мою кровь, и вскоре навалилась жуткая вязкая тяжесть. Я слышал какие-то голоса, что-то повторял за кем-то, отвечал на вопросы, которые мне задавал глухой голос, доходивший до меня как бы через эхо ревербиратора. Тело не ощущалось, мой голос жил отдельно и сам по себе, хотелось только говорить, быстрее и быстрее.
О чем говорили, что спрашивали и что отвечал, не помню. Но после укола меня интенсивно допрашивали несколько следователей, сменяя друг друга. В камеру я вернулся абсолютно измочаленный с дикой головной болью, разрывавшей череп на части. Таблетки спазмалгона и баралгина, которые мне передало посольство США, делали боль не такой выраженной, но шум и гул проходил только через пару дней.
Однажды в генпрокуратуре я показал исколотые руки своему адвокату Джурагуль, и она сильно побледнела. Это была та самая информация, знать которую ей было не положено. Впрочем, сведения об уколах к тому времени уже разошлись из застенков СИЗО. Для меня это имело весьма неожиданные последствия: зам. начальника следственного отдела генпрокуратуры посадил меня перед видеокамерой и дал прочитать заготовленный текст о том, что меня никто и никогда не пытал и не вкалывал психотропных препаратов. Все мои попытки отказаться от этой чести были тут же пресечены серьезными ребятами с резиновыми дубинками. Я зачитал требуемое.
Назад дороги нет
Вообще же в Ашхабаде пытают не только ради признаний, но и в качестве наказания. Со мной в камере некоторое время сидел иранский гражданин по имени Курбан Атабай. Когда я первый раз его увидел, то попросту испугался. Из правой щеки иранца торчала опухоль, размером с хорошую дыню. Во время пыток ему выбили несколько зубов, судя по всему, сломали челюсть, отбили почки, изувечили ноги. На трое суток его на наручниках подвешивали за руки в вертикальном гробу, размером метр на метр, так что он мог касаться пола только пальцами ног. Его пытали электрическим током, прикладывая электроды поочередно к ушам и половым органам. Из 42-летнего крепкого мужика сделали, по сути, инвалида. Туркменбашинский суд дал ему 25 лет заключения, из которых пять предстоит провести в закрытой тюрьме. Стоит ли говорить о том, что обвинения в его адрес не были доказаны и он не имел нормальной адвокатской защиты? Этого иранца продолжали пытать и избивать и после окончания следствия: в виде наказания.
Не лучше обстояло дело и с Солтаном Илломановым — 23-летним пареньком, который тоже проходил по делу “о теракте”. Избиениями и пытками у него добились признания в том, что он стрелял в кортеж автомобилей Туркменбаши. Деревенский парнишка, реальная “вина” которого, похоже, состояла лишь в том, что его дядя был одним из главных обвиняемых, вообще не понимал, что происходит. Ему отбили все внутренности, колотили дубинками и чем-то похожим на бейсбольные биты, пытали электричеством, сделали фактически инвалидом. Ему дали 25 лет тюрьмы, толком так и не объяснив за что.
По этому делу кроме меня проходили и другие иностранцы. Шестеро турок уже выданы в Турцию, мне звонил их представитель. Узнав, что я хочу подать в суд на Туркменбаши, он сказал, что они готовы официально заявить о пытках и избиениях в туркменской тюрьме. Этим бедолагам пришлось еще хуже, чем нам, сидевшим в “привилегированной” внутренней тюрьме МНБ. Они сидели в ИВС (изолятор временного содержания) туркменского МВД, где в камере 3 на 4 метра запирают по 40 человек одновременно. Прокурорские рассказывали мне, что летом от жары и отсутствия воздуха в этой тюрьме каждый день умирают 2—3 человека. Рассказывали с гордостью, объясняя, как надо правильно наказывать врагов ихнего алмазного венца — Туркменбаши. Лето уже настало…
В коридорах генпрокуратуры я встречался и подолгу общался с одним из турок — бизнесменом по имени Мехмет Йылдыз. Не выдержав пыток и издевательств, он признался во всем, что от него хотели, и мечтал о смерти как об избавлении от мучений туркменского правосудия. Не лучше ситуация была и у четырех российских граждан, которых также обвинили в стрельбе в Великого и других грехах. Надо отдать должное “заботе” российского посольства в Ашхабаде: русские дипломаты ни разу, повторяю — ни разу (!) не посетили соотечественников. Что вполне понятно: там же не было П.П.Бородина, чего ж бегать-то за всяким? Россия заботится только “о своих”, а это исключительно лица, приближенные к Престолу. Все остальные, то есть народ, никому не интересны. И туркменские мастера заплечных дел хорошо это понимают, не случайно они издевались над российскими гражданами больше, чем над кем-нибудь другим.
Ты — наш шанс
Вообще же, генпрокуратура Туркменистана — это натуральный анекдот, только не смешной, а страшный, дикий и абсолютно непрофессиональный. Эмэнбэшники тщательно следили, чтобы арестованные не общались между собой. Зато когда нас доставляли в генпрокуратуру, то сажали всех в один угол. Ожидая вызова к следователю, мы часами разговаривали и обменивались информацией, доходящей с воли. Будь мы в чем-либо виноваты, то смогли бы договориться об общей линии поведения. Но мы не были виноваты, и мои товарищи по несчастью сказали мне:
— Леня, ты, как американец, единственный из нас имеешь реальный шанс выйти на свободу. Говори что угодно и подписывай любые бумаги, только выйди и расскажи всем о том, что здесь происходит. Ты — наш шанс.
Получив эту индульгенцию, я затеял с генпрокуратурой смешную и дурацкую игру по написанию двух книг. Одну — о событиях 25 ноября 2002 года в версии генпрокуратуры Туркменистана, представляющей эти события как покушение на Туркменбаши. И вторую, повествующую о том, как счастливо живет туркменский народ под руководством, сами понимаете, Туркменбаши. Последние три месяца заключения меня по утрам приводили в генпрокуратуру, где я имел персональный кабинет, охраняемый солдатом, и компьютер. Я трудился 12 часов в день, выдавая “на-гора” по 20 страниц за смену. Потом это уходило “наверх”, где генпрокурор Атаджанова лично вписывала в текст цитаты из Туркменбаши и редактировала литературную версию своего следствия. Честно говоря, все эти три месяца я веселился от души: чем глупее были мои писания, тем больший восторг они вызывали у прокурорских И, как оказалось, не только у них.
В один из дней Атаджанова вызвала меня к себе и торжественно сказала:
— Наш великий президент Сапармурад Туркменбаши-великий (это не тавтология, она именно так и сказала) прочитал ваши книги. По второй книге, где рассказывается про нашу страну, у него есть замечание. Ее надо назвать “Правда и ложь о Туркменистане. Заметки провинившегося журналиста”. И так печатать.
Я понял: освобождение близко как никогда. Во-первых, из “виновного” я стал “провинившимся”. То есть из преступника превратился в нашкодившего шалопая. И во-вторых, речь пошла о публикации книг. Зная патологическую жадность Туркменбаши и его подручных, я был уверен: они хотят, чтобы я издал обе “книги” за свой счет. А для этого надо было выйти на свободу. Что, собственно, и случилось.
В последний свой день в Ашхабаде, накануне передачи сотрудникам американского посольства, я получил личное напутствие от самого Великого. В телефонном разговоре алмазный венец туркменского народа сказал мне, что я должен рассказать миру всю правду о Туркменистане. И я обещал, что, выйдя на волю, обязательно расскажу всю правду о том, что видел и чему был свидетелем. У меня перед глазами стоял эпизод из старого советского фильма “Подвиг разведчика”, когда артист Кадочников, игравший советского шпиона в тылу врага, выпивает с фашистами и поднимает тост за Победу:
— За нашу Победу, — многозначительно говорит он. И зрители хорошо понимают, какой смысл вложен в эти слова.
Выйдя из туркменбашинского застенка, я действительно пишу и хочу издать книгу о пережитом и увиденном в эти страшные 150 дней заключения. Часть этой правды, небольшую, надо сказать, часть, вы сейчас прочитали. Я знаю, кто скрывается за кличкой “Туркменбаши”, и расскажу это всем.
P.S. от редакции. Председатель Комитета по иностранным делам Российской Государственной думы Дмитрий Рогозин на днях сообщил, что возглавляемый им комитет Госдумы и еще три других намерены расследовать случаи нарушения прав человека в Туркменистане, разобраться с информацией о транзите наркотиков через Туркменистан и содействии террористам со стороны властей Туркменистана. Заметки туркменского политзаключенного Леонида Комаровского, предоставленные в наше распоряжение, свидетельствуют о вопиющих нарушениях прав человека в туркменских тюрьмах. Леонид Комаровский также утверждает, что располагает большим количеством других свидетельств на эту тему, а также информацией по прочим затронутым Д.Рогозиным проблемам. В частности, он был свидетелем отмывания афганских наркоденег в Туркменистане и начала торговли горючим между талибами и Туркменистаном, которое вылилось в поддержку терроризма. В свое время бывший вице-премьер Туркменистана, ныне также политзаключенный с пожизненным сроком Борис Шихмурадов передал ему информацию о транзите наркотиков из Афганистана через Туркменистан в Россию и Европу. Бывший узник Туркменбаши согласен дать свидетельские показания под присягой. Редакция “МК” готова оказать содействие в организации встречи Л.Комаровского с представителями Государственной думы РФ.
Леонид Комаровский, бывший обитатель камер номер 30 и 31 СИЗО КНБ Туркменистана
