Генерал удачи Панчо Вилья

Хесус-Доротео Аранго Арамбула начинал как удачливый бандит и налётчик, но наибольшую известность он обрёл как революционер Франсиско («Панчо») Вилья
Панчо Вилья в 16 лет
Бойцы Панчо Вильи в сражении за Матамарос, 1913 год
Генералы мексиканской революции: Панчо Вилья (слева) и Эмилио Сапата
Мексиканские повстанцы
Революционный генерал Франсиско Вилья (в центре) во время встречи с американским генералом Джоном Першингом (справа) в 1915 году. Слева – мексиканский генерал Альваро Обрегон
Президент Мексики в 1911–1913 годах Франсиско Мадеро
Панчо Вилья с женой Марией, 1914 год

Бурная вечная жизнь знаменитого мексиканского революционера

Бродяжить по северу Мексики вдоль границы с Соединёнными Штатами без денег, транспорта и гарантированного ночлега – занятие, конечно, увлекательное, но хлопотное до чрезвычайности. С одной стороны, окунаешься в жизнь с головой и познаёшь скрытый прежде рельеф её дна, с другой – тело жаждет душа, сигарет и пожрать, хотя бы один раз в день. Этот обострившийся конфликт духовного с материальным порождает противоречия и полнейший внутренний дисбаланс. Словом, предпринять подобное путешествие можно только поневоле.
Именно так и получилось у нас с Хорхе. По дороге из Мехико на север, на пустынном шоссе, ведущем в никуда, мы сбили телёнка. Вернее, сбил его Хорхе, сидевший в тот момент за рулём, но разбитая вдребезги машина принадлежала вверенному мне корпункту, поэтому и моя причастность к этому событию была очевидной. Потом нас ограбили, забрав всё – и деньги, и документы. Зачем им понадобились наши бумаги, непонятно. Но Хорхе, будучи мексиканцем и журналистом, со знанием дела утверждал, что грабили нас федеральные полицейские и уж они-то найдут, как их использовать. Мне не очень верилось в столь крайнее падение морали федералов, однако на создавшееся положение этот оптимизм не влиял никоим образом. Бандиты, реквизировав заодно и взятый нами напрокат автомобиль, исчезли за поворотом, весело подмигнув на прощание красными габаритными огнями. Мы остались одни посреди лунного пейзажа, состоявшего из казавшегося бесконечным нагромождения голых каменистых гор между Энсенадой и Мехикали. Змеёй уползающая дорога слабо белела в ночи известковой пылью. Дружно вздохнув, мы пошли по ней, надеясь к утру набрести на какое-нибудь селение.
Так начался наш приграничный анабасис – так, по примеру Швейка, назову наш пеший поход, который, помимо незабываемых впечатлений, обогатил меня ещё и знакомством с генералом Панчо Вильей. Не с официально-лубочным генералом Вильей, произносящим в каждом фильме о себе длинные речи про справедливость и демократию, не с мудрым и лукавым, принципиальным и непреклонным народным предводителем из «Восставшей Мексики» Джона Рида. Этот Панчо Вилья хорошо известен любому, кто хоть раз соприкоснулся с Мексикой и её историей. Мне посчастливилось узнать Панчо Вилью таким, каков он есть сегодня, спустя почти девяносто лет после своей гибели.

Начало пути
Север Мексики совсем не похож на остальные штаты этой страны, хотя каждый из них несомненно отличается своеобразием и присущим только ему одному неповторимым характером. Но Север даже на этом самобытном фоне остаётся особенным. Когда-то, до середины XIX века, Калифорния, Техас, Аризона, Нью-Мексико были мексиканскими землями, где бушевали непрекращающиеся войны с непокорёнными индейскими племенами, где «вакерос» – конные пастухи – гоняли тучные стада по прериям и где верховными судьями и первыми друзьями настоящего мужчины были револьвер и мачете.
Если воспользоваться терминологией Льва Гумилёва, пассионарность Севера просто зашкаливала, и далёкий Мехико ничего не мог поделать с этой стихией, несмотря на все свои старания удержать ситуацию в рамках дозволенного. Бессильный Мехико отдалялся всё дальше и дальше, Север становился всё более независимым, пока в результате неудачной войны с янки эти обширные земли, составлявшие половину национальной территории, не отошли к Соединённым Штатам. В уже бурлившую там мексиканскую пассионарность влился мощный поток страстей десятков тысяч переселенцев с восточного побережья США, отправившихся на Запад за золотом, нефтью, лучшей долей и новой судьбой.
Пассионарность, перелившаяся через край, заполнила ущелья Нижней Калифорнии, пустыни Чиуауа, каньоны Коауилы, горные леса Тамаулипаса, которые стали северной границей Мексики. До сих пор пассионарность сохраняется в этих штатах, она осела в поведенческих моделях, в крепости старых традиций, в стойком обычае вендетты, в отношении к контрабанде как весьма достойному мужскому занятию. И верховные судьи здесь всё те же, несменяемые.
Здесь, на Севере, в деревенской глуши штата Дуранго в семье безземельного крестьянина-арендатора и родился, по одним источникам в 1877-м, а по другим – в 1879 году, Хесус-Доротео Аранго, которому в недалёком будущем суждено было стать генералом Вильей. К подвигам он не готовился и, вопреки утверждениям некоторых официальных биографий, возделывал землю и пас скот. Рос нормальным сельским мальчишкой – много работал, легко ввязывался в драку и дрался не без удовольствия. Постоянно испытывал чувство голода – вдоволь в семье ели только по праздникам, да и то не всегда. Читать не умел и не хотел, находя это занятие бессмысленным и бесполезным для мужчины. Зато освоил науку пахаря и скотовода, сроднился с конём – сутками в седле, без седла, задом наперёд и как угодно.
В какой-то момент, а он настигает почти всех мальчишек, Доротео вдруг стало тесно и скучно на отцовском подворье. Пассионарная энергия, которую Джек Лондон называл «жизненными соками», била в нём ключом, сообщала неясные желания и тянула прочь из дома. Всё чаще он стал засматриваться в сторону севера – там, за окоёмом, вздымались горы, за горами лежала пустыня Чиуауа, а за пустыней, рассказывали, открывался большой и яркий мир вольных и богатых людей – контрабандистов. Хотелось туда.
Случай – великий регулятор бытия, он даёт, он и отнимает. Случай нашёл Доротео.  Впрочем, вполне вероятно, что и сам Доротео искал его. Когда умер отец, асиендадо – владелец поместья, у которого семья арендовала землю, – решил воспользоваться отсутствием в доме хозяина и выкрал для забав младшую сестру Доротео. На Севере при расчёте за подобные проделки и сегодня редко прибегают к помощи полиции. Но и сто двадцать лет назад, и сейчас можно взять деньгами. От денег Доротео отказался. Он застрелил асиендадо и сжёг поместье, оставив себе единственную дорогу – на Север, к волшебному окоёму.
Путь оказался неожиданно длинным. Преодолеть его сразу, единым махом, Доротео не удалось. Сначала он сумел добраться только до гор, где повстречался с бандой угонщиков скота и занялся этим нехитрым делом. Опыт набегов, засад, бегства от федеральной конницы давался легко – ему едва исполнилось шестнадцать, он был толковым парнишкой и премудрости новой профессии усваивал быстро. Правда, через четыре года наскучила и она. Жизненные соки по-прежнему бурлили, звали дальше, за вечно убегающий окоём. Гонять ворованные гурты скота и торговаться с перекупщиками он уже не хотел.
Отправился дальше к северу, в Чиуауа. Нельзя сказать, что Доротео не пробовал жить в ладу с законом. Пробовал – работал на угольных шахтах и серебряных рудниках. Но недолго. Тяжёлая и однообразная работа за гроши оказалась не для него. Внутренние силы бушевали и искали выхода, ему хотелось выть волком и лаять койотом, наблюдая, как уходит вверх бадья с породой. Сколько таких нужно наполнить и отправить на-гора за день, за неделю, за месяц?
Он вновь начал угонять скот и перепродавать его, но уже за границей, в США. Стал контрабандистом и постепенно богател. Дабы ускорить этот увлекательный процесс, Хесус-Доротео Аранго принялся грабить поместья, американские и мексиканские, останавливать и обирать поезда, «брать» банки. Он приобрёл квалификацию бандита широкого профиля, а заодно и новое имя – Франсиско Вилья. Этот творческий псевдоним понадобился ему, чтобы сбить со следа федеральных ищеек. На какое-то время это удалось. Однако слава уже бежала впереди него. Уже все налёты, стычки с федералами, ограбления банков, кто бы их ни совершил, молва приписывала Вилье. На удачу, на «фарт» к Вилье стекались десятки и сотни всадников. Он уже и не особенно бегал от кавалерийских частей федеральных войск, отряженных в погоню за ним. Не избегал он и стычек с американскими рейнджерами по ту сторону границы. С 1900 по 1909 год Франсиско Вилья был единственной реальной властью на севере страны.

Продолжение анабасиса
…Лошади шли неспешной рысцой – Эстебан и Хорхе подрёмывали в сёдлах. Мне же достался мул с длинными ушами и влажным, наглым взором. Наши отношения не сложились с самого начала, да и наездник из меня никакой. Поэтому мул непрерывно норовил скинуть лишний груз со своей спины; меня же преследовало необоримое желание скорее закончить эту муку. Как угодно, пусть даже и кувырком через голову мула.
Наверное, всё именно так и закончилось бы к удовольствию длинноухой скотины, если бы Эстебан, приоткрыв светло-зелёный глаз, не прикрикнул на мула своим громовым властным голосом. А мне он сказал: «Осталось немного, Мигель, как раз на одно корридо». И запел про солдат Панчо Вильи. «Корридо» – это народный романс, а скорее баллада, рассказывающая о славных подвигах, о знаменитых героях, о несчастной любви, о радости свершившейся мести и прочих сентиментальных вещах. Мелодия «корридо» подчиняется, как правило, ритму лошадиной рыси, иногда переходит в галоп, но редко бывает короткой. Когда пересекаешь в седле пустыню, пробираешься по тропам горных ущелий или едешь по бесконечной прерии, петь можно долго, насколько хватит горла и фантазии. Каждый поющий добавляет к повествованию новые детали и обстоятельства, подчас и новых действующих лиц, обогащая, таким образом, содержание «корридо». Обогащается и видоизменяется оно бесконечно. Поэтому северяне очень любят поспорить о прошлом, ибо историю они изучают, опираясь именно на этот «контентно неустойчивый» фольклорный жанр.
«Я – солдат Панчо Вильи,
Самый верный из всех его солдат,
И наплевать мне, если я погибну,
Пасть за Вилью в бою долг и честь мне велят…»
– уныло тянул Эстебан, но лицо его было торжественным и вдохновенным.
Эстебан приходился Хорхе «компадре» – кумом. Термин этот в Мексике, а особенно на Севере, совсем не обязательно указывает на семейные связи. Испанское слово amigo, которое переводится на русский как «друг», в мексиканском его значении говорит скорее о приятельских отношениях, а вот закадычные друзья называют друг друга «компадре». Эстебан и Хорхе были один для другого «компадре». Именно в силу этого обстоятельства Эстебан побросал все свои дела небогатого «ранчеро» – владельца ранчо, скотоводческой фермы, – и по первому зову явился сопровождать нас в длинном, растянувшемся почти на шестьсот километров, путешествии в Мехикали, столицу штата Нижняя Калифорния Северная, куда оттащили и где теперь приводили в порядок наш бедный автомобиль.
Эстебан был высок, строен, зеленоглаз и красив, обладал роскошными каштановыми усами, кончики которых постоянно подкручивал, отчего вид имел всегда бравый и независимый.
И ещё Эстебан испытывал жесточайший финансовый кризис. С деньгами у него было ещё хуже, чем у нас. Поэтому мы бедствовали втроём, а если учесть лошадей и мула, то вшестером. Однако и кормильцем, и добытчиком, и хранителем для нас был Эстебан.
В России совершенно ошибочно полагают мачо грубым мужланом, безобразно и недостойно относящимся к женщине. Путают с бытовым хамом – продуктом, безусловно, отечественным, простым, примитивным и совсем не экзотическим. Или, впадая в иную крайность, снабжают мачо разгульно-гостеприимным и взрывоопасным кавказским характером.
На самом деле мачо многогранен. Да, с воспитанием у него часто проблемы, он – человек не светский. Но к любой женщине – и к богатой даме, и к самой последней бродяжке – он обратится одинаково: «сеньора» или «сеньорита». Он никогда не оскорбит достоинства женщины и всегда закроет её собой от любой опасности. Мачо не обидит слабого; может быть, он не ринется на его защиту, ибо считает слабость пороком, но сам не унизит слабого никогда. Мачо справедлив и способен слушать аргументы, которые не противоречат его убеждениям. Он гостеприимен и может отдать последнее, но сдержан в проявлении чувств и не бравирует ни хлебосольством, ни удалью, ни разнузданностью эмоций. Мачо не терпит урона своей чести и не любит, когда ему перечат. Он беззаветно храбр –  презирает страх, смерть и не боится начальства. Слово мачо – закон. Прежде всего для него самого. Поэтому обманщик и слабак не может стать мачо. Исключено. Вообще, этот титул присваивают на Севере далеко не каждому, а присвоив, произносят с неизменным уважением и почтением.
Эстебан Мехия Васкес был стопроцентным мачо.

Национальный герой
Таким же, стопроцентным, был и Франсиско Вилья, которого народ называл по-свойски, уменьшительным именем Панчо.
Даже в самых первых «корридос», сложенных о нём, уже воспевались все те черты, которые составляют облик мачо. Однако больше всего неизвестные авторы упирали на справедливость – через все баллады тянулся извечный напев униженных о благородном разбойнике, который отнимает у богатых и раздаёт бедным. Наверное, певцы выдавали желаемое за действительное. А может, и в самом деле Панчо Вилья утверждал справедливость на свой лад. Как бы то ни было, его популярность росла со скоростью торнадо.
В 1910 году началась мексиканская революция, самый масштабный и затяжной социальный катаклизм ХХ столетия в Западном полушарии. По официальной версии, революция закончилась в 1917 году, в действительности же гражданская война, перевороты и всеобщая сумятица продолжались до 1920 года, не уставая собирать кровавую жатву, пока количество жертв не превысило миллион. Собственно, главная задача мексиканской революции – свержение сорокалетней диктатуры Порфирио Диаса – была решена в первый же год. Всё остальное время шла ожесточённая борьба за власть, прикрываемая конфликтом идеологий и споров о различных моделях развития. А народ дрался за землю и справедливость – крестьяне почему-то решили, что землю должны раздать им, и никакого иного смысла во всей этой кутерьме усматривать не желали.
За землю воевал и Панчо Вилья, который, будучи фактическим правителем Севера и предводителем вооружённых формирований, не хотел оставаться в стороне от событий. Да никто и не позволил бы ему остаться в стороне. Заметил и вовлёк его в революцию один из её идеологов и первый революционный президент Франсиско Мадеро.
Революции притягивают маргиналов. Через участие в революционном движении они «отмывают» своё прошлое и обеспечивают респектабельное будущее. Панчо Вилья оставил поезда, банки, удачно сложившуюся карьеру бандита и превратился сначала в полковника, а затем и в генерала дона Франсиско Вилью, с которым вынужден был считаться любой президент в Мехико. Несколько лет в рядах его формирований воевал так называемый «иностранный легион», набранный главным образом из числа американских авантюристов с туманным прошлым. Среди них были личности весьма колоритные, впоследствии даже удостоившиеся упоминания в истории мексиканской революции, например, Оскар Крейгтон, известный в Сан-Франциско налётчик по кличке Динамитный Дьявол, или Эдвард О’Рейли, громила по кличке Текс, ставший впоследствии «солдатом удачи» в Европе и на Филиппинах. Когда «иностранный легион» сильно поредел в боях, Вилья назначил уцелевших легионеров «капитанами» – командирами своих подразделений. Многие из них навсегда остались в Мексике после окончания гражданской войны.
Разумеется, никакой идеологии, ни либеральной, ни консервативной, Вилья не воспринимал – она ему была совершенно не нужна. Как и весь народ, он воевал за простые и понятные вещи – землю, свободу и справедливость. Так мачо, контрабандист и разбойник Панчо Вилья начал превращаться в национального героя генерала Франсиско Вилью.
В Европе и у нас, в России, нет этого звания – национальный герой.  Были Герои Советского Союза, сейчас есть Герои России, а вот национальных, увы, нет. Звание это не присваивается правительственными указами, не подкрепляется особыми знаками отличия или грамотами. Это концентрированное выражение народного обожания и гордости. В Латинской Америке много национальных героев – Франсиско Вилья, его соотечественник и современник Эмилиано Сапата, борец за справедливость в Никарагуа Аугусто Сесар Сандино, беззаветный революционер аргентинец Эрнесто Че Гевара, романтик от социализма чилиец Сальвадор Альенде…  Попадают в этот список, что греха таить, и знаменитые наркобароны, и наиболее удачливые бандиты и контрабандисты. Люди воздают должное лихости, смелости, удаче, приписывая и этим маргиналам стремление к справедливости, защиту слабых, освобождение угнетённых. То есть именно те черты, которые и составляют непременное условие возведения в ранг национального героя.
Народ слагает о своих героях легенды, устные рассказы и «корридос». У этих произведений нет конкретного автора, они – фольклор. Но у мексиканского государства, надо отдать ему должное, хватает ума поддерживать фольклор статьями в школьных и университетских учебниках, экранизациями в кино и на телевидении, изданием художественной литературы. Любой мексиканец с младых ногтей знает имена «генерала Севера» Панчо Вильи и «генерала Юга» Эмилиано Сапаты. В любом крестьянском доме висят их портреты. И никогда в Мексике не рассказывают анекдотов о них, как мы о незабвенном Василии Ивановиче Чапаеве, хотя анекдоты – тоже фольклор. Сапата и Вилья – национальные герои. Они – воплощение надежд на справедливость и на то, что можно самому менять жизнь и брать необходимое у судьбы.
Над надеждой, зачастую единственной, смеяться не принято.
Окончательно в звании национального героя Панчо Вилья утвердился после того, как в рождественскую ночь 1912 года сумел бежать из военной тюрьмы Сантьяго Тлателолько в Мехико, где ждал расстрела. К смерти его приговорил генерал Викториано Уэрта, очередной узурпатор, отстранивший от власти президента Мадеро, которому Вилья, как истый мачо, был верен до конца. В мозаичном панно под названием «национальный герой», конечно, обязательно должны присутствовать и презрение к смерти, и жертвенность, и счастливая судьба.
Вилья бежал в американский Эль-Пасо, расположенный у самой границы с Мексикой. Потом с пятнадцатью бойцами перешёл границу и принялся восстанавливать справедливость – воевать с федеральными властями, свергнувшими и убившими президента Мадеро. К тому времени Панчо Вилья уже стал национальным героем – его восторженно обожали и преданно ему верили. Поэтому в считаные недели он сумел собрать и вооружить, кстати, с помощью американцев, мощное воинское формирование, которое стало именоваться Дивизия Севера. И состояла эта дивизия уже не из прежнего разбойничьего люда, хотя шли к Вилье и люмпены. Основной костяк дивизии теперь был полностью народным – крестьяне, батраки-пеоны, «вакерос», солдаты-«мадеристы». Соединение было невероятно мобильным – Вилья придумал перебрасывать свою дивизию исключительно по железной дороге. Несколько эшелонов всегда стояли под парами, готовые везти полки в любую точку страны, куда только укажет «дон сеньор генерал Франсиско Вилья». У дивизии был минимум тылов и служб: вместе с ней всегда перемещались тысячи солдатских жён и невест. При необходимости они тоже шли в бой, но в основном стирали, готовили, обихаживали раненых, подносили патроны. У Дивизии Севера была самая лучшая разведка на всём континенте – любой крестьянин, любой «ранчеро», любой батрак был добровольным разведчиком и информатором.
Дивизия Севера стала самым мощным кулаком гражданской войны в Мексике.

Вечно живой
…К полнейшему моему восторгу, с лошадьми и супостатом-мулом мы скоро расстались. Оказалось, что путешествовать пешком и автостопом гораздо быстрее, надёжнее и, главное, спокойнее. Сдав наших полуголодных скакунов, уздечки, сёдла и прочие причиндалы верховой езды на руки одной из жён Эстебана, мы почувствовали невероятное облегчение. Все трое. На моей душе стало светло оттого, что ей уже не застила солнца ушастая тень мула, а Эстебан и Хорхе вздохнули, перестав переживать за неблагоприятный исход наших с мулом отношений.
Что же касается жён Эстебана, они служили объектом его забот и единственным источником нашего существования на долгом пути. Дело в том, что в каждом селении, где мы останавливались на ночлег, обитало по жене Эстебана. Их было много; мне удалось насчитать тринадцать. Конечно, Эстебан Мехия Васкес был простым «ранчеро» и потому не мог позволить себе излишеств. Некоторые историки утверждают, что у набожного Панчо Вильи, например, только официальных, венчанных, подруг жизни было двадцать шесть. Скольких он не водил к алтарю, не знает никто, однако сегодня добрая половина штата Чиуауа числит себя в дальнем родстве с генералом.
Трогательная встреча воссоединённой семьи повторялась в деталях в каждом селении: жена, замирая от счастья, приникала на миг к широкой груди Эстебана; ребятишки цеплялись за её юбку и штаны блудного папаши, вереща от радости и ожиданий. И он, действительно, извлекал из глубин своего рюкзака какие-то дешёвые игрушки и неизменный платок для жены. Все платки были одной расцветки и рисунка. Очевидно, Эстебан боялся запутаться или воспитывал у жён корпоративный дух. Потом он бросал короткий приказ: «Подавай ужин!» и садился к столу. Перед едой всё семейство, включая и самых маленьких, сложив перед грудью ладони, замирало в молитве, которую неразборчивой скороговоркой читал Эстебан. При виде этой сцены хотелось разрыдаться от умиления.
После ужина Эстебан уходил хлопотать по хозяйству, заниматься с детьми и исполнять супружеский долг. Мы с Хорхе раскладывались по гамакам. А утром под прощальные слёзы и напутствия отправлялись в путь, чтобы вечером в другом селении наблюдать те же картины.
– Сегодня переночуем у моего «компадре», – сказал как-то под вечер Эстебан. – В этой деревне у меня нет дома, но зато живёт Хуан.
«Компадре» оказался низкорослым, плотным мужичком неопределённого возраста, давно небритым и каким-то замусоленным, несвежим. Дом его был беден и почти пуст – стол, три самодельных табурета и низкий, висящий над самым земляным полом гамак. В дальнем углу стояла чугунная печь. На противоположной торцевой стене висел огромный, почти в натуральный рост фотопортрет Панчо Вильи в генеральской форме. Он весело смотрел на нас бесшабашным своим взором, и фотография казалась окном, за которым бушевала гражданская война.
Портреты генерала мне приходилось видеть в каждом доме, куда мы заходили во время нашего анабасиса. Но это были обычные, напоминающие семейные фотографии, портреты, которые были заметно меньше и неизмеримо скромнее изображений мексиканской заступницы и покровительницы Святой Девы Гуадалупской.
– Это мне дон Эстебан подарил, – прохрипел Хуан, перехватив мой взгляд. У него был хриплый простуженный голос. – Мы с ним переписываемся…
– С кем? – решил уточнить Хорхе.
– Да с сеньором генералом, с доном Франсиско Вильей, с кем же ещё… Вон у меня в шкатулке и письма от него хранятся…
– Но он давно умер! – заартачился Хорхе.
Хуан только махнул на него рукой, как на человека, сморозившего несусветную глупость, и вышел на двор ловить курицу нам на ужин.
– Он что, псих? – растерянно повернулся Хорхе к Эстебану.
– Да нет, нормальный, – уверенно отвечал тот. – Ну может, самую малость. У него семья погибла… А генералу он и в самом деле пишет и даже ответы получает. Я на почте договорился, они мне пересылают его письма; я же и ответы ему шлю, вроде как от генерала…
Мы с Хорхе рассмеялись.
– Вы не понимаете, – рассердился Эстебан. – Они здесь всей деревней верят, что генерал Вилья сидит в Мехико и управляет каким-то важным департаментом. А письма писать может только Хуан… Один он здесь грамотей. Вот и пишет… Жалуется на несправедливости всякие… Я, чтобы не лишать их надежды, ответы составляю. Даже бланки специальные заказал… Ну и когда получается, решаю проблемы, договариваюсь с властями… Не поверите, теперь уж и сам не рад, что связался, но разве их сейчас убедишь, что никакого генерала Вильи в Мехико нет?!

Вилья против Першинга
Погожим утром 9 марта 1916 года, когда рассвет только-только начинал разливать по пустыне Чиуауа холодные синие тени, Соединённые Штаты пережили позор, не забытый ими до сих пор. И, разумеется, не прощённый.
Тишина и безлюдье по обе стороны мексиканской границы. Вершины далёких скал окрашиваются багряными сполохами разгорающейся зари, а небо медленно насыщается холодным цветом индиго. Вдруг из зарослей, огромных, как деревья кактусов «нопалес», выезжают полторы тысячи всадников в широкополых сомбреро. И стук копыт вдребезги разносит предрассветный покой.
Перед всадниками – укреплённый военный лагерь «гринго», за ним – фиолетовые в ещё не разлетевшихся сумерках крыши городка Колумбус, штат Нью-Мексико. Ни огонька, ни вскрика, даже собаки не лают. Обыватель спит, натянув на уши ночной колпак. Отсюда до мексиканской беды, до мексиканской войны, до мексиканской революции десятки миль и, самое главное, надёжно запертая национальной гвардией граница.
«Вива Мехико!» – отлетает гулким эхом от скал.
Копыта ударяют по плоским каменным плитам пустыни, сдувая в белёсую пыль ледяную утреннюю росу. Неумолимой волной накатывается на Колумбус кавалерийская лава.
«Вива Мехико!» – сверкают багровыми искрами лезвия клинков.
И сухие щелчки винчестеров сливаются в заполошную трескотню. Ветер относит пороховые дымки, обнажая разверстые в крике рты и смертный замах мачете.
Паника в американском лагере. В Колумбусе встревоженные обыватели распахивают окна. Вопль ужаса вздымается над пустыней: «Генерал Вилья! Панчо Вилья!» Солдаты накатывают пушки, офицеры с обнажёнными саблями пытаются организовать ружейный залп. Обыватели бросаются паковать пожитки… Но поздно, поздно. Всадники уже на батареях, они уже на улицах Колумбуса. Лагерь пал, гарнизон сдался, город захвачен.
В первый и последний раз в истории Соединённых Штатов американский город оккупирован иностранным воинским контингентом. И разграблен, конечно. И двадцать шесть горожан, попавших под горячую руку, изрублены и застрелены. Неслыханно! Вашингтон топал ногами и слал гневные телеграммы лучшему генералу американской армии Джону Першингу, 8-я бригада которого прикрывала границу с Мексикой на этом участке.
Военное ведомство Соединённых Штатов организовало карательную экспедицию. Жаждущий реванша Джон Першинг во главе двух полноценных кавалерийских дивизий, усиленных броневиками и самолётами, почти год  кружил по северным штатам Мексики в надежде преподнести Вилье урок.  На границе Вашингтон выставил беспрецедентное по тем временам количество отборных войск – 112 тысяч рейнджеров, кавалеристов, пехотинцев. Были там и авиационные эскадрильи, и танковые подразделения.
Но все усилия американцев оказались тщетными – уроки Першингу преподносил Вилья, нападая неожиданно из засад и неизменно уходя от преследования. Американский Юг был охвачен паникой и страхом – мексиканцы беспрерывно совершали набеги на пограничные городки, шахтёрские посёлки, ранчо. Больших городов, таких как Колумбус, они больше не захватывали, но мелкие поселения не знали покоя.
Однако ничего личного. Только политика. Отношения Вильи с американцами начали портиться в 1915 году, когда Соединённые Штаты признали правительство Венустиано Каррансы, сделавшегося президентом Мексики после убийства Франсиско Мадеро. Более того, в ноябре США дали разрешение на проход мексиканских федеральных войск по своей территории для атак на Дивизию Севера. Это переполнило чашу терпения Панчо Вильи. Вашингтон сделал неправильный, с точки зрения генерала, выбор и должен понести наказание! Захват американского города был показательной поркой, невероятно унизительной и постыдной потому, что осталась она безнаказанной. Карательная экспедиция армии США против войск Панчо Вильи закончилась ничем.
Уроки, преподнесённые Франсиско Вильей, пошли американцам на пользу. В 1917 году, когда США вступили в Первую мировую войну, войска, получившие опыт в стычках с «мучачос», составили ядро экспедиционного корпуса, воевавшего на европейском театре. Возглавил корпус Джон Першинг, единственный на тот момент американский генерал, прошедший боевую практику современной войны не только на Кубе и Филиппинах, но и в Мексике.

Все беды от гринго
Хуан зачем-то увязался за нами, кажется, по приказу Эстебана. Попутчиком он был невесёлым – молчал, отделываясь односложными ответами, когда к нему обращались, был угрюм и неприветлив. Но неотступно, как привязанный, следовал за нами, куда бы мы ни шли. Наконец Хорхе возмутился. «Чего этот тип приклеился к нам?» – раздражённо спросил он Эстебана. «Охраняет», – отвечал тот и добавлял, что Мексика – свободная страна и каждый в ней волен идти куда хочет. «От кого нас охранять? Здесь одни койоты!» – не унимался Хорхе. «От всех», – оставался невозмутимым Эстебан. И, чтобы окончательно снять все вопросы по сопровождению, приводил дополнительные аргументы: «У Хуана есть револьвер, и он не любит гринго…»
Аргументы были убийственными, но возбуждали любопытство.
– А при чём здесь гринго? – спросил я.
– Гринго всегда при чём, – убеждённо сказал Эстебан. – Во всех несчастьях мексиканца виноваты гринго. Они устроили против нас интервенцию и оттяпали кучу нашей земли, душили и душат нас своими деньгами, своими товарами, своей «колой». Они заставляют нас вкалывать на них, а платят жалкие сентаво, да ещё считают нас дикарями… Мексиканцу от них всегда одно несчастье. Вот вы, когда корову сбили, за рулём ведь Хорхе был, правда?
– Да, Хорхе.
– Вот видишь! – победоносно заключил Эстебан.
– Да гринго-то каким боком с телёнком этим несчастным соотносятся?!
– А дорога? Ехали вы по шоссе, которое американцы в 1944-м к побережью построили. У них там морская база была – война тогда шла большая в Европе, и у нас тоже было неспокойно. Когда война кончилась, они и базу, и дорогу эту забросили. Там теперь ничего нет – песок один голый. Американское это шоссе, вот вы и вмазались. Если бы за рулём ты сидел, может, и пронесло бы. Ты – не мексиканец. А мексиканцу на построенной гринго дороге делать нечего…
– Гринго против генерала Вильи, – веско прохрипел Хуан.

Из-за угла
Единственный в мире памятник мексиканцу за пределами Мексики был возведён в США. На землях, окружающих городок Колумбус, устроили государственный мемориальный заповедник «Панчо Вилья» – несколько уцелевших зданий той эпохи, броневик, аэроплан перед музеем, а также возможность устроить пикник или раскинуть кемпинг. За деньги, разумеется. Хотя память, как утверждают, не продаётся. Но места, пейзажи, исторический антураж имеют свою цену. Особенно в Америке.
Как и любую другую, мексиканскую революцию вскоре после победы начали акционировать. Каждый, кто обладал войсками и влиянием, стремился получить свой кусок власти и связанных с властью привилегий. Конечно, акционеры передрались между собой, иначе что это за революция? Поэтому страна агонизировала в пароксизме гражданской войны всех против всех, жестокой, кровавой и затяжной.
Панчо Вилья искренне верил в провозглашённые идеалы: «Земля, свобода и справедливость!» Но при этом столь же искренне считал, что вполне заслуживает личной славы, почестей и безбедной жизни: ведь он – вождь, он немало сделал во имя народного счастья и, значит, имеет право.
Генерал Вилья внешне был скромен, подобно «ранчеро», носил видавшие виды костюмы-тройки или пропылённый мундир, но с удовольствием принимал почёт и с заметным пиететом относился к комфорту и роскоши. Вот как описывает один из таких эпизодов в книге «Восставшая Мексика» известный американский писатель Джон Рид, который провёл несколько месяцев в Дивизии Севера, почти ежедневно общаясь с генералом:
«Во время пребывания Вильи в городе Чиуауа, за две недели до наступления на Торреон, артиллерийский корпус его армии решил преподнести ему золотую медаль за героизм на поле сражения.
В приёмном зале губернаторского дворца в Чиуауа, предназначенном для всяческих церемоний, украшенном огромными люстрами, тяжёлыми малиновыми портьерами и кричащими американскими обоями, стоит губернаторский трон. Это позолоченное кресло, с ручками наподобие львиных лап, стоящее на возвышении под малиновым бархатным балдахином, увенчанным деревянной позолоченной шапкой, которая чем-то напоминает корону.
Артиллерийские офицеры в щегольских голубых мундирах, отделанных чёрным бархатом, с блестящими новенькими шпагами на боку и оплетёнными золотым галуном шляпами под мышкой плотными рядами выстроились в одном конце зала. От дверей этого зала вокруг галереи, вниз по парадной лестнице, во всю длину грандиозного внутреннего двора до внушительных ворот и за ворота протянулась двойная шеренга солдат, державших винтовки на караул. Четыре полковых оркестра, сведённые в один, клином вдавались в толпу. Жители столицы (имеется в виду столица штата Чиуауа – М.Б.) собрались тысячами на Пласа-де-Армас перед дворцом.
– Ya viene! Вот он идёт! Да здравствует Вилья! Да здравствует Мадеро! Вилья – друг бедняков!
Рёв возник где-то в задних рядах толпы, прокатился, как лесной пожар, нарастая мощным крещендо, и казалось, это он взмётывает в воздух тысячи шляп. Оркестр во дворе заиграл национальный гимн Мексики, и на улице показался Вилья. Он шёл пешком…»
Законы социальных революций одинаковы везде, с небольшими поправками на местный колорит. У генерала Вильи не было ЧК, но был избранный эскадрон «дорадос» (золотых), который, не задумываясь, исполнял и даже угадывал приказы. Геббельс считал расстрел единственной эффективной формой переубеждения. В этом смысле германская национал-социалистская революция ничем не отличалась от любой другой, как её ни назови. Генерал Вилья не жалел крови на внедрение в массовое сознание провозглашённых идеалов, расстреливал обильно, нередко выполняя эту работу лично. Ничего особенного – работа как работа. Раньше приходилось отправлять на тот свет и по менее значимым поводам – за пару десятков голов скота, например. И вообще, разве Мексика, земля и справедливость не стоят жизни тысячи-другой богатых, жирных каплунов и очкастых умников, которые мутят воду и превращают простые и добрые вещи в заумную гадость?!
Народ однозначно отвечал своему генералу. В одном «корридо» с восторгом поётся о том, как Вилья управлял Чиуауа, самым большим штатом Мексики и главной базой его дивизии. Генерал напечатал свои деньги и пачками раздавал их беднякам, устанавливая социальную справедливость. Но «негодяи-торговцы», поётся в «корридо», не желали их принимать. И бедняк оставался бедным. Однако «дорадос» навели порядок «и казнённых не велели хоронить». Понятно, что после этого торговля пошла весьма энергично.
В Мексике генерала Франсиско Вилью любили и продолжают любить за храбрость – во всех боях он участвовал лично, – за удачу, за лихость, за буйство нрава и необузданность чувств. Он казнил до смерти, но миловал от души. Утверждают, что он не курил, не пил и никогда не употреблял наркотики. Однако из боя выходил хмельным – брали своё адреналиновые «жизненные соки».
И всё же, несмотря на свой природный крестьянский ум, Панчо Вилья так до конца и не понял капризного характера революции. Он не сумел разглядеть и прочесть в революционном буйстве закона, по которому революция непременно пожирает своих героев.
К 1920 году заваруха утихла, выдохлась. Сложила оружие и Дивизия Севера. По настоянию властей Франсиско Вилья отошёл от военных дел. Правительство выделило ему и его «дорадос» землю для организации то ли поместья, то ли общины, то ли сельскохозяйственной коммуны. Но генералу было необоримо скучно ковыряться в земле и вести грошовые дела с аграрным банком. О нём продолжали слагать легенды, «корридо» и песни; о нём писали книги в Америке и в Европе. И он видел – царство свободы и справедливости вновь обошло Мексику стороной.
Панчо Вилья терпел и вёл себя тихо и законопослушно. Но всем было понятно: стоит ему захотеть и через день под его окнами вновь будет стоять готовая к бою, с патронташами внахлёст груди, Дивизия Севера. И страна опять содрогнётся от клича: «Вива Мехико!».
Генерала Франсиско Вилью убили в июле 1923 года, подленько, из засады, устроенной федеральной полицией. Национальным героям в любой стране всегда уготована печальная смерть. Кстати, крестьянский защитник «генерал Юга» Эмилиано Сапата был тоже расстрелян из засады федеральными агентами в 1919-м. Генералы мешали. Трудно, невозможно было представить, чтобы два этих «пассионария», совершенно не приспособленных к покою и праздности, отошли в мир иной, пребывая в почтенном возрасте и в собственной постели, окружённой скорбящими родственниками. Власти Мексики были уверены, что совершили благое дело, устроив генералам именно такие проводы в вечность.
Памятники Франсиско Вилье и Эмилиано Сапате принялись возводить в Мексике чуть ли не на следующий день после их гибели. Власти федеральные, региональные, муниципальные и все прочие буквально соревновались в деле постановки бронзовых, гранитных и гипсовых скульптур «героически павших» национальных героев. Теперь они стоят по всей стране.

Послесловие
Мы всё-таки добрались до Мехикали. Пришли туда, еле волоча ноги, отощавшие и злые. Кстати, очень хороший способ избавиться от лишнего веса: шестьсот километров пешком – и килограммов десять как корова языком слизнёт. Нам помогли с деньгами, и мы с Хорхе уехали на отремонтированном автомобиле, оставив Эстебана и Хуана на Севере. Увидеть их вновь мне больше не пришлось.
На въезде в город Толука, на перекрёстке нескольких скоростных автомагистралей стоит огромная конная статуя Панчо Вильи. Миновать этот памятник невозможно, если едешь к северу. И каждый раз, проезжая мимо, я вспоминаю Эстебана и Хуана: «Интересно, продолжают ли они переписку с генералом? Надо бы как-нибудь заехать к ним на пару дней…» Но вот всё никак не могу собраться. Знаете, как бывает: то одно, то другое… Да и далековато теперь… Впрочем, всё это уже другая история.
История генерала Панчо Вильи заканчивается здесь, у подножия монумента на перекрёстке дорог, ведущих на север.