ИГРОКИ

Табакерка «Останкино», XIX век,  Лукутинская мануфактура (перламутровые вставки)
В. Кандинский «Москва» (1916)
Коллекционер Г. Костаки
Марк Шагал. «Моей жене»
Марк Шагал. «В честь Аполлинер»

Чернь и генералы армии антикваров

Всё, что вам сейчас повезёт прочесть, есть домыслы, сплетни, завистливая ложь и совсем не соответствует исторической правде. И поэтому я горячо советую читать дальше лишь товарищам, интересующимся знать «про богатых»  и любящим советскую старину, и помнящим советские цены – тем, у кого и по сей день при цифре «три шестьдесят две» начинает молодо биться сердце.

ИЗВЕСТНО, ЧТО ТАКОЕ АНТИКВАРИАТ – красивая, дорогая древность, её продавали, покупали; и в советские времена – то же самое. Об этом и пойдёт речь.
Патриоты называют убитую Россию самой богатой страной: и сами красиво делали, и без устали ввозили. Антиквариат собирали цари (Эрмитаж – семейное собрание Романовых), собирала знать, монастыри, умники, офицеры, купцы, коннозаводчики – каждая лошадь, победительница скачек, получала портрет маслом, тройка – литографию, самый последний извозчик носил в кармане «лукутинскую» табакерку (нынче такую купит не всякий банкир) – но тут вдруг случился семнадцатый год.
В Москве ещё недавно жила дама-дворянка и гордилась, что всю жизнь не работала, кроме одного дня, когда по личной просьбе Ленина очищала от барахла Кремль (там и бродяги жили) – матросы носили в костёр охапками пудовые платья императриц и подбрасывали иконы. Дама подняла из лужи обронённую икону: «Вы, товарищи, её не жгите, это вещь дорогая». Матрос недоверчиво плюнул в тёмную доску и протёр рукавом. Дама была очень довольна, увидев потом эту икону в Третьяковской галерее.
ЛЮДИ ЗАДУМАЛИСЬ: ЧТО ЖЕ БУДЕТ С НАШИМ ДОБРОМ? – не понимая, что настала пора спросить: что же будет с нами? Дмитрию Васильевичу Ульянинскому, хозяину редчайшего собрания книг, велели «освободить квартиру» – он сразу же лёг под поезд Курской железной дороги.
После пожаров, погромов уцелевшие крупные собрания отобрали, средние учли, мелкие взяли под надзор. Затеяли семь пролетарских музеев, но вечная хворь революции – нехватка помещений их уморила, антиквариат выбрасывали, продавали, а с началом индустриализации повезли пароходами для продажи буржуям за золото, преимущественно через Германию (есть, есть грубая справедливость в трофеях Великой Отечественной!). Но тут русскому народу повезло – приключился мировой кризис, цены упали, и бесценные полотна Эрмитажа «уходили» за столь небольшие деньги, что вывоз народного достояния свернули за невыгодностью.
Четыре года после революции рынок антиквариата копошился в тени силами наивных (всё ещё вернётся) и попытками голодных – за старинную фарфоровую чашечку в 1919 году давали почти два килограмма хлеба. Затем рынок воспрял – встретились два племени дикарей: прислуга бежавших господ и выходцы с рабочих окраин, «уплотнившие» богатые квартиры, пошли продавать, а обманутые потеплением нэпманы рванули покупать вагонами канделябры, золочёные рамы, люстры, спальни из карельской берёзы. Усердно скупали иностранцы – работники многочисленных миссий. Но очень скоро нэпманам дали понять, где орехи растут, – началась судорожная продажа сокровищ: прославилась Сухаревка, а знаменитые книжные распродажи Парижа выглядели просто жалкими перед торговлей Китай-города. Нэпманы взамен скупали брильянты, за брильянты – валюту, а валюту наиболее дальновидные к концу двадцатых годов спустили в унитаз, верно рассчитав, что, когда начнут бить наганом по голове, отвечать: «Ничего не осталось!» – лучше всего чистосердечно.
ТАК ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РЫНОК В СОВЕТСКОЙ ИМПЕРИИ получил две выразительные черты – неутомимый вывоз на Запад и постоянное перераспределение ценностей внутри страны. В этой второй черте рынок совершенно совпал с головной идеей новой власти, но власть в «перераспределение ценностей» включала и перераспределение жизней, что сделало долю любителей антиквариата переменчивой и солоноватой на вкус.
Советская аристократия имела неограниченные средства и беспредельные возможности собирать, но от лагерей увернулись единицы наподобие Горького, Бродского (портретиста Политбюро), Алексея Толстого. Толстой по следам Красной Армии вступил в Западную Украину и, выломав паркет в замке Радзивиллов, объяснялся на границе: «Я депутат Верховного Совета!» Сталин насмешливо бросил тогда: «Я-то думал, вы настоящий граф».
Сталинские вельможи не собирали, они любили и понимали бесплатное, казённое: автомобили, застолья, хоромы рабочих кабинетов, службу, партийность – антиквариат же требует личного уголка и божественной праздности. Когда московские «оперы» по своим делам обследовали бескрайние квартиры умиравших сталинских наркомов – поражала пустота. Когда изымали казённое – своего не оставалось. У Кагановича не оказалось даже своих простыней.
Война – ВОЙНА НЕМНОГО ОБРАЗУМИЛА: маршал Ч. вывез какие-то гобелены, маршал В. – ковры, у вдовы маршала К. на даче были картины Дрезденской галереи, у арестованного Mеркулова солдаты обнаружили коллекцию живописи – Сталин пришёл в неописуемую ярость. Узнав это, жёны и домработницы мигом снесли всё в комиссионки. После войны в Москве, как уверяют долгожители, можно было купить с рук Тициана и Рембрандта за 20–30 тысяч рублей. Победители похватали немало «фальшаков»: в Германии промышленность подделок имела двухвековой опыт – на собирании такой «классики» здорово обожглись знаменитые впоследствии коллекционеры Рубинштейн и Костаки, но и тут мы с немцами поквитались, запрудив через два десятилетия Запад подделками икон и «русского авангарда», созданными где-нибудь в Санкт-Петербурге, на улице Герцена, 22.
Рынок обустроился. Подросли собиратели со старыми корнями и самородки, уходил сталинский страх и надзор, прояснился Запад, полюбивший «русское», припекало хрущёвское солнышко, вожди легко дарили: Фурцева отдала пресловутому Хаммеру (имевшему разрешение вывозить багаж без таможенного досмотра и вывозившему составами) лучшего Малевича за сомнительного Гойю. Больше всех страдала придворная Третьяковка, где начальство плохо переносило царский взгляд. Русский музей радением хитрого директора Пушкарёва отбивался. «Конечно, дадим! – обещал Пушкарёв. – Только приказ пришлите!» Приказа никто писать не хотел.
Всё шло мирно, дружили, дверей не запирали, пускали полузнакомых в дом, но скоро рынку стало тесно меж «железным занавесом» и внутренними китайскими стенами – всплыли первые герои-валютчики Р. и Ф. с непостижимой цифрой в два миллиона рублей и диковинным определением «спекуляция валютными ценностями». Обомлевший Хрущёв велел: расстрелять – и героев расстреляли по статье, которой не было в помине во время их отчаянных деяний, – антиквариату мы обязаны возвращением смертной казни.
Людей, собиравших, продававших, восстанавливавших (и подделывавших) антиквариат, в Империи было немного – может, тысяча. Но Империя никак не могла сообразить, что же делать с этим козлобородым подпольем «искусствоведов» (в ту пору это звание любили; если семь судимостей, а в перерыве раскатывает по столице на машине градоначальника Промыслова, то как пить дать в визитной карточке – «искусствовед»). На взгляд социалистических пятилеток это обычные труженики, имеющие увлечение по месту жительства. Пенсионеры собирают значки, пионеры – макулатуру, а эти – древности.
Но на взгляд мирового сообщества эти же граждане – европейские знаменитости, богатейшие люди СССР, а некоторые (в пересчёте на валюту) – одни из самых богатых в мире. Да, наши граждане, вырвавшись за рубеж, плакали у колбасных прилавков – верно вспоминали старики: колбаса бывает разной! Но жители Зарубежья, посещая двухкомнатные клетушки наших собирателей, плакали от бессилия понять: почему коллекция, не поместившаяся бы в трёх залах Лувра, – в этой пещере? Почему картины, за каждую из которых можно купить замок, висят в туалете? (Потому что в туалете постоянная влажность и нет прямых солнечных лучей!) Почему хозяин спит на ветхом диване и больше всего на свете боится участкового Григория Ивановича?
Тем временем (к семидесятым годам) былое братство собирателей расслоилось и обособилось. Продолжало объединять только одно: чем больше восхищения вызывала коллекция, тем больше сомнений возбуждала судьба собирателя.
Георгий Дионисович Костаки (прозвище Грек) удобен для примера собирателя княжеского величия, ибо смерть и эмиграция отдалили его на расстояние, недоступное нашему уголовному быдлу.
Да, Костаки, природный грек, родился в 1913 году в семье, приехавшей в Россию подработать, дальновидно сохранил на всю жизнь греческое подданство, нажил трёх дочерей – старшая росла как дочь обычного московского шоферюги, две младшие – наследницами знаменитого собирателя, принимавшего Нельсона Рокфеллера, Нильса Бора, брата президента Кеннеди. За дочерьми ухаживали все, кто мог самостоятельно передвигаться, собрание Костаки оценивали в 500 миллионов долларов (хотя никто не знал и не узнает, сколько у него было картин), он долго жил в коммуналке, Пиросмани висел в коридоре. Потом – сдвоенная квартира на проспекте Вернадского, потом – Греция, смерть; девиз Грек выбрал простой: «Если хочешь иметь лучшие вещи – плати больше всех».
НО ГРЕК ПЛАТИЛ МАЛО И ИМЕЛ ВСЁ. ПОЧЕМУ?
Потому что он – единственный, кто вообще что-то платил за «русский авангард» после войны, и его все считали сумасшедшим.
Это сперва Костаки собирал «старых мастеров» и какое-то серебро, но ему быстро дали понять: в Советском Союзе собирание блестящих предметов часто заканчивается тусклыми годами за решёткой. Он выбрал «русский авангард» – и угадал! В те годы родственники «левых» художников страшились признать своё родство, картины выбрасывали, из музеев звонили вдовам «авангардистов»: забирайте – или жжём! Работу Малевича «Портрет художника М.В. Матюшина» Костаки купил в 1958 году за триста рублей. В нынешней цене этой картины вы устанете считать нули.
Костаки не боялся, и его не трогали, никто не скажет почему, а кто-то считает: Костаки выполнял поручения советского правительства. Но в общем он не боялся даже много позже собирать Шагала: когда до наших подвалов уже донеслись баснословные цены, за работы Шагала могли и убить.
Грек служил завхозом в канадском посольстве, брат его занимал ту же должность в британском, братья иногда обсуждали: где достать денег? По документам Костаки числился «советником». Эдвард Кеннеди так изумился собранию Грека, что толком не понял, кто он таков. На следующий день в канадское посольство доставили письмо «Послу Канады Господину Костакису», не успел Грек его распечатать, как прибежал курьер и понёс письмо по назначению – послу. После прояснения неловкости жена посла начала очень пристально следить за чистотой, и «завхоз» Костаки понуро ходил за ней с тряпкой и веником, подтирая и подметая там, где ему указывали.
Костаки обгонял всех, понятно – он почти что иностранец, ходит в «Берёзку», дарит шубы, угощает знаменитым судаком, на него трудится армия осведомителей, гнутся все ухлёстывающие за дочерьми. Почему Музей изобразительных искусств им. Пушкина гордится великолепным полотном Ван Донгена (цыганка, что ли, изображена), в несколько миллионов долларов? Только потому, что Костаки один ухажёр донёс: есть балерина на улице Неждановой, почти уж продала свою картину за тысячу двести – Костаки налетел, накинул две сотни, перехватил, а картину подарил музею. Костаки мог позвонить в Третьяковскую галерею: «Я знаю, что вам нужны пятьсот тысяч долларов и вы хотите поэтому тихонько продать своего Кандинского. Так вот: я вам дарю для продажи коллекцию икон, а вы оставляете в покое Кандинского, идёт?» Он из-под земли достал даже няню Кандинского, но добрая женщина его разочаровала: «У нас оставались холсты, да мы их выбросили. Это же не картины, он (то есть Кандинский) о них кисти, что ли, вытирал…» – такое у няни осталось впечатление от абстрактной живописи.
«Леваки» спасались от костра по провинциальным музеям, в тёмных углах меж портретами Сталина, бесконечными повторениями шишкинских «Мишек» и Айвазовским. Находятся господа, утверждающие, что Костаки ловко подменял подлинники «леваков» в провинции на копии. «Даже если это и так, – заметил один уважаемый человек, – он этим спасал картины».
Да, ещё про Айвазовского. Как-то один тоже знаменитый собиратель беседовал с крупным вельможей из руководителей культуры: «Послушайте, Василь Иваныч, зачем нам столько Айвазовских? Ведь он шесть тысяч картин написал! Да продайте вы двести штук и купите то, чего у нас нету». – «Нет, Соломон Абрамович, вдруг мы ещё развернёмся да ещё музеев понастроим – и кому-то Айвазовского не хватит?»
Отъезд Костаки двоится, троится и туманится в глазах.
Грек собрался на Родину (или его выпирали – угрозы, таинственные грабежи без взломов, демонстративные видеосъёмки). Часть картин он решил оставить в Союзе (или всё хотел взять с собой, а ему сказали: вот уж нет, всё оставишь, собака! А если хошь по-хорошему, тогда так – половина на половину, но чтобы лучшую половину нам, а то гляди!). Костаки оставил нам процентов восемьдесят работ (или половину, но смог всех обвести и оставил худшее). И вдруг на его даче произошёл пожар (почему он случился так вовремя?) и сгорела часть коллекции (часть? коллекции? сгорела ли?) – туман.
Грек просил: то, что я оставляю, покажите народу. Ага, сказали ему, вали, мы как-нибудь тут разберёмся без всяких… А там он умер. Вечная память!
Равных Костаки – раз, два, а ступенькой ниже – множество. Как заметил бывалый антиквар: «При советской власти покупателями были профессора и жульё, сейчас профессора продают – жульё покупает». В общем – да.
За рубежом предметы старого искусства покупают только очень богатые, которые или украшают свою жизнь, или вкладывают деньги. В Союзе антиквариат с размахом могли покупать все, кто имел зарплату рублей в пятьсот и свободное время. А без размаха мог покупать каждый. Даже нищий. Достаточно было дружить со старушками-дворянками, обходить помойки и заглядывать в отхожие места в деревнях – что там используют вместо туалетной бумаги? Наконец, в Советской России не было совершенно ничего, что не отдали бы за бутылку.
Покупали учёные, иностранцы, адвокаты, рабочие, священники, артисты, чудаки, врачи, часовщики, больные, писатели, министры, пенсионеры, студенты, тайные богачи, партийцы и прочие прослойки общества.
Отец довольно известного в своё время собирателя кинорежиссёра Шустера шутливо распределил всех покупателей на четыре «художественные школы»:
а) стоматологическая (врачи, зубные техники, протезисты) – собирают картины Ю. Клевера;
б) венерологическая (врачи) – Шишкин, Айвазовский;
в) политехническая (технари всех мастей) – «Мир искусства»;
г) академическая (старики-учёные) – классика.
ЯСНОЕ ДЕЛО, ВЫДЕЛЯЛИСЬ ВРАЧИ. У них льготы на жильё и возможности. Мне указали на доктора, получившего картины Рериха и Головина благодаря гонорее. Мясников, онколог Блохин (президент Академии медицинских наук, руководитель большого лечебного учреждения, прозванного «Блохинвальдом»), травматолог Кон, уролог Абрамян, резавший таких людей, как Насер и Суслов, получавший на праздники поздравления Брежнева и Косыгина, яростно торговавшийся («Сверху я даю лекарство – его только членам Политбюро в зад колют!»), пока жена его резала пополам покупателю и продавцу единственную котлетку.
Жил-был доктор Р., числившийся в окружении М. Волошина и крепко задруживший с НКВД. Хорошо помогал (как врач) расстрельным процессам и с ответной помощью Лубянки быстро и вдосталь набрал антиквариата из опустевших квартир. Общество приличных людей забыло Р., он опустился, женился на прислуге, картины в его жилище лежали без подрамников, стопкой до потолка. Только он умер, вдова решилась «образить» квартиру, подъехали её братья деревенские, из Белоруссии, – картины стелили на пол, чтоб не марать побелкой паркет, а потом – на свалку. Пока на свалке кто-то из знающих не наступил на Верещагина. Закипели беспечно дешёвые торги. Москва по сей день не может забыть, как гравюры XVIII века, переплетённые для самой императрицы Елизаветы Петровны, «ушли» за 50 рублей.
МНОГОЕ МОГЛИ АРТИСТЫ – Сергей Образцов, певец Большого театра Селиванов. Певица Лидия Русланова владела богатым собранием. Когда Русланову посадили, коллекцию приняла Третьяковская галерея. Замечательный «агитационный» фарфор купила по дешёвке дочь Леонида Утёсова – фарфор блистал на выставке «Москва – Париж», Брежневу очень приглянулся, ему подсказали: «Это Утёсова». – «А-а, ну тогда в хороших руках!»
Жившие просторно покупали мебель. Если у маршала Р. в квартире пятнадцать комнат – почему бы их не обставить? Как раз подоспели увлечение страхолюдными полированными «стенками» из древесно-стружечной плиты и борьба с мещанством, а мещанство – это комод старый и этажерка со слониками. Народ самодеятельно понёс на помойку мебель: русский ампир, классицизм, модерн.
Рукастые люди подбирали эту «рухлядь», прихорашивали и сбывали через посредников «овальный стол из красного дерева на одной ноге» за 500 рублей, столы «на грифах», «на лебедях», кушетки «рекамье» – посредник брал свои десять процентов, а милиция брала всех.
Так повязали артель, которой заправлял собиратель Ф., – артель обирала старых и напуганных бабок: мать, это твои, что ли, стулья? Да ты чё, мама, вон пятно чернильное, а вон жуки дырки проели, да ещё шатается – пять рублей, не больше, пять рублей, и спасибо ещё говори!
Имущество Ф. мгновенно конфисковали, и лучшая картина из этого имущества ещё через мгновение украсила спальню Брежнева. Но вышла незадача – Ф. признали невменяемым. Это не редкость.
«Искусствоведа» А., вступившего в сговор с электриком и похитившего из Музея им. А.С. Пушкина икону «Евангелист Лука», также признали невменяемым – он полтора года пробыл в закрытой лечебнице, вышел, касался ещё тёмных историй, прославился единственной в Москве (да, было время!) железной дверью. Дверь-то ему и вышибли, когда пришла пора грабить, и А. явился к следователю оскорблённым жрецом искусства, и следователь сдерживал кулаками улыбку, поглядывая на длинный список краж, где А. числился «подельником».
Ну ладно. Коли Ф. идиот, то пришлось возвращать ему имущество. В спальню Брежнева заглянул старый друг: «Леонид Ильич, совсем тебе эта картина под мебель не подходит, дай-ка я тебе что-нибудь другое подыщу».
«ЦЕХОВИКИ» И БАНДИТЫ антиквариат покупали особый – «брюлики» и «цацки» – брильянты и разные золотые штуки: во-первых, чтоб не смущать громоздкой роскошью соседей, а то стук! – и «пожалте бриться», во-вторых, легко зажать в кулачок и побежать. Со статуей, понятное дело, далеко не убежишь.
Кавказские воротилы боялись меньше, скупали подсвечники, огромные вазы с одалисками (имелось такое понятие «грузинский товар» – всё, что блестит), и теперь их потомки, убежавшие от войн, пытаются сбыть наследственные сокровища и с горечью выясняют, что их предкам «зафуфлили» немало подделок.
Более образованные воры нанимали людей для подбора библиотек старинных книг, помня, что книги при аресте не конфискуются – увы, это заблуждение: стоит ловкой руке подкинуть на книжную полку одну «антисоветскую» книгу – и изымается всё до последней корки.
Вы не поймите, товарищи, что побеждали (если возможны победы у антикваров) связи и деньги. ПОБЕЖДАЛИ СВЯТЫЕ.
Супругов П. и А. прозвали «землерои»: сокровища они выкапывали из-под ног. В молодости – модные танцоры, всё, что потом, – охота, даже в дни объявления войны: в комиссионке увидели трёх колхозников, споривших, брать или нет вот эти две бадьи из глины под засолку огурцов. Так «землерои» схватили иранские вазы VI века до нашей эры – собственность германского посла Шуленбурга, конфискованную НКВД.
Ходили они обтрёпанными, но если требовалось произвести впечатление, хозяйка надевала античные украшения. Дверь в их коммунальную комнату могла отвориться лишь градусов на тридцать – всё впритык.
Когда настиг грипп, хозяину пришлось спать отдельно – на столе, подаренном Петру I Меньшиковым. За столом этим «землерои» охотились лет сорок, отказывали себе в зимней обуви, в куске хлеба – и всё завещали Эрмитажу. И таких хватало, нищих, посетители приносили им еду, а предварительно насыпали в ботинки порошок от вшей.
Почему? Бедняки, не знавшие о мировых ценах, не надеявшиеся пережить Брежнева… Что заставляло инженера с Урала продать машину, с ночи, стараясь быть первым, занимать очередь у магазина, врываться наперегонки с другими, набирать в охапку картины, расставлять у ног и хватать за рукава: «Хорошая это картина? А это?» – всю жизнь на какие-то русские пейзажи…
Во что, с кем они играли?
Старичка именовали Гладиолус – растил цветы, в зиму продавал, на выручку покупал картины, ставил их в особую нишу в своей однокомнатной квартире – одна к одной, приобрёл две огромные работы Маковского. Спросили: зачем тебе такие большие? «Чтоб не вынесли!»
Другой любитель (допустим, Вася) промышлял восстановлением порезанных Малевича, Ларионова, Яковлева, Петрова-Водкина, Шагала, Бенуа. И так – год за годом, в стране, где едва замедливший шаг у иностранного посольства человек брался на заметку и где люди боялись купить себе лишний диван.
Лишь много после КГБ взял некоего З. с забавными обвинениями в «коллекционировании антисоветской литературы», просмотре порнографии и спекуляции на сумму в полмиллиона (больше не удалось доказать) плюс устройство домашних стриптизов и хранение про запас 500 бутылок виски.
Многие крупнейшие контрабандисты Союза начинали своё общение с милицией словами: «Я зарабатывал деньги советскому правительству и выполнял поручения советской разведки». Безусловно, отечественные спецслужбы руководили наиболее ценными «жучками», торгующими антиквариатом на Запад, и по прекрасной смазке искусства находили подходы к иностранным галерейщикам и далее – к их клиентам в самых разных сферах и странах. На этом остановимся.
Магазинов в Москве было два и дюжина комиссионок, брали туда по строгому отбору, превышавшему строгостью отбор в отряд космонавтов, сам директор не понимал ничего, но брал тёртого товароведа – какого-нибудь там Абрама Семёныча или Раису Павловну, а они уже «приносили в клювике» и чётко распределяли из-под прилавка: кому «малых голландцев», а кому крупный брильянт.
Однажды Абрам Семёныч поманил некоего профессора: «Вам нужен Федотов?» – «Федотов? Боже ты мой – конечно!» Профессора сопроводили в подсобку и указали на картину, он уселся, уложив подбородок на трость, вперился в полотно взволнованными глазами. И вдруг спустя минуту обнаружил в нижнем углу картины инициалы «М.В.».
«Так какой же это Федотов?!» Абрам Семёныч тоже взглянул в злополучный угол и не моргнув глазом шлёпнул себя по лбу: «Ах, неужели – Врубель?!» Бывало. Так, в Ленинграде на витрину комиссионки выставили как стеклянное изумрудное колье, собиратель В. его немедленно купил, за это его и убили.
Откуда брались цены? Вдова знаменитого художника призналась: «Я их просто выдумываю».
Менялся ли спрос? Да, на спрос влияли денежные реформы, повышение цен на золото и отъезд евреев в Израиль. Евреи, это все знают, народ культурный, водку не пьют, в дом собирают красивые вещи, а сами – врачи, адвокаты, музыканты, «цеховики» – антикварный народ.
Грабили мало, антиквариат стоил дёшево, «чёрный рынок» был не силён, милиция существовала.
Собиратели-«землерои» владели подсвечником времён царя Алексея Михайловича, а одна семья терзала их: продайте подсвечник!
Тут «землероев» умело ограбили. А семья, что нудила, вдруг зовёт их «на блины». Поели блинов, выпили чаю, хозяин: «У меня для вас сюрприз. Нам удалось купить пару для вашего подсвечника! Вот!» «Землерои» кисло рассмотрели «экспонат» и вздохнули: «Это, милый мой, не пара. Это он и есть». Занавес.
Славилась банда: два слесаря по замкам, громила, врач «скорой помощи» (к ноге жгутом примотан операционный нож), певец церковного хора с консерваторским образованием. Когда их привозили на место преступления, потерпевшие не могли отказать им в рукопожатии – милые люди! Они работали в милицейской форме (когда грабили митрополита Питирима – тоже): мы готовим засаду, вас надо спрятать, чтоб спасти от шальной пули. Мальчика (или старушку), встретивших банду в квартире, запирали в ванной. Мальчику давали книжку, старушке – валокордин и вязание. Их посадили, они вышли, разошлись, поработали и сели сызнова.
Банда Толи Беца обработала одного антиквара в Ленинграде и ограбила вдову Алексея Толстого. Кроме уникальных серёг (102 тысячи рублей), уплывших, как говорят, в сторону семьи Алиева в Баку, люди Беца сдуру выдрали из иконы огромный, но не шибко ценный топаз, схватили какую-то хрустальную чепуху, позолоченную рамку с портретом супруги Николая I (рамка-то внутри была из литой бронзы, от этого тяжесть, а они решили – золото!) и шубу – вдова Толстого презрительно фыркала: «Шуба, конечно, у меня хорошая, но, позвольте, ей же двадцать пять лет!»
А под рукой стояла тёмная невзрачная бронзовая вещица, стоившая… в сто раз дороже всего вместе взятого.
КАК ГОСУДАРСТВО ОТНОСИЛОСЬ К АНТИКВАРАМ? Государство относилось к антикварам по известному армейскому правилу: «Мочим как хочем!» Над каждым тикали часы, «дело коллекционеров» сменяло «дело нумизматов», изымались коллекции орденов после убийства вице-адмирала Холостякова. Любой собиратель в любое мгновение мог увидеть перед собой известного капитана Михаила Ивановича X. и услышать: «Я пройду по тебе, как танк, и сотру с лица земли!» А после на суде трепетать: «Моя страсть коллекционера оказалась сильнее долга гражданина». Несчастные краснодеревщики каялись: «Виновным себя признаю в том, что производил работы гражданам и получал от них деньги».
Жестокость государства, не дававшего антикварам «забогатеть», может сравниться только с равнодушием государства к вывозу иностранцами того же антиквариата. Таможня знала только два слова: «иконы» и «Фаберже», а в Пулковском аэропорту был таможенник Володя, который за небольшое вознаграждение и этих двух слов не знал.
А в Москве служил советник по культуре одного посольства, который за двадцать процентов стоимости мог вывезти, минуя таможню, хоть секретаря ЦК.
Но с евреями государство игралось: «ничего не возьмёшь или половину дари – половину бери». Евреи, бедные, уж и не знали, как избавиться от имущества, но сохранить его стоимость.
Многие купили с большим трудом скрипки Гварнери и Страдивари и, прибыв в Израиль, убедились, что в Советском Союзе скрипки подделываются на совесть. «Жучки» скупали в Израиле дешёвые гранёные бриллианты, в четыре раза дороже загоняли их «отъезжантам», а те, доехав до места, понимали, что жизнь их ой как тяжела и несправедлива.
Основной поток тёк через Одессу. В тамошней таможне на подоконнике стояла трёхлитровая банка с бриллиантами. Но кое-кому удавалось провезти. Один еврей провёз бриллианты, вставив их селёдке вместо глаз, – евреи же очень любят селёдку!
Другой еврей, сапожник, как вы уже поняли, вделал камешки в подошву ботинок. Но перед самым досмотром колени его уже дрожали неприлично, и он махнулся с братом обувью: а ну их, пускай будут здесь, а то… И вошёл в комнату досмотра. Раз! – навалились на него штатские, два! – стянули ботинки, три! – разрезали подошвы и растянули их гармошкой – ничего нет. «Та шо жа вы хотите? – начал приходить в себя сапожник. – Шо ба я во так во вышел босиком с самолёту? И шо скажет ихняя общественность и пресса?» Да, признались штатские, некрасиво, конечно, получилось. Но… Но, может, кто-то из провожающих отдаст вам свою обувь? «Ну если тока брат?» Так меняйтесь скорей!
Бестаможенный провоз одного чемодана стоил в Одессе пять тысяч рублей.
СОБИРАТЕЛИ ОТНОСИЛИСЬ К ГОСУДАРСТВУ, КАК ЯЗЫЧНИКИ К БОГАМ. Если попал в маленькую беду – неси маленькую жертву. Если угодил в большую – соответственно. Этим как раз и объясняется то, что каждый собиратель время от времени «по велению сердца» что-то дарил народу.
Когда ограбили К. – его приятельскими тропами доставили к всесильному милицейскому министру Щ.
Дрожащим голосом К. поведал свои злоключения, министр утешал, обещал, провожал, но давал понять, что разговору не хватает завершённости. «А ежели найдёте, – догадался К., – я в благодарность подарю милиции редчайшую икону!»
Щ. не поленился вернуться к столу и пометить карандашом на календаре, какую именно икону передадут впоследствии в государственные, так сказать, руки.
Всю жизнь откупался от государства легендарный Феликс В. Несколько раз его «кулачили» наголо, но он собирал опять – и опять на чём-то залетал из-за невеликой щепетильности. В. имел перекошенную физиономию, встречные, увидев его, переходили на другую сторону улицы.
Когда он подходил к магазину с авоськой, нагруженной кефиром и хлебом, никто не мог бы поверить, что это один из богатейших людей Советского Союза. «Феликс, – кричали ему, – на тебе денег, купи себе новые галоши, хватит ходить в рванье!» В. гнусавил: «Да я вам всем могу галоши купить!»
Он был домовладельцем, самолично владел огромным особняком в центре Москвы и носил под мышкой домовую книгу, – дом ему завещал какой-то врач.
В. начал свою коллекцию в ЧК, помогая неграмотным трудящимся оценивать конфискованное добро, и, надо полагать, не без пользы для себя. Биография его была украшена судимостью чуть ли не за кражу бутылки олифы. За таинственные заслуги В. имел божественное право входить до открытия в магазин «Антиквариат» на Калужской площади, напротив здания МВД. Он помогал советами Фалину, и, когда в очередной раз В. брали за соответствующее место, засняв на плёнку, как он закапывает сокровища во дворе своего особняка, или установив факт передачи им ста рублей продавщице Раисе М. за оставленную для него картину, Фалин звонил следователю и вежливо извещал: «Я знаю, вы собираете сейчас всё плохое про В., когда вам понадобится хорошее, позвоните, пожалуйста, мне».
В конце концов В. пришлось даже подарить народу свой особняк – теперь там расположился музей Тропинина, удивительный музей… Будете там – вспомните В. Вечная память!
ИГРЫ КОНЧАЮТСЯ СМЕРТЬЮ, смерть – всего лишь перераспределение ценностей. Над умирающим антикваром кружат стервятники… Один наследник умер от счастья. Другие наследники ожесточённо распродают, быстрее! – словно мстят за нищую прежнюю жизнь, раздавленную безумным увлечением покойного, – вон, всё вон! Кто-то дарит провинциальным музеям, кто-то, заслышав тяжёлые шаги, продаёт сам предметы, каждый из которых хранит воспоминание счастья обладания когда-то живых людей, и после умирает – пустой. Одна неутомимая собирательница, за всю жизнь не имевшая ни одной пары женской обуви, подарила музею 157 шедевров и умерла в четырёх стенах – её немедленно все забыли. У неё остался один чайник, подаренный в знак благодарности музеем.
Всё кончилось, склеенная по осколочкам чашка разбивается опять, и кто-то собирает из старых осколков новые чашки, чтобы хранить в них живую воду своих дней, опять страдать, искать, терпеть, преследовать. Короче, всё бессмысленно.
Умирают не одни люди, умирает время. Описанный мной уголок советской истории – мёртв, я читал могильные камни, а живые иногда завидуют мёртвым, вспоминая время, когда не боялись, когда можно было выйти из подъезда и не оглянуться по сторонам, простившись на всякий случай со всем.