Россияне в основной своей массе несчастные люди, довольных своей жизнью не более 30-35%. Но россияне не одиноки в своем ощущении тотального несчастья – схожие показатели или даже хуже – у румын, литовцев, каталонцев и др. Восприятие же счастья у нас имеет стойкие особенности: его мера в мире неизменна, и все дело в его правильном перераспределении.
Блог Толкователя уже писал в статье «Россия: страна, заражающая людей вирусом несчастья» о версии американского демографа Эберстадт, почему россияне так плохо живут. Он объясняет африканскую сверхсмертность в России и неудовлетворённость жизнью некой «русской болезнью». Скорее всего, в её основе лежит глубокая депрессия в обществе. А ещё одни американские учёные выдвинули гипотезу, что ощущение несчастья – заразительно.
Карта вверху показывает, как распределяется неудовлетворённость жизнью по регионам Европы. Она составлена, исходя из оценок мониторинга на World Values Survey (серые зоны – европейские области, где была маленькая выборка респондентов, и результаты оттуда не брались в расчёт). Из карты видно, что россияне – не самые несчастные люди в Европе. В той же Италии регионы Тоскана и Сардиния населены куда более несчастными людьми. Всё дело в мировосприятии человека, от которого и зависит неудовлетворённость жизни – «все люди несчастны по-своему».
Таблица ниже показывает, каковы источники счастья в той же Италии и в двух регионах России – Москве и на Камчатке. И оказывается, что причины удовлетворённостью жизнью даже в этих двух российских регионах различны – к примеру, семья для жителя Камчатки гораздо важнее, чем для москвича (и даже итальянца). Зато москвичу важнее некие «положительные эмоции».
И всё же у россиян есть нечто одно объединительное, определяющее меру счастья/несчастья – это подсознательное начало, основанное чуть ли не на религиозных началах, идущих из глубины веков.
Этнографы Альберт Байбурин и Александра Пиир с своей работе «Счастье по праздникам», опубликованной в журнале «Антропологический форум, 2008, №8» (стр. 227-257), разъясняют, откуда идут истоки представления россиян (точнее, русских) о счастье/несчастье:
«А.А.Потебня в своё время отметил устойчивые свидетельства того, что, по русским представлениям, на свете есть определенное количество счастья и несчастья, болезни, добра и зла, и нет избытка ни в чём. Если один заболевает, то значит к нему перешла болезнь, оставивши или уморивши другого.
Точно так же, если кому-то посчастливилось, то это означает, что у другого случилось несчастье («счастье переходя живёт»). Из этого следует несколько важных положений. Во-первых, существует некое совокупное счастье всех людей. Во-вторых, его «объём», его «количество» как бы изначально определено и является величиной постоянной. В-третьих, речь может идти о своеобразном принципе дополнительности или компенсаторности: сколько в одном месте убыло, столько в другом прибыло. Причем этот принцип распространяется не только на счастье (долю), но и на всё то, к чему применимо понятие меры.
В полном соответствии с этими представлениями, Господь Бог не умножает блага, а лишь распределяет их между людьми (ср. пословицу «Бог не гуляет, а добро перемеряет»). Он не может уменьшить или увеличить количество благ, но может кому-то дать больше, а кому-то меньше. В любом случае каждому человеку достается своя порция счастья и несчастья. У каждого своя доля. Можно сказать, что разнообразие воплощений счастья было заложено в самих представлениях о природе счастья.
Выявление «типов счастья» может основываться на таких признаках, как локализация счастья (его пребывание в самом человеке или вовне), связь счастья с состоянием покоя или активной деятельности, условия его обретения и др. Сочетания этих признаков лежат в основе наиболее распространенных концепций счастья. Например, концепция «простого человеческого счастья» включает представления о том, что источник счастья находится во внешнем мире и человек должен уметь наслаждаться теми ценностями, которые он замечает только тогда, когда они пропадают. В таком случае счастье ассоциируется с покоем, привычным течением жизни, способностью радоваться самым обыкновенным вещам.
Два варианта счастья — официальное и личное — нетривиальным образом соединялись в государственном празднике. Устойчивы имплицитные представления, что во время праздника «коллективное счастье» перераспределяется другим, более справедливым образом, чем в повседневной жизни. Эти представления имеют глубокие корни. Например, и в деревенской, и в городской традициях во время праздников приглашали нищих в дом, угощали и одаривали их. Предполагалось, что в эти дни все должны обрести свою долю счастья, причём одинаковую. На время праздника устанавливалось всеобщее равенство по отношению к коллективному счастью.
Во время праздника все на виду, «на людях». Поэтому нельзя воспользоваться нечестным/незаслуженным счастьем (благом), как нельзя надеть украденные ордена — это сразу обнаружится. Иными словами, на празднике человек независимо от своего желания ещё и предъявляет свое личное счастье на людской суд. И всякий праздник гарантирует возможность быть счастливым каждому, хотя бы через сопричастность общему счастью. С этой точки зрения, человек, избегающий праздника, вызывает подозрение. Если он не хочет разделить общее счастье и получить свою заслуженную долю, вероятно, у него есть какое-то свое, нечестное счастье, которое он скрывает».
То есть, исходя из представлений этнографов и антропологов о русском человеке, тому для обретения счастья в том числе не хватает государственного участия («истинных праздников») и коллективизма. Виной государства можно признать и нечестное «перераспределение счастья» – раз так сложилось, что в России его невозможно увеличить, власть должна по-справедливому дать каждому долю его удовольствия от жизни. В итоге мы вновь приходим к выводу, что истинное счастье русский человек находит только в левом патернализме.
