 | |
| Омар Шариф в знаменитой ленте Дэвида Лина «Доктор Живаго», завоевавшей в 1965 году пять «Оскаров». Внизу: Омар Шариф – Юрий Живаго, Джули Кристи – Лара | |
 | |
| Омар Шариф в фильмах | |
 | |
| «Лоуренс Аравийский» (1962) | |
 | |
| «Семя тамаринда» (1974, рядом – режиссёр Блейк Эдвардс и актриса Джулия Эндрюс) | |
 | |
| «Последняя долина» (1970) | |
 | |
| Артист с любимой, рано ушедшей из жизни внучкой | |
 | |
| С первой и единственной женой Фатен Хамама в фильме «Борьба в долине» (1953) | |
Игрок, донжуан и однолюб, доктор Живаго из замечательного голливудского фильма, Омар Шариф – самый «русский душою» из всех мировых кинозвёзд
Если бы не знаменитый фильм Дэвида Лина, роман «Доктор Живаго» был бы известен на Западе разве что в узких кругах интеллектуалов. Образ русского интеллигента обессмертил араб с грустными бархатными глазами и загадочной улыбкой. Омару Шарифу было тогда 33 года. Он уже прославился благодаря главной роли в «Лоуренсе Аравийском» того же Дэвида Лина. Сегодня сам актёр и не помнит, сколько ролей сыграл. Наверное, сотню, из которых приличных десятка два. Он был Чингисханом, Марко Поло, русским князем, римским императором, арабским шейхом. Ироничный Шариф никогда всерьёз не относился ни к своим ролям, ни к славе, ни к успеху среди прекрасного пола. «Я увлекался всеми своими партнёршами, с которыми снимался, – сказал он мне как-то. – Они не всегда отвечали взаимностью, но я их всех обожал. Мне кажется, невозможно встречаться с женщиной изо дня в день в течение нескольких месяцев съёмок и не любить её. Но как только съёмки завершались, я упаковывал чемодан. И съёмкам, и любви наступал конец». Однажды Шариф за неделю получил три тысячи объяснений в любви. А по-настоящему, как он утверждает, он любил только одну женщину – свою жену, актрису Фатен Хамама.
Вся его жизнь прошла в трансатлантических разъездах, и только в последние годы он окончательно осел в Париже. Сегодня он живёт в дорогом парижском отеле в двух шагах от Триумфальной арки и Елисейских полей. В гостиницу он перебрался после того, как несколько лет назад продал квартиру, чтобы, как утверждают сплетники, расплатиться с карточными долгами. Он обитает один в апартаментах, окружённый роскошью и безупречным сервисом. От одиночества не страдает, развлекает себя съёмками в кино, встречами с друзьями, книгами, театром, ресторанами, лошадьми и прочими радостями жизни, на которые так щедр Париж для человека, не скованного в средствах.
Мы встретились с ним в 2003 году, в канун его дня рождения – 10 апреля. Он появился в гостиничном баре в тёмном костюме и в белой рубашке без галстука, стройный, моложавый, и первым делом поинтересовался, что мы будем пить. Сошлись на виски.
Борец и философ
– Я вас видел на днях в компании бывшей манекенщицы Карлы Бруни. Вы вместе призывали поддержать ооновскую программу борьбы с абсолютной нищетой, в которой сегодня живёт почти четверть населения мира…
– Долг каждого богатого человека – сделать что-то для бедных, для несчастных детей, стариков, больных. Когда мне предлагают поучаствовать в благотворительной кампании, я никогда не отказываюсь.
– Но это же утопия – бедных всё равно становится всё больше и больше…
– Наверное, это утопия, но я не могу смотреть на человеческие страдания и никак не реагировать. В некотором роде я делаю это для успокоения собственной совести.
– Коли мы начали с проблем социально-политических, хотелось бы знать вашу точку зрения на войну в Ираке…
– Конечно, я против. Я совершенно не убеждён в том, что Багдад представляет собой угрозу миру и необходимо начинать военные действия. К сожалению, инспекторам не дают возможности разобраться с ситуацией. Американцы приняли решение бомбить Ирак сразу после трагедии 11 сентября, и их ничто не остановит.
– Противостоять единственной супердержаве ещё труднее, чем бороться с голодом…
– Увы, мы бессильны. Американцам наплевать на вето, которое Россия или Франция могут использовать в Совете безопасности.
– На ваш взгляд, конфронтация христианского и мусульманского миров неизбежна?
– Это огромная угроза. Она связана не в последнюю очередь с тем, что мусульмане в большинстве своём люди бедные и невежественные. Они смотрят в кино на богатую Америку с её красивыми домами, автомобилями и женщинами, и у них возникает желание всё это иметь. Когда же Америка начнёт войну против Ирака, ситуация обострится ещё больше. И дело тут не в вере, а в той пропасти между Севером и Югом, которая не перестаёт углубляться. Это, конечно, вопрос геополитики, а не религии. Американцам нужен Ближний Восток с его нефтью.
– Вы сами, если не ошибаюсь, христианин…
– Я был христианином, но в 1955 году, когда женился, перешёл в мусульманскую веру. Сегодня я атеист. Я не могу верить в Бога, когда в беднейших странах типа Руанды, Сомали или Бангладеш вижу не только нищету, но и неисчислимые бедствия в виде голода, ураганов, землетрясений, обрушивающихся на головы ни в чём не повинных людей.
– Вас интересует политика?
– Лишь в той мере, в какой она может улучшить жизнь обездоленных. Меня волнует участь бедных людей в бедных странах, и мне хочется, чтобы они хотя бы не умирали с голоду.
– Считаете ли вы демократию панацеей?
– Демократия – вещь замечательная, но, чтобы она функционировала, люди должны быть образованными. Там же, где большинство населения неграмотно, демократия не нужна, ибо голоса покупаются за кусок хлеба. Для них наилучшая, на мой взгляд, система – просвещённая автократия.
– Вы ведь, кажется, человек левых убеждений?
– Я не знаю почему, но почти все актёры придерживаются левых взглядов. Возможно, потому, что искусство по своей сути гуманно, оно стремится спасать людей. Есть среди актёров и правые, но их мало – например Сильвестр Сталлоне или Арнольд Шварценеггер. Не случайно их герои в кино отличаются немыслимой жестокостью, проливают много крови.
– Интеллектуалы, говорил Жан-Поль Сартр, это люди, которые вмешиваются во всё, что их не касается…
– Трудно дать определение такому туманному понятию, как «интеллектуал». Я считаю самого себя таковым, но, как правило, артистов трудно причислить к интеллектуалам. Они чаще всего люди ограниченные, глуповатые и исключительно эгоистичные, замкнутые на себе. Им надо непременно верить в то, что они самые талантливые и красивые и что все вокруг ими восхищаются. Если вы в этом хоть немного сомневаетесь, вы пропали. Зритель сразу поймёт, что вы не тот, за кого себя выдаёте.
– Порой величайшие актёры всю жизнь играют одну и ту же роль…
– Самих себя… Когда я только стал известен, то решил, что в интервью надо непременно давать супероригинальные ответы, которые шокировали бы публику. Если, скажем, меня спрашивали о моих привычках, я вещал: «Мне не нравится свежий воздух, я предпочитаю прокуренные помещения, плохие запахи». Делал всё, чтобы казаться интересным. Я хотел выглядеть немного безумцем, играл эту роль даже вне съёмочной площадки. Как это утомительно! Я знал талантливых актёров, которые в двадцать лет начинали пить только для того, чтобы походить на звёзд, славившихся своими загулами.
Артист и европеец
– Поговорим наконец о вашем творчестве. Вы только что вернулись из Соединённых Штатов…
– Я снялся в приключенческой ленте, которую сделала кинокомпания «Уолт Дисней». Сыграл во французской картине молодого режиссёра Франсуа Дюпейрона, рассказывающей об истории мусульманина, который усыновляет маленького еврейского мальчика. Этот фильм поставлен по пьесе французского драматурга Эрика-Эмманюэля Шмитта.
– Вы человек восточный по рождению и западный по воспитанию. Как так получилось?
– Когда я был маленьким, Египет находился под британским протекторатом, наши школы и колледжи были на манер английских. Мои родители были людьми богатыми, дома мы говорили по-французски, а на арабском я изъяснялся только на улице. Чтобы слушать оперы, я выучил итальянский. Я свободно владею пятью языками, но ни один из них для меня не родной. Я думаю на том языке, на котором говорю в течение дня. Но на всех, включая арабский, я изъясняюсь с каким-то неопределённым акцентом. В прошлом это создавало мне проблемы с ролями, мне часто приходилось играть иностранцев.
– В чём своеобразие восточной души и её отличие от западной?
– Люди восточные чрезвычайно сентиментальны, их легко вывести из равновесия. К Востоку я отношу и Россию. Русские обожают плакать, любят мелодраму, непомерные страсти и большие страдания. Поэтому меня, египтянина, так часто приглашали играть русских. В душе я больше похож на ваших соотечественников, чем любой другой европеец. Нет ничего более далёкого от русского человека, чем англосаксы. Но при всём при том в культурном отношении Россия принадлежит Западу. Вы – страна великих писателей, композиторов, артистов, тогда как Восток ими беден.
– Вы начали свою карьеру полвека назад у египетского режиссёра Юсефа Шахина. От Египта до Голливуда – «дистанция огромного размера»…
– У Шахина я сыграл три свои первые роли. Всего в Египте я снялся в 20 лентах. Голливуд нашёл меня в Каире для фильма «Лоуренс Аравийский», который снимал Дэвид Лин.
– Но для нас ваша эпохальная роль – Юрий Живаго. Вы действительно ездили в Переделкино, чтобы встретиться с Борисом Пастернаком?
– Для меня это тоже эпохальная роль. Фильм получил пять «Оскаров». Я ездил в Переделкино уже после съёмок «Доктора Живаго» и после смерти Пастернака. Никто бы нам и не дал с ним встретиться. В Союзе фильм был запрещён. В Переделкино встречался с Ольгой Ивинской, которая послужила прообразом Лары.
– Как вы думаете, понравились бы вы Пастернаку в роли Живаго?
– Не уверен. Живаго вышел у меня слишком сентиментальным. Роль сама по себе пассивная, Живаго в фильме почти ничего не делает. Сентиментальной оказалась и ставшая знаменитой музыка.
– Вы, кажется, первоначально претендовали на роль революционера Паши Стрельникова?
– Я не представлял, что могу рассчитывать на заглавную роль после «Лоуренса Аравийского», где я сыграл арабского шейха на верблюде! Я быстро прочитал роман Пастернака, чтобы найти персонаж для себя, и сказал Дэвиду Лину, что могу сыграть Пашу. А режиссёр ответил, что видит меня только в роли Живаго.
– Вы пересматриваете эту ленту?
– Только первые десять минут, потому что мой сын Тарек, которому тогда было семь с половиной лет, играет Живаго в детстве.
– С тех пор вам часто приходилось играть русских…
– Я изображал императора Николая II в американском телефильме «Анастасия», боярина Ромодановского в «Петре Великом». Это была совместная американо-российская лента, ужасно плохая, в которой Петра играл Максимилиан Шелл. Сыграл я и графа Разумовского в американском фильме, посвящённом Екатерине Великой, а однажды даже агента КГБ.
– У Анджея Вайды вы сыграли Степана Верховенского в экранизации «Бесов»…
– Вайда режиссёр замечательный, но фильм не получился. Нельзя рассказать за два часа один из величайших романов.
– Вы любите театр. Почему вы никогда не появляетесь на театральных подмостках?
– Почему же, в Лондоне в начале 80-х я играл в театре «Хеймаркет» в комедии «Спящий принц». В молодости в египетском театре я сыграл роль Астрова. Всю жизнь я собирался сыграть дядю Ваню, но случай так и не представился. В своё время я даже собирался учить русский, чтобы читать ваших классиков в оригинале – особенно Чехова, которого я очень люблю. А теперь я уже слишком стар – из чеховских персонажей мне остаётся разве что Фирс. В этой роли я видел и Евгения Лебедева, и Алексея Грибова. Надо сказать, что вообще я больше люблю театр, чем кино. В театре актёр важнее. Но мне приходилось зарабатывать деньги, а это лучше делать в кинематографе.
– Когда вы впервые попали в Россию?
– Это было в 1956 году, после заварушки с Суэцким каналом. Мы приехали на Неделю египетского кино в Москву. Это было ещё до вашего Международного фестиваля молодёжи и студентов, который считается первой ласточкой хрущёвской «оттепели». Президент Насер очень дружил с русскими и с китайцами, а в Египте в то время существовала мощнейшая киноиндустрия. Мы с женой были знаменитой актёрской парой, и нас включили в состав культурной делегации, которая побывала в Москве, а потом в Пекине, где нас принимал сам Мао.
– Оставляют ли роли след в вашем характере?
– Никакого. Мой характер ничуть не изменился с тех пор, как я себя помню. Нет, я не стал похожим на Юрия Живаго.
– Почему вы не продолжили свою голливудскую карьеру?
– Я провёл там три года и возненавидел Калифорнию. Я родился среди пирамид и люблю старину, а в Америке всё новое, современное. Там хорошо сниматься, но между съёмками абсолютно нечего делать. Все увлечены деньгами и бизнесом. Все девушки похожи друг на друга, ведут одни и те же разговоры. Сегодня ухаживаешь за одной, завтра – за другой, а кажется, что за одной и той же. Я всегда хотел жить в «старушке Европе», как её презрительно называет теперь пентагоновский начальник Дональд Рамсфельд.
– Европа велика. Где вы чувствуете себя лучше всего?
– Когда я уехал из Америки, то объехал весь Старый Свет, чтобы выбрать что-нибудь подходящее для жизни. Италия мне показалась слишком провинциальной, к тому же она кишит папарацци. И я остановил свой выбор на Париже, где могу спокойно гулять, сидеть в кафе, и никто ко мне не пристаёт.
– Ваши лучшие роли вам предложил Дэвид Лин. Кого ещё из режиссёров вы отнесли бы к разряду великих?
– Мне трудно ответить на этот вопрос. Есть постановщики-авторы, которые, как Феллини, придумывают свои фильмы от начала до конца, и постановщики-рассказчики, которые берут книгу и делают по ней ленту. Я предпочитаю рассказчиков, с ними мне интереснее работать. Я обожаю Феллини, но мне никогда не хотелось у него сниматься. В его картинах главная звезда – он сам.
– А Мастроянни?
– Мастроянни был его «альтер эго», это другое дело. И тем не менее я считаю, что свои лучшие роли Мастроянни сыграл не в картинах Феллини. Дэвид Лин, с которым я работал три года, был для меня как отец. Его «Лоуренс Аравийский» – великий фильм на все времена. Я снимался и у других замечательных рассказчиков – у Уильяма Уайлера, Фреда Зиннеманна.
– Почему вы никогда не участвуете в жюри больших фестивалей?
– Упаси боже! Несколько лет назад меня включили в жюри Венецианского фестиваля. Это была для меня сплошная мука: нас было девять человек, и мы всё время проводили в спорах. Четверо женщин, включая русского режиссёра, были отчаянными феминистками и хотели раздать все призы женщинам. Председателем оказался писатель, которой ценил фильмы только с литературной точки зрения. Среди нас был тогдашний директор Каннского фестиваля Жиль Жакоб, требовавший присудить приз американскому фильму, ибо хотел, чтобы заокеанское кино вернулось на европейские фестивали. Словом, каждый руководствовался своими соображениями. Да и, в конце концов, в искусстве так трудно определить, кто лучше, кто хуже…
– Вам случалось отказываться от ролей?
– Очень часто. Всё зависело от моей финансовой ситуации. Сейчас, когда у меня появляются деньги, я их обычно быстро трачу и не очень по этому поводу переживаю. Разве что приходится на время отказываться от виски. Но раньше я был игроком и всё спускал в казино. И мне часто нужны были, причём очень быстро, деньги, чтобы расплатиться с долгами. Во многих лентах я снимался, только чтобы рассчитаться. Игра – страшная вещь. В казино пользуешься жетонами и поэтому не отдаёшь себе отчёта в том, сколько проигрываешь.
Игрок, любовник и гурман
– За свою жизнь вы больше проиграли, чем выиграли?
– Поскольку сегодня у меня есть немного денег в банке, это значит, что в итоге я оказался в выигрыше.
– Русские, в том числе великие наши писатели, всегда были заядлыми игроками. Кто-то из них сказал, что в картах самое большое удовольствие, если не считать выигрыш, доставляет проигрыш…
– Да, в молодые годы я мог бы сыграть заглавную роль в экранизации «Игрока». Для меня самое большое удовольствие заключалось в том, чтобы отыграть проигрыш. Это действительно более сильное ощущение, чем просто выигрыш. В любом случае карточная игра требует огромной нервной отдачи. Молодым я не боялся никаких потерь, ибо знал, что могу снова заработать деньги. Но сейчас стал осмотрительнее. Я сказал себе: «Теперь ты старик, и нельзя, чтобы ты остался без средств к существованию».
– Игра для вас была страстью?
– Нет, она помогала мне избавиться от скуки. Во время съёмок всегда живёшь в гостиницах. И вечером, чтобы убить время, я шёл в казино, где собирались красивые женщины. В казино ведь не только играют, но и общаются, приятно проводят время. Но если мне было чем себя занять вечером – например, когда я бывал влюблён, – я никогда не играл.
– Любовь сильнее рулетки?
– Сильнее рулетки очень многое – даже ужин с друзьями… Повторяю, я обычно играл, когда скучал в одиночестве.
– Вы к тому же чемпион мира по бриджу – самой интеллектуальной из всех карточных игр. Вы входили в состав египетской сборной на Олимпиаде по этой игре. Правда ли, что ваша мать играла в бридж с египетским королём Фаруком?
– Неправда. Она играла с ним не в бридж, а в баккару или в покер. Мать была очень азартна, и эту страсть я унаследовал от неё. Напротив, мой отец терпеть не мог карт. Мать меня поощряла, чтобы я шёл по её стопам и чтобы люди говорили: «Как мальчик похож на свою маму!»
– Игра может не только разорить человека, но, как мы знаем всё из той же русской литературы, свести его с ума.
– Я всегда во всём мог себя контролировать и никогда не становился жертвой своих страстей. В течение сорока лет я курил пять пачек сигарет в день, а потом в один день бросил – без врачей или таблеток. На такое, мне кажется, мало кто способен. Когда я принимаю решение, я его всегда выполняю. У меня железная воля.
– И так легко вы укрощаете все свои страсти, включая любовные?
– После того как мы расстались с моей женой в 1965 году, я никогда больше не влюблялся. Я держал свои чувства в узде. Несмотря на всю сентиментальность, я человек, у которого всё решает разум, а не сердце.
– Означает ли это, что вы все годы хранили верность своей жене?
– Конечно, нет. Но мне никогда не хотелось влюбляться и усложнять себе этим жизнь.
– В России говорят, что в любви везёт тем, кому не везёт в карты…
– Я думаю иначе: победители выигрывают везде – и в рулетке, и в любви.
– У вас в России прочная репутация сердцееда. Для вас никогда, наверное, не составляло труда покорить женское сердце?
– У меня эта репутация во всём мире. Это, наверное, потому, что я холостяк вот уже 35 лет. И стоит мне появиться где-нибудь с дамой, как все считают, что это моя любовница. Но у меня много женщин-приятельниц, с которыми я хожу в рестораны или на спектакли. Случается, что с кем-то из них я пересплю – я ведь не монах.
– Что вы цените выше всего в слабом поле – красоту, интеллект, доброту?
– Ум и личность. Мне вообще не нравятся слишком красивые женщины. Женщина должна быть красива умеренно, но обладать хорошим вкусом. Красота может всё испортить. Когда у тебя слишком красивая дама, приходится всё время быть начеку и беспокоиться, чтобы её не увели.
– Для вас верность – залог счастья?
– Верность сердца, а не физиологическая верность. Я считаю, что никогда не изменял своей жене, хотя мне случалось провести час-другой с танцовщицей из кабаре. Это я не считаю изменой.
– Уже много лет по французскому ТВ крутят рекламный ролик, в котором вы призываете участвовать в скачках…
– Иногда снимался в рекламе скачек и таким образом возвращал часть того, что проигрывал за карточным столом. Сам на скачках не играю, но у меня есть семёрка собственных лошадей. Я хожу на ипподром смотреть, как они выступают, но они почти никогда не выигрывают, хотя едят столько же, сколько и лошади, которые побеждают.
– Согласно одной из легенд, вы ещё и непревзойдённый кулинар…
– Ну что вы! Я не в состоянии сварить себе яйцо. Но я большой гурман и обожаю изысканные парижские рестораны. Но у меня нет ни любимой кухни, ни любимых блюд, об этом можете не спрашивать.
– Не надоело вам жить в отеле?
– Я живу в этом отеле восемь лет и чувствую себя менее одиноко, чем когда жил в квартире. Я всегда могу спуститься в бар, встретиться с людьми.
– Судя по вашей юношеской фигуре, вы изнуряете себя диетами, раздельным питанием или спортом…
– Ничего этого не делаю. Ем всё подряд, но раз в день – за ужином. В качестве аперитива выпиваю виски, а потом бутылку вина.
– Вы давно собирались закончить свою кинематографическую карьеру…
– Действительно, я собирался поставить точку, но вот согласился сыграть в американском фильме, который посвящён Месопотамии. Мне заплатят много денег, которых хватит лет на шесть. Если я проживу дольше, то придётся искать новую роль. Но я хочу сниматься только в том случае, если мне предложат что-то исключительное.
– Говорят, что игроки обычно фаталисты?
– Немного, хотя я, скорее, реалист. Я не считаю, что всё предопределено и расписано. Но в нашей судьбе важную роль играет случай, который можно считать фатальностью. Благодаря случаю происходят или не происходят те или иные встречи, которые определяют наши судьбы.
– Вы надеетесь, что случай поможет вам сорвать миллионный банк?
– Карты ничего не решают. Вы никогда не знаете, что случай для вас приготовил. Вам, журналистам, хочется получать округлые, афористические ответы, а жизнь совсем не такая. Она похожа своими острыми зубцами на разбитую бутылку.
