11 декабря 1994 года российские войска вступили на территорию Чечни. Началась Первая Чеченская война.
Diletant.ru собрал воспоминания об этих днях.
Данила Гальперович, журналист, в 1994—1995 годах корреспондент агентства "Постфактум"
Понятно было уже в ноябре 1994 года, что напряжение между Москвой и Грозным росло. Поведением Джохара Дудаева все больше были недовольны в российской власти. Там было много оснований. Чечня была совершенно не прозрачной для Москвы территорией в смысле экономики, оружия, транспорта, власти. Понятно, что российская власть примерно за год до этого довольно жестко разобравшись со своими мятежными оппонентами в 1993 году, в конце концов, военной силой подавив сопротивление мятежного Верховного совета, уже гораздо меньше стеснялась применять силу внутри страны для казавшегося им важным шага, а именно, так называемого наведения конституционного порядка в Чечне.
Мы в конце ноября узнали, что некоторые силы, которые Москва сформировала в противовес Дудаеву в Надтеречном районе Чечни, это глава администрации этого района Умар Автурханов и другие люди, пользовались и военной поддержкой Москвы тоже. Говорилось о том, что у них есть свои боевики, вполне готовые на Дудаева пойти. В конце ноября, 26 числа, в Москве узнали о том, что был предпринят некоторыми неизвестными танковыми соединениями штурм Грозного, и что он был неудачным. И в нем были погибшие среди танкистов, которые вошли в город, кого-то взяли в плен. В самом начале декабря, 6−7 числа, ряд депутатов Государственной Думы и несколько человек журналистов, в том числе главный редактор «Эхо Москвы» Алексей Венедиктов, его коллега, сейчас первый заместитель главного редактора «Эхо Москвы» Владимир Варфоломеев и я, ездили в Чечню для того, чтобы договориться с чеченским руководством того времени о том, чтобы они отпустили пленных российских солдат. К тому времени уже выяснилось, что те, кто сидел в танках, штурмовавших Грозный в конце ноября, были специально для этого уволенные со службы солдаты и офицеры Кантемироской дивизии.
Мы приехали в Грозный 6 декабря и сутки провели в очень сложных переговорах. В основном, конечно, переговоры вел Григорий Явлинский, тогда лидер партии «Яблоко». Журналисты тоже были этому не только свидетелями, но и участниками. В частности, и Венедиктов, и я участвовали в том, что называлось — дать личные гарантии военнослужащим, которые согласились бы уехать с нами в Москву, что с ними дальше ничего не случится. В результате, семеро уехали с нами в Москву, еще семерых Дудаев, как нам сказали чеченцы, отдаст лично Павлу Грачеву. И в Москву мы увезли 3 гроба с погибшими при штурме солдатами. На этом все, естественно, не закончилось. И в середине декабря российская армия вошла в Чечню, обстреляв при этом по дороге села на границе Ингушетии и Чечни. И первые погибшие были в Ингушетии, насколько я помню. Потом части российской армии начали продвижение к Грозному. Их периодически атаковало чеченское сопротивление. И к 30-м числам российские бронированные колонны подошли к столице Чечни. В этот момент у депутатов Госдумы, а мы за этим как парламентские журналисты наблюдали, сформировалось очень четкое представление о том, что надо делать.
Существенная их часть из разных фракций, там были и демократы, и коммунисты, решили ехать в Чечню для того, чтобы попытаться найти мирное решение уже практически развернувшегося конфликта, но еще не дошедшего до штурма Грозного и прямых фронтальных боевых столкновений. Мы прилетели в Грозный, несколько депутатов Госдумы, журналисты, в числе которых был я, вечером 30 декабря 1994 года с рассчетом на то, что 31 декабря мы пойдем с утра в так называемый дворец Дудаева. Так назывался тогда центр чеченской власти, здание бывшего республиканского Комитета коммунистической партии. Мы думали, что там проведем переговоры, точнее проводить их будут депутаты, а журналисты, которые полетели вместе с ними, будут за этим наблюдать. И в общем мы полагали, что Новый год все равно благополучно встретимся дома.
31 декабря утром мы пошли во дворец. Войдя туда, мы поняли, что сразу поговорить не получится, поскольку чеченцы заняты чем-то своим, возможно, подготовкой к обороне. Буквально сразу после прихода во дворец, нас с двумя депутатами, Виктором Шейнисом и Анатолием Шабановым, чеченцы позвали посмотреть на последствия только что разбомбленного дома. В это время российская авиация уже вовсю бомбила. Фактически это был мой последний об этом доме репортаж на тот день. Когда мы посмотрели на те разрушения, которые причинил самолет, мы вернулись обратно. Я позвонил на «Эхо Москвы», рассказав нашей коллеге Алене Степаненко о том, что видел. А буквально через полчаса после этого звонка помощник Джохара Дудаева спустился в подвал, в котором мы сидели, и сказал, что российские танки вошли в город, и начался полномасштабный штурм Грозного. Таким образом, мы, депутаты и журналисты, были заперты во дворце, где я лично после этого провел трое суток, 31 декабря, 1 января и 2 января.
Мы видели, как гибли российские солдаты, видели много сожженной из гранатометов чеченского сопротивления российской бронетехники. Видели восемнадцатилетних мальчишек, которых тогда российская власть послала в бой и которые не могли толком объяснить, где они находятся. Они рассказывали нам, что поняли, что находятся в бою, только когда машина их комбата загорелась. Мы видели, сколько домов горело в центре Грозного от прямых попаданий снарядов. 2 января я выбрался из Грозного, не потому что очень хотел выбраться, а потому, что у меня была конкретная миссия. Джохар Дудаев просил через кого-то, кто может добраться до Назрани, передать через уже уехавшего туда члена Совета Федерации Виктора Курочкина письмо в Москву Рамазану Абдулатипову, который тогда был заместителем председателя Совета Федерации. Письмо с какими-то возможными своими предложениями о том, как закончить эту уже полномасштабную войну. В сопровождении одного из охранников Дудаева я выбрался из дворца.
Мы довольно успешно проехали несколько постов российского ОМОНа и внутренних войск, добрались до Назрани. К этому моменту Виктор Курочкин уже уехал оттуда в Москву, а я передал это письмо вице-президенту Ингушетии Борису Агапову, после чего оставался в Ингушетии с поездками в центр Грозного до конца января. Сначала из Назрани, а потом перебравшись в дагестанский Хасавюрт. Примерно в середине января я был свидетелем пресс-конференции Джохара Дудаева в Гудермесе, в доме тогда еще никому неизвестного Салмана Радуева. Пресс-конференция Джохара Дудаева была сразу после того, как российская авиация разбомбила тот самый дворец Дудаева. Он обещал долгое сопротивление и говорил, что у России в той войне не выйдет победить Чечню. И пресс-конференция довольно отчаянная, и все эти события перед ней, которыми я был свидетелем, говорили о том, что произошло что-то, чего до этого не было в российской истории, когда в огромных масштабах применили военную силу против живущего частью военной, но частью мирной жизнью города и было понятно, что это сотни и тысячи погибших, и все это только начало.
Владимир Комоедов, председатель комитета Госдумы по обороне, адмирал
Я был на Балтийском флоте в то время, когда начиналась война в Чечне. Тогда я занимал должность начальника штаба Балтийского флота, и мы формировали батальон морской пехоты. Нам было труднее, чем где-либо. Почему? Литва не позволила провести технику через свою территорию, и мы кораблями ее провозили через Санкт-Петербург. А личный состав перевезли самолетами ИЛ-76. Солдат сразу хотели бросить в бой. Но мы настояли на том, чтобы они освоились и дождались своей техники, на которой готовы были воевать, на которой проходило обучение. С трудом нам удалось этого добиться, но тем не менее потери Балтийского флота, а потом и Черноморского флота во Второй Чеченской войне, когда я был командующим флота, оказались минимальными. Никто не был брошен.
На войну отправляли личный состав разного возраста, в основном это были призывники. Но были и контрактники, прапорщики, офицеры. А рядовой состав — призывного возраста, срочной службы. Тем не менее морская пехота, с тельняшкой на теле и на груди с полосами, все же имеет совершенно другую закалку и совсем иную душу — морскую. И призывники не были салагами, а были подготовлены к участию в боевых действиях. Позднее даже некоторые руководители Чечни признали, что наиболее подготовленной и сильной была морская пехота всех флотов.
Валентина Мельникова, глава Союза комитетов солдатских матерей России
Для меня война в Чечне началась с ноябрьского танкового штурма Грозного. Мы еще с сентября знали, что чеченцы очень не хотели начала боевых действий. Мои коллеги из «Комитета солдатских матерей» находились в Чечне на конференции, позже произошла трагическая гибель Дмитрия Холодова, который был в той военной части, где готовили людей для танкового штурма. Для нас война в Чечне началась раньше. И потом федеральные войска вошли в Ингушетию. Там в это время проходила конференция Конфедерации горских народов Кавказа, где тоже были мои коллеги и их спешно оттуда эвакуировали. И поэтому момент входа в Ингушетию для нас — это начало войны.
В декабре 1994 года мы не очень представляли масштабы, были надежды, что сможем помочь родителям, которые искали своих детей, кто-то узнал, что их перебросили на Северный Кавказ. Родители пытались через Моздок передать им письма и посылки. Но после штурма Грозного в Новый год стало понятно, что все очень плохо и никто солдатами не интересуется. С этого момента я для себя решила, если мы не можем помочь тем, кто погиб, мы можем помочь тем, кто не хочет в этой незаконной, совершённой преступной войне участвовать. В декабре мы подготовили специальную форму заявления для солдат и офицеров, которые не хотели ехать в Чечню. Там были указаны все правовые обоснования. В газете «Аргументы и факты» заявление опубликовали в январе 1995 года, и благодаря изданию оно стало доступно для всех. К нам пошли не только семьи военных, которые потеряли своих детей и не знали, где они. Потом уже выяснялось, что ребята в плену, по информации от предыдущих групп и от журналистов, которые были в Чечне. В «Комитет солдатских матерей» стали приходить и сами ребята, призывники, которые не хотели ехать убивать своих соотечественников.
Алексей Макаркин, политолог
Когда начиналась война в Чечне, было ощущение нереальности происходящего. До самого конца даже не хотелось верить в то, что может быть такая война. Даже после неудавшейся спецоперации по попытке взять Грозный силами антидудаевской оппозиции при поддержке российских войск. Если говорить рационально, наверное, Россия уже так втянулась в этот конфликт, что не могла отступить. Тогда это был бы удар по престижу власти, по ситуации взаимоотношения центра и регионов. Но на человеческом уровне верить не хотелось. И когда были какие-то переговоры между представителями России и Чечни, по телевизору показывали политиков с двух сторон, то было ощущение, что в последние минуты все же удастся добиться какого-то компромисса. Но этого не произошло. Самые первые дни войны — это столкновение рационального понимания неизбежности и человеческого, внутреннего, эмоционального протеста против этого.
Первые месяцы — это, конечно, чувство ирреальности происходящего, события выходили за рамки здравого смысла. Было ощущение, что российская власть вошла в Чечню и не совсем понимала, что делать дальше. Сценарий был совершенно другой, но подавить не удалось в кратчайшие сроки. Речь шла, насколько я понимаю, о том, чтобы взять Грозный силами нескольких подразделений российской армии. Но все обернулось очень серьезным кровопролитием. В 1994 году и начале 1995 года было понимание, что нет четкой линии. В результате, движения, которые принимались, носили судорожный характер. Тогда произошло важное, серьезное изменение отношения россиян к власти, упал моральный авторитет российской власти. И произошло это в последние дни 1994 года и первые месяцы 1995 года. Власть постепенно теряла электоральной поддержку. И президентские выборы 1996 года уже, скорее, прошли не под лозунгами поддержки власти, а под лозунгом — не допустить коммунистов. То есть голосовали не за власть, которая может что-то изменить, а против реванша, при котором будет совсем уж плохо.
