Сегодня утром, в половине 6-го не стало Шевченка…
Тарас Григорьевич начал чувствовать себя нехорошо с осени прошлого года. 23-го ноября, встретившись у М. М. Л[азаревского] с доктором Бари 499, он особенно жаловался на боль в груди. Доктор, выслушав грудь, советовал Тарасу Григорьевичу поберечься. С тех пор здоровье его плошало со дня на день. Январь и февраль просидел он почти безвыходно в комнате, изредка только посещая коротких знакомых. В это время он продолжал заниматься гравированием, писал копию с своего портрета, бывшего на выставке 500, и начал портрет одной дамы; последний сеанс был в конце января; он весело и спокойно работал с 12 до 4 часов.
В субботу, 26-го февраля, в день именин покойника, первый посетил больного М. М. Л. и застал его в ужасных муках. По словам Тараса Григорьевича, с ночи у него началась сильнейшая боль в груди, непозволявшая ему лечь. Он сидел на кровати и напряженно дышал. Напиши брату Варфоломею, — сказал он Л., — що мені дуже недобре. Вслед затем приехал Э. Я. Бари. Выслушав грудь, доктор объявил, что водяная бросилась в легкие. Муки страдальца были неописанные; каждое слово стоило ему страшных усилий. Мушка, положенная на грудь, несколько облегчила страдания. В это время ему прочли поздравительную депешу из Харькова, от П. Трунова. Спасибі! — только и мог сказать покойник. Потом попросил открыть форточку, выпил стакан воды с лимоном и лег. Казалось, он задремал; присутствовавшие сошли в его мастерскую. Около трех часов Тараса Григорьевича посетили еще несколько приятелей. Он сидел на кровати, каждые 5 — 10 минут спрашивал, когда будет доктор, и выражал желание принять опий, чтоб забыться сном. Отвечали, что доктор будет в три часа, но через несколько минут он опять начал /320/ тосковать, скоро ли приедет доктор. Сравнительно ему было в это время лучше. Когда остался у него один В. М. Л[азаревский], Тарас Григорьевич начал говорить, как бы хотелось ему побывать на родине, и что весной поедет он в Украйну… Ободряя больного, В. М. Л. приглашал его сделать поездку вместе с ним в южные губернии. Тарас Гр. слушал с удовольствием, охотно соглашался, замечая, что родной воздух восстановит его здоровье. От якби додому, там би я може одужав. Несколько раз повторял он, как не хочется ему умирать. В это время Э. Я. Бари опять посетил больного, нашел его в удовлетворительном положении и советовал продолжать прописанные средства. Больного оставили, видимо, успокоенным. В 6 часов приехал один из друзей покойного с доктором П. А. Круневичем. Больной был опять в трудном положении. Он с усилием отвечал на вопросы доктора и, казалось, сознавал уже безнадежность своего положения. К 9 часам приехали снова гг. Бари и Круневич. Они еще раз выслушали грудь больного: вода продолжала наполнять легкие. Для облегчения страданий поставили другую мушку. Вслед за сим больной получил вторую поздравительную депешу из Полтавы: «батьку! полтавці поздравляють любого кобзаря з іменинами і просять: утни, батьку, орле сизий! Полтавська громада». Выслушав ее, больной сказал: спасибі, що не забувають. Депеша, видимо, обрадовала его. Затем доктора сошли вниз. Оставшимся при нем друзьям Т. Гр. сказал: чи не засну я, — возьміть огонь! Но минут через пять он отозвался: хто там? и когда на зов его явились, то он просил воротить г. Бари и сказал ему: у меня опять начинается пароксисм; как бы остановить его! Положили на руки горчишники.
В половине 11-го Тараса Григорьевича посетил М, М. Л. с другим приятелем; они нашли больного сидящим на кровати без огня; ему было очень тяжело. На замечание М. М. Л., что, может быть, они его стесняют, Т. Гр. отвечал: і справді так; мені хочеться говорить, а говорить трудно. Его оставили одного.
Почти всю ночь провел он сидя на кровати, упершись в нее руками; боль в груди не позволяла ему лечь. Он то зажигал, то тушил свечу, но к людям, бывшим внизу, не отзывался.
В пять часов он попросил человека 501 сделать чай и выпил стакан со сливками. Убери же ты теперь здесь, — сказал Т. Гр. человеку, — а я сойду вниз. Сошел Т. Гр. в мастерскую, охнул, упал, и в половине 6-го нашего дорогого, родного поэта не стало!..
А. Лазаревский, Последний день жизни Т. Г. Шевченко, «Северная пчела», 1861, 28 февраля.
* * *
[…] 25* февраля [1861 г.] скончался Тарас Григорьевич Шевченко. Смерть его была скоропостижная. Уже несколько месяцев страдал он /321/ водянкою. [Не без основания говорили врачи, что болезнь эту нажил он от неумеренного употребления горячих напитков, особенно рома, который он очень любил.] Накануне его смерти я был у него утром; он отозвался, что чувствует себя почти выздоровевшим, и показал мне купленные им золотые часы. Первый раз в жизни завел он себе эту роскошь. Он жил в той же академической мастерской, о которой я говорил выше. На другой день утром Тарас Григорьевич приказал сторожу поставить ему самовар и одевшись стал сходить по лестнице с своей спальни, устроенной вверху над мастерской, как лишился чувств и полетел со ступеней вниз. Оказалось по медицинскому осмотру, что водянка бросилась ему к сердцу. Сторож поднял его и дал знать его приятелю, Михаилу Матвеевичу Лазаревскому. Тело Шевченка лежало три дня в церкви Академии художеств. В день погребения явилось большое стечение публики. Над усопшим говорились речи по-русски, по-малорусски и по-польски. Я также произнес небольшое слово [по-малорусски. Из речей особенно обратила всеобщее внимание польская речь студента Хорошевского. «Ты не любил нас, — говорил он, обращаясь к усопшему, — и ты имел право; если бы было иначе, ты бы не был достоин той любви, которую заслужил, и той славы, которая ожидает тебя как одного из величайших поэтов славянского мира».] Гроб Шевченка несли студенты университета на Смоленское кладбище. По возвращении с похорон бывшие там малороссы тотчас порешили испросить у правительства дозволение перевезти его тело в Малороссию, чтобы похоронить так, как он сам назначал в одном из своих стихотворений [«Заповіт»…]
В то время видно было большое сочувствие и уважение к таланту скончавшегося украинского поэта. Большинство окружавших его гроб состояли из великоруссов, которые относились к нему, как относились бы к Пушкину или Кольцову, если бы провожали в могилу последних.
Автобиография Н. И. Костомарова под ред. В. Котельникова, стор. 277 — 278.
* Дата помилкова: Т. Г. Шевченко помер 26 лютого. — Ред.
Прим. litopys.kiev.ua. Текст в квадратних дужках у виданні опущено. Відновлюється по Автобіографії.
* * *
Умер він [Шевченко] на другий день після своїх іменин — у 26 число, в 6 часів уранці […] Тіло лежало в Академії художеств, бо Шевченко там умер. Всі письменні люди, теж узнавши, повалили, мов хмара, так що у церкві був наголо студент та пан та літератор та учений. Ляхи теж усі прийшли. У церкві шилом не повернеш […] Це було 28-го числа. У 10 часов началась обідня, в 11 кончилась і началась панахида […] Утихомиривши народ у церкві, хахли почали говорить річі до тіла […] Усіх речей було сказано з 15. При виносі труни ні одна проста рука до неї не трогалась; її ніс наголо студент і літератор; я ішов під гробом від ніг і з 3-го етажа держав його на плечах. Труни не спускали з рук до самого кладовища, до которого із Академії буде верств з 7 *. Труна була дубова, оббита срібною парчею, на узглавії кришки на срібній дошчечці було написано: «Украинский поэт Тарас Григорьевич Шевченко 1861 февраля 26 д.». Дубову труну положили у свинцеву через те, що його повезуть на Україну.
* Шлях від Академії художеств до Смоленського кладовища перебільшено, насправді буде близько 3 верст. — Прим. ред. журн. «Україна». — Ред.
На поета возложили лавровий ві-/322/нок, із которого я увірвав три листика і каждий прикладував до його широкого лобу.
Теоктист Хартахай 502, Лист до В. Гнилосирова 503 від 28 лютого 1861 р., «Україна», 1925, кн. 1 — 2, стор. 145 — 146.
* * *
Из бедной комнатки покойного распространялась страшная весть по Академии, — разливалась далее, далее, и пошла по городу, отыскивая друзей и братии, каждому нанося рану в сердце.
28-го февраля, утром, была похоронная обедня. Тяжело, невыносимо-мучительно было прощанье, но, несмотря на то, какое-то отрадное чувство и свежесть веяли на душу. Храм был полон. Все соединились братски в одну печаль, в одно воздыхание. Благоговение к покойному и нерушимая тишина были кругом. Тут не было лицемерия: непритворная любовь и уважение к Шевченку крепко сдружили нас.
Невозвратимая утрата снедала тоской, давила грудь свинцом. Печальные и сраженные горем приближались мы, один за другим, ко гробу, чтобы над свежим еще телом усопшего высказать его заслугу. Каждый и плакал и радовался, слушая публичную оценку поэта-человека. Каждое сказанное слово был готов каждый из нас повторить громко, — оно нам всем принадлежало.
Л. Жемчужников, Воспоминание о Шевченке, «Основа», 1861, березень, стор. 5.
* * *
Когда мы несли тело певца, я находился в головах и взял два листка из лаврового венка, лежавшего вокруг чела покойного […]
П Висковатов 504, 19-е февраля 1861 г., «Новое время», 1903, № 9684.
* * *
[…] Весть о его смерти 26-го февраля меня поразила как громовой удар. Утром 27 февраля я с другом моим земляком и знакомым покойника, А. И. Н-ко, отправились в Академию. Дверь Шевченко была заперта и запечатана; мы догадались и пошли в академическую церковь. Там в притворе стояла белая гробовая крыша, а перед амвоном на черном катафалке виднелся гроб, обитый белым глазетом. У изголовья маленький человечек читал очень медленно и очень тихо. Я вспомнил, как год тому назад поэт хлопотал об издании псалмов, переложенных им на малороссийский язык, и всегда озабоченный заходил ко мне по дороге из Александро-Невской лавры на Васильев-/323/ский остров. Теперь ему читался один из переложенных им псалмов. Красные шторы у церковных окон, против которых стоял гроб, были спущены и бросали красноватый свет на спокойное лицо мертвеца, хранившее на себе печать тех благородных дум, которые не оставляли его при жизни. Три художника 505 с бумагою и карандашами в руках стояли по левую сторону гроба и рисовали […] Вскочил какой-то кавалерист, в мундире приятного цвета, звеня шпорами и саблей, но пройдя несколько шагов по церкви, взял саблю в руки и, приподняв каблуки, пошел на цыпочках; весь шум, производимый оружием, прекратился. В церкви опять водворилась благоговейная тишина и раздавался только слабый голос маленького господина, читавшего над малороссийским поэтом воздыхание библейского поэта-царя.
28 февраля по совершении в академической церкви заупокойной обедни по рабе божием Тарасие и после отпевания по уставам церковным ближние покойника почтили его надгробным словом. Всех речей, если не ошибаюсь, было произнесено 9, — из них 7 в церкви и 2 на кладбище. Общий смысл этих речей легко себе представить, и я не считаю нужным о них распространяться, потому что стенографировать их не было никакой возможности, а излагать их вкратце — значит портить их. Могу только сказать, что особенно сильно отозвалось в душе слушателей слово любимого нашего профессора Н. И. Костомарова и г. К[урочки]на, которому сдерживаемые слезы мешали произнесть свое короткое слово, дышавшее сердечной простотой и искренностью. Могилу для Шевченки вырыли за колокольней кладбищенской церкви, к стороне взморья; до времени он самый крайний жилец Смоленского кладбища и за его могильной насыпью расстилается белая, снежная равнина, как бы слабое напоминание о той широкой степи, о которой он пел и которую измерил еще «малыми ногами». В могилу был опущен досчатый ящик, высланный в средине свинцом, но так дурно запаянный в дне, что вода набралась в него прежде, чем гроб принесли на кладбище. И на третий день лицо поэта оставалось удивительно благообразным. Огромный лавровый венок окружал его благородное чело, — в руках у многих тоже были цветочные венки, которые они принесли, чтоб положить на свежую могилу поэта […] Многие очень жалели, что нет семьи Т[олсты]х, которые любили поэта и не забывали его в самые тяжелые минуты его многострадальческой жизни.
Когда крышка ящика, в который поставили гроб, была запаяна, провожавшая покойника толпа стала расходиться. Снег повалил довольно большими хлопьями, какой-то господин с папкою в руках юлил между проходящими, предлагая литографированные портреты мертвого Шевченки […] Не стало еще одного человека, целую жизнь думавшего честную думу […] /324/
Но как поэтическая деятельность Шевченко надолго останется в числе лучших страниц малороссийской словесности, так и самый день погребения его навсегда останется знаменательным в истории украинской письменности и гражданственности. Любимейшая мечта поэта сбылась и громко заявила свое существование. Малороссийское слово приобрело право гражданства, раздавшись впервые в форме ораторской речи над гробом Шевченко. Из девяти напутствований, сказанных над могилой поэта, шесть были произнесены на малороссийском языке. Из остальных трех речей две были произнесены по-русски и одна по-польски, как бы в знамение общего горя словян, пришедших отдать последний долг малороссийскому поэту-страдальцу.
Н. Лесков, Последняя встреча и последняя разлука с Шевченко, «Русская речь», 1861, № 21, стор. 315 — 316.
* * *
Так как у Шевченко личных средств не было, то комитет Литературного фонда решил принять расходы по его похоронам на свой счет; но художники не уступили этой чести Литературному фонду, сделали между собой складчину и похоронили Шевченко.
Похороны Шевченко вышли грандиозные и даже превратились, благодаря стечению случайных обстоятельств, в общественную манифестацию […]
На могиле произнесли речи: Кулиш, В. М. Белозерский (оба по-малороссийски), Костомаров, студ. поляк В. Ю. Хорошевский 506 (попольски) […]
После Хорошевского говорил студент Хартахай (по-малороссийски), его сменил Н. С. Курочкин; затем должны были говорить вольнослушатель университета Южаков, студ. П. П. Чубинский 507; но тут произошло какое-то столкновение с полицией, которая не допустила дальнейших речей и энергически принялась очищать кладбище.
Как известно, прах Шевченко недолго оставался в Петербурге, он был перевезен на Украину и там 10 мая 1861 года похоронен близ Канева, на правом берегу Днепра, на высокой горе, известной теперь под именем Шевченковой.
Похороны Шевченко обошлись не бесследно для Петербургского университета 508 […]
Л. Пантелеев, Смерть и похороны Шевченко, «Речь», 1911, 26 февраля.
* * *
Это случилось на Смоленском кладбище на похоронах Шевченки. Я не помню ни месяца ни числа, помню только, что в этот день шел /325/ сильный снег, и хлопья его так и валились, покрывая и землю, и экипажи, и лошадей, и людей, которые шли и ехали за печальным шествием. Шевченку отпевали или он стоял по крайней мере в церкви Академии художеств, и оттуда его вынесли, чтобы временно предать земле на Смоленском кладбище, так как почему-то, не помню, нельзя его было везти прямо в Малороссию на то место, где он был похоронен впоследствии уже. За гробом шло много студентов, почти весь университет, вся Академия, все профессора и масса публики. Вся университетская набережная от Дворцового до Николаевского моста была буквально запружена народом […] Я свидетельствую только, что из всех похорон, какие я видел с того времени, ни одни не носили на себе отпечатка и характера той искренности и простоты, безыскусственности и неподготовленности, как эти, Шевченкины […]
Не знаю, какими-то судьбами я очутился, придя на Смоленское, у самой могилы, в которую должны были сейчас опустить гроб с покойным. И вдруг я увидел возле себя, без шапки, в спустившейся с одного плеча енотовой шубе, Костомарова с растерянным и, мне показалось, заплаканным лицом. Он казался невыразимо жалким, сиротливым в это время. Кто-то стоял возле него, кажется, Кулиш, что-то говорил с ним, но он его не слушал, поворачивая все голову то в ту, то в другую сторону, в ожидании чего-то: ждал ли он, когда принесут, чтобы опустить, наконец, в могилу его закадычного друга Шевченку, или другого чего, но только он все оглядывался, тяготился, стоя на месте, путался в шубе и, наконец, вдруг споткнулся и упал. Я кинулся и помог ему вместе с другими подоспевшими к нему подняться и сколько-нибудь пообчиститься от налипшей на него при этом глины, песку, земли.
— Спасибо, спасибо, благодарю, — сквозь слезы шамкал он, ловя помогавших ему за руки и крепко пожимая их. — Ах, господи, господи… Как это неприятно, потеря… — все повторял он и, точно забыв все: и зачем он тут, по какому случаю, как франт какой, до последнего пятнышка и малейшей брызги старался обчиститься и принять прежний вид… С людьми, которых постигло истинное и глубокое горе, я замечал, это часто случается. В толпе раздалось: «идут, несут!» Толпа, окружавшая могилу, всколыхнулась, задние стали толкаться вперед, все смешалось, и меня далеко отнесло этой живой волной…
Когда похороны окончились, и все пошли с кладбища, у самого входа за оградой стояло несколько карет. Завидев кого-то в выходившей толпе, одна из карет подъехала к выходным воротам; в нее сели, я увидал, Панаев и Некрасов, все белые от покрывавшего их шубы и шапки снега. Вслед за ним кто-то вышел вперед и крикнул извозчика. Я посмотрел: это был Костомаров с каким-то еще господином. Уехали и эти. Толпа стала расходиться и потянулась длинными ручьями по дальним и ближним улицам Васильевского острова. В кучке, в ко-/326/торой и я шел, рассказывали, какую необыкновенно теплую, прочувствованную речь на могиле Шевченки сказал сегодня Костомаров, докончить ее он, однако, не мог, зарыдал и так и отошел молча.
С. Н. Терпигорев 509, Воспоминания, «Исторический вестник», 1896, т. LXIV, стор. 56 — 58.
* * *
Немає з нас ні одного достойного проректи рідне українське слово над домовиною Шевченка: уся сила і вся краса нашої мови тільки йому одному одкрилася. А все ж ми через його маємо велике й дороге нам право — оглашати рідним українським словом сю далеку землю.
Такий поет, як Шевченко, не одним українцям рідний. Де б він не вмер на великому слов’янському мирові, чи в Сербії, чи в Болгарії, чи в Чехах, — всюди він був би між своїми. Боявся єси, Тарасе, що вмреш на чужині, між чужими людьми. Отже, ні! Посеред рідної великої сім’ї спочив ти одпочинком вічним. Ні в кого з українців не було такої сім’ї, як у тебе; нікого так, як тебе, на той світ не провожали. Були в нас на Вкраїні великі воїни, були великі правителі, а ти став вище всіх їх, і сім’я рідна в тебе найбільша. Ти-бо, Тарасе, вчив нас не людей із сього світу згоняти, не городи й села опановувати: ти вчив нас правди святої животворящої. От за сю-то науку зібралися до тебе усіх язиків люди, як діти до рідного батька; через сю твою науку став ти всім їм рідний, і провожають тебе на той світ з плачем і жалем великим. Дякуємо богу святому, що живемо не в такий вік, що за слово правди людей на хрестах розпинали або на кострах палили. Не в катакомбах, не в вертепах зібралися ми славити великого чоловіка за його науку праведну: зібрались ми серед білого дня, серед столиці великої, і всею громадою складаємо йому нашу щиру дяку за його животворне слово!
Радуйся Ж, Тарасе, що спочив ти не на чужині, бо немає для тебе чужини на всій Слов’янщині — і не чужі люди тебе ховають, бо всяка добра і розумна душа — тобі рідна. Бажав єси, Тарасе, щоб тебе поховали над Дніпром-славутом: ти ж бо його любив і малював і голосно прославив. Маємо в бозі надію, що й се твоє бажання виконаємо. Будеш лежати, Тарасе, на рідній Україні, на узбережжі славного Дніпра, ти ж бо його ім’я з своїм ім’ям навіки з’єдночив… Ще ж ти нам зоставив один завіт, Тарасе. Ти говорив своїй непорочній музі:
Ми не лукавили з тобою,
Ми просто йшли, — у нас нема
зерна неправди за собою…
Великий і святий завіт! Будь же, Тарасе, певен, що ми його соблюдемо і ніколи не звернемо з дороги, що ти нам проложив єси. Коли ж /327/ не стане в нас снаги твоїм слідом простувати, коли не можна буде нам, так як ти, безтрепетно святую правду глаголати, то лучче ми мовчатимем; — і нехай одні твої великі речі говорять людям во віки і віки чисту, немішану правду!
П. О. Куліш, Слова над гробом Шевченка, «Основа», 1861, березень, стор. 5 — 6.
* * *
Обізвемось до тебе, батьку, і ще раз нашою рідною материною мовою, що нею ти проспівав, на всю Україну, свої думи пророчі, що нею розважав пекучу тугу свого чистого серця і лив у наші душі огонь святий. Підіймем до тебе свою тиху немощну річ; рідна та щира, самим серцем проказана, дійде вона до тебе: ти і мертвий її почуєш.
Чи ж справді замовк ти навіки?.. Замовк — і сумно стало округи нас; здалось нам, що найкраща, найголосніша струна нашого серця ’ разом порвалась у грудях, — що не стало поради вірної — батька у дітей, нема крила широкого прикрить і зогріть сирот… Так нам здавалось, — а тепер ми вже не ймемо тому віри: бо не замовкне вовіки твій голос між нашим народом: мов луна неперестанна, оддаватиметься він і нам і нащадкам нашим, поки не замре у синів України щиреє серце, поки нам миле ріднеє слово і громадське добро… За твоїм льотом і ми полетіли — і вже не згорнемо крил: підіймемось раз і вдруге; будемо літати як той голуб Ноїв, поки не знайдемо свого пристанища.
Хто ж ти такий, що так орудував нами за життя свого і правиш душею нашею і з сії труни тісної? Нащо ти жив у світі? чом не затерла тебе гіркая доля, як перед тобою і за тобою позатирала вона чимало братів наших убогих і безталанних… Тепер зрозуміли і свої і чужі, нащо здався твій вік недовгий. Душа душу чує; почула душа наша, за кого ти тужив, за кого журився і побивався як осужений, за кого серце твоє люб’яче не знало упокою ніколи і лило гарячі братні сльози. В тих теплих сльозах твоїх були людськії сльози: угадав ти, в кого болить і що болить, і все розказав світу. Ти ввесь у твоїх піснях прозорих і мощних, як хвиля на морі; ввесь із твоїм серцем високим, кипучим і ніжним, із твоєю вічною тугою за долю людськую. Твої пісні — високе слово правди і любові — не для самого тільки твого народу.
Бач, скільки зібралось доброго люду коло тебе. Різних батьків і різних язиків, а всі як брати тобі рідні, бо ти всім жадав добра і правди, а для себе дождавсь — тільки тісної могили. Убога чужа хатина, старенька одежина — от усе, що скористував ти своїм життям гірким. «Тільки його й долі, що рано заснув…»
«Ми не лукавили з тобою», мовляв ти до своєї долі: «ми просто йшли: у нас нема зерна неправди за собою». Отсе ж і твоя слава вічна і скарб найдорожчий: сього вже ніщо і ніхто не одбере від тебе. /328/ Оце ж і твій завіт для нас, для твоїх синів-українців. Як доживемо ми до того, що й об нас люди скажуть: «у вас нема зерна неправди за собою», — оттоді настане тобі праведна наша дяка, і з чистих діл наших спорядиться тобі віковічний пам’ятник. А поки що — оддихай, батьку, по твоїм життю тяжкім, а нас, молодших, благослови на неустанну роботу для добра України і всього світу!
В. М. Білозерський, Слова над гробом Шевченка, «Основа», 1861, березень, стор. 6 — 7.
* * *
Смертный одр усопшего поэта не окружали ни родные, ни жена, ни дети. Одинока была его смерть, напоминавшая украинскую песню:
Ой, загинула козацькая головонька
Без роду-родини,
Без вірної дружини.
Но гроб его теперь окружен не чужими. Поэт не остался чуждым и для великорусского племени, которое воспитало его, оценило и приютило в последние дни его, после долгих житейских страданий. На его закат блеснула прощальною улыбкою любовь, — не женская любовь, часто изменчивая и лукавая, а бескорыстная, святая любовь душ, способных понимать изящное.
Такова сила поэзии! В какой бы исключительной форме ни проявлялась она, как бы тесно ни соединялась она с народностью и местностью, — ее общечеловеческий смысл не может укрыться и сделаться общим достоянием.
Шевченко не был только поэтом для Украины: он — поэт сельского народа, воспитавший в себе поэтическое вдохновение его существом, и передававший его образованному миру в прекрасных безыскусственных образах, добытых им из сокровищницы своей богатой природы.
Простимся с дорогим поэтом словами украинской думы:
Слава твоя не вмре, не поляже!
Буде слава славна
Поміж козаками,
Поміж друзями,
Поміж рицарями,
Поміж добрими молодцями!
Утверди, боже, люду руського,
Народу християнського,
З черню Дніпровою, Низовою,
На многії літа,
До кінця віка!
Н. И. Костомаров, Слова над гробом Шевченка, «Основа», 1861, березень, стор. 8. /329/
* * *
Пусть также и польское слово, короткое, но сердечное, раздается у твоего гроба, достойный поэт русинский! Ты любил свой край родной, свой Днепр синий, свой народ сермяжный; ты был мощным певцом этого народа; на слезы его ты всегда отвечал слезами. Честь же тебе, достойный Тарас, честь тебе! [Ты не любил поляков, но нелюбье твое к ним произошло в тебе вследствие их давних заблуждений, которые низвели ниспавшие на народ пламенно тобою любимый, большие страдания… Нелюбья твоего причины в том,
«Что ты любил многих, что ты любил много»!]
Но пусть у твоего гроба умолкнут всякие упреки, пусть здесь слышится одно сердечное слово: честь тебе!
За ошибки отцов не отвечают их дети, не станем же вспоминать здесь про старые ссоры давно минувшего, а скажем лучше братское: «полюбим друг друга!» О, если бы твоя смерть, почтенный Тарас, и этот торжественно-печальный обряд были началом новой жизни! О, если бы на твоей могиле умолкло хоть несколько ненавистей, если бы это начало повело в будущем к постепенному взаимному, братскому уразумению и к забвению давних неправд и принесло как зернышко, брошенное в землю, обильный плод! Это был бы твой прекраснейший венец и величественнейший памятник!
В. Ю. Хорошевский, Слова над гробом Шевченка, «Основа», 1861, березень, стор. 9.
* * *
Чи мало з чим рівняли жизнь чоловіка на сім грішнім світі! рівняли її з каюком, що плава по синьому морю, рівняли її з банькою на воді… свята правда! схопився вітер, зірвалась буря, пішла горами хвиля… і баньці і каюкові — капут. Рівняли її з билиною у полі, з високим деревом, котрому черви коріння точуть, — і багацько де з чим рівняли…, а я вже не став! Серце щемить, душа болить, волосся на голові дибом стоять; сумно, страшно, як спитаєш себе — «що ти і чого живеш»?
Усі люди виринають на світ божий, як і жодний, та не всім, як декому, доля придалась. Доля, мов п’яний чоловік, що по ярмарку з пляшкою ходить; частує всякого, хто на вічі попавсь: іншого доверху наллє, другому тільки чарку піднесе, а третього і овсі обмене, — як лихоманка, не розбира, на кого наскіпаться: чоловік чи пан — їй все однаково. Вона не зазира нікому ні в голову, ні в душу, ні в серце. Інший до п’яти ліків не тямить, — душа як вівця над сіном, — з старців сорочку лупить, жуків безвинних ногами топче, — а вона до його лине і коржі з салом в зуби тиче. Один, для своєї користі, рад усю громаду у старці пустить: вона його шанує. А інший (бодай не казать!) сам про себе і думати не дума, не порива очей ні на срібло, ні на золото; його користь — правда свята, його щастя — діло добре: того й не добача або ще і напуститься на його, неначе їй правда його упоперек лягла: мучить його, в’яне, з ніг валяє, ганя його по світу, як ло-/330/вець бирюка по полю, не зна, де йому смерть подіять; зажене .його у такі краї, куди ворон і кістки не заніс би. Зажене — бо силу має. Доля орудує чоловіком, як швець шилом: куди ввіткне, туди й лізь; як добрий козак конем: — куди поганя, туди іди. Правди у неї на шага не збереться:
Тому вона запродує
Від краю до краю,
А другому оставляє
Те, де заховають!
Подякуєм богові, що він не дав нам знати, що нас жде за горами! бо якби чоловік знав, де його кості положать, — не захотів би довго жити!
Сумно і страшно вимовить: «Тарас Григорович умер!», а ще страшніше сказати: «На чужій чужині!» Україно, мати наша! де твоя утіха, де вітає і що тепер робить? Зомліли ніженьки, що по світу носили, зложились рученьки, що тобі служили, закрились карі очі, що на тебе, любуючи і сумуючи, гляділи, минулися думи і пісні! Перестав твій Тарас сльози лити, стомився, заснути схотів. Матінко наша, Україно, степи наші, могили, Дніпр широкий, небо наше синє! хто вам пісню заспіває і про вас загадається! хто вас так щиро любитиме і за вас душу положить! Тарас Григорович — у труні, снаряжений на той світ! Затих і замовк наш соловейко навіки! Україно, Україно! де твій син вірний? Мова українська! Де твій батько, що тебе так шанував, що через його і тебе ще більше поважати стали. Надумався, наплакався, та й годі сказав: тісно йому було на сім світі, він його й покинув…
Довго тебе, тату, на Україну вижидали; як дощику майового ждали, — тепер перестануть! Як сонечко ясне, що з-за чорних хмар визирає, показувавсь ти на рідній землі, та недовго в їй вітав, усе тебе доля на чужину закликала — і очі на чужині закрила, в чужій землі, в чужій труні тіло поховала. Спи ж, тату, поки правда з кривдою силу мірять буде, поки правда запанує на світі!..
Т. Хартахай, Слова над гробом Шевченка, «Основа», 1861, березень, стор. 13 — 14.
* * *
Еще одна могила раскрылась перед нами! Еще одна чистая, честная, светлая личность оставила нас; еще один человек, принадлежавший к высокой семье избранников, высказавших за народ самые светлые его верования, угадавший самые заветные его желания и передавший все это неумирающим словом, — окончил горькую жизнь свою, исполненную борьбы за убеждения и всякого рода страданий… Вся его жизнь была рядом испытаний; едва под конец ему улыбнулось счастье: он видел начало того общественного дела, к которому стре-/331/мился всей душой… Не дожил он до осуществления тех начал, распространению которых способствовал своими песнями… Но не будемте горевать об этом… не о многих можно сказать как об нем: он сделал в жизни свое дело!
Счастье в жизни было не для него, — его ждет другое, посмертное счастье — слава…
Н. С. Курочкин, Слова над гробом Шевченка, «Основа», 1861, березень, стор. 14 — 15.
* * *
Спи, страдалец, несчастный друг бедного народа! Не видал ты ясных дней в своей жизни, потому что туманом покрыта была Украина! Но ты уснул на заре светлого ясного дня, в виду земли обетованной.
Песня старой твоей родины воскресла в тебе и не умрет! Твой «Кобзарь» будет гулять по ней за тебя и, как правнук твоего деда, расскажет про давню долю України!
Пермитянин Южаков, Слова над гробом Шевченка, «Основа», 1861, березень, стор. 15.
* * *
Еще одна потеря в славянском мире; еще одна могила на славянском кладбище.
Угас великий поэт, угас человек, у которого не було зерна неправди за собою. Но не потеряется это светило посреди теней… Сравняется его могила — но его грустное существование, его слова слезы не погибнут и далекие потомки скажут о нем: недаром він на світ родився, свою Україну любив!
П. П. Чубинский, Слова над гробом Шевченка, «Основа», 1861, березень, стор. 15.
* * *
Почтеннейший друг мой Мария Ивановна 510! Вероятно, и до Вас дошел слух о смерти поэта Шевченка. Петербургское общество выразило полное к нему сочувствие. Церковь не могла вместить всех посетителей. Сошлись к нему на похороны люди разных наций и званий, потому что в Шевченке публика видела поэтического деятеля народной свободы. Так как я знал, что Шевченка будут хоронить не одни украинцы, то и не приготовил надгробного слова, которое должно было быть на языке украинском; но в церкви я узнал, что многие приготовили украинские речи и стихи, а меня начали просить, чтобы я сказал что-нибудь… Тогда я обдумал небольшую речь и первый говорил над /332/ гробом Шевченка. Вы удивитесь, когда я скажу, что великорусские посетители остались еще больше довольны моим словом, чем украинцы. Они никак не воображали, чтоб украинский язык мог выражаться с таким достоинством о предметах высоких. Тут стояли враги мои Панаев и Некрасов, но и те очень хвалили мою речь общим нашим знакомым. Многие плакали, а при выходе из церкви люди, мало знакомые со мной, теснились ко мне, чтобы пожать мне руку и поблагодарить. Дело в том, что я взял темою свободу мысли и идею народности и высказался так решительно, как в небольшом кружке близких людей. Моя речь будет напечатана, а если не позволят, то она есть в Полтаве: я послал Пильчикову для прочтения братии. За мною говорил Белозерский и за ним Костомаров — лица, пострадавшие с Шевченком за благородство убеждений. Это было поразительно. После того говорил один поляк от имени польской нации, [которая посредством высших умов ищет с нами примирения, воздавая должную дань уважения нашему поэту.] Потом читались стихи на украинском языке. Остальные речи на украинском и русском языке говорились на кладбище. Студенты несли гроб Шевченка, который, против обычая столичного, был открыт. Крышку несли особо. Поэт был буквально укрыт лавровыми венками. И теперь еще его могила беспрестанно укрывается свежими цветами. Киевляне просят перевезти его прах в Украину, принимая на себя все издержки; а здесь тоже собрано более тысячи р. ср. для той же цели.
П. А. Кулиш, Письмо к М. И. Гоголь 9 марта 1861 г., «Киевская старина», 1903, февраль, стор. 114 — 115.
* * *
Щирії полтавські українці, — писав А. Я. Кониський, — 25 лютого послали Т. Гр. Шевченку телеграму і, поздоровляючи його з іменинами, сподівались, що, певно, любий Кобзар утне на своїй голосній кобзі нову голосну пісню, котру почують далеко-далеко! Та ба!..
Перед обідом 27 лютого прогриміла в Полтаві несподівана звістка і коло серця гадюкою обвилася… Через телеграф нам дано знати, що 26 лютого, в половині шостої години зранку, умер Шевченко… Чи треба ж об тім й говорити, яке горе, яка смута, яка страшна нудьга залягла в душу кожного, хто хоть чував про Шевченка…
Увечері того ж дня була випущена по городу печатна оповістка, що завтра буде по покійному панахида. Сьогодні (28-го) в ½ 1-ї години зранку Стрітенська церков була повнісенька усякого народу: панів, козаків, кріпаків, міщан і купців. От, одчинились олтарні двері і вийшли в чорних ризах протопоп з трьома пан-отцями і стали править панахиду… Коли б же ви бачили, як щиро, як тепло молились усі люди за покійного поета! які тихі та гарячі сльози лились з очей у кожного! А як заспівали вічну пам’ять, отут-то було плачу!.. Здавалось, що /333/ і дзвони гули якось не так: неначе і вони голосили жалібно-жалібно!.. Наче й вони говорили: «ні, нема, нема вже Кобзаря! Нікому тепер могучим голосом звеселить Україну!.. Що ж тепер станеш діяти, Україно, Україно, рідна наша ненько!..
Тяжко-тяжко згадувать про Т. Г. Шевченка і як про чоловіка, і як про поета…
Спочивай же, любий Кобзарю, тихо-тихо та часом поглядуй із-за могили на нас, на всю Україну, і привітай ласкаво нашу молитву, нашу любов і наше щире, жалібне слово.
Висловлювання О. Я. Кониського. Значение Шевченка для Украины. Проводы тела его в Украину из Петербурга, «Основа», 1861, червень, стор. 15 — 16.
* * *
После погребения тотчас же земляки Шевченка, жившие в столице малороссы, учинили совет о том, чтобы ходатайствовать перед правительством о дозволении перевезти прах Шевченка в Малороссию и похоронить над Днепром, на холме, как завещал сам поэт в одном из своих стихотворений […]
Как о человеке могу сказать, что знаю его как личность безупречно честную, глубоко любившую свой народ и его язык, но без фанатической неприязни ко всему чужому.
Н. И. Костомаров, Споминки про Шевченка. Т. Г. Шевченко, «Кобзарь», Прага, 1876, стор. XI — XII.
* * *
После смерти Тараса Григорьевича квартира, которую он занимал в Академии художеств, была опечатана, и после похорон, спустя немного времени, я получил официальное приглашение от полиции, как домовладелец, присутствовать при описи его имущества, а Григорий Николаевич Честаховский, как эксперт, в качестве художника, для оценки художественных произведений, оставшихся после покойного. Опись производил полицейский офицер, — поручик Китченко. Квартира состояла из одной довольно обширной — длинной, под сводами, комнаты, все стены которой почти исписаны были карандашей. В комнате царил полный беспорядок; бумаги лежали на полу разбросанными. Сначала я с Честаховским посписывали со стен, что нашли нужным, и что не мало заняло у нас времени; затем приступили к описи, и, по приведении всего в известность, за исключением платья, все было нами взято /334/ и отдано Михаилу Матвеевичу Лазаревскому. Михаил Матвеевич в то время служил старшим советником петербургского губернского правления. Он был большим приятелем покойного Тараса, который, в свою очередь, также очень был расположен к нему.
Зосим Недоборовский, Мои воспоминания, «Киевская старина», 1893, февраль, стор. 192 — 193.
* * *
Как громом поразила нас нежданная весть о смерти Шевченка. На чужбине * отслужили мы по нем панихиду, но мысленно были вместе с друзьями, около его гроба, сливаясь сердцем с их скорбью. Было что-то бесконечно горькое, трагическое в этой смерти, случившейся именно в тот момент, когда все мечты поэта, все желания, для которых он жил, так светло и радостно исполнялись. Освобождение крестьян всходило над Россией новою зарею, его певцу позволено было свить желанное гнездо на любимой родине, а судьба с злою насмешкой подкосила его жизнь. Шел он тернистым и мрачным путем к мерцавшему его вещей душе свету и вот почти дошел, уже озаряло его сияньем, уже охватывало его теплыми лучами, а он пал холодным трупом, не насладившись, не упившись новым счастьем…
[Надо надеяться, что найдется даровитый писатель, который достойно передаст потомству поэму жизни украинского Кобзаря, этого печальника народного, который в последний миг увидел, как открывалась для народа обетованная земля, увидел — и закрыл глаза навеки, как будто ему, борцу и страдальцу, не оставалось более дела на земле!] Не дается, видно, личное счастье людям, призванным служить человечеству. Не далось оно и нашему Тарасу Григорьевичу, за то память о нем осталась жива и светла в душе его друзей и поклонников и, как живой, встанет его прекрасный образ перед всяким, кто когда-либо прочтет его жгучие и нежные, полные любви творения, так ярко рисующие его личность.
Екатерина Юнге, Воспоминания о Шевченке. «Вестник Европы», 1883, август, стор. 842.
* Сім’я Толстих в той час перебувала у Дрездені. — Ред.
* * *
Могила Шевченка находится на Смоленском кладбище, на том самом месте, где иногда сиживал и задумывался покойник. Он даже рисовал это место.
Прощай, мой дорогой! как теперь вижу тебя — с опущенною вниз головою, руки в карманы, глаза всегда грустные…
Выпущенный на волю, Шевченко ехал на пароходе и три ночи не смыкал глаз. Оставив в Астрахани свой наемный чулан, Шевченко отдыхал в дороге; он был успокоен дружеским человеческим приемом пароходной публики, от которого давно отвык. В своем дневнике он писал: «Все так дружески-просты, так внимательны, что я от избытка /335/ восторга не знаю, что с собою делать, и, разумеется, только бегаю взад и вперед по палубе, как школьник, вырвавшийся из школы. Теперь только я сознаю отвратительное влияние десяти лет, — и такой быстрый и неожиданный контраст мне не дает ещё войти в себя. Простое человеческое обращение со мною теперь мне кажется чем-то сверхъестественным, невероятным». Душа его была сильно встревожена: знакомые мотивы, малейшее чувство, — потрясали его до глубины души. Три ночи на пароходе вольноотпущенный буфетчик 511 играл на дурной скрипке, и Шевченко заслушивался его скорбных, вопиющих звуков и писал: «Три ночи этот вольноотпущенный чудотворец безвозмездно возносит мою душу к творцу вечной красоты пленительными звуками своей скрыпицы. Из этого инструмента он извлекает волшебные звуки, в особенности в мазурках Шопена. Я не наслушаюсь этих общесловянских сердечно, глубоко унылых песен. Благодарю тебя, крепостного Паганини! Благодарю тебя, мой случайный, мой благородный!..»
Ему даже не удалось дождаться того радостного дня, когда миллионы народа вздохнули свободнее…
Что прибавить ко всему сказанному? Малороссы, великороссияне, поляки, мужчины, женщины, оплакали Шевченка. Оценка частью сделана, но вполне оценится поэт-художник не теперь. Полный разбор его жизни требует годового труда.
Он был живая песнь… живая скорбь и плач. Он босыми ногами прошел по колючему терну; весь гнет века пал на его голову; покоя не было этому вдовиному сыну. Но иногда он возносился духом, пробуждал и зарождал, поддерживал и укреплял в каждом — то песнею, то словом, то собственною жизнью — правду, и безграничную любовь к сироме.
Вышед[ший] из простого народа, он не отворачивался от нищеты и сермяги — нет, напротив! — он и нас обернул лицом к народу, и заставил полюбить его и сочувствовать его скорби. Он шел попереду, указывая и чистоту слова, и чистоту мысли, и чистоту жизни.
Как художник (в прямом смысле) он заслуживал себе имя доброе и честное. И на этой дороге он был один из первых обратившихся к родному. Я напомню его давний художественный труд: «Живописная Украина», — потом множество других рисунков, и особенно: «Блудного сына» 512. В народном искусстве ни у кого не высказалось столько сознания, столько силы, как у него. Тогда, как другие ловили прелесть, с спокойным духом писали мирный уголок, свадьбу, ярмарку и проч., — его дух волновался, страдал и выливался горькими слезами, которые потом обратились в беспокойное негодование, залитое желчью.
Некоторые, знающие Шевченка — как поэта — слегка, упрекают его в однообразии. Упрек этот несправедлив. Его поэзия была отголоском жизни, однообразным настолько, насколько однообразна жизнь народа. Он слишком глубоко чувствовал, слишком был близок бездоль-/336/ной голоте. Крепостное горе всегда стояло перед его глазами. Душа его нашла себе одно созвучие, одно подобие — народ… Слова его замирали на устах, — вырывались одни рыдания.
Я не бачу щасливого —
Все плаче, все гине…
І рад би я сховаться,
Але де — не знаю.
Скрізь неправда — де не гляну…
Серце в’яне, засихає,
Замерзають сльози…
І втомивсь я, одинокий,
На самій дорозі.
Отаке-то! не здивуйте,
Що вороном крячу:
Хмара сонце заступила
Я світа не бачу 513.
Жизнь Шевченка, вся вместе взятая, есть песнь. Это — печальное высокохудожественное произведение. Вырванный из народа, он представляет собой самый поэтический его ображчик.
Добрый до наивности, теплый и любящий, он был тверд, силен духом, — как идеал его народа. Самые предсмертные муки не вырвали у него ни единого стона из груди. И тогда, когда он подавлял в самом себе мучительные боли, сжимая зубы и вырывая зубами усы, в нем достало власти над собой, чтоб с улыбкой выговорить «спасибі», — тем, которые об нем вспомнили вдали, на родине.
Дружеское участие оживило умирающего. Он отдал жизнь свою народу всецело и до смерти стоял у него на страже, стремясь избавить его грамотой от нелепого невежества и защищая от грозящего ему насильственного просвещения; трудовую свою копейку он отдавал на народ… Он был сила, сплавляющая нас с народом. Он пробудил нас к новой жизне.
Замолкли его уста… Смерть холодом легла на разумное широкое чело поэта. Несчастье тешилось над ним. Развитие его послужило ему только для горьшего уразумения печального своего существования.
…Разрушительной силой смерти он отнят от нас. Кто наследует его чудную песнь…
Засыпана твоя могила.
…Вкруг тебя все могилы и две детские могилы подле… бедные, без венков, без крестов…
Мы дорожили каждым словом поэта при жизни; теперь — это святой долг каждого. Пусть каждый припомнит что-нибудь, — все теперь дорого. Пусть каждый послужит листком для его венка. Теперь время собирать его многозначущее жизнеописание. От него мы не услышим ничего. Он с собой унес многое, на что недоставало у него силы рассказать. Он старался забыть свою жизнь, он скрывал ее — от друзей и от врагов.
…Заховаю змію люту
Коло свого серця,
Щоб вороги не бачили,
Як лихо сміється…*
* Уривок з твору Т. Г. Шевченка «Думи мої, думи мої». — Ред. /337/
…Нема ворогів у могилі… нет и не должно их быть. Не от кого скрывать печальных дней Шевченка. Не в смех они послужат, а составят славу и честь человека.
5 марта 1861 г.
Л .Жемчужников, Воспоминание о Шевченке, «Основа», 1861, березень, стор. 18 — 21.
* * *
Шевченко умер — и когда горестная весть достигла Украины и Галицкой Руси, тотчас увидели, что это было общественным несчастьем, народной утратою. Львовская молодежь носила траур (жалобнії кокарди *, как пишут оттуда), на своих козацких шапках. В Киеве, Харькове, Чернигове и Полтаве, извещенных о смерти Шевченка по телеграфу, служили панихиды. Из Киева по телеграфу сообщали желание принять на свой счет издержки на перевезение тела Шевченка в Украину с тем, чтобы он был похоронен в Киеве; в то же время один молодой помещик из Черниговской губернии предлагал похоронить его в своем имении и насыпать над ним, по древнему народному обычаю, високу могилу. Можно наверное сказать, что смерть Шевченка отозвалась даже в людях равнодушных, хоть чем-нибудь связанных с Украиной. Это всеобщее сочувствие показалось бы, без сомнения, больше всего неожиданным для самого поэта. Он не сделал во всю жизнь ни одного ни лишнего, ни кривого шага для снискания популярности и чьего бы ни было благорасположения. Он имел полное право сказать о себе, что шел прямо и не лукавил. Для себя собственно он ничего не ждал от жизни и ничего не желал от людей. Он с трудом верил, что его не позабудут современники, но это его не смущало: он знал, что жил недаром, что его вспомнят когда-то на Украине, и эта мысль была для него единственною отрадой, если только он мог находить отраду в себе самом.
* Траурний бант, що носили на головному уборі. — Ред.
Но глубоко почувствованная печаль украинцев показала, что и современное поколение умело ценить Шевченка, что и оно умеет быть признательным. Мы не говорим об его похоронах в Петербурге: они уже были описаны в Основе (март); здесь мы только дополним, что в самый день смерти Тараса Григорьевича все бывшие вечером на панихиде собрались к другу его, М. М. Л[азаревско]му, где тотчас же было приступлено к подписке на увековечение памяти Шевченка, и положено: 1) перевезти тело его на Украину, согласно (поэтическому) его завещанию; 2) поставить ему памятник; 3) основать народную школу под именем Тарасовой или Шевченко вой; 4) содержать одного или нескольких стипендиатов в университетах — Киевском, Харьковском, Одесском лицее и Академии художеств; 5) издать наилучшим образом /338/ его сочинения; 6) назначить премии за лучшее жизнеописание поэта на украинском языке и за лучший критический разбор его сочинений; 7) издавать народные руководства по разным предметам; 8) помогать его родным и 9) кому-либо из ближайших друзей его ежегодно посещать его могилу на Украине.
Разумеется, все это было высказано как желания, исполнение которых обусловливается количеством сбора по подписке; до сих пор вполне исполнен лишь первый пункт, но мы уверены, что при добром содействии земляков, для которых дороги память поэта и народная польза, все предположенное будет исполнено. Уверенность свою мы основываем на множестве писем, стихов и предложений, с которыми связано имя дорогого поэта.
В апреле [1861 г.] получено разрешение на перевезение тела Шевченка на родину; все приготовления для этого сделаны заботливым другом поата [М. М. Лазаревским]; гроб выкопан из земли, переложен в другой, свинцовый, и поставлен на особые рессорные дроги, которые должны были довезти тело на Украину: Гр. И. Ч[естахов]ский и Ал. М. Л[азарев]ский уже готовы сопровождать его. Все украинцы, имевшие возможность быть 26 апреля на могиле Шевченка, явились туда ранним утром, чтоб в последний раз проститься с тем, кто в течение 20 лет был самою живою общею связью с родиной для всех, оторванных от нее по каким-либо обстоятельствам.
Черный гроб уже возвышался на запряженных дрогах. Какое тяжелое впечатление! Какие печальные, серьезные у всех лица! Все были поглощены минутой, всех пронзала мысль о вечной разлуке с дорогим поэтом и человеком. Пока он оставался здесь, пока была перед глазами хоть эта могила в зелени и цветах, казалось, будто смерть еще не все унесла с собою; а теперь — прощай, Тарасе, навіки прощай! В эту минуту не могло утешить и то, что наконец исполнится хоть одно его желание, — что он будет хоть мертвый спокойно лежать в Украине!
Значение Шевченка для Украины. Проводы тела его в Украину из Петербурга, «Основа», 1861, червень, стор. 13 — 14, 30 — 31.
* * *
Первоначально было предположено поручить провожание тела в Канев художнику Мокрицкому да А. М. Лазаревскому. День для отправки был назначен 26 апреля, а 27 апр. в память Шевченка предположено было дать в Петербурге концерт, а сбор употребить на содержание бедного студента.
Покойный Мих. Мат. Лазаревский сообщил мне, что когда разрыли могилу Шевченка в Петербурге для перевозки тела в Украину» /339/ то вскрывали и гроб: тело в течение двух месяцев нисколько не изменилось, но покрылось плесенью.
Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 75.
* * *
Желая чем-нибудь отозваться на только-что замерший голос любви, земляки Шевченка устроили 27 апреля концерт, с целью услышать родные звуки песен, в которых вылилась вся чувствительная душа южнорусса, или украинца, вся радость и тоска его, все высокие побуждения души, которые родили так много прекрасных чувств и дум в сынах Украины. Шевченко, которого душа отзывалась на все изящное, особенно на звуки, сам пел превосходно и любил песни украинские до увлечения. В память его земляки пожелали дать концерт, достойный своей пламенной, нежной любви к домашнему крову, — оправдать, осмыслить эту любовь перед братьями своими, великоруссами.
И. Н. Таволга-Мокрицкий 514, Концерт 27 апреля, «Основа», 1861, червень, стор. 149.
* * *
Но Смоленское кладбище в Петербурге было только временным местом успокоения останков Шевченка. Друзья поэта, зная его страстное желание умереть на родине и помня его последнюю волю, высказанную даже в стихотворении «Завещание» — быть погребенным в родной земле, задумали перевезти тело его в Украйну и похоронить в том месте, на берегу шумящего Днепра, которое так нравилось ему при жизни и которое он решил было приобрести в собственность.
В начале весны того же (1861) года двинулся из столицы в Малороссию печальный поезд с останками Шевченка. Гроб был покрыт, по казацкому обычаю, червоною (красною) китайкою. Почести, которыми сопровождались проводы и встреча праха Шевченка в Малороссии, лучше всего показывают, какою любовью и уважением пользовался он.
В. П. Маслов, Тарас Григорьевич Шевченко. Биографический очерк, стор. 47.
* * *
[…] Жена моя, по вскрытии шоссе приехавшая в Степановку, рассказала, что ее путником из Москвы до Ясной Поляны был Л. Н. Толстой 155, …но от Тулы жену мою на каждой станции догонял и затруднял в получении лошадей гроб Шевченко, сопровождаемый ассистентами, перевозившими тело его на юг. Раза с два, в бытность мою у Тур-/340/генева в Петербурге, я видел весьма неопрятную серую смушковую Шапку Шевченко на окошке, и тогда же, без всяких задних мыслей, удивлялся связи этих двух людей между собою. [Я нимало в настоящее время не скрываю своей тогдашней наивности в политическом смысле. С тех пор жизнь на многое, как мы далее увидим, насильно раскрыла мне глаза, и мне нередко в сравнительно недавнее время приходилось слышать, что Тургенев n’etait pas un enfant de bonne maison!]
А. Фет 516, Мои воспоминания, ч. І, М., 1890, стор. 367.
* * *
В Орле гроб встречали ученики гимназии; полковой хор играл похоронный марш, скомпонованный капельмейстером из песни: «Не ходи Грицю на вечорниці». Тело было с торжеством проведено за город.
В Борзенщине Шевченко был очень хорошо известен даже между мало-мальски образованными людьми, как поэт, певец и рисовальщик; но среди просветителей детей оказался служитель министерства народного просвещения, который даже не слыхивал имени Шевченко. Когда в мае 1861 г. в Борзне приготовлялись к торжественной встрече тела Шевченка, В. Н. Забела особенно суетился; на улице к нему подошел старик учитель уездного училища, С-кий и обратился к Забеле с следующими распросами: «Дак кого се везтимуть у свиньцевому гробі?» — Шевченка, — отвечал Забела. «Хто він такий?» — Коваль. — «Дак за що его везтимуть так далеко?» — За те, що добре кував. — Учитель и рот разинул от удивления: «А-а…».
В Борзне на ночь гроб был поставлен на «цвинтарі» Рождественской церкви.
В с. Оленовке, Борзенского уезда, была панихида, которую отправляли два священника обеих оленовских церквей; за гробом дівчина несла «канун». Гроб сопровождали: художник Гр. Н. Честаховский и А. М. Лазаревский. Первый заносил в свой альбом картины провод тела Шевченка, сцену на цвинтарі оленовской церкви, несение за гробом «кануну» * и проч. Гроб провожали далеко за село. В одном лесном хуторке был обед для народа; в числе бывших на обеде находились лица из бывшей комнатной прислуги Б[елозерски]х, хорошо помнившие Шевченка, гостившего в 1847 г. в х. Мотроновке.
В Нежине встреча была особенно торжественная: навстречу вышли все цеховые со значками, лицеисты и гимназисты.
В Киеве встреча была на шоссейном мосту; лошадей выпрягли
и гроб повезла публика.
Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 75 — 76.
* Мед, який варили до храмових свят та релігійних обрядів. — Ред.
* * *
[…] Якось у п’ятницю вечером почулисьмо ми невзначай, що везуть Тараса, — уже в Броварах ночує за Дніпром, — та й лишень не /341/ знать, де похоронять. Ми жвавіше кинулись і, зібравши копійчину, вирядили свого громадського учителя (що у нас приготовляє сільських дітей на шкільних наставників) та й на всю ніч послали його за Дніпро вартувати. Той на другий день у суботу побіг назад у Київ із Броварів, і не єден йому завидував сєї честі, що він перший удостоївся бачити труну, содержащую найдорожчий скарб нашої України. Зараз скочило із десяток наших хлопців до ректора та й до цензорів за позволенєм мовити річі при встрічі […] Другі ж хлопці, що не такі головачі письменні, повдягались увіщо хто мав, книжки покинули в китки *, а самі за бриль (капелюх) та й за ціпок.
Майнулисьмо ми стежками, аби куди ближче над берег Дніпра, та берегом далі аж до ланцюгового моста, по мосту за Дніпро аж у Александріївську слобідку. Тутки уже було людей чимало, селяни, прошани **, міщани, козачество вільне і панське. Панство вельможне у берлинах або дрожками поприїздило, а поміж усіма походжають наші молодці університетської громади, всі в киреях чорних, усі в брилях солом’яних, в широких штанах та в козлових чоботях; питались ми за рідню Тарасову, чому нас не ведуть вони на стрічу покійнику. Вони, бачте, сердешні пішки поприходили із далеких повітів у Київ, та й зложили 15 рубл., закупили місце на цвинтарі на Щекавиці, уже і грабарів найняли, щоб яму копати. Ждали ми на тім боці Дніпра у Чернігівщині зо 2 години, аж насилу дождалися — трумна на возі, вінками обвита, на козлі ямщик бородатий, коні поштарські ледве бредуть по піску глибокому […] Народ поскидав шапки, — ми заспівали йому хороім сумну, привітную пісню — на трумні був вінок і з руки жіночої на йому написано: «Прощай, батьку, орле сизий!» А ми ж його діти бідолашні живого й не бачили, хіба діла його знали од наймолодших літ.
Тоді перший наш козак Федір Тиміш виступив з мовою сердешною українською, у которій виразив простими словами жаль і плач українців за Тарасом, нашим Ієремією ***. Потім була друга і третя мова українська тоже сердечна і повна честі заслугам вікопомного мужа. Далі виступив один серб — – семинарист […] той по-свійськи виразив од усіх южних слов’ян: болгарів, сербів, чорногорців — свою честь і шанобу для українського співця. Затим настала черга речі одному молодцю великоросу, желавшему тоже почесть у пам’ять Шевченку. За недостатком пана Сича (Совінського 517, переводчика «Гайдамаків») виступив другий лях, которий зачав словами: «У нас, бачите, молодії ляхи стають уже інші!»
* Сплетена з трави або лика сумка. — Ред.
** Від слова просити. — Ред.
*** Біблійний пророк. — Ред.
Потім була славна глибокомислена мова молодого К. В. Ш., подолянина, працюючого над етнографією рідного /342/ краю. Затим слідувала дуже гарна річ щиромосковська […] Тимчасом прийшла рідня Тарасова з сином вольного козака, інспектором II Київської гімназії * — і за їх плачем не чути було нічиєї мови. Серед великого мосту випряглисьмо ми поштові коні і самі потягли тяжкий караван до правого берега Дніпра і дальше по шосе до церкви св. Рождества Христова 518 […]
Брат покійника, нерідний — мабуть чи не первий — Варфоломей, їздив аж до лаври прохати його преосвящ. отця митрополіта об тім, лишень би монахи не боронили пригостить на сутки (24 години) мертвого Тараса в городі, куди йому живому запрещено було уїзджати.
За труною йшло з 14 душ рідні Тарасової, його два брати рідні, сестри, небожі, з дітворою; усі одягнуті по-сільському обичаю, у свитках, жінки в хустках, а хлопи під пахами несли подрані брилі.
Сердешно плакали ми, гіркими сльозами покійника споминали ми. Чимнайбільше його згадували родичі, отсе за теє, що він допомагав їм викуплятись на волю із підданства, що він трудову копійчину позичив їм на те, щоб вивчить дітей письму та й грамоти, по-церковному й по-гражданськи. Отже на пам’ять сего узялисьмо ми двох його племінників на виховання, аби то і вони сердешні пізнали, як молодіж українська щиро жалує та повіки споминатиме Тараса Шевченка […]
Довезлисьмо ми до кінця шосейної дороги, затримались біля церкви, та й нашими таки руками тихесенько знесли труну через бокові двері у церкву.
Тут прочитав молитву монах із Братського монастиря, знавший колись Тараса і розумівший його заслуги для української словесності.
На другий день наші хлопці кинулись, найняли музику; із усіх шкіл випущена була дітвора, а старшенькі молодці посунулись усі на панахиду до церкви Рождества. Багато тутки мовилося гарних мов, але найкраще, спасибіг йому — згадував Тараса, хоча й московськими словами, пан Чалий, ісправляющий должность директора II Київської гімназії. Не занедбали тож і наші молодці роздать старцям грошей і спом янути заслуги Тарасові перед щирими київлянами, особливо перед чесним міщанством і ремесельними цехами.
[В.] Б[ернатович] 519, Похорони Тараса Шевченка, «Слово», 1861, № 49. [Див. повний текст]
* М. К. Чалий. — Ред.
* * *
После десятидневного путешествия с гробом Т. Г. Шевченко, 6 мая к вечеру, мы, провожавшие гроб из Петербурга до Киева, приблизились к Никольской Слободке. Здесь гроб был встречен роднею поэта, с Варф. Гр. Шевченком во главе, и толпою преимущественно /343/ студенческой молодежи. Перед мостом лошади были отпряжены, и студенты повезли дроги с гробом на руках. Между тем, куда везли гроб, где будут его хоронить — никто не знал… «Названный брат» поэта В. Г. Шевченко […], по близким отношениям к покойнику, решил было вопрос о похоронах еще до прибытия тела в Киев; предположил он похоронить тело поэта на Щекавицком кладбище, где была уже, как говорят, приготовлена и могила. Но еще на дороге от моста к Киеву возникли по этому вопросу пререкания, и пока решено было поставить гроб в первой по дороге церкви — Рождества Христова, на Подоле. Но священник этой церкви о. Иосиф Желтоножский не мог без дозволения властей разрешить постановку гроба в церкви, и В. Г. Шевченко за таким разрешением отправился к благочинному подольских церквей, которым тогда был теперешний кафедральный протоиерей П. Г. Лебединцев. Но оказалось, что и благочинный своею властью не может дать такого разрешения; за последним нужно было отправиться к высшим властям. Пока пришло разрешение, гроб остановили на подольской набережной, около башенных ворот. Ждали мы впрочем не долго: скоро получено было разрешение и митрополита 520, и генерал-губернатора 521 — поставить гроб поэта в Христорождественской церкви. У последней гроб был встречен облачившимся в ризы П. Г. Лебединцевым и настоятелем церкви о. Желтоножским, которые, по внесении гроба в церковь, отслужили краткую литию. Затем мы, провожавшие гроб, отправились (не помню — – куда именно) решать вопрос, где же хоронить привезенное тело Тараса Григорьевича: в Киеве или в Каневе, как на том особенно настаивал Г. Н. Честаховский. После долгих разговоров и споров решено было хоронить поэта около Канева, причем такое решение почти всецело принадлежит Честаховскому, о чем и свидетельствуем здесь перед теми, кому знать это интересно. Решено было, что на другой день гроб будет перевезен на пароход для дальнейшего путешествия тела поэта в Канев. При этом же было решено — перед отъездом из Киева фотографировать гроб, собрав вокруг него родичей поэта. Для этого на другой день, 7 мая, перед обеднею (было воскресенье) гроб Тараса Григорьевича был вынесен на церковный двор, поставлен на тех дрогах, на которых он привезен был из Петербурга, и обставлен роднею поэта, окруженною нахлынувшею толпою народа […] Установив кое-как родню поэта (причем на более видных местах поставлены были: сестра поэта Ирина Григорьевна, по мужу Бойко, и его братья Никита и Осип Григорьевичи), Честаховский дал знак фотографу Воюцкому… После фотографирования гроб был снова внесен в церковь и отслужена была обедня. Позже отслужена панихида, после которой гроб снова поставлен был на дроги и повезен на пароход, чтобы назавтра (8-го мая) рано плыть в Канев и тем исполнить завещание поэта… Этим завеща-/344/нием, впрочем, не была та предсмертная будто бы воля Тараса Григорьевича, о которой рассказывает М. К. Чалый в своей книжке — «Жизнь и произведения Тараса Шевченка». Здесь говорится, что присутствовавший при последних минутах жизни поэта Грицько Честаховский заявил (при решении вопроса — где хоронить), что на предложенный им умирающему вопрос: где похоронить его? он отвечал: «в Каневе». Но мы хорошо помним, что Честаховский «при последних минутах жизни поэта» не находился, да если бы и находился, то у него, в виду предсмертных страданий Тараса Григорьевича *, не хватило бы духу спрашивать умирающего о месте похорон. Хорошо также знаем, что никакого завещания, ни письменного, ни словесного, Тарас Григорьевич о месте своего погребения не оставлял, а мысль его друзей о погребении тела умершего около Канева (где поэт собирался строить себе «хату») основана была лишь на поэтическом завещании:
Як умру, то поховайте
Мене на могилі,
Серед степу широкого,
На Вкраїні милій;
Щоб лани широкополі,
І Дніпро, і кручі,
Було видно, будо чути,
Як реве ревучий…
Вот это-то завещание страстно желая исполнить Г. Н. Честаховский и говорил о предсмертной будто бы воле поэта…
А. Л[азаревский], Гроб Т. Г. Шевченка в Киеве, у Христорождественской церкви (7 мая 1861 года), «Киевская старина». 1894, февраль, стор 314 — 317.
* Мы видели Тараса Григорьевича более чем за полсуток до его смерти и тогда уже эти страдания были ужасны от бросившейся в легкие водянки.
* * *
О погребении Т. Г. Шевченка хлопотал в Киеве названный его брат Варфоломей Г. Шевченко. Совещания по сему предмету шли у М. К. Чалого исправлявшего тогда должность директора 2-й киевской гимназии. В виду начинавшихся тогда польских и украинофильских движений признавалось затруднительным выполнять желание Петербурга или громады похоронить Тараса Г. на берегу Днепра за г. Каневом, где предполагал поэт устроить свою усадьбу. Высказаны были и другие основания, по которым не следовало лишать народного поэта погребения на общем христианском кладбище. Поэтому полагали похоронить его тело на Щекавицкой горе. Наконец принято для избежания всяких демонстраций при этом погребении со стороны уча-/345/щейся молодежи, приготовить могилу в выдубецком монастыре и препроводить туда гроб покойника в большой лодке прямо с черниговского берега, по прибытии к цепному мосту. В. Г. Шевченко уже вошел был в соглашение по сему предмету с настоятелем монастыря. Но случилось иное. Мая 6, в субботу, около 4-х часов по полудни, явился ко мне в квартиру, на Хоревой улице Подола, В. Г. Шевченко с пономарем Киево-Подольской христорождественской церкви за разрешением моим как благочинного внести гроб Т. Г. Шевченка в эту церковь, заявив, что гроб уже следует в город по цепному мосту, но что настоятель церкви не считает себя в праве принять его в церковь без разрешения духовного начальства; при этом названный брат объявил мне твердое намерение уполномоченных петербургского общества выполнить точно волю покойника относительно погребения его на горе между г. Каневом и Пекарями.
Согласно существующим законоположениям, своею благочинническою властью я не мог разрешить внести в церковь тело покойника, о препровождении коего из Петербурга в Киевскую губернию не было получено епархиальным начальством уведомления от министра внутренних дел, и потому предложил В. Г. Шевченке ехать со мною к митрополиту Арсению для предъявления открытого листа, выданного министерством на перевезение тела, а чтобы задержать шествие с гробом, мы отправились в лавру набережным путем по шоссе. Перед башенными воротами на шоссе мы встретились с гробом, который везли студенты и другая молодежь, снявши шапки. Тяжелый свинцовый гроб был в деревянном ящике, на дрогах, и покрыт большим покрывалом из червоной китайки, на которой виднелось множество венков и цветов. По предложению нашему юношество обещало остановиться здесь и ждать разрешения на дальнейшее следование в город, что и исполнено. Митрополит был уже в своей молельной для слушания всенощной, начавшейся в крестовой церкви при его покоях, но по докладу об особенном деле, по которому явился благочинный, принял меня. Просмотрев открытый лист и выслушав мой доклад, владыка сказал: «поезжайте к генерал-губернатору и доложите, что с моей стороны нет препятствий», но при этом велел мне быть в христорождественской церкви безотлучно, возложа на меня ответственность за всякий могущий произойти беспорядок. Князь Васильчиков встретился со мною на крыльце, при выходе его с семейством для прогулки. После краткого моего доклада о деле, по которому я прибыл, князь ответил еще короче: «стало, пусть внесут в церковь». С этим ответом В. Г. Шевченко отправился к гробу на шоссе, куда спустился от николаевских ворот 522, а я — на Подол в христорождественскую церковь, где облачился в ризы и с настоятелем церкви, о. Иосифом, и его причтом встретили привезенный гроб, отслуживши краткую литию над /346/ ним в самой церкви. К вечеру к этой церкви приставлена была уже полиция, а утром присланы и конные жандармы, чем подстрекнуто было любопытство всех проезжающих и проходящих по Александровской улице. В то же время утром гроб под китайкою вынесен был на улицу для снятия фотографии и обставлен братьями Тараса и родичами, явившимися из толпы в своих свитках. На вопрос: кто покойник? получался ответ: «мужик, но чин на нем генеральский». К 4-м часам, когда назначена была панахида и вынос из церкви к пароходу, стоявшему у цепного моста, не только церковь, но и двор оказались битком набиты; по Александровской улице, по шоссе, на горах Андреевской и Михайловской 523, и на горе у царского сада стояло народа не меньше, как бывает 15 июля, во время Владимирского крестного хода. Литургия христорождественской церкви совершена, по случаю воскресного дня, в обычное время настоятелем церкви о. Иосифом Жолтоножским, а панихида по покойном Тарасе Гр. отслужена мною в 4 часа, совместно с о. Иосифом, при многочисленном собрании предстоящих, между которыми из известных лиц можно было видеть М. В. Юзефовича и Гр. П. Галагана. Пели панихиду почитатели таланта покойного с участием некоторых студентов духовной академии и воспитанников духовной семинарии, так как пригласить хор академический или семинарский почему-то оказалось невозможным. Никаких речей в церкви не было по условию с распорядителями процессии. Но лишь вынесли гроб из церкви на набережное шоссе, явилось столько всяких ораторов из молодежи, что пришлось останавливаться с гробом чуть не через каждые пять шагов; [и нужно сознаться, что некоторые ораторы мололи ужасную чепуху, называя покойника освободителем народа и даже спасителем. Пройдя за гробом до крещатицкой часовни, дальнейшие проводы я предоставил одному о. Иосифу, так как в городских церквах начался уже звон ко всенощной.]
Пр. П. Л[ебединце]в, Тарас Григорьевич Шевченко, «Киевская старина», 1882, сентябрь, стор. 565 — 567.
* * *
[…] Когда в Киев пришло известие о кончине Шевченко, то решено было немедленно отслужить панихиду, но ни в одной церкви духовенство не соглашалось служить ее.
[…] Вскоре я узнал, что отец мой решил употребить свое влияние, как общественного деятеля, и ему под его ответственностью разрешено было отслужить панихиду по рабе божием Тарасе «в нашей» Троицкой церкви. Панихида назначена была вечером. Едва стало смеркаться, как в наш дом явился жандармский пристав с нарядом полиции и заявил, что будут наблюдать за церковью из окошек нашего дома, а во дворе «на всякий случай» разместить команду городовых. К счастью, этого «случая» не представилось. В самой церкви были также полицейские наряды […] Спустя некоторое время в Киев на лошадях из Петербурга привезено было тело Тараса Шевченко. /347/ Ввезти его в город не было разрешено и гроб был поставлен в Рождественской церкви на Подоле рядом с конной почтовой станцией. Отец взял меня в церковь на отпевание. И я помню, что опять вокруг была полиция, полиция и полиция. Кого-то арестовали. Кого-то не пускали в церковь. Присутствовавшие плакали.
Н. Б., Полиция и кончина Шевченко, «День», 1914, 26 февраля.
* * *
[…] [В это время через мост переезжал черниговский архиерей, известный писатель Филарет Гумилевский; выйдя из экипажа, он благословил прах Шевченка. По прибытии в город] гроб поставили в Рождественской церкви на Подоле; на него была положена масса венков; но вот вошла дама в трауре и положила терновый венок:
венец терновой,
увитый лаврами, надела на него *.
Это произвело сенсацию; полиция убрала этот венок.
Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 76.
* Перефразовані слова з вірша М. Ю. Лермонтова «На смерть поета». — Ред.
* * *
Батько наш, дорогий Кобзар, орел сизокрилий, уже в Києві. Учора, 6-го числа, в 7 часів утра ми приїхали в Бровари; там ночував студент Київського університету, — дожидав нас. Ми сказали йому, що рушимо з Броварів в 10 часів утра, і він одправився в Київ.
Через півтора часа іще приїхало до нас три студенти, тут ми тільки од них узнали, що Варфоломей [Шевченко] жде нас у Києві […]
Процесія началась коло п’яти часів вечора в самому лісі, що з сторони Броварів. На мосту одпрягли коней, і студенти й громада везли на руках Кобзаря аж до самісінької церкви Рождества, що на Подолі. Усю дорогу казали привітливі слова батькові Кобзареві і поставили його на ніч у церкві. У неділю в чотири часа одслужили панахиду і понесли Батька Дужого на руках своїх дітки щирі та розумні, чтущі святую пам’ять Кобзаря свого […]
Домовину Кобзарську поставили на мари і несли на руках понад Дніпром широким і понад крутими горами.
Попереду їхали на конях верхи два жандарми, за ними хор не солдатської, а городової музики, грали марш; за ним хрест, а за хрестом корогва, за нею ще дві корогви церковні, потім попи, за ними група цехових городських значків, а потім красувавсь Кобзарський гроб, накритий червоною китайкою — заслугою козацькою, а кругом /348/ його одинадцять значків городських цехів. Процесія розтягнулась на цілісіньку верству […]
Отож вся оця процесія йшла до парохода; тепер Батько Тарас незабаром буде уже зовсім у своїй господі. Його поставили на пароході, завтра в 7 час. ранком в Канев їдемо.
Г. Честахівський. Лист до Ф. І. Черненка 524 від 7 травня 1861 року, «Киевская старина», 1898, февраль, стор. 169 — 170.
* * *
Едва только в городе стало известно, что из Петербурга привезли Шевченка, как многочисленные поклонники поэта, преимущественно учащаяся молодежь — студенты и гимназисты, устремились за Днепр на встречу поэта. Некоторые из них заранее приготовили речи и стихи. В благородном порыве юношеского увлечения горячие головы, не дожидаясь разрешения духовных и светских властей, хотели везти гроб через город, прямо в университетскую церковь и, вероятно, они привели бы в исполнение свое намерение, если бы не случились тут люди более сдержанные, которым, после долгих и довольно шумных дебатов с крикунами, удалось остановить погребальное шествие, до получения разрешения, у самого цепного моста.
За разрешением к генерал-губернатору отправились Варфоломей Григорьевич Шевченко, в качестве родственника покойника, и законоучитель 2-й гимназии П. Г. Лебединцев. Кн. Васильчиков отослал их к митрополиту, дабы он указал церковь для постановки гроба. Владыка указал ближайшую к Днепру церковь Рождества Христова, а князь с своей стороны возложил на о. Петра ответственность за то, чтобы в церкви не было говорено никаких речей.
Вследствие такого распоряжения предержащих властей студенты отпрягли лошадей и на себе повезли бренные останки поэта через все подольское шоссе, до самой церкви.
Когда погребальное шествие двинулось от шлагбаума к цепному мосту, с гробом поравнялась карета черниговского архиепискома Филарета 525, который ехал с визитом к митрополиту Арсению и который незадолго перед тем заявил г. Тризне 526 о желании своем познакомиться с Шевченком. Усмотрев из окна свой кареты такое необычное зрелище, он велел кучеру обогнать процессию; тот погнал во всю прыть лошадей, преступив таким образом общие для всех проезжающих по мосту правила. Мостовые сторожа заорали благим матом: «легше, шагом!», а молодежь стала и себе покрикивать вдогонку уходившему без оглядки владыке — от мертвого человека, с которым он желал познакомиться покороче при его жизни… /349/
На всем протяжении Киево-Подольского шоссе кортеж часто останавливался, на дроги взлезали ораторы и читали свои речи; когда же запас красноречия истощился, то некоторые произносили свои произведения по два и по три раза.
Порешив, согласно поэтическому завещанию покойника, перевезть тело его на родину, петербургская громада все-таки окончательно не решила вопроса, где именно предать земле его многострадальные кости? Со дня похорон поэта на Смоленском кладбище и до отправления гроба на Украину об этом нерешенном вопросе шла оживленная переписка между петербургскими и киевскими друзьями поэта: одни настаивали на том, что нашему славному Кобзарю приличнее всего лежать в метрополии украинских городов — в Киеве, причем местом погребения указывали то Аскольдову могилу 527, то Щекавицу — над самым обрывом святых гор киевских, в виду Днепра-Славуты и всего заднепровья. На могиле поэта предполагали временно поставить высоченный дубовый крест, чтобы виден он был издалече всем идущим и едущим из-за Днепра богомольцам и чтобы при взгляде на крест молились они за душу Тарасову. Другие, вероятно, для вящшего почета, желали похоронить «мужичьего поэта» на кладбище Выдубецкого монастыря, между генералами и именитыми купцами с их дородными супружницами. Иные, наконец, согласно завещанию, энергически отстаивали мысль предать земле тело Шевченка в Каневе, на том самом месте, которое избрано поэтом при жизни для постройки дома — на Чернечей горе, в трех верстах от города. Присутствовавший при последних минутах жизни поэта Грицько Честаховский заявил, что на предложенный им умирающему вопрос: где похоронить его? он ответил: «в Каневи!»
Не зная, до прибытия Честаховского в Киев с телом поэта, о его последней воле, названный брат его Варфоломей, уступая настоятельному требованию студентов, порешил похоронить Тараса на Щекавице. В ожидании прибытия гроба вырыта была могила и заготовлен крест; но после переговоров с провожавшими тело поэта Лазаревским и Честаховским — все это было брошено.
7 мая было воскресение. Несмотря на дождливую погоду, к Рождественской церкви собралось народу несколько тысяч. О. Петр отслужил заупокойную обедню. Составился довольно стройный хор певчих из почитателей умолкнувшего навеки Кобзаря. Согласно распоряжению князя, речей не было вовсе. Во время панихиды между народом протиснулась в глубоком трауре дама, положила на гроб поэта терновый венок и удалилась: красноречивее надгробных слов выразила она то, что чувствовал каждый из нас, провожая поэта-страдальца в могилу… Погребальное шествие, в сопровождении великой толпы народа, потянулось по шоссе к цепному мосту, за которым, по случаю /350/ сильного разлива Днепра, стояли тогда пароходы; на одном из них и совершил свое плавание наш Тарас к тихому пристанищу…
Гроб, для должного порядка, сопровождаем был чинами полиции. Шествие часто останавливалось для произнесения речей, которых, впрочем, по причине небольшой ширины шоссе, почти никто не слыхал, кроме студентов и гимназистов, везших на себе гроб. Лучшие из надгробных речей, к сожалению не сохранившиеся, произнесены были у крепостного форта на мосту студентами: Стояновым 528, Антоновичем и Драгомановым 529. Затем, в виду парохода, с разведенными уже парами, на возвышенном берегу Днепра, погребальный кортеж остановился в последний раз. На дроги взошел инспектор 2-й гимназии М. К. Ч[алы]й и произнес следующую надгробную речь:
«Думы и чувства, волнующие душу каждого из нас в настоящую минуту, не требуют много слов для выражения их. Предмет их слишком ясно представляется нашему сознанию: мы стоим у гроба нашего славного певца.
Горесть наша слишком велика для того, чтобы высказать ее словами, и слишком сильна, чтобы увеличивать печальными воззваниями. Как ни сильно говорили бы мы о великости нашей потери, мы не скажем ничего, о чем стократ сильнее и красноречивее не говорило бы нам бессмертное имя Тараса Шевченка.
Слава этого имени не умрет в потомстве. Оно будет жить в народе долго, долго и исчезнет разве только с последним звуком малороссийской песни, а народная песнь не умирает. Не умрут вместе с нею и произведения нашего народного поэта! В них, как в фокусе, соединились, с одной стороны, все красоты, вся сила и все богатство украинского языка, а с другой, глубокое чувство и энергия характера, свойственные малорусскому племени; в них — безыскусственная прелесть и простота народных песен — рядом с высокою художественностью произведений, принадлежавших периоду высшей цивилизации.
[И удивительная сила гения! Заброшенный судьбой в темное царство крепостного быта, — убивающего в зародыше всякое проявление таланта, всякий порыв к умственному развитию, — поэт тяжкими усилиями выбивается на свет божий, самоучкой пополняет недостаток образования и, лишенный образцов, оставляет потомству образцы неподражаемые. Да едва ли окружающая его цивилизация и приобретенные урывками познания принесли много пользы его своеобразному гению: по крайней мере опыты его произведений, предметы которых требовали эрудиции, не удавались ему; это не его область. Оттого-то он так легко отрывался от образованной среды и переносился душой в простой быт поселянина, оттого-то он с таким сожалением оглядывался на его прошлое — славное, невозвратное.]
Сфера его таланта — народная жизнь. Жизнью своею столько же, сколько и поэзией, он представил совершеннейшее олицетворение своего народа: он плоть от плоти его, кость от костей его! Душа его болела не за настоящие только страдания крепостного люда; в груди его скоплялось горе за Украину прошедших столетий. Он пережил и перечувствовал целый бесконечный ряд бедствий: угнетения, убийств, грабежей и пожаров. Одаренный от природы сильною впечатлительностью, он так живо чувствовал минувшие невзгоды своей родины, как многие из нас едва ли чувствуют настоящие.
А что сказать о тех перлах его поэзии, в которых он такими яркими красками рисует украинскую природу? Упиваясь ее девственной красотой, он отдыхал душою от тяжелых впечатлений родной старины, но не надолго: этот ясный лучь радости, внезапно озарявший /351/ мрачную ночь его печали, сверкал как бы для того, чтобы еще ярче оттенить страшную картину народной бедности.
Велико значение нашего поэта как в жизни, так и в литературе южнорусской. [Предшественники Шевченка, пародируя язык и народность нашу, не только не способствовали развитию юной украинской словесности, но своим передразниваньем помогали только нашим недругам глумиться над народными обычаями и своеобразностью народного характера, низводя потомка славного казачества на степень идиота. Антагонисты нашей национальности, по своему общественному и сословному положению, привыкшие смотреть на простолюдина как на свою рабочую силу, доходили иногда до того, что, подобно американским плантаторам, отвергали в этом даровитом племени, — которое богатством памятников народной поэзии осязательно доказало свою способность к духовному росту в будущем, — отвергали, говорю, всякую способность к высшему умственному развитию. Да простит им бог такую обиду! Здесь — у гроба нашего славного поэта-художника, воспитанного и взлелеянного народом под заунывные звуки украинской песни, — да будет положен предел этим несправедливым наветам!]
Поэзия Шевченка раздалась высокою песнею по всему славянскому миру, убедила в способности украинца к высшему поэтическому развитию даже и тех, которые, имея уши слышати, не слышат, имея очи видети, не видят. Муза нашего Кобзаря возвысила народ в собственных глазах его, тот православный народ, который под гнетом крепостной неволи перестал было считать себя за божие создание. Поэзия Шевченка завоевала нам право литературного гражданства, громко заявив и свой голос в семье славянских народностей.
Вот в чем заключается великое значение и неувядающая слава нашего незабвенного Тараса Григорьевича.
Мир праху твоему, наш добрый друг! Ты исполнил свое призвание, не изменив до последней минуты своим честным убеждениям. [Ты дожил до радостного дня 19 февраля — до дня освобождения любимого тобой народа, вступившего отныне в новый, лучший период своего существования, о котором так сладко грезилось измученной на панщине жнице в твоем прекрасном «Сне», — и ты спокойно закрыл глаза.]
Столичные земляки наши проводили тебя теплым, дружеским прощальным словом. Напутствуемый благословением народа, ты совершил свое последнее путешествие на родину: здесь тебя окружают родные, которые надеялись пожить с тобой после долгой разлуки, призреть и отогреть тебя от холода северных зим, примирить тебя на закате дней твоих с жизнью и с людьми, после жестоких испытаний, посланных тебе судьбою, — и закрыть скорбные твои очи. Готовил тебе названный брат твой скромное жилище на избранном тобой месте, на высоком берегу днепровском, посреди любимого тобой народа. Мы все ждали тебя, надеялись услышать новую песнь своего любого Кобзаря.
Про Січ, про могили,
Коли яку насипали,
Кого положили,
Про старину — про те диво,
Що було, минуло…
И вот, широко и пышно разлился нареченый брат твой Днипро —
Встала й весна, чорну землю
Сонну розбудила,
Уквітчала її рястом,
Барвінком покрила,
А на полі жайворонок,
Соловейко в гаї…
Но не откликнется вже своею песнею наш поэт на дружный привет своей неньки-Украины:
Заснули думи, серце спить —
Навіки заснуло…» /352/
Дорогие останки поэта провожали до Канева, кроме родных братьев, сестры и семейства Варфоломея Шевченка, старый приятель И. М. Сошенко, Сошиха 530 и Чалыха, десятка два студентов и гимназистов да полтавский знакомый покойника Забела, [который вез на пароходе заветную пляшечку дерновки, уцелевшую от обильных возлияний во время последнего пребывания поэта в полтавской губернии, в роковом 1847 году. Из этой пляшечки предполагалась выпить по чарци на могиле Тараса и помянуть почившего вечным сном украинского батька, но, увы! По неосторожности Забелы бутылка разбилась и драгоценная влага разлилась по палубе.]
По случаю разлива реки пароход не мог пристать к самому берету, а остановился в значительном от него расстоянии. Выгрузить драгоценную кладь составило немалое затруднение: нужно было нести свинцовый гроб, стоя почти по пояс в воде и ступая по тинистому дну полой воды, что оказалось решительно невозможным. Малый плоскодонный баркас не мог сдержать тяжести, а большой дуб стал бы на мели. После долгих споров и толков придуман наконец такой способ выгрузки: достали простой дробинястый воз, спустили на него с парохода гроб и запряглись, вместо лошадей, и старые и молодые да и потащили его к берегу. На берегу покойника встретило местное духовенство, гроб поставили на мары и при стечении значительного числа горожан, торжественно внесли в соборную церковь. Сюда же с Михайловой горы прибыл на лодке и страстный почитатель поэта М. А. Максимович.
Отслужив панихиду в день прибытия гроба, друзья поэта отправились на Чернечу гору выбирать место для могилы. Обратились было к каневским мещанам за помощью — вырыть яму, но они, по наущению поляка М-ского, запросили такую непомерную плату, что распорядители похорон решили сами, с помощью студентов, вырыть яму своему славному Кобзарю. Под дождем и нависшими тучами благородные юноши принялись за дело с увлечением и яма была готова.
10 мая, при многочисленном стечении народа из городских предместий и окрестных сел, была отслужена заупокойная обедня протоиереем Мацкевичем соборне. После панихиды им же произнесено надгробное слово…
М. К. Чалый, Жизнь и произведения Тараса Шевченка, стор. 189 — 197.
* * *
8-го мая в 7-м часів уранці знялись ми пароходом «Кременчук» од Києва і привезли батька Тараса до Канева в чотири часа пополудні. Пароход пристав к берегу нижче Канева верстов дві з половиною; зняли з парохода гроб, поставили на жидівську повозку і повезли понад самісеньким Дніпром крутогорим берегом в канівську церкву Успенія божей матері. Доїхали до сільської дерев’яної церкви Спаса Преображенія (перед Каневом) — маленьке сельце понад берегом Дніпра протяглось аж до Тарасової гори і ділиться на три названия: од Канева зветься Селище, середня часть Бесарабівка, а коло самої /353/ Тарасової гори — Монастирище. Тут був колись монастир; є люди, котрі пам’ятають, як його розбирали і построїли з його церкву Спаса Преображенія, що принадлежить до Канівського Селища. Цей монастирок пам’ятний тим, що в йому на Тарасовій горі поховані три козачі гетьмани — Іван Підкова, Кішка і Шах 531. Максимович розказував оце і показував шлях, де везли убитого Івана Підкову; по тому шляхові везли й Тараса до його тихого дому. Там нас зустрів отець Феодосій в облаченії з причетом і корогвами і проводив до городської церкви Успенія. Як переїхали базар і стали підніматься вгору, то нас зустріло ще два протопопи в облаченії з хрестами, образами, цеховими корогвами і якоюсь цеховою коробкою від гроба, покритою червоним сукном. Оці ж то попи з Успенської церкви йшли проти нас з червоною коробкою скорим парадним маршем і добрих за півверстви од Успенської церкви спіткались з нами. Поперед Кобзаревої домовини йшли попи, потім хрести з орлами, а поперед пуста червона коробка застаршинувала, і процесія зробилась такою пишною, що й сам блискучий Петербург не бачив такого дива […]
Перед входом в цвинтар процесія остановилась служить літію. Тут один із київсько-університетської громади, сопутствующий Кобзареві до Канева, виступив до гробу і сказав щире сердечне слово батькові Тарасові; це дуже-дуже подобалось канівській громаді цеховій. Узнавши, що я йду при тілі Тарасовім, кинулись до мене і усердно просили, щоб я дав їм на пам’ять батька Тараса те, що оце читали, «бо нам так подобалось, що й сказать не можна, як то хороше […]» Поставили гроб у церкві, одслужили панахиду й вечерню та й потягли шукать пристанища. Найшли, повістили громаду нашу, котра зоставалась у цвинтарі, зійшлись, я й кажу: «нап’ємось, брати, чаю та ляжем спать, щоб завтра як можна рано встать, то поїдемо обирать місто для нової хати Кобзареві». А мені й кажуть, що вже місце обібране. А я: «та воно добре, що обібране, але ж треба усім укупі обібрать, роздивившись та посовітувавшись». Кажуть: «та ми бачили вже — місце добре; а ви хіба не бачили?» — «Та коли ж мені бачить? тільки що приїхали, уже й бачить! я ще й гори тієї не знаю, де вона, на котрій будем ховать». А вони: «як то не бачили? адже ви були коло церкви, то повинні бачить, бо коло церкви ж будуть ховать Тараса». Уже, кажуть, договорили й гробокопателів за десять карбованців, і вони пішли за заступами, щоб яму копать. Я зараз побіг у цвинтар, питаюсь, а мені й місце показують, де яму копать. Я об’явив народу, що воля покійного була така: поховать його на тій землі, де він дуже бажав поселиться при жизні своїй, і ніхто не має права закопать його там, де він не хотів. Народ одностайно заговорив, що яка воля покійного була, то так треба й робить. Це мене ободрило трошки, я найшов синів Варфоломея Шевченка, вони знали про се, що батько хо-/354/че поховать Тараса коло церкви, і тривожно поглядали на мене, а я репетував своє і спитав їх: «чи правда, що ваш батько хоче закопать коло церкви Тараса?» — Правда. — «А хто ж йому натуркав оце в голову? Я ж йому об’являв задушевную волю покійного і бажання нашої української — петербурзької громади». — Ми цього не знаєм; батько казав, щоб от на цім місці яму копали. — «А де батько? шукайте його». А я теж пішов розглядать його поміж народом. Народу була сила велика. Вийшов я за цвинтар, коли дивлюсь — Варфоломей біжить до мене з дітьми, стревожений й каже: «друже мій, чи ви оте місце бачили, де я хочу поховать Тараса? ось подивіться, як тут гарно: і гора висока, і Дніпро близько, і боже мій як-то хороше; а таменьки за оградою купим місце та й школу поставимо. Ось подивіться, як добре буде. А школа буде у його під самим боком». — «Як би воно добре не було, то все добре тільки по-нашому, а ми давайте добре робить по-Тарасовому, як бажала його душа безсмертна, то тоді ще краще зробимо і добре буде. Бо як начнем порядкувать по-своєму, то душа Тарасова і потомство козацьке, чтуще пам’ять його святу, буде клясти нас поки світа сонця і гріх наш буде неокупний. А давайте лишень, Варфоломей Григорович, поховаєм Тараса подальше од церкви, а якщо вам хочеться безпремінно коло церкви, то й там можна буде поставить церкву Тарасову, хоть малесеньку. Може у вас нема грошей чим орудовать, возміть моїх тридцять карбованців, а потім оддасте». А Варфоломей: «як будем там ховать, то ще й завтра не управимся з цим ділом, а у мене кожна минута время дорога, я вже й так як неділя рушив з дому». Я натякнув, що як бува ніколи вам, то ми й самі поховаєм; покажіть тільки місце, де ота гора, а. ви з богом їдьте. Варфоломей піддався: «ну, добре, каже, так завтра поїдемо обирать місто, а тим часом ходім поговорим з цехами, що возьмуть з нас, що викопають могилу». Цехарі, недовго думавши, запалили з нас сто карбованців. «А що, Григорій Миколайович, яка у вас думка от про се діло?» — каже мені Варфоломей. А я йому: «у мене зовсім немає ніякої думки в голові, а просто завтра вранці достанемо заступів та лопат, поїдемо вкупі з київською громадою та збудуємо своїми руками нашому батькові хату». Тоді Варфоломей, не сказавши мені нічого, повернувся до цехарів і каже їм: «ідіть ви собі до чорта, а з ним до самого старшого сатани на пораду, а ми, пане Грицьку, ходім з тобою та нап’ємося чаю, то чи не буде лишень краще». На другий день, у вівторок, 9-го мая, вранці пішли до Дніпра, наняли човен, сіли й поїхали Дніпром понад крутими берегами. Доїхали до гори, на велику силу зібрались на неї, роздивились; я показав місце, де, по-моєму б, приходилось робить Тарасові новий будинок, спитав громади: чи согласні на те? Громада в один голос — «согласні!» І началась робота. Викопали яму, а каменщики солдати вимурували кир-/355/пичний звод і на третій день, у середу 10 мая, в три часа пополудні, одправились в церкву, одслужили як слідує по закону, що було треба, потім протоієрей промовив, спасибі йому, в церкві до батька Тараса прощальне слово: «Ти, каже, брате наш о Христе, Тарасе, настоящий щирий батько свого українського люду, ти перший заступивсь за рідне слово українського народу в солдатській шинелі, у тяжкій неволі, далеко на чужині, не переставав боліть серцем за люд свій і його слово! Мир ти, Тарасе!»
Потім винесли гроб, поставили на козацький віз, накрили червоною китайкою, а замість волів впрягся люд хрещений, і повезли, як слід, діти свого батька, повернувшого з далекого краю до свого дому. Як рушили од церкви, то везли парубоцтво, чоловіки і наша київська громада. Я давай ходити поміж дівчатками і дітками малими, щоб і вони приставали докупи […] Я йшов з людом, розказував їм, що оце за чоловік Тарас, просив їх, щоб вони не звали його паном, а звали батьком Тарасом. Дійшли до Слобідки; я роздав дівчаткам по квіточці з Тарасової петербурзької могили на пам’ять, і третя доля канівського люду була вже знакома зо мною. На такий лад робив я скрізь, де проїхали з Тарасом, од Петербургу і до самісінького Канева. Так ось чого люд коло мене ходив роєм: йому хотілось слова, а я не скупився на цей товар […] Окрест Канева нема ні одного місця рівного, навіть на двадцять сажень, усе гори та гори, поросші лісом, і приходиться чи йти, чи їхать з гори униз, а знизу на гору отакою дорогою. Любі канівські дівчата везли батька України добрих верстов з вісім або і усіх десять, бо треба було далеко, далеко кругом об’їжджать лісом, бо такі гори усе, що з великим трудом зійдеш піхтурою, а їхать нема і в помині […] Котрі дівчата не мали де притулиться до Кобзаревого воза, напали на ліс і давай ломать віти і устилать дорогу Кобзареві […] Покрилась Кобзарева дорога зеленими вітами, як зеленим килимом заслана […] Як везли, то поперед усієї процесії несли портрет Кобзарів, і весь люд до малої дитини бачили, який він був живим. Як привезли до гробу, то зняли домовину з воза і начали знов одправу попи, а портрет поставили високо на груші, у головах домовини. Кончили попи, зараз начала київська наша братія в останнє привітне і прощальне слово Кобзареві. Таких було чотири чоловіка; один держав слово од білоруської народності; а кончив піп, отець Феодосій, цей уже п’ятий. Опустили біле тіло в гроб і начав народ розходиться […] Потім ми повечеряли і розійшлись, а декоторі остались ночувать на Тарасовій горі, і усю ніч огнище горіло, наче гайдамацтво ночувало в лісі з свяченими.
Г. Честахівський, Лист до Ф. І. Черненка від 20 червня 1861 року, «Киевская старина», 1898, февраль, стор. 175 — 182. /356/
* * *
[Тако да просвЂтится свЂтъ вашъ предъ человЂки, яко да видятъ ваша добрая дЂла и прославятъ Отца вашего иже на небесЂъ. Мат. гл. 5.
Упоминаемый здесь свет бывает различен: один скрывается под спудом и прозябает в неизвестности, другой является міру — и молния с громом проходит мгновенно с конца в конец поднебесной, потом угасает. Но есть свет, который, подобно светилу небесному, заблиставши раз, не угасает никогда. Какой же это свет, о котором говорит Господ и который должен просветиться пред человеки? Это свет чистый, неподдельный, не призрак, а свет истинный, который, если не здесь — на земле, то там — за гробом заблистает подобно небесному светилу в міре замогильном, где свет людей, подвизавшихся в этом мире, сравнивается со светом светил небесных: ина слава солнцу, ина слава лунЂ, ина слава звЂздамъ…
Вот, братие христиане, пред нами светило, светившее всей Малороссии, пред нами Тарас Шевченко!]
Горы каневские, луга и долы украинские! Вы видите пред собою просвещенного, родного вам мужа, любившего Украину и любимого ею взаимно. От северной столицы России и до нашего скромного городка — чей прах шествует? Кого провожают так далеко и с таким почетом? Мужа ли, исполненного воинских доблестей, или сановника, прославившего себя на поприще гражданской деятельности, действовавшего силою власти и закона? Нет, братия, это Тарас Шевченко! Кто здесь не знает его? Он некоторое время был воин, но рядовой, он не был и гражданским чиновником; но имя его известно всему краю, но дела его прославлены: его славный ум, его живые, никем не задобренные мысли и чувства, коими проникнуты его произведения, глубоко запали в сердца и души соотчичей.
Ты, древний Бористень *, красующийся седыми волнами своими Днепр! Ты, кому судилось наконец на хребтах своих волн принести к нам прах Шевченка, — скажи ты нам о муже сем, дорогом для каждого украинца Кобзаре! Было время, когда об Украине нашей думали как о стране, недоступной для возвышенных чувств и мыслей; но Шевченко доказал, что сия, забытая для народного просвещения страна, имеет такое же сердце, такую же душу, доступную для всего высокого и прекрасного.
[Так, в Бозе почивший брате! Свет твой просветился пред человеки, и человеки увидели добрыи дела твои и прославили Отца, иже на небесех.] Пройдут века, и отдаленное потомство сынов Малороссии увидит и узнает, кто был Тарас Шевченко!
[Сколь ни скромна была внешняя обстановка жизни покойника, настоящая его известность в народе все-таки отзывается славою мірскою; свет, просветивший его пред человеки, все-таки свет здешнего, земного міра. Что же с ним теперь там? Там требуется другое: вера и дела благочестия христианского. Значит, все труды, усилия и подвиги наши там, в замогильной жизни, ни к чему? Нет, братия, в том-то и состоят дела благочестия христианского, если человек украшается честию, не ища чести, приобретает славу, не обольщаясь ею. Сей, в Бозе почивший муж, не искал чести и не обольщался славою, это между прочим видно из того, что у гроба его не лежат ни ордена, ни другие знаки отличия и богатства, и главное, он был добр и набожен, был истинный христианин, положивший душу свою за други своя. Упокой, Господи, душу усопшего!
Но, братия! несть человека без греха? Кто же загладит грехи его и исправит его ошибки? Ни мундир солдата ни удаление его от крова родного не помогут ему там. Есть для этого одно средство: молитва за усопшего. Вы, окружающие ныне гроб сей, братья и друзья покойника, молитесь о нем! Помолится, конечно, и вся Малороссия, для которой он был так дорог. Ежели бы возможно было вам, проповедующим во храме сем, в сию минуту возвысить голос свой до того, чтобы услышала нас вся Украина, обоих берегов Днепра — то сотни тысяч людей вызвали бы мы на молитву о покойнике сем, рабе Божием Тарасии; да вселит его Господь в месте злачне, в месте покойне, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание.
Так, в Бозе почивший брат, желание сердца твоего исполнилось: ты хотел жить в Каневе — вот и зажил ты здесь до скончания века. Благоговей же к граду нашему, Украйна: у нас покоится прах Тараса Шевченка! Здес на одной из самых высоких гор днепровских упокоится прах его и как на горе Голгофе, виденной всем Иерусалимом и Иудеею, подобно кресту Господа, водрузится крест, который будет виден по сю и по ту сторону нашего славного Днепра. Аминь.]
Мацкевич, Надгробное слово. М. К. Чалый, Жизнь и произведения Тараса Шевченка, стор. 197 — 198.
* Старогрецька назва Дніпра. — Ред.
* * *
По предании тела земле, отдавши последний долг покойному поэту, все сопутствовавшие из Киева и других мест начали разъезжаться, и когда 12-го числа я один, посетивши могилу, думая последний раз перед отъездом поклониться батькови и другу, выйдя на высокую гору, увидел осиротелую могилу, то невыразимая грусть сдавила мне сердце: не хотелось расставаться с местом, где улеглося тело нашего любимого и дорогого Кобзаря, а желалось самому закопаться в той главной земле. Думаю: а кто ж насыплет над ним высокую могилу по его завещанию? не попробовать ли мне?
Едва блеснула в моей голове эта світла щира дума, как из-за нее вырос в воображении мрачный демон-чудовище — мысль о провинциальном чиновничестве, способном из мухи вывести слона, хотя я знал о нем только понаслышке, это сильно пугало меня, но надежда: авось, может быть, вывернусь, вольными широкими крылами рассеяла /357/ по воздуху темное бесовское навождение и утвердила во мне доброе намерение сделать последнюю услугу незабвенному батькови и другу Тарасу.
Объявив о моем намерении — остаться на некоторое время в родной Украине, между своего народа, подышать ее воздухом после 18-тилетнего моего отсутствия, — одному из почитателей покойного поэта, знакомому с некоторыми властями города Канева, и о моих опасениях насчет чиновничества, я просил его представить меня некоторым лицам, что и было сделано им.
Когда явились мы к некоей особе 532, облаченной значительною властью по тамошнему положению, то особа эта сейчас же направила разговор на новое положение о крестьянском быте и свела на ту дорогу, что у них несколько мудрецов (так выразилась значительная особа) уже посажено в тюрьму за чтение нового положения об улучшении быта помещичьих крестьян, говоря: «мы их, голубчиков, выведем».
Таким образом участь моя заранее решена; стало быть — другими словами: если хочешь остаться здесь, где царит порядок и спокойствие, так полезай в тюрьму, а не хочешь в тюрьму, так убирайся отсюда.
Я со своей стороны сделал намек, что я художник и остаюсь только с тем, чтобы насыпать могилу своему любимому земляку и народному поэту, и не только, мол, тебе, но и никому из вас не помешаю порядковать во все четыре заставки.
Об ращение с народом. Между тем по разнесшимся слухам о привозе и погребении тела Шевченка в Каневе беспрестанно прибывал разного звания народ, чтобы посмотреть могилу и поклониться праху покойного. После погребения Шевченка народ с самого начала прибывал, частию с барок и плотов с лесом, плывущих по Днепру и ’проходящих как раз у самой подошвы Чернечьей горы, на которой погребен поэт (народ этот большею частию литвины; малороссияне наши называют их кракодзеями), а частию с пароходов, пристающих в полуверсте от могилы Шевченка. Посетители с пароходов большею частию благородное сословие: офицеры, гражданские чиновники, сту-: денты, дамы и разного звания люди. Потом уже, по мере распространившихся слухов, начали посещать могилу поэта духовенство и сельский народ из окрестностей, в особенности в воскресные и праздничные дни.
Оставшись один исполнить свое намерение насыпать могилу над прахом любого батька Тараса, 12 мая я перешел из Канева и поселился в маленьком сельце, на расстоянии полторы версты от центра города и в двух с половиною от могилы, ибо могила поэта находится верстах в четырех за Каневом вниз по течению Днепра. Во время произ-/358/водства работ и во все время жительства моего в Каневе я постоянно находился между крестьянами и обходился с ними, как следует честному человеку и христианину, ласково и приветливо, одним словом — по-братски и как родной их селянин *. На разные вопросы их о каком-либо недоразумении объяснил им, как следует и как я понимаю, но вопросы эти и объяснения мои касались исключительно семейных дел, ссоры крестьян между собою и других разных обыкновенных предметов, не заключающих в себе ничего политического и важного […] Затем, в свободное или праздничное время, от нечего делать я занимался рисованием с натуры окрестностей и по просьбе крестьян с удовольствием читал и объяснял им, на понятном для них малороссийском языке, разные стихи и повести известных сочинений Шевченка, Основ’яненка и других малороссийских поэтов. Стихи и повести эти, как народные и отпечатанные в особых брошюрках, были высланы из Петербурга по почте для распродажи, и крестьяне покупали их от меня с большою охотою.
Г. Честаховский, Эпизод на могиле Тараса Шевченка, «Киевская старина», 1896, февраль, стор. 231 — 234.
* Н. Г. Ч-ий по происхождению был сам крестьянин, родом из Новороссии. — Прим. О. Лазаревського. — Ред.
* * *
Оце учора 16-го тільки що вивершив батькові Тарасові могилу сажені в дві заввишки, а тепер піду оброблять; добрий люд дуже поміг мені в сьому ділі; з канівським людом начав робить могилу, а кончив з пекарцями й хмілянами (поміщичими кріпаками), — одні за 7-м верст від Канева, а другі за 14-ть, і робили щиріше, ніж канівське міщанство. Боже мій! як би мені хотілось хоть капелиночку подякувать їх на прощання — зварить їм обід на вічне поминання батька Тараса; це ж у нас обичай старинного заповіту, і народ наш дуже за його придержується. Дуже б гарно було, бо батька України поховали, а людові не дали ні шматочка хліба в поминок, тільки своя громада та попи випили по чарочці, трошки перекусили печеної риби з хлібом, а потім Шевченки сім’єю зварили капусту й локшини два горшки, то ж все для своїх п’ятнадцяти чоловік, та тим і закінчили. А потім роз’їхались по куточках, як горобці по остріхах, тільки я один остався і кожен день вештаюсь по Тарасовій горі, хоть дернину або дві викопаю та положу йому на широкі груди і якось легшає на серці.
Канівським панам і людові якось моторошно дивитися на мене, що я, панич з великого Петербургу, та надіну гайдамацькі штани й сіру свитку, та візьму заступ в руки й роблю Тарасові могилу не так, як би пан робив з заступом в руках, а таки так, як добрий ха-/359/зяйський син або щирий робітник, або, ще краще, як добрий пан посеред кріпаків з палицею або батогом пристає до помочі людові на панщині; та ще після того возьму та прочитаю що-небудь із «Кобзаря» або карандаш в руки та й нарисую якого чоловіка абощо, — те їм в дивовижу і самі не придумають і не приберуть собі толку, що б то воно за чоловік такий. Сказать би, що воно пан, так не виходить: пани ж того не роблять, що він виробляє заступом і довбешкою.
От для сих сиріт я дуже бажав би од усього серця зварить обід коло Тарасової хатини і пом’януть з щирим нашим людом його велику да любящу душу, нехай би вони згадували, що колись-то було, як приїхав батько Тарас з далекої дороги у свою господу панувать між ними. Вони всі називають його батьком Тарасом, рятувавшим їх волю, а гора, на котрій поховали — Тарасовою горою, замість прежнього названия Чернечою.
Г. Честахівський, Лист до Ф. І. Черненка від 17 червня 1861 року, «Киевская старина», 1898, февраль, стор. 172 — 173.
* * *
Могилу над гробом Шевченка высыпали в несколько дней; работали 17 человек и в числе их В. Н. Забела. С этой картины была снята фотография.
Н. Белозерский, Тарас Григорьевич Шевченко по воспоминаниям разных лиц, «Киевская старина», 1882, октябрь, стор. 76.
Попередня Головна Наступна
Шевченківські читання в cпільноті ua_kobzar:
Лист О. Русова до М. Лисенка, 1904 р.: Горе тим українцям, що йдуть шляхом ляхофобства, юдофобства і всякого іншого фобства, не розуміючи гуманітарного поклику свого чистого серцем учителя Тараса, слова і думки якого Ви зуміли перевести у музичні звуки ( . . . )
