Старейший играющий гроссмейстер мира, легендарный невозвращенец Виктор КОРЧНОЙ

65 лет назад выдающийся шахматист XX века начал свой долгий гроссмейстерский путь, став чемпионом СССР среди школьников

 

Дмитрий ГОРДОН
«Бульвар Гордона»

В период гонений на Виктора Львовича советские средства массовой информации усиленно расписывали его желчный, неуживчивый характер, болезненную амбициозность и язвительность суждений, а в книге «Девятая вертикаль», написанной его главным соперником Анатолией Карповым и журналистом Александром Рошалем, речь шла даже о «комплексе Сальери», помноженном на необъективность.

Этот слаженный пропагандистский хор заглушал одинокие голоса тех, кто присоединяться к нему не желал, а ведь в начале карьеры Корчного коллеги отмечали в нем совсем другие личные качества. Так, словечком «закорчнить», которое родилось в 1962 году на Кюрасао, шахматисты называли не спо­соб­ность очернить или закошмарить, а умение создать неожиданную контратаку, поразить самобытным замыслом, сделать редкий по красоте ход. Кстати, еще раньше, в ленинградский период, они уважали Виктора за уникальную приверженность честной игре — в то время для разрешения конфликтных ситуаций на турнирах шахматисты нередко обращались к нему, а не к судьям, поскольку его авторитет был не­пре­рекаем.

Замечу: и после того, как опального грос­смейстера объявили «отщепенцем», «предателем» и исчадием ада, Виктор Львович потрясал мировое сообщество поистине рыцарским поведением. Вспомнить хотя бы 1983 год, когда, казалось, само Провидение сжалилось над ним, вечно вторым, и предоставило последний шанс побороться за титул чемпиона мира. Корчному тогда в полном соответствии с правилами ФИДЕ была присуждена победа над юным Каспаровым, который не явился на матч в Пасадену не по своей вине, но 52-летний Виктор Львович великодушно от такого подарка судьбы отказался и сел за шахматную доску с будущим чемпионом мира. Согласитесь, мало кто из мастеров этого калибра на такое благородство спо­со­бен.

Впрочем, для советских вождей и послушных их воле шахматных функционеров понятия «честная игра» просто не существовало — всякое спортивное достижение служило в СССР доказательством преимуществ социализма, а всякое поражение считалось ударом по престижу страны, и значит, для победы все средства были хороши: от договорных партий до воздействия экстрасенсов. Как шутили в ту пору на кухнях, в команде советских шахматистов за первой доской неизменно играла власть.

Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

Не всем, разумеется, гроссмейстерам такой расклад нравился, но только один из них рискнул не сказать об этом — просто намекнуть, после чего в назидание остальным строптивца перестали выпускать из страны и от его услуг по популяризации шах­мат отказалось ленинградское телевидение. Квартира Корчного прослушивалась, почту из-за границы — английский и югославский шахматные журналы — он получать перестал, несколько месяцев ему не давали выступать с сеансами и лекциями, а когда, наконец, смилостивились, стали присылать туда соглядатаев и вызывать после этого в горком для проработок. Коллеги боялись не только дружить с ним — даже здороваться, в общем, его последовательно выдавливали из страны.

В 1976-м, когда Виктор Львович попросил политического убежища за границей и стал «невозвращенцем», на Западе насчитывалось 43 тысячи беглецов и изгнанников из советского «рая». Бдительные цензоры вносили их имена в черный список: выкидывали из употребления, вымарывали из титров, и для соотечественников эти лю­ди — даже такие звезды, как Солженицын, Нуриев и Ростропович, — как бы исчезали, но со старшим из трех К (как позднее окрестили троицу Корчной — Карпов — Каспаров), на протяжении десятилетий монополизировавших борьбу за шахматную корону, этот фокус не прошел.

К каким только эв­фемизмам не при­­бегали мастера пропаганды, чтобы не упоминать ужасной фамилии претендента, описывая его матчи с Карповым! На фотографиях из Багио и Мерано, ежели они все же к народу просачивались, в лучшем случае присутствовала спина Корчного, а на случай, когда кремлевский фаворит проигрывал, ЦК КПСС ут­вердил сле­ду­ющую форму­ли­ров­ку: «В этот момент чемпион решил не продолжать партию». Совсем как в оруэлловской антиутопии, где делами войны ведало Ми­нис­терство мира, пытало и рас­стре­ли­ва­ло в своих под­валах мыслепреступников Министерство любви, а фальсификацией истории занималось Министерство правды…

Понятно, почему в команде Карпова, прибывшей, чтобы в шахматном сражении с оппонентом  его поддержать, кагэбистов насчитывалось больше, чем гроссмейстеров, а перед следующим матчем в Мерано был арестован остававшийся в Советском Союзе сын Виктора Львовича Игорь. За уклонение от воинской повинности его осудили и отправили в мордовские лагеря, где над парнем издевались, называли сыном предателя, а стоило возразить, избивали и сажали в карцер, при этом тюремщики позаботились о том, чтобы подробности его непростого быта стали известны матери, а значит, и отцу — не случайно свой репортаж о битве за шахматную корону один журналист озаглавил так: «Серые начинают и выигрывают».

В шахматы Виктор Корчной начал играть с 13 лет, посещая кружок при Дворце пионеров, где проявил себя способным и быстро растущим игроком

Так что ничуть не преувеличивали Владимир Буковский, Иосиф Бродский, Наталья Горбаневская, Александр Гинзбург, Эрнст Неизвестный и прочие, когда в открытом письме призывали Запад поддержать отчаянного одиночку «в борьбе с безжалостной машиной уничтожения, перенесенной из лагерей за шахматную доску» — надо ли удивляться тому, что в 1990 году, когда Горбачев вернул моему собеседнику советское гражданство, тот от «серпастого и молоткастого» паспорта отказался, хотя тогда еще не имел никакого?

Остается добавить, что в Киев некогда советский, а ныне швейцарский гроссмейстер Виктор Корчной прибыл всего на 12 часов — чтобы дать это интервью и наутро вернуться назад. На этот раз опасался гость не провокаций спецслужб, а капризов погоды: не дай Бог ненастье помешает вылететь в Цюрих по расписанию, ведь тогда он опоздал бы на день рождения любимой супруги, а не поздравить ее лично просто не мог.
«РОДИТЕЛИ ИЗ-ЗА МЕНЯ ШЕСТЬ РАЗ СУДИЛИСЬ»

— Виктор Львович, я счастлив и, от­кровенно говоря, польщен тем, что легендарный Виктор Корчной прилетел сегодня по моему приглашению из Швейцарии в Киев, где мы с вами и встречаемся, — кстати, если не ошибаюсь, ваши родители родом из Украины…

— Да, отец в Мелитополе появился на свет, а мать — в Борисполе, куда пару ча­сов назад я приземлился.

В 25 лет Корчной получил звание гроссмейстера, в 29 впервые выиграл первенство СССР

— Это правда, что в детстве вы прекрасно понимали украинский язык?

— Ну, это не совсем так. Не знаю, как и откуда, но у меня были польские родственники, и до начала Великой Отечественной я разговаривал свободно по-польски. Увы, во время войны все они умерли от голода, и я сам на санках отвозил их на Волково кладбище. Естественно, потеряв возможность общаться по-польски, язык я забыл.

— Я читал, что вскоре после вашего рождения родители развелись и вы остались с отцом…

— Да, это верно.

— Почему же, когда он ушел в ополчение и на фронте погиб, воспитывала вас мачеха — а где была мать?

— Она несколько раз от мужа уходила, пока, в конце концов, разрыв не стал необратимым, а поскольку мать всегда жаловалась, что ей не хватает денег, чтобы меня прокормить, по этой причине отдавала меня отцу (потом у нее возникали вдруг материнские чувства, и она требовала ребенка обратно). Родители из-за меня шесть раз судились, а где она была?.. Когда началась война, многих куда-то в Среднюю Азию вывозили, и отец, сообразив, что к чему, отправил меня вместе со школой в эвакуацию, а мать, услышав, что составы с беженцами обстреливают, приехала и, ни с кем не посоветовавшись, забрала меня оттуда в уже осаждаемый немцами Ленинград…

— …где вы провели все 900 дней блокады… Художник Илья Глазунов, который тоже остался в этом терпящем бедствие городе и потерял там всех своих родственников, рассказывая мне о тех ужасах, плакал — пожилой человек, он не мог без слез вспоминать, как дорогие ему люди умирали один за другим, много блокадных историй слышал я и от писателя Даниила Гранина. Интересно, а что из пережитого запомнилось вам больше всего?

— Ну, я уже сказал, что мне, 11-летнему, родственников приходилось на кладбище отвозить, а за водой, помнится, я на Неву ходил — это примерно километр… Трудно пришлось, блокада — это значит, что немцы со всех сторон, из-за артобстрелов по улице ходить опасно.

С чемпионом мира по шахматам Михаилом Талем

Был страшный голод, но как-то так вышло, что отец, уходя на фронт, сдал нечаянно свою карточку, а она могла бы здорово нас поддержать. Спасло то, что мачеха работала на 2-й кондитерской фабрике и время от времени у меня…

— …вместо хлеба был шоколад…

— Не настоящий — из сои, но и это прекрасно. Она как-то сумела несколько раз туда меня привезти, чтобы я мог наесться, тем не менее где-то во второй половине 1942-го в больницу для дистрофиков угодил.

— После войны вы окончили исторический факультет Ленинградского государственного университета…

— …о чем сожалею (смеется)…

— …но историком так и не стали. Зато стали четырежды чемпионом СССР, пятикратным чемпионом Европы, шестикратным в сос­та­ве советской сборной чемпионом шахматных Олимпиад, победителем около 100 международных турниров и, наконец, дважды претендентом на звание чемпиона мира 78-го и 81-го годов. Внушительный список…

— Одно уточнение к последнему пункту: дело в том, что с Анатолием Карповым я играл трижды — в 1974-м мы встретились в финальном матче претендентов, в котором он победил. Карпов тогда обсуждал возможность сыграть с Бобби Фишером…

— …однако так и не сыграл…

— В общем, меня можно назвать трехкратным претендентом на мировое первенство.

Один из сильнейших шахматистов 30-60-х трехкратный чемпион СССР Пауль Керес против Виктора Корчного

Из книги Виктора Корчного «Антишах­маты: записки злодея. Возвращение невозвращенца».

«По-видимому, должного советского воспитания в семье я не получил, и, наверное, отцу моему воздалось за эту небрежность полной мерой — в числе нескольких сотен других плохо вооруженных ополченцев он погиб на Ладожском озере в ноябре 1941 года. Воздалось сполна и остальным членам отцовской семьи, где я воспитывался, — все как один они скончались от голода в осажденном Ленинграде, а я вот остался, выжил и уже в 16 лет, в 1947 году, позволил себе первое — если хотите, политическое — выступление: на уроке истории СССР заявил, что в 1939 году Советский Союз вонзил нож в спину Польше.

Учительница истории Валентина Михайловна Худина несколько дней пребывала в животном страхе: я был ее любимым учеником — доносить на меня она не хотела, и хотя в классе она была одним из любимых преподавателей, мог же среди 26 учеников найтись Павлик Морозов… Поскольку я сейчас эти строки пишу, нетрудно заключить: подонка не нашлось…

Как видите, я очень любил историю, я видел в ней преломленную в исторических событиях правду жизни и — наивный молодой человек! — направился после окончания школы на исторический факультет Ленинградского университета имени Жданова. Довольно быстро я себе уяснил, что с правдой жизни обучение истории в университете мало имеет общего — требовалось изучать, а лучше зубрить написанное Лениным и Сталиным, но не­смотря на то, что у меня была хорошая память, изучение «классиков» всегда мне давалось с трудом. Я ощущал в себе какой-то внутренний протест, и хотя диссидентом не был, был шахматистом, и потому искал если не правду жизни, то хотя бы логику в том, что изучал, а ее-то как раз и не было.

Хорошо помню: на втором курсе я отправился сдавать экзамен по истории средних веков. Твердых знаний предмета у меня не было, зато по дороге, в трамвае, я прочитал только что опубликованную ста­тью Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». 

На одном из турниров, 1973 год Фото «РИА Новости»

Вождь громил лженаучную теорию Марра, а заодно высказал вкратце свои соображения о каком-то событии, происшедшем в средние века, и когда я очень ловко ввернул замечания вождя, профессор была в восторге и поставила мне высший балл, а я, вроде бы своей цели достигнув, чувствовал себя странно: как будто сам себя оплевал…

Большей частью я все-таки был верен себе и за показухой не гонялся, и вот при­шло время государственного экзамена по марксизму — предмету особенно трудному для меня ввиду отсутствия логики в доводах. Было несколько экзаменаторов, студент мог выбрать одного из них, в их числе была и одна моя родственница, но к ней я не пошел. «Хочу жить по совести!» — первым написал Владимир Войнович, а подумали это многие, и я в том числе, и получил тройку.

Память снова и снова возвращает меня к университетским годам — кроме извращенных норм обучения, давила общая обстановка на факультете. Товарищеские отношения, симпатии юношей и девушек друг к другу — все находилось под контролем и было извращено в духе партийной идеологии. Пьянки в факультетских группах по праздникам — 1 мая, 9 мая, 7 ноября, 31 декабря, звериное похмелье людей, желающих хоть на мгновение забыть, что с ними происходит в реальной жизни. Участие в пьянке вроде бы добровольное, а фактически обязательное, иначе скажут: «Брезгует коллективом» — оттуда уже и до «персонального дела» недалеко, а персональное дело может серьезными обернуться последствиями.

Студенческая бедность… В кармане деньги на трамвай, иногда еще на пачку самых дешевых папирос, совсем редко — на студенческий нищенский обед. Если получаешь стипендию — немалое подспорье, но это мне не всегда удавалось. Схлопочешь на экзамене тройку, не сдашь зачет — плакала стипендия на полгода. Тройку можно пересдать, если разрешит комсомольское бюро курса — видите, коммуна, все решают сами студенты (даром что деканат поставляет им нормы — сколько людей нужно лишить стипендии)… Помню заседание бюро на первом курсе. «А тебе зачем пересдавать? — спросили мои якобы товарищи по курсу. — Ты же шахматист, а не историк!».

Вспоминаю общее комсомольское собрание на втором курсе. Обсуждается персональное дело Клары Ж. — ей инкриминируется «моральное разложение». 

«Вундеркиндом я не был, двигался в шахматах медленно, был еще далек от верхушки сильнейших советских виртуозов». С Василием Смысловым и Марком Таймановым Фото «ИТАР-ТАСС»

За ходом обсуждения внимательно следит парторг курса Лев Ф. — опекает, значит, молодежь. Всем присутствующим известно, что Клара — любовница Льва, но никому не придет в голову сказать против него слово. Все и без этого заседания ясно: Клара получит «выговор с занесением в личное дело», и на этом основании деканат ее исключит, а Лев благополучно закончит университет и отправится в одну из областей России на важный партийный пост — поднимать экономику и поучать нравственности местных жителей.

Студенческая общественность зорко сле­дит — кто с кем, что и как: обстановка вынуждает — студенческие пары, как положено, женятся. Браки часто бывают неудачными — оказывается, недостаточно строить семейное счастье на базе совместной зубрежки работ «Марксизм и национальный вопрос» и «Головокружение от успехов».

В памяти еще одна всплывает картина: утро после закончившейся пьянки. Все спят в неудобных позах: не спят двое — я и девушка, которая в меня влюблена. Она сидит возле меня, и я глажу ее колени, она влюблена в меня давно, но я никогда не по­зволял себе — и не позволю! — ее поцеловать. Поцеловал — все пропало: женись или уходи из университета, а она мне хоть и симпатична, но жениться я вообще не спе­шу. Кстати, про колени в неписаном партийно-комсомольском катехизисе не сказано ничего…».
«В ЛЮБОМ ДЕЛЕ, ВКЛЮЧАЯ ШАХМАТНУЮ БОРЬБУ, СОВЕТСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО УСМАТРИВАЛО ПОЛИТИКУ»

— Шахматы в Советском Союзе политикой были пропитаны?

— Да, поэтому, когда в 78-м году закончился мой матч с Карповым на Филиппинах, я написал книгу «Антишахматы», изданную на многих языках. Почему, спросите вы, у нее такое название? Да потому, что  в любом деле, включая шахматную борьбу, советское правительство усматривало политику.

Марк Тайманов, Михаил Таль, Тигран Петросян и Виктор Корчной, Москва, 1959 год Фото «РИА Новости»

Из книги Виктора Корчного «Антишахматы: записки злодея. Возвращение невозвращенца».

«Мой первый крупный шахматный успех состоялся в 1952 году. XX чемпионат СССР проходил на сцене московского Дома культуры железнодорожников под громадным, все подминающим под себя портретом Сталина — я занял шестое место, а спустя несколько месяцев Сталин умер. В то утро мне нужно было идти на перевязку в поликлинику: в процедурной надрывался репродуктор, без устали повторяя весть о смерти великого человека, и медсестра, немолодая эстонка, была в состоянии, близком к истерике. Прошло немало лет, прежде чем я понял: прыгала она от радости…

С начала 1954 года я начал регулярно получать деньги как шахматист, — так называемая стипендия, или спецзарплата, выплачивалась спортсмену его спортивным обществом или Спорткомитетом СССР с единственным условием: чтобы он больше нигде не работал, а только добивался успехов в своем виде. Кончатся успехи — стипендию снимут, за давностью лет пропадет у бывшего спортсмена и имевшаяся в прошлом специальность, но никаких финансовых гарантий Спорткомитет не дает и компенсаций не выплачивает.

Обо всем этом в советской прессе с наступлением гласности уже писали, а меня всегда возмущало: с каким лицемерием, прикрываясь словом «стипендия», советские спортивные руководители уверяли Запад, что у них профессионалов нет, а все — любители. Так и ходило по миру: «журналист Таль», «инженер Полугаевский», «психолог Крогиус», «философ Петросян», «экономист Карпов»… Последний действительно «глубокий эконом», как выразился бы Пушкин — впрочем, не стоит отбивать хлеб у штатных биографов: пусть уж они живописуют черты характера руководителя двух крупных финансовых организаций — Советского фонда мира и международного фонда «Чернобыль — помощь».

Мой первый международный турнир — Бухарест, март 1954 года, и тут интересная выяснилась деталь. Каждому выезжающему за границу специальное пособие давали — «экипировочные»: самим фактом установления пособия советское руководство при­знавало, что уровень жизни в СССР намного ниже западного. 

Виктор Корчной, Анатолий Карпов, Тигран Петросян и Лев Полугаевский на торжественной церемонии закрытия 41-го чемпионата СССР по шахматам, 1973 год Фото «РИА Новости

Признавало оно косвенно и тот факт, что, кроме дипломатов и шпионов, за рубеж выезжают единицы, при этом участникам международных соревнований, проводимых в СССР, тоже дают экипировочные. Сумма пособия была 1200 старых рублей, то есть 120 рублей по-новому: вполне приличные по тем временам деньги — цена самого хорошего мужского костюма в ГУМе, где я незамедлительно и отоварился…

В апреле 1954 года — второй выезд, в Норвегию, и тут выяснилось, что экипировочные дают не чаще чем раз в год. Я также узнал, что делегацию в капиталистическую страну формируют с особой тщательностью: назначается руководитель группы (как правило, шахматист), но есть и помощник (заместитель) руководителя, к спорту отношения не имеющий. Профессиональный разведчик, он имеет две функции — следить за поведением членов группы и вести шпионскую деятельность в чужой стране. Позднее мне стало известно, что чем представительнее группа, тем мощнее и приданный ей разведывательный заслон: с мастерами выезжали мастера, а с гроссмейстерами — подлинные виртуозы своего грязного ремесла.

Как только мы, студенты, приехали в Осло, нас пригласили в советское посольство. На этот прием я надел лучшую свою рубашку, которой гордился и в которой щеголял в Румынии, однако советник посольства с плохо скрываемым презрением нас оглядел и процедил: «Потрудитесь купить в магазине одноцветные рубашки — здесь такие не носят». Спасибо господину советнику! — его устами двухэтажная Норвегия преподала мне первый политический урок: гигант, победитель во Второй мировой войне, в своем экономическом развитии безнадежно отстал…

Да, за границей было чему поучиться, но частыми выездами судьба не баловала. Впрочем, вундеркиндом я не был, двигался в шахматах медленно, и хотя в 1956 году получил билет гроссмейстера СССР под номером 17, был еще далеко от верхушки сильнейших советских виртуозов. Зато, выезжая за рубеж, смотрел на окружающую дей­ст­ви­тельность во все глаза: интересовался жизнью людей, читал на разных языках газеты.

В финальном матче претендентов на первенство мира в 1974 году Виктор Корчной встречался с Анатолием Карповым. «Матч проходил в сомнительных условиях. Все крупнейшие гроссмейстеры СССР обязаны были нести свои замыслы и идеи моему сопернику»

Вместе с тем развитие моего политического сознания шло крайне медленно, уступая по темпам даже шахматному росту. Вспоминаю поездку в Аргентину летом 1960 года — в городе Кордобе организаторы устроили банкет по случаю окончания турнира, в котором участвовали мы с Таймановым, и меня посадили рядом с симпатичным на вид молодым человеком, который в приятельской манере стал задавать мне вопросы.

— Скажите, а почему советские понастроили военных баз по всему миру?

— А почему американцы имеют базы во всем мире? — отпарировал я.

— А зачем советские покорили народы Восточной Европы и сделали из них сателлитов?

Этого уже я не выдержал и, как говорят японцы, потерял лицо. Я кричал, не помню что, как в истерике, — сбежались организаторы, извинились за оплошность, нас рассадили…

И еще один случай: в городе Санта-Фе меня посетил один украинец. Лет 30 назад он уехал из Советского Союза, в Украине у него остался брат. Он дал мне его адрес и долото, чтобы я переслал его брату. Мне трудно объяснить самому себе, а тем более современным читателям, что со мной стряслось, но я так никогда и не послал долото по указанному адресу. Необъяснимый страх перед Западом, страх оказаться соучастником какого-то заговора против СССР и прочую чушь в голове — это еще предстояло мне преодолеть».
«КРУГ ПОСТЕПЕННО СЖИМАЛСЯ: ЧТО-ТО ВОКРУГ НАЗРЕВАЛО, НА МЕНЯ СОБИРАЛ МАТЕРИАЛ КГБ»

— Вы, как и большинство отечественных гроссмейстеров, были членом Коммунистической партии Советского Союза, но отличались прямотой суждений и обостренным чувством справедливости. Такое правдолюбие в шахматной карьере явно не помогало, а, напротив, мешало…

В Киев Виктор Корчной прибыл всего на полдня, чтобы дать интервью Дмитрию Гордону. «Отец мой в Мелитополе появился на свет, а мать — в Борисполе, где несколько часов назад я приземлился» Фото Феликса РОЗЕНШТЕЙНА

— …да, это правда…

— …а когда вы впервые почувствовали, что вам в СССР плохо?

— В 1965 году сборная советских шахматистов играла в Западной Германии в европейском командном чемпионате, а после окончания соревнований гроссмейстеры могли заработать деньги, выступая в разных немецких городках, и в один из них отправились мы с гроссмейстером Геллером. Встретил нас пожилой человек, который разговаривал по-русски, чему я был удивлен, и спросил: как? почему? Он ответил: «Выучил язык по радио» — или что-то в таком роде, мы сидели, мило беседовали и вдруг он произнес несколько слов по-английски. Ефим Геллер, экономист с Дерибасовской, не отреагировал вообще…

— …английского он не знал…

— Нисколько, и тогда наш спутник по-английски предложил мне остаться в Германии и на первых порах обещал помощь. В позу оскорбленного члена КПСС я не встал, но в то же время мягко эту идею отклонил. «Мы, гроссмейстеры, в своей стране в привилегированном находимся положении, — сказал. — Извините». Понимаете, чтобы совершить столь ответственный шаг, нужно было созреть — я тогда еще не созрел.

— Делаю вывод, что жилось вам все-таки в СССР хорошо…

— Слово «хорошо» тут не очень уместно — мне было неплохо…

— …особенно по сравнению с другими…

— …хотя какие-то симптомы были, что-то вокруг назревало, например, на меня собирал материал КГБ. Кажется, в том же 65-м я договаривался с немецкой девушкой русского происхождения пойти в кино, и хотя это, так сказать, свидание не состоялось, бдительные органы отметили: позволил себе пригласить девочку.

— Красивая она хоть была?

— (Улыбается). Ничего, а еще раньше, в 62-м, я на Кюрасао играл. Турнир проходил в гостинице, и там же было неподалеку казино, куда, проиграв партию, я позволил себе зайти. Мне после поражения необходимо было расслабиться, но это для них не имело значения, и в деле моем записали: играл в казино. Так круг постепенно сжимался, и хотя великих и просто больших шахматистов за такие «порочащие звание советского человека» поступки не мучили и на ковер не вызывали, компромат учитывали и делали выводы. Одно дело Карпов — всегда ведет себя чинно, никаких ходов влево, и другое — этот Корчной: мало того что известной национальности, так еще и много себе позволяет.

Из книги Виктора Корчного «Антишахматы: записки злодея. Возвращение невозвращенца».

«Чем выше я поднимался по лестнице шахматных рангов, тем больше ощущал противодействие моим попыткам играть в международных соревнованиях — особенно трудно стало, когда уже дважды, даже трижды я был чемпионом Советского Союза (в 1963-1965 годах).

Вот одна, сравнительно примитивная, история… В 1963 году в Калифорнии организовали международный турнир, так называемый Кубок Пятигорского, и пригласили Кереса и меня, однако на заседании Шахматной федерации СССР новоиспеченный чемпион мира Петросян заявил, что хочет ехать он. Был дан соответствующий запрос организаторам, которые в ответ прислали три билета — на нас с Кересом и на Петросяна, и все-таки меня не послали — по моему билету в США отправилась жена Петросяна (эти подробности мне довелось узнать лишь через 14 лет из беседы с вдовой господина Пятигорского)…

Бывали случаи много запутаннее: когда федерация на соревнование направляла, но решения-разрешения партийных органов на выезд не было.

Система выглядела так: сперва Шахматная федерация СССР или ее ответственный работник (то есть сотрудник Спорткомитета) рекомендовали имярек для участия в некоем соревновании, затем в спортивном обществе шахматиста партячейка, просмотрев анкету рекомендованного, приглашала его, независимо от того, партийный он или нет, на беседу, давала, как правило, добро, а потом документы направлялись в райком партии, где их обсуждала выездная комиссия, иногда с приглашением испытуемого. После этого бумаги вместе с решением комиссии шли в Москву, в первый (секретный) отдел Спорткомитета СССР и в выездную комиссию ЦК КПСС.

На всей линии обеспечивалась полная секретность, и узнать, где заминка, никакими силами было нельзя, а между тем стоило какой-нибудь Марье Ивановне или Роне Яковлевне набрать номер члена комиссии ЦК, какого-нибудь Петра Ивановича, с которым она полгода назад выпивала в компании на День пожарника, и сказать: «Заходи к нам, Петя, мой муженек тебе гостинцы привез из Америки. Кстати, там один еврейчик, Корчной такой, за границу хочет. Он, знаешь, на Кюрасао в казино играл, и вообще, нам его рожа не нравится — дай ему, пожалуйста, отвод…» — и ничто уже тебе не поможет, и будешь ты обивать пороги начальства, а оно, только что прочитав копию твоего личного дела, будет говорить с умным видом:

— Вот вы в 1961 году в ФРГ женщину в кино приглашали, а на следующий год в казино играли, а в 1963 году вы, говорят, в Югославии много выпили. Как же мы вас можем за рубеж посылать?!» — и будешь ты объяснять, что поход в кино не состоялся, что в казино отправился, потому что партию проиграл, что в Югославии не напивался — это лишь слухи, но разговор этот не играет никакой роли, потому что решение уже принято в другом месте — выше (или ниже) и, как говорят в судах, обжалованию не подлежит.

Помню, как с целью узнать, кто и почему не выпускает меня, я выслеживал секретаря Октябрьского райкома партии Ленинграда — как скрывалась она через черный ход, как от меня бежала! Миловидная женщина, товарищ Мирошникова, и бегала неплохо — наверное, в связи с перестройкой на повышение пошла…

Наконец, в 1965 году я дошел до ручки: решил вступить в партию — как последний шанс облегчить свою участь, и действительно, поначалу помогло.

Мое политическое самообразование развивалось между тем и по другим каналам, и немалую роль в его ускорении сыграла поездка в 1963 году на Кубу.

Как-то глубокой ночью нам с Талем, с которым приятельствовали на протяжении многих лет, захотелось чего-нибудь съесть и выпить. В сопровождении советника посольства Симонова мы разыскали расположенный прямо на улице бар, и хозяин, обслуживая нас, спросил, кто мы такие. «Носотрос сомос еспециалистос чехословакос», — ответил за всех Симонов. Мы спросили его: «Почему?» — а он, посмотрев многозначительно на часы, ответил: «Сейчас три часа ночи — не забывайте: советские ответственны за все!».

Эта тирада произвела на меня огромное впечатление, а об уроке, полученном от Симонова, нам довелось вскоре вспомнить, но пока — о другом.

Будучи второй раз в испаноговорящей стране, я делал успехи в испанском, мне случалось быть переводчиком у своих товарищей по турниру Геллера и Таля, и однажды в вестибюле отеля меня встретила молодая интересная женщина. Я узнал ее — она на турнире бывала.

— Сегодня вечером я хотела бы увидеться с Талем, — сказала она.

— Это невозможно, у него вскоре встреча с Симоновым.

— О, я знаю Симонова: пе­ре­дай­те ему, что вечером мне нужно видеть Таля — и проблема решена!

— Нет, если уж Таль встретится с вами, в посольстве об этом знать не должны.

— Но почему?! Ведь мы, я и моя подруга, — коммунистки, мы вас поддерживаем!

На этот вопрос я с ответом замялся. Действительно, почему?

— Ну, у советских осо­бые правила поведения, им нельзя за границей…

— Но ведь Спасский, который был здесь в прошлом году, с девушками встречался!

— Вот поэтому его и нет здесь сейчас, в этом году.

— Что же это такое?! — возмущенно воскликнула она. — Запрещено любить?!

Это «прохибидо амар!» до сих пор звучит у меня в ушах…

1965 год, я в третий раз стал чемпионом СССР, меня пригласили на крупный турнир в Югославию, но для нашей федерации такой факт, как персональное приглашение, не играл роли. Они решили послать меня на маленький турнир в Венгрию, я упирался, и меня вызвали в Комитет, пред светлые очи товарища Казанского, который тогда курировал шахматы.

— Вы понимаете, — говорил он, — в Будапеште прошли советские танки, и вам, чемпиону страны, поручено, образно говоря, прикрыть своим телом дыры в домах, ими проделанные».

Действительно, образно, но отказался я наотрез. В Венгрию не поехал — в Загреб не послали тоже.
«СИДЯ НА ЦЕРЕМОНИИ ЗАКРЫТИЯ, КОТОРАЯ СТАЛА ЦЕРЕМОНИЕЙ МОЕГО УНИЖЕНИЯ, Я САМ СЕБЕ СКАЗАЛ: «НАДО УЕЗЖАТЬ»

— Одним из организаторов травли, которая началась против вас в Советском Союзе, был чемпион мира по шахматам Тигран Петросян, а что послужило причиной, толчком? Личная неприязнь?

— Однозначно ответить мне трудно, хотя конкретная причина была — у нас испортился матч (в апреле 1974-го, в полуфинальной стадии очередного цикла борьбы за мировую шахматную корону. – Д.Г.). Мы играли в Одессе, в здании драматического театра на грубо сколоченном помосте, который установили на сцене, прямо на поворотном круге — конструкция получилась шаткая, а у Петросяна была очень неприятная привычка в конце партии в напряженных положениях перебирать ногами, из-за чего стол сотрясался. Помню, я попросил его потише себя вести — безрезультатно, а когда стал настаивать, он подал в судейскую коллегию протест, что Корчной мешает ему играть, — в этом духе все продолжалось.

— Тигран Вартанович утверждал, что вы его под столом пинали ногами…

— Он много чего писал… Матч должен был длиться до четырех побед, я уже выигрывал третью партию, и в момент, когда над очередным размышлял ходом, соперник опять начал бить ногой по полу. Я встал, пошел к судье жаловаться, а тот лишь плечами пожал: ну что, дескать, он может сделать? Тем не менее победа осталась за мной, и при счете 3:1 Петросян завершать матч отказался — написал в ЦК КПСС, а также в Международную шахматную федерацию, что я обидел его, и потребовал признать его победителем.

Летом, когда в Спорткомитете СССР обсуждался вопрос, можно ли нас обоих включать в сборную страны, которая отправлялась на Олимпиаду в Ниццу, Петросян сделал вид, что ничего не случилось, лишь бы его из команды не выбросили, но обиду (еще одну) затаил, и очень скоро я смог в этом убедиться…

Впрочем, какое-то время мы все же дружили… Помню, перед его матчем за звание чемпиона мира со Спасским в 1969 году я ему прямо в лицо сказал, что он проиграет (ну, так почувствовал и оказался прав), а когда Петросян должен был играть матч с Фишером, он был готов пригласить меня в Буэнос-Айрес. Представляете, я бесплатно еду в Аргентину ради того, чтобы один-два хода показать Петросяну — ну кто в Советском Союзе за такую возможность не ухватился бы? — но я сказал (смеется): «Нет, я же участник этого соревнования, вы меня обыграли, а теперь хотите, чтобы я ехал помогать вам бороться с Фишером?» — и отказался. Это тоже был сильный удар: после нашего разговора Пет­росян знал, что матч проиграет.

— Летом 76-го в СССР разорвалась информационная бомба: прославленный советский гроссмейстер Виктор Корчной отказался возвращаться с турнира в Амстердаме на Родину и попросил политического убежища в Голландии, а когда правительство этой страны в этом ему отказало, поселился в Швей­царии. Что к столь отчаянному и сме­ло­му шагу вас подтолкнуло?

— Начнем с того, что финальный матч претендентов на первенство мира, который мы с Карповым играли в 74-м году в Москве, проходил в сомнительных, скажем так, условиях. Все крупнейшие гроссмейстеры СССР обязаны были нести свои замыслы и идеи моему сопернику — того же, кто пытался помогать мне, подвергали остракизму, могли выбросить из списков на поездку за рубеж или, напротив, послать вне очереди на турнир куда-нибудь на Запад.

— Почему же зеленая улица была именно Карпову?

— Ну, я вам только что говорил, что оказался не очень, как считали в КГБ, послушным, а он был на редкость покладист, и кроме того, стопроцентный русский, а я непонятно какой национальности, но точно к русскому народу имею сомнительное отношение.

— Карпов — уральский самородок…

— Ну да, из рабочей семьи, с безупречной анкетой, в отличие от меня не позволял себе вольностей. Перед матчем нам задали несколько вопросов — например, поинтересовались, кто наши любимые писатели: я О’Генри назвал, а он — Лермонтова. Спросили, какой нам понравился фильм: я ответил, что «Ночи Кабирии» Федерико Феллини, а Карпов — что киноэпопея «Освобождение» про войну, и так было во всем. Этот человек знал, что сказать, к тому же не будем забывать, был моложе меня на 20 лет, а это тоже, когда на чаше весов вопрос, кому из советских шахматистов бороться против молодого Роберта Фишера, кое-что значит. Прикинули: лучше, чтобы это был молодой человек, и было принято решение, что фаворит матча — Карпов, а значит, людей, которые приходят и позволяют себе здороваться со мной или с моей женой, быть не должно. Приходил вот Василий Смыслов, так его, чтобы мне не помог, на турнир послали.

Давид Бронштейн занимался со мной в пригороде Ленинграда Луге. Я говорил ему: «Давайте сделаем вас моим главным тренером», а он: «Понимаете, я же шахматный отдел веду в газете «Известия» и, если стану вашим тренером, не смогу освещать матч» — и предложил поддерживать меня неформально. Мы работали только вдвоем и у него дома, но «заинтересованные лица» об этом узнали — в ход шли все средства, включая шпионаж. В общем, когда Бронштейн после двухмесячного отсутствия вернулся в Москву, отдел у него все равно отобрали.

— Из всех в этом матче партий особо запомнилась та, которую вы выиграли у Карпова в 19 ходов…

— После нее неизвестный доброжелатель прислал на мое имя открытку с такой эпиграммой:

Не ограничился одной
И брякнул так, что небу жарко,
В очковой партии Корчной —
И только трепыхнулся Карпов.

Это была 21 партия, поэтому в тексте — «в очковой», но парадокс: раньше анонимные письма подлецы посылали, а тут имя вынужден был порядочный скрывать человек! Ну и вот конец матча — смотрю: Карпову приз «За волю к победе» вручают, за прочее, а я — лишний (пожимает плечами). Вот тогда-то, сидя на церемонии закрытия, которая стала церемонией моего унижения, я сам себе сказал: «Надо уезжать».

— Когда по окончании этого матча вы дали югославскому агентству ТАНЮГ интервью, где непочтительно отозвались о сопернике — члене ЦК ВЛКСМ, любимце партии и народа, мосты за собою сожгли?

— Я лишь сказал, что по таланту Карпов не превосходит тех, кого в данном цикле я обыграл, и тут началось… Сначала Петросян опубликовал в «Советском спорте» реплику «По поводу одного интервью Корчного», затем мое поведение осудила Шахматная федерация СССР, а вскоре в прессе появились и письма трудящихся под рубрикой «Hеспортивно, гроссмейстер!». В наказание мне запретили в течение двух лет выступать в международных соревнованиях за пределами страны и срезали грос­смейстерскую стипендию с 300 рублей до 200… В общем, я окончательно убедился: если еще хочу играть, надо бежать.