 | |
| Лауреат Нобелевской премии по химии Николай Семёнов (в центре) во время церемонии избрания его почётным доктором Оксфордского университета. 22 июня 1960 года | |
 | |
| Король Швеции Карл-Густав вручает экономисту Леониду Канторовичу Нобелевскую премию «За вклад в теорию оптимального распределения ресурсов». 1975 год | |
 | |
| Софья Ковалевская | |
 | |
| Лауреат Нобелевской премии мира Андрей Сахаров и его жена Елена Боннер. 19 мая 1978 года | |
 | |
| Лауреат Нобелевской премии по литературе Борис Пастернак. 1 октября 1958 года | |
Как шведский профессор Ларс Гуннар Силлен добился вручения Нобелевской премии химику Николаю Семёнову
Пастернак, Шолохов, Сахаров – среди нобелиатов послесталинской эпохи есть фигуры, чей путь к премии описан до мельчайших подробностей и хотя бы в общих чертах известен даже тем, кто специально нобелистикой не интересуется. А есть учёные, чьи нобелевские «Одиссеи» известны сегодня, в основном, коллегам и специалистам из смежных областей науки. Между тем, их подъём на вершину был не менее крут и опасен.
Плеть, перешибившая обух
Ларс Гуннар Силлен – профессор Стокгольмского технологического института и эксперт Нобелевского комитета по химии, старинной русской поговорки, очевидно, не знал. А может, он был чемпионом Швеции по такому экзотическому виду спорта, как прошибание стен лбом. Можно выдвинуть ещё более невероятные предположения, но факт остаётся фактом: уже столкнувшись однажды с бойкотировавшей Нобелевское движение советской системой, он не оставил попыток пробить «железный занавес» и обратился в посольство СССР в Швеции с просьбой передать по инстанциям его предложение выдвинуть на Нобелевскую премию 1953 года кого-нибудь из советских химиков.
Бюрократическая машина заработала, шестерёнки со зловещим скрипом начали вращаться. Заведующий 5-м Европейским отделом МИД СССР А.Н. Абрамов направил соответствующую бумагу своему непосредственному начальнику, члену коллегии министерства Г.М. Пушкину. Составлена она была в духе «и нашим, и вашим». С одной стороны, в ней указано, что за прошедшие десятилетия советские ученые ни одной премии не получили, а с другой, констатировано, что, несмотря на желание шведской стороны восстановить связи СССР с нобелевскими учреждениями, это «было признано нецелесообразным». К письму прилагались четыре листа, вырванные из журнала «Новое время» за 1951 год, со статьей, «разоблачающей» деятельность Нобелевских комитетов. Видимо, автор письма знал, что сей опус рождён не в редакции журнала, а в недрах МИДа, и решил таким образом подстраховаться. Особой необходимости, правда, в этом не было: предложение шведского учёного так долго блуждало по коридорам власти, что срок подачи номинаций на премию текущего года истёк за полторы недели до составления этого документа – 31 января 1953 года. До «оттепели» оставалось ещё почти два месяца.
Первой ласточкой, возвестившей о её наступлении в сфере научных контактов, стало участие делегации советских физико-химиков в проходившем в конце июля – начале августа 1953 года в Стокгольме XIII Международном конгрессе по общей и прикладной химии. Ещё за полгода до этого ни о чём подобном наши учёные и мечтать не могли. Познакомившись со своими советскими коллегами лично, Ларс Силлен смог составить более чёткое представление об уровне развития физической химии в СССР. Снова обратившись с предложением о номинации, он уже назвал конкретные фамилии учёных, которые реально могли бы претендовать на премию: первооткрыватель цепных реакций в химии Н.Н. Семёнов и специалист в области твёрдых адсорбентов М.М. Дубинин.
Для составления представления на номинацию Силлену были необходимы материалы их исследований. Они-то и стали камнем преткновения. Память о запрете предоставления иностранным учёным какой бы то ни было научной информации была ещё слишком свежа. Партийные и научные инстанции (то есть отдел науки и культуры ЦК КПСС и Президиум АН СССР) слишком долго искали приемлемое решение – несмотря на некоторое ослабление мёртвой хватки власти после смерти отца народов, люди системы вовсе не были намерены безоговорочно сдавать свои позиции.
Время было упущено. Нужные документы попали к профессору Силлену … в декабре 1954 года. Причём только на одного Николая Семёнова. 1 февраля 1955 года заканчивался приём номинаций на премию текущего года, оставшегося месяца для добросовестного анализа полученных материалов Силлену явно было мало. Он отложил номинирование с прицелом на премию 1956 года. Естественно, среди лауреатов 1955 года, имена которых были оглашены в октябре, Семёнова не было. Виновата в этом была исключительно советская сторона, но упрёки полились в адрес Нобелевского комитета, якобы не желавшего оценивать по заслугам работу советского учёного. «Обида» была зафиксирована официально. В протоколе заседания бюро отделения физико-математических наук АН СССР, состоявшегося 1 ноября 1955 года, по вопросу «О выдвижении советских учёных на Нобелевскую премию» было записано, что её «нельзя считать международной», а потому бюро отказывается предлагать своих кандидатов на премию 1956 года.
Но от этого вердикта судьба профессора Семёнова уже не зависела. Его кандидатуру выдвинул сам Ларс Силлен. 1 ноября 1956 года Н.Н. Семёнов был объявлен лауреатом Нобелевской премии по химии за исследование в области механизмов химических реакций. Первым среди своих советских коллег. Премию с ним разделил учёный из Оксфордского университета Сирил Хиншелвуд, который номинировал своего потенциального «соперника» ещё в 1946 году, проявив при этом подлинное благородство. Дело в том, что его собственный авторитет в означенной сфере был весьма велик, исследования обоих учёных лежали в одной области, и Хиншелвуд в своих работах опирался на открытия Семёнова. Он знал, что за близкие научные результаты премию могут дать двум или трём учёным совместно, но никак не в разные годы по отдельности. Присуждение премии одному Семёнову, если бы представление Хиншелвуда было принято комитетом, перекрыло бы ему самому дорогу к нобелевским лаврам. И, тем не менее, он воспользовался своим правом номинатора, чтобы побудить комитет отдать должное достижениям коллеги.
10 декабря Николай Николаевич Семёнов получил из рук короля Швеции диплом и золотую медаль с профилем Альфреда Нобеля. Увы, торжество было омрачено эхом венгерских событий 23 октября–4 ноября 1956 года. Присутствие среди лауреатов советского гражданина вынудило правление Нобелевского фонда несколько изменить привычный церемониал. Банкет, устраивавшийся в те времена в Золотом зале Ратуши, был перенесён в небольшой зал приёмов Шведской академии. Дипломатический корпус, включая послов тех стран, граждане которых стали лауреатами этого года, отсутствовал. Был отменён традиционный для банкетов концерт. Присутствовавшие на банкете дамы, включая королеву, были одеты в туалеты серых тонов.
И ещё одна любопытная деталь. По традиции, лауреат прибывал на церемонию вместе с семьёй, а нередко ещё и с более дальними родственниками (лауреат премии по физиологии и медицине Вернер Форсман привёз с собой семерых детей). Семёнова сопровождала только жена, детей из страны не выпустили. И так будет происходить вплоть до прекращения существования СССР: власти смертельно боялись, как бы семья очередного лауреата в полном составе не отказалась бы от возвращения на родину. Исключение из этого правила составил только Михаил Шолохов, коему было высочайше даровано позволение ЦК (членом которого писатель и состоял) взять с собой на церемонию многочисленных чад и домочадцев.
Грустно признавать, но если бы не упорство, принципиальность и терпение шведского химика Ларса Гуннара Силлена, нобелевский прорыв советской науки состоялся бы гораздо позже. Состоялся бы непременно – роль советской науки в поле общемирового научного прогресса была значимой сама по себе. Но скольких лауреатов она недосчиталась бы, если бы не Силлен?
«Нежелательный» лауреат
Так сложилось, что советские учёные редко получали Нобелевскую премию в благоприятной для СССР атмосфере. Церемония вручения премии 1956 года Н.Н. Семёнову была омрачена венгерскими событиями. В 1958 году лауреатам премии по физике – П.А. Черенкову, И.Е. Тамму и И.М. Франку дорого обошлось лауреатство Бориса Пастернака. Нелегко пришлось и Л.В. Канторовичу, получившему одну из первых премий по экономике (она посвящена памяти А. Нобеля и вручается с 1969 года) в тот же год (1975), когда академик А.Д. Сахаров был удостоен Нобелевской премии мира.
Награждение Сахарова для Старой площади неожиданностью не было. Информация о возможности такого решения просочилась на страницы мировой прессы задолго до его официального обнародования, и партаппаратчики успели к нему подготовиться. А вот известие о том, что Нобелевская премия 1975 года по экономике разделена между советским академиком Леонидом Канторовичем и американским профессором Тьяллингом Купмансом, обрушилось на них как снег на голову: нобелевские комитеты, присуждающие премии по науке, строже соблюдали конфиденциальность.
Для советской экономической науки Канторович был лицом нежелательным ещё с 1939 года, когда профессор Ленинградского университета впервые применил на практике разработанный им метод линейного программирования, позволяющий оптимально планировать все этапы производственного процесса от первичной обработки сырья до выхода готовой продукции. Леонид Витальевич по натуре был человеком весьма независимым и прямолинейным, отстаивая свои научные взгляды, он нередко таранил догматические постулаты политической экономики социализма. В ответ «оппоненты» обвиняли его в чрезмерном увлечении математическим аппаратом, за которым «терялась суть экономической материи». Во второй половине 40-х нападки стали особенно интенсивными, и учёный «сбежал» от прикладных исследований в чистую математику.
С началом «оттепели» ситуация постепенно нормализовалась: Канторовича избрали сперва членом-корреспондентом АН СССР, затем академиком, была, наконец, напечатана его программная работа «Экономический расчёт наилучшего использования ресурсов», пролежавшая «в столе» 20 лет. Принципы, открытые и обоснованные этим выдающимся экономистом, широко использовались в капстранах и были слишком эффективны, чтобы отказаться от их применения в советской экономике. Но противники Канторовича, проповедовавшие «светлое коммунистическое будущее» в тех рамках, кои были определены для него вождём народов, не сдавались и вставляли палки в колёса где только возможно, в том числе и в решение вопроса о присуждении Канторовичу Ленинской премии. А тут такой неожиданный поворот: Нобелевская премия! Оспорить решение учреждения-наделителя было невозможно, пришлось бросать в бой политический «резерв».
Руководство АН СССР с подачи отдела науки ЦК КПСС попыталось, в обмен на поездку в Стокгольм, принудить нобелевского лауреата поставить свою подпись под письмом с осуждением Сахарова и решения Нобелевского комитета мира. Несгибаемый Канторович письмо не подписал, мотивируя это тем, что не имеет морального права осуждать действия Нобелевского фонда. Между тем риск быть невыпущенным в Стокгольм был очень велик. Канторовича вообще нечасто выпускали за границу, а когда в 1969 году Американская академия наук и искусств в Бостоне избрала его вместе с А.Д. Сахаровым и А.И. Солженицыным своим иностранным членом, он стал абсолютно невыездным. Порой доходило до смешного: в 1971 году Иностранный отдел АН СССР не счёл необходимым сообщить Леониду Витальевичу об избрании его почётным доктором наук Хельсинкского университета. Он узнал об этом из письма университетского портного, посланного на домашний адрес учёного, в котором мастер просил срочно сообщить размер его головы, чтобы пошить ему цилиндр для церемонии.
К счастью, на церемонию вручения Нобелевской премии Канторовича всё-таки выпустили и даже вместе с женой. О том, чтобы взять с собой детей, не могло быть и речи.
О новых лауреатах все мировые радиостанции сообщили в тот же день, советская же пресса молчала неделю, а затем разродилась коротким сообщением ТАСС. Даже в официальных поздравительных телеграммах отправители старались не упоминать, с получением какой именно премии они поздравляют адресата. В Академии наук лауреатство Канторовича тоже, в основном, восприняли без энтузиазма. Близкий друг Леонида Витальевича академик Аганбегян вспоминал, что на банкете, устроенном в честь новоиспечённого лауреата, президент АН СССР А.П. Александров, провозглашая вполне официальный тост, вдруг отошёл от протокола: «Слушайте, нас здесь много – академиков, членов президиума, секретарей отделений, крупнейших учёных. Но давайте честно скажем себе: ведь лауреат Нобелевской премии среди нас только один – Канторович». Хоть один человек понимал, что это такое, тем более для русского учёного, при такой-то конкуренции…
Премии, которые мы потеряли
Статистику Нобелевских премий по всем разделам (включая премию памяти Нобеля по экономике), присуждённых с момента её основания, то есть с 1901 года, мы приводить не будем. Потому как за державу обидно. Причём берём понятие «держава» в самом широком диапазоне – от царской России до нынешней. И обида эта становится особенно острой не при сравнении наших результатов с показателями «лидеров турнирной таблицы» – США, Великобритании и Германии, а при сопоставлении их с достижениями таких стран, как Швеция, Швейцария, Нидерланды, которые тоже умудрились нас опередить. Точные показатели по отраслям и по совокупности любой желающий без труда найдёт в сети. Но дело же не в цифрах!
Можно апеллировать к случаям явной предвзятости Нобелевских комитетов, ну, хотя бы пресловутой «эпохи Вирсена», сетовать по поводу безынициативности российского научного сообщества на рубеже позапрошлого и прошлого веков, возмущаться сталинским курсом на «борьбу с космополитизмом и преклонением перед Западом». Но существует и ещё одна причина, имя которой «утечка мозгов». Безысходность, дискриминация, невозможность дать детям достойное образование – вот катализаторы процесса, который идёт в России уже почти полтора столетия. Соотечественники наши покидали родину задолго до первой волны эмиграции, и сегодня этот процесс, последний пик которого пришёлся на «лихие 90-е», не намного сбавил обороты. Значимость этого явления для развития российской науки доказывается тем простым фактом, что количество премий, пришедшихся на эмигрантов из России и их потомков, в два раза превышает число наград, полученных теми, кто страну не покинул.
Первым лауреатом Нобелевской премии из числа «унесённых ветром» был Зельман Ваксман, родившийся в 1888 году в Прилуках Полтавской губернии.
В США, куда до него уже эмигрировали замужние старшие сёстры, он попал в 22 года. Получить систематическое среднее образование юноше не пришлось. По установленной в царствование Александра III пропорции, соотношение учащихся христианских вероисповеданий и иудеев составляло 10 к 1. Будущий нобелевский лауреат освоил курс гимназии с частными педагогами, сдал экзамены экстерном и вскоре покинул родину. Было это в 1910 году.
Ситуация с высшим образованием для женщин была ещё сложнее: университетский диплом они могли получить только за рубежом. Дважды лауреат Нобелевской премии Мария Склодовская-Кюри, родившаяся в Варшаве в 1867 г. в семье подданных Российской империи, поступила на факультет естественных наук Парижского университета и больше на родину не вернулась. И правильно сделала, ибо там её ожидала бы та же участь, что постигла Софью Ковалевскую: доктору Гёттингенского университета не нашлось места ни в Петербургском, ни в Московском университете. Лауреат двух престижных научных премий Французской и Шведской академий наук у себя на родине могла рассчитывать лишь на должность профессора Высших женских курсов.
Но вернёмся к Ваксману и зададимся вопросом, в каком году получило бы человечество стрептомицин – первый действенный противотуберкулёзный препарат, если бы ему не удалось получить заветный аттестат? Выступая на нобелевском банкете, Ваксман рассказал о маленькой девочке, которая послала ему по случаю присуждения премии букет из пяти цветов – по одному за каждый год, что она прожила благодаря открытому им препарату. И этот букет он поставил выше престижнейшей международной награды.
Отправной точкой его исследований стало предположение Луи Пастера о том, что в почве могут существовать микроорганизмы, обладающие антибиотическими свойствами. Эксперименты шли четыре года, было изучено более 10 тысяч препаратов, и в 1943 году был обнаружен грибок с нужными характеристиками, а через три года новое лекарство стало применяться в медицинской практике. В том же 1946-м, в зените своей славы, учёный приехал на родину – прочесть цикл лекций по приглашению АН СССР. На следующий год Государственное издательство иностранной литературы выпустило в свет русский перевод его монографии «Антагонизм микробов и антибиотические вещества». А всего через пару месяцев, на очередном витке «охоты на ведьм», директору издательства Б.Л. Сучкову было предъявлено обвинение в том, что он «вредительски запутал дело выписки иностранной литературы, открыв канал для засылки в Советский Союз контрреволюционных книг», среди которых была и работа Зельмана Ваксмана.
А ещё через год в контексте пресловутого «дела Клюевой и Роскина», о котором шла речь в нашей предыдущей публикации, американского бактериолога чуть не обвинили в шпионаже. В своём выступлении на партийном собрании в Президиуме АН СССР 15 января 1948 года член партбюро В. Зорин был весьма красноречив: «С нашей стороны было проявлено к нему не в меру усердия при приёме. Это – обычный делец, приезжал сюда по заданию своего господина – доллара. В здании Президиума сделал доклад, написал книжку и всё сделал в американском духе – много наговорил и ничего не сказал. Гостеприимство – характерная черта русского, советского человека, но вместе с гостеприимством надо быть и бдительным, так как к нам приезжают не только с добрыми намерениями, но и с определёнными шпионскими заданиями». А Ваксман во время пребывания в Москве даже близко к лаборатории Клюевой и Роскина не подходил.
А в январе 1949 года в прокат вышел фильм «Суд чести», в главном отрицательном персонаже – американском профессоре Картере без труда угадывался первооткрыватель стрептомицина, «отретушированный» спецами по идеологической обработке. А чтобы никто не ошибся, кто именно стал прототипом злодея, в картине была соответствующая сцена, где один из положительных героев призывает коллегу к бдительности: «Кстати, ведомо ли тебе, почём они (американцы – В.П.) нам стрептомицин торгуют? За одну дозу для лечения одного только больного особняк можно воздвигнуть… А ты перед ними ножками шаркаешь, двери настежь…»
Зельман Ваксман стал первым в плеяде лауреатов, чьи награды могли бы лечь в копилку России, если бы не наши родимые ксено– и прочие фобии.
Шелдон Ли Глэшоу родился в Нью-Йорке, потому что его родителей ещё детьми увезли из Бобруйска за океан их мамы и папы, спасавшиеся от охвативших Могилёвскую губернию еврейских погромов. В США, вставши на ноги, Лейба Глуховский англизировал свою фамилию, основал процветающую фирму по ремонту водопровода, благодаря чему и дал троим своим детям, в том числе и Шелдону, блестящее образование. Мальчик оправдал вложенные в него средства, получив в 1979 году Нобелевскую премию по физике «за вклад в объединённую теорию слабых и электромагнитных взаимодействий между элементарными частицами».
Правда, вопрос о том, удалось бы Шелдону (интересно, как бы его звали на родине?) реализовать свои выдающиеся способности, появись он на свет в Бобруйске, остаётся открытым.
В ту же категорию несостоявшихся соотечественников вместе с Глэшоу подпадают ещё почти полтора десятка лауреатов Нобелевской премии, родители которых в своё время эмигрировали из Российской империи: физики Дуглас Ошеров и Артур Шавлов, химики Пауль Берг, Герберт Браун (Броварник), Мелвин Калвин, медики и биологи Джон Вейн, Бернард Кац, Стенли Коэн, Андрэ Львов, Даниел Натане, Эрнст Борис Чейн (Хаин), Гертруда Элайон…
Продолжать можно. Нужно ли? Ведь и сейчас молодые таланты всеми правдами и неправдами пробиваются в американские, британские, японские университеты и лаборатории, где у них есть возможность заниматься наукой, не влача при этом полунищенское существование. Правда, проекты восстановления былой мощи отечественной науки в последнее время появляются на свет как грибы после дождя. Один грандиознее и фантастичнее другого. И даже средства на их реализацию вроде бы в нашем не слишком щедром бюджете обнаруживаются. И на контроле у первых лиц страны эти проекты находятся. Радоваться бы! Да не получается.
