Д. Омельчук,
кандидат исторических наук, Таврический национальный
университет им. В. И. Вернадского
Справедливость в оценках событий Великой Отечественной войны требует обратиться к трагической судьбе большого количества граждан, погибших не в результате военных действий, голода, бомбежек или террора оккупантов. Это лица, расстрелянные по приговорам военных трибуналов. Речь идет о тех, кто в результате проверок следственных дел в соответствии с Законом Украины «О реабилитации жертв политических репрессий в Украине» от 17 апреля 1991 года был реабилитирован как не совершивший преступления. Военное время диктует свои суровые законы, но в стране, где повсюду мерещились многочисленные «враги народа» и политический террор являлся одним из способов управления обществом, линия поведения карательных органов отличалась неоправданной жестокостью по отношению к людям, которые были небезупречны в сложившейся ситуации. О тех, кто совершил воинские преступления или участвовал в истреблении советских граждан, мы не говорим. Они не подлежат реабилитации.
В настоящей статье в качестве источника использованы материалы архивно-следственных дел граждан, осужденных в период обороны Севастополя и реабилитированных в соответствии с Законом Украины «О реабилитации жертв политических репрессий на Украине» от 17 апреля 1991 года. Речь пойдет только о тех, кто был осужден необоснованно. Это необходимо подчеркнуть, так как чекисты пресекли деятельность немалого числа лиц, действительно совершивших и готовивших преступные действия в пользу противника. Такие не подлежат реабилитации.
На момент написания статьи автор располагает сведениями на 416 человек. Это далеко не окончательная информация, поскольку поиск и выявление новых имен продолжается.
Начало Великой Отечественной войны характеризуется резкой активизацией деятельности органов НКВД по выявлению врагов народа. Если в предвоенные месяцы в Севастополе арестовывалось по обвинению в антисоветских высказываниях и поступках в среднем 4-5 человек, то с 22 июня и до конца месяца арестовано было 22 человека, в июле — 34, а до конца года еще не менее 60.1 Есть все основания полагать, что вскоре после начала войны поступила команда «сверху». Как иначе можно объяснить, что 17 из 22 известных нам июньских арестов совершены в один день, а именно 27 июня. Большинство арестованных были осуждены за антисоветскую агитацию и распространение ложных слухов.
Но каждое дело и судьбы проходивших по нему людей отличаются, и порой существенно. Охранник склада в военном порту, уроженец Киевской области О. Тропотяга Военным трибуналом был осужден к расстрелу за клевету на вождей и за пораженческие взгляды.2 Перехитрил, мол, Гитлер Сталина, теперь будет с нами то, что с другими в Европе, — так можно резюмировать суть «пораженческих взглядов», за которые лишили человека жизни.
Не менее суровым был приговор Военного трибунала и в отношении сторожа парка Нижней Ореанды А. Косяка. Он был признан виновным в том, что 23 июня в 23 часа в своей квартире зажигал свет, нарушив тем самым правила светомаскировки на территории, объявленной на военном положении.3
Еще одним примером совершенно неоправданной жестокости может быть дело жительницы с. Зуя Агафьи Лопатиной. Ее муж был репрессирован в 1937 году, а сама она 5 августа 1941 года Военным трибуналом приговорена к расстрелу. В вину ей вменялось то, что в декабре 1940 года восхваляла жизнь при царизме и клеветала на жизнь трудящихся в СССР, дискредитировала руководство страны, а 10 июля 1941 года «делала высказывания пораженческого содержания».4 Во всех трех случаях приговоры были приведены в исполнение.
Начало войны привело к мощному всплеску шпиономании. То, что фашисты забрасывали сотни и тысячи агентов для дезорганизации советского тыла, общеизвестно, но наряду с выявлением настоящих шпионов были и факты, подобные истории со слесарем Главвоенпорта Анатолием Кобзарем. Он был арестован 28 июня 1941 года, а спустя месяц Военным трибуналом НКВД Крыма был приговорен к расстрелу. Признан виновным в том, что, работая на заводе № 201, собирал секретные сведения о продукции и передавал их агенту немецкой разведки Колесниченко, с которым имел связь с 1937 года. Все обвинение было построено на признаниях самого Кобзаря. Иных доказательств не имелось. Колесниченко по делу Кобзаря не допрашивался. 5 Словом, все, как в прежние годы: признание обвиняемого есть основание для осуждения.
Изучение архивно-следственных дел привело к существенному открытию: арестованных старались не держать на полуострове, а по мере приближения линии фронта этапировали в Иркутск. Вместе с эвакуированным населением, ранеными транспорты вывозили арестованных за настоящие и мнимые преступления. Назвать точное их число не представляется возможным, но из указанного количества впоследствии реабилитированных в Иркутск было вывезено не менее 30 человек, как для отбывания наказания, так и тех, следствие по делу которых еще продолжалось. В документах нет сведений о судьбе тех лиц, которые были приговорены к различным срокам лишения свободы весной 1942 года. Оставлены они были отбывать наказание в осажденном городе или их также вывезли на «большую землю», неизвестно.
Стоит отметить, что перевод в Иркутскую тюрьму не означал сохранение жизни. Так, например, С. Князев, проживавший до ареста на улице Советской, 48, умер в Иркутской тюрьме 15 апреля 1942 года, пробыв к тому времени в заключении 10 месяцев. Решения по его делу так и не было.6
Шпиономания приводила порой просто к нелепостям. 27 июня 1941 года в числе других был арестован учитель естествознания средней школы № 9 г. Севастополя В. Вишняков. Педагог в начале войны собирал растения в районе военного аэродрома. Охране это показалось подозрительным. Но все закончилось благополучно: 25 августа он был освобожден «за недоказанностью обвинения». Учитель же почти два месяца провел в камере, пережив не один допрос.7 Однако таких дел, которые заканчивались освобождением арестованных людей, в рассматриваемый период было очень и очень мало.
Начало войны требовало изменения и нормативной базы по борьбе с врагами народа. К уже существующей печально знаменитой 58 статье Уголовного кодекса РСФСР добавился Указ Президиума Верховного Совета СССР от 6 июля 1941 года «Об ответственности за распространение в военное время ложных слухов, возбуждающих тревогу среди населения». Он появился спустя три дня после выступления по радио И. Сталина, предупредившего, что «враг коварен, хитер, опытен в обмане и распространении ложных слухов» и что с распространителями слухов надо организовывать беспощадную борьбу.8
Н. Васильковский был осужден к 5 годам лишения свободы. Он был признан виновным в том, что скрывал от органов антисоветскую агитацию и враждебное отношение своего брата к советской власти.9 По обвинению в проведении контрреволюционной агитации были осуждены: работник Севастопольской конторы связи Г. Горлова — к 8 годам, а домохозяйка А. Попандопуло — к 7 годам лишения свободы. Как утверждается в обвинительном заключении, они клеветали на экономическое положение трудящихся и колхозный строй СССР, восхваляя жизнь в царской России.10 Стандартное обвинение еще и для довоенных лет. Как показывает изучение этих и многих других аналогичных дел, под подобное обвинение подгонялись любые позитивные высказывания о жизни до революции или жалобы на дороговизну, дефицит товаров, плохое снабжение. И если обе женщины больше ругали существующие порядки, то работник столовой №1 Севастополя А. Муллер по возрасту вполне мог сравнить то время с дореволюционным. В момент ареста ему было 60 лет. Приговор — 8 лет ИТЛ. Особенность дела в том, что осужден он за преступные действия, совершенные на протяжении 1936-1940 годов. Видимо, материал на него имелся давно. По каким причинам его не пускали в производство, неизвестно, а с началом войны такого ненадежного человека необходимо было изолировать от общества, что и было сделано.11
В первые месяцы войны для властей, как военных, так и гражданских, одной из проблем являлось информирование личного состава армии и населения о положении на фронте. Руководство страны скрывало от граждан правду, видимо, не без основания полагая, что она может деморализовать страну. Введена была жесткая иерархия подачи информации. Сначала она должна была появиться в сводках Совинформбюро, а уже затем ее разрешалось печатать в газетах.12 Так обеспечивался контроль за сообщениями местных и центральных газет. К. Симонов вспоминает, какие трудности испытывал он как журналист, сообщая о героической борьбе наших воинов на подступах к Крыму, тогда как официально Совинформбюро еще не известило о взятии немцами Херсона.13 Д. Ортенберг, в то время главный редактор «Красной звезды», пишет о существовании специального указания ничего не писать о Киеве и не давать никаких подробностей. 14 Ни слова о трагедии окруженных армий в прессу не попало. Но полностью перекрыть путь реальному положению дел на фронте было невозможно. Информация все равно просачивалась, передаваясь из уст в уста, порой обрастала новыми, несуществующими подробностями. Официально из сообщений газет и радио люди слышали одно, а дома, в своем кругу говорили другое. Пресечь такую «пораженческую агитацию» были призваны карательные органы. И они старались во всю.
Нельзя отрицать, что многие слухи, распространяемые особенно в начальный период войны, не способствовали мобилизации населения на борьбу с врагом. В то же время большая их часть отражала объективную реальность, тщательно скрываемую официальными властями. Но факт и то, что военнослужащие, рабочие, домохозяйки, жены бойцов армии и флота, учителя и другие, осужденные Военными трибуналами, не были тем врагом, о котором говорил Сталин. Люди всегда были и будут разными, не всем суждено стать героями. Вне сомнения, что далеко не все с восторгом приняли советскую власть. И тому были основания. Но когда пришел враг, абсолютное большинство граждан страны сплотилось для защиты своей Родины. Но при этом они продолжали критически оценивать действия властей, их некомпетентность, неискренность и двуличие по отношению к себе. Власти же безжалостно карали и за это, и за малейшее проявление слабости. И если в июле 1941 года Севастопольский НКВД усиленно «подчищал» город, арестовывая людей за старые «грехи» по фактам двух-трех летней давности, а порой и больше, как, например, Наум Кац, осужденный за то, что с 1926 года систематически проводил антисоветскую агитацию15 , то уже с августа массово стали наказывать за непатриотическое поведение и еще больше за высказывания, сделанные уже в ходе войны. Буфетчица штаба командного пункта Черноморского флота Ирина Морозова, оценивая темпы продвижения немцев в глубь страны, неосторожно заявила, что, мол, скоро так и сюда придут, а механик института им. Сеченова Дмитрий Чернокожин открыто сомневался в правдивости сообщений советской прессы о положении на фронтах. Оба в августе 1941 года арестованы и приговорены к расстрелу.16
Освобождение части территории страны в ходе Керченско-Феодосийской десантной операции впервые в ходе войны дало возможность властям проанализировать поведение советских граждан в районах, захваченных врагом. И хотя публично об этом нигде и никогда не заявлялось, выводы были неутешительны. Наряду с теми, кто сразу встал на борьбу с оккупантами в рядах партизанских отрядов и подполья, немало оказалось тех, кто не внял призывам партии развернуть всенародную борьбу в тылу врага. Более того, многие пошли на службу оккупантам. Теперь, когда советская власть вернулась, каждому полагалось ответить за то, как он вел себя при фашистах. Причины, толкавшие советских людей на коллаборационизм, следствие не интересовали. Раз человек не стал на путь борьбы с врагами, значит, он с ними заодно. А если еще и работал на них — значит, настоящий «враг народа», которого в прошлые годы просто не сумели разоблачить. Режим не допускал мысли, что «все как один» не могут подняться на борьбу. Одни в силу возраста, другие из-за физических возможностей, третьи просто по причине страха за свою жизнь и за своих близких — жестокость оккупационного режима известна. Были и такие, кто полагал, что хуже, чем при советах, уже не будет. Они не собирались защищать режим, который столь жесток был к ним в предшествующие годы. Керчь была одним из наиболее пострадавших от «ежовых рукавиц» городом. Всех, кто остался в оккупации, объединяло одно — желание выжить. Люди не виновны в том, что власть, призванная защищать своих граждан, бросила их на произвол судьбы. Теперь же она готова была решительно спросить с них. Понимание завышенности требований к тем, кто остался на оккупированной территории, придет к власти позже. За первую половину 1942 года из 65 смертных приговоров в Керчи 59 были вынесены после изгнания фашистских оккупантов.
В приказе Прокурора СССР № 46 от 15 мая 1942 года квалифицировались преступления лиц, перешедших на службу к немецко-фашистским захватчикам в районах, временно занятых врагом. Предписывалось не допускать огульного привлечения советских граждан по подозрению в способствовании врагу, не привлекать к уголовной ответственности «рабочих и мелких служащих административных учреждений и лиц, занимавшихся своей профессией (врачи, агрономы, ветеринары и т.д.), если в результате тщательного расследования будет установлено, что в их действиях отсутствовали признаки, перечисленные в п.1 приказа, т.е. реальной помощи немецким оккупантам»17 . И хотя лица, «проживавшие на оккупированной территории», в СССР на долгие годы станут гражданами второго сорта, преследованию не должны подвергаться те, кто просто вынужден был работать на оккупантов: выращивать хлеб, строить, ремонтировать, стирать, убирать и т.д. Пока же это все рассматривалось как измена Родине. Примеров репрессий более чем достаточно. Ольга Мазина в период оккупации работала уборщицей штаба немецкой армии — приговор: 10 лет лишения свободы.18
Цифры, представленные в данном материале, не могут рассматриваться как окончательные — выявление новых документов продолжается, но тенденции вполне рельефны. По Керчи и прилегающим районам, освобожденным в результате Керченско-Феодосийской операции, имеются данные на 239 человек, из которых 84 были приговорены к расстрелу. Кроме них еще не менее 17 человек умерли во время следствия или погибли от попадания фашистской бомбы в здание Керченской тюрьмы 28 апреля 1942 года. 93 человека осуждены к различным срокам исправительно-трудовых лагерей (две трети из них получили 10 лет ИТЛ). 8 были высланы из Крыма. 37 человек освобождены за недоказанностью обвинения. Отметим, что перед тем как выйти на свободу, эти люди от 1 до 5 месяц провели в тюрьме. Основанием для ареста часто становились заявления людей, бывших в оккупации, Как в период «большого террора», такие желали «проявить сознательность». Были и такие, кто это делал в надежде отвести тучи от себя. Известно несколько случаев, когда подобная «информация» носила явно вымышленный характер. Тогда жертву ложного доноса отпускали на волю, а клеветник занимал его место на нарах.
Одним из направлений репрессий были аресты военнослужащих, попавших осенью 1941 года в плен. Тема данного материала не предполагает анализа причин поражений советских войск осенью сорок первого в Крыму, но изучение документов архивно-следственных дел убедительно показывает, что одной из причин трагедии была массовая неуправляемость войсками, в результате чего армия превратилась в разрозненную толпу и становилась легкой добычей врага. Поэтому обвинять людей в том, что они попали в плен, сумели освободиться и вернулись домой неверно.
Попал в плен в числе многих других и Михаил Куперман из Артемовска Донецкой области. Зная, как немцы обходятся с евреями, он нашел спасение в том, что стал переводчиком у немецкого офицера. «Своими действиями, как гражданин СССР, изменил Родине, перешел на сторону врага, чем оказывал помощь немецким войскам», — это строки из обвинительного заключения по делу Купермана. 5 февраля 1942 года Военный трибунал войск НКВД по охране войскового тыла Кавказского фронта приговорил его к высшей мере наказания. Расстрел, правда, заменили на 10 лет лагерей19 . Можно сказать, повезло. А вот другим не повезло.
Андрей Осинний, до войны председатель колхоза «Веселый пахарь» д. Булганак Маяк Салынского района, будучи бойцом истребительного батальона, остался на оккупированной территории. На допросе в гестапо рассказал все, что знал о батальоне. Его освободили. Но 13 января 1942 года Военным трибуналом был приговорен к расстрелу. Уроженец Киева капитан Павел Ерин при отходе войск выбросил в море оружие и остался в Керчи. Работал у немцев техником на почте. Приговор такой же.
Отметим жестокость приговоров к невоенным, остававшимся на оккупированной территории. Учитель из деревни Хаджи Бей Ленинского района Джафар Аблаев приговорен к расстрелу за то, что немцы вернули ему в собственность колхозную мельницу, ранее принадлежавшую его тестю. Анатолий Лебедев, работавший до войны начальником Керченской городской пожарной команды, при немцах продолжал выполнять свои обязанности. Михаил Иванов из Эльтигена не стал эвакуироваться на Тамань (или не смог — следствие это не выясняло), вернулся домой, работал у немцев на дизельной станции. Оба расстреляны.20
Если мужчин можно было обвинять в недостаточном мужестве и в отсутствии должной готовности защищать страну, то огромное количество смертных приговоров, вынесенных Военным трибуналом женщинам, трудно мотивировать.
Еще до немецкой оккупации к высшей мере наказания приговорены Зузана Мартенс, немка из села Озус-Тобе Ленинского района, за антисоветскую агитацию и заявление о том, что СССР потерпит поражение в войне.21 Екатерина Нотара, преподаватель немецкого языка, в начале войны восхваляла немецкую культуру и говорила, что немцы ничего плохого народу не делают. 12 ноября 1941 года расстреляна по приговору военного трибунала.22
Еще больше было тех, кто пострадал уже после первой оккупации. И Александра Баскакова, и Анна Тоцкая, и Наталья Бляуштайн были приговорены к расстрелу за восхваление немецкой армии. Аналогичную меру наказания Военный Трибунал вынес медсестре военного госпиталя девятнадцатилетней Лидии Шумеевой. В период фашистской оккупации она распространяла слухи о взятии немцами Москвы, о затоплении Красной Армией метро при отступлении, где, якобы, погибло 1,5 миллиона человек, и о восстании казаков на Кубани. Трудно объяснить мотивы этого поступка. Сама обвиняемая в ходе следствия (было проведено три допроса) не смогла убедительно объяснить, зачем она это делала. В деле, правда, нет сведений о приведении приговора в исполнение, но мало оснований полагать, что для девушки все кончилось благополучно.
Основанием для вынесения смертного приговора Елизавете Марти, немке, учительнице немецкого языка, стало то, что она с приходом немецких войск добровольно пошла к ним на службу переводчицей, хотя в деле нет никаких доказательств предательской деятельности.23 Матрена Валиндас в период первой оккупации организовала для солдат и офицеров вермахта столовую, собирала для нее посуду в разных организациях. При этом клеветала на советскую власть и восхваляла оккупантов. Дочери Тамара и Елена остались сиротами. Как сложилась их судьба, неизвестно..24
«За язык» карали не только женщин, но и мужчин. К высшей мере наказания Военный трибунал приговорил кочегара из Керчи Петра Узлякова за то, что он в критическом тоне отзывался о способностях советских руководителей и о силе немецкой армии.25
Особенно суровые приговоры достались тем, кто успел за два месяца оккупации поработать в городской управе, был старостой села или его помощником. Преобладало наказание в виде расстрела, реже 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Формулировки приговоров стандартны: «был старостой деревни», «активно сотрудничал с оккупантами». В ходе короткого следствия (обычно 3-5 допросов) подробности такого сотрудничества, как правило, не выяснялись. Достаточно было или признания подследственного, или показаний свидетелей. Следователи не утруждали себя поиском доказательств преступных действий — продолжалась довоенная практика, когда действовал принцип: «признание обвиняемого есть основание для осуждения». Поэтому реабилитация сегодня некоторых лиц не очевидна. Например, К. Клинчев охранял арестованных немцами евреев и красноармейцев. А. Кулинич составлял для немцев списки коммунистов и активистов. Обвиняемый вину не признал, самих списков, естественно, не нашли, но допрошенные в качестве свидетелей односельчане были единодушны — составлял. И вообще, Кулинич слыл у оккупантов за своего.26
Еще более непростая ситуация с С. Лесиным. Немцы назначили его старостой села Карпачи, и он, по свидетельству односельчан, ревностно выполнял свои обязанности: для нужд немецкой армии отбирал скот у колхозников, мобилизовывал население для сбора оружия на местах боев, предоставлял немцам повозки и лошадей. Иных доказательств, чем показания свидетелей, нет. Расстрелян. В 1995 году реабилитирован.27
Алексей Гербуль при отходе частей из Керчи высказывал намерение остаться на занятой территории, т.е. изменить Родине, как указано в приговоре военного трибунала, вынесшего ему смертный приговор. А боец Л. Василенко, c которым Гербуль делился своими намерениями, за то, что не сообщил об этом куда следует, был приговорен к 10 годам лишения свободы. Приговор, правда, был отсрочен до конца войны, а Василенко отослан его на фронт. 28
В действиях Военных трибуналов отмечаются явные различия в суровости выносимых приговоров за так называемые пораженческие настроения. Высшую меру наказания чаще других выносил военный трибунал НКВД Крыма. В приговорах военных трибуналов Черноморского флота, Приморской армии, гарнизона г. Севастополя, Севастопольской военно-морской базы и даже Особого совещания НКВД СССР, а также в 1942 году Иркутского областного суда, как правило, ограничивались различными сроками лишения свободы, реже выносили оправдательные приговоры. Только к осени 1941 года по степени суровости выносимых приговоров картина выравнивается. После всплеска арестов в июне-июле 1941 года наступает спад, с началом же немцами второго штурма Севастополя количество арестов снова возрастает. Особенностью этой репрессивной волны является относительное разнообразие в судьбе арестованных. Военный трибунал гарнизона г. Севастополя на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 6 июля 1941 года приговорил к тюремному заключению сроком на 5 лет Марию Негрубу. Но, учитывая ее малограмотность, нахождение мужа и сына в рядах Красной Армии, трибунал счел определенное ей наказание условным с двухгодичным испытательным сроком.29 Тот же трибунал приговорил к высшей мере наказания возчика хлебозавода А. Апанасенко за «восхваление фашистского строя и мощи немецкой армии».30 Выдвинутые обвинения иногда не находили подтверждения, и задержанных отпускали на свободу.
Продолжались аресты и в 1942 году, вплоть до последних дней обороны Крыма. В июле был арестован и осужден к высшей мере наказания красноармеец Сеит Асан Мурат за проведение антисоветской агитации среди военнослужащих и намерение перейти на сторону фашистов.31 Сержант Михаил Вольнов был признан виновным в распространении «ложных слухов» о беспорядочном отступлении наших войск в мае 1942 года под Керчью. Следствие не установило источник этих «ложных слухов». Приговор: 5 лет тюрьмы, который отсрочили до конца войны, а Вольнова отправили на передовую.32
Репрессии за недостаток патриотизма и нелояльные по отношению к власти настроения использовались в начале войны как продолжение линии 20-30 годов, когда подобные действия властей использовались в качестве метода социального управления. Эти меры имели целью сплотить общество перед смертельной угрозой, нависшей над советским государством. Насколько такие действия были эффективными, вели ли они к усилению сопротивления фашистской агрессии или, напротив, давали обратный эффект? Ответы на эти вопросы требуют дальнейших исследований.
1 Здесь и далее подсчеты автора
2 Архив Главного Управления Службы Безопасности Украины в Крыму (далее Архив ГУ СБУ в Крыму), д. 020797
3 Там же, д. 020898.
4 Там же, д. 020509.
5 Там же, д.021543.
6 Там же, д.04527.
7 Там же, д.03666.
8 Коммунистическая партия в Великой Отечественной войне (июнь 1941 — 1945 г.) Документы и материалы. — М., 1970. — С. 148 —149.
9 Архив ГУ СБУ в Крыму, д. 020797. Из материалов дела следует, что брат также был осужден, однако его дело пока не выявлено.
10 Там же, д.03712, д.09533.
11 Там же, д.03692.
12 Ортенберг Д.И. Сталин, Щербаков, Мехлис и другие. — М.: МП «Кодекс», Объединенная редакция МВД России, 1995, — С.62, 105.
13 Симонов К.М. Разные дни войны: Дневник писателя. Том первый. — М.: Художественная литература, 1979, — С.284.
14 Ортенберг Д.И. Указ. соч. — С.60.
15 Архив ГУ СБУ в Крыму, д.020374.
16 Там же, д.020377, д.020376.
17 Реабілітація репресованих. Законодавство і судова практика / за редакцією В.Т. Маляренко — К.: Юрінком, 1997. — С. 44-45.
18 Архив ГУ СБУ в Крыму, д. 020818.
19 Там же, д. 021139.
20 Там же, д. 020828, 020836.
21 Там же, д. 09566.
22 Там же, д. 020375.
23 Там же, д. 021103.
24 Там же, д. 021145.
25 Там же, д. 020324,020489.
26 Там же, д.021288, 021797.
27 Там же, д. 021556.
28 Там же, д. 020786.
29 Там же, д.05619.
30 Там же, д.020971.
31 Там же, д.021443.
32 Там же, д.020805.
