Даже на пике сталинских репрессий в 1930-е у адвокатов была возможность заменять своим подзащитным расстрел на незначительные строки. Адвокат Борис Меньшагин, известный как бургомистр оккупированного Смоленска, в своих мемуарах описывал «Дело ветеринаров-вредителей», в которых ему удалось 7-ми подсудимым заменить ВМН на малые сроки.
Борис Георгиевич Меньшагин родился в 1902 году в Смоленске. Отец был адвокатом. После завершения гимназии он в 1919 году добровольно вступил в Красную армию, где служил до 1927года.
После демобилизации Меньшагин заочно окончил юридический факультет в МГУ и до серелины 1930-х работал юристом на заводе. С 1937 года Меньшагин работает в облколлегии адвокатов в Смоленске вплоть до оккупации города немецкими войсками (июль 1941 года).
Во время оккупации Меньшагин стал бургомистром Смоленска, а после отступления немцев (сентябрь 1943 года) недолго занимал такую же должность в Бобруйске. Конец войны застал его с семьей в Карловых Варах. Меньшагин добровольно явился в советскую комендатуру 28 мая 1945 года и сдался.
Его отправили этапом в Москву во внутреннюю тюрьму на Лубянке. В процессе следствия, длившегося шесть лет с небольшим, его для следственных действий возили в Смоленск, но и там содержали в одиночке.
В сентябре 1951 года он был осужден к 25 годам лишения свободы за службу у немцев. Его отправили во Владимирскую тюрьму, где он и отбыл весь свой срок. В течение двух с половиной лет с ним сидел сначала заместитель Берии Мамулов, а потом — сотрудник Разведупра Штейнберг. Остальное время он провел в одиночном заключении.
По окончании срока Меньшагина с провожатым отправили в инвалидный дом в поселке Княжая Губа на Белом море. Последние несколько лет он провел в таком же доме в Кировске близ города Апатиты. Умер он в 1984 году в возрасте 82 лет.
Борис Меньшагин оставил мемуары о своей жизни. Значительная их часть посвящена его адвокатской практике в 1937-41 годы. Особенно он гордился «делом ветеринаров-вредителей» осенью 1937 года, когда ему удалось спасти его подзащитных от ареста. Это дело хорошо показывает, что даже в тоталитарном государстве при политических обвинениях всегда существует возможность честного исполнения своего долга.
Цитируется с небольшими сокращениями по книге Бориса Меньшагина «Смоленск. Катынь. Владимирская тюрьма», изд-во «Посев», 1989 год.
(Борис Меньшагин – в центре, сидит – в своём кабинете бургомистра Смоленска, 1943 год)
«Следственными органами закончено предварительное следствие о работниках областного земельного управления, изобличаемых во вредительстве в животноводстве. Дело будет рассматриваться Смоленским областным судом с участием сторон в открытом судебном заседании.
Почитал я дело. По этому процессу проходит восемь человек. Первый заместитель начальника Смоленского областного земельного управления и он же начальник областного управления животноводства — Кадетский Иосиф Васильевич; старший зоотехник этого управления Райхлин; зоотехник этого управления Угорчиев; начальник областного ветеринарного управления Коршаков, ветеринарный врач Рокачевский, начальник конеуправления Фомин; бывший начальник конеуправления, а теперь первый секретарь Вяземского райкома партии Юрмальнек и научный сотрудник Всесоюзного института экспериментальной ветеринарии в Москве Юранов Александр Петрович.
Вот 24 ноября во Дворце труда начинается процесс. Опять народу набилось! Плохо. Я подошёл к этим обвиняемым. Я защищал двоих: Кадетского (это самая центральная фигура) и московского этого сотрудника Юранова. Пятерых защищал Малкин (адвокат, напарник Меньшагина – БТ). А один, Юрмальнек, на суде заявил так:
– Я член партии с 1905 года, участник трёх революций — 1905-го, Февральской, Октябрьской, участник гражданской войны. Я уверен, что найду общий язык с пролетарским судом. Поэтому никакие посредники мне не нужны. От защиты я отказываюсь.
Ну что ж, отказываешься – для нас лучше. Я его должен был защищать, этого Юрмальнека, – он отказался. Значит, отпал. Пятерых защищал Малкин, я – двух.
На предварительном следствии три из них признали себя виновными в том, что они действительно были завербованы первым секретарём обкома Румянцевым и по его заданию проводили вредительство, уничтожали скот, срывали заготовки кормов. А когда я разговаривал с этим Кадетским, он говорит:
– Я ни в чем не виноват, потому что, знаете, такие обстоятельства: не выдержал – били! Не выдержал!
А Юранов не признал себя виновным. Он мне говорит, что «я действовал так, как по инструкции». Он был послан в командировку в племенной совхоз «Сычёвка» Смоленской области для оздоровления стада, больного бруцеллезом. Первая стадия – это выявить всех больных, потому что многие болеют бруцеллезом в скрытой форме, а уже которая застарелая, переходит в открытую, выявить можно путём прививки агглютинации. Если корова здоровая, она не реагирует, если больная – то у неё появляются нарывы. Значит, эту отделяют от здоровых. А обвинение возникло на основе показаний свидетелей – доярок этого совхоза, которые говорили (и на суде они повторяли):
– Такая хорошая коровка! Он как кольнет её, она на другой день заболела! Нарыв большой.
Начинается судебное заседание. Председательствует председатель областного суда Онохин, и члены областного суда Новиков и Лоц. Прокурор Смоленской области Мельников обвиняет, и два защитника защищают.
– Имеют ли какие ходатайства стороны?
Прокурор говорит:
– Ходатайств не имею.
– Защита?
Я встаю и говорю:
– Да, я имею ходатайство. Ввиду того, что между показаниями обвиняемого Юранова и свидетельниц таких-то, доярок совхоза «Сычёвка», имеются коренные противоречия: он считает, что он действовал правильно, в соответствии с имеющейся инструкцией, и заразить этими пилюльками никак не мог, а они считают, что он заразил. Так как ни вы, товарищи судьи, ни прокурор, ни мы, защитники, не обладаем специальными знаниями и поэтому не можем прийти к какому-то определённому неоспариваемому выводу, – я считаю, что по делу необходимо произвести научную экспертизу. В качестве экспертов я рекомендую (это мне Юранов подсказал) профессора Тимирязевской сельскохозяйственной академии Тарасова или академика Белорусской сельскохозяйственной академии в городе Горки Могилевской области Вышелесского – на усмотрение суда. Поэтому прошу: дело слушанием отложить, возвратить органам следствия для производства дополнительного расследования путём организации научной экспертизы.
Мнение прокурора:
– Я считаю ходатайство неосновательным, прошу отказать.
Защитник? Малкин:
– Я поддерживаю ходатайство.
Онохин покивал на своих членов, повернулся в одну сторону, в другую:
– Суд, совещаясь на месте, определил: вопрос оставить открытым и вернуться к обсуждению этого ходатайства в зависимости от хода судебного следствия.
Ну, я удовлетворен таким исходом. Начинается следствие. Первым – главного самого, Кадетского, который их всех завербовал. Он получал задания от Румянцева, а уже дальше действовал.
– Ну, Кадетский, признаёте себя виновным? – Онохин говорит.
– Нет, не признаю.
Прокурор:
– Как не признаёте? Вы же признавали себя виновным на предварительном следствии! Почему не признаёте?
– Я считаю себя коммунистом и могу дать ответ на этот вопрос только в закрытом судебном заседании, – отвечает Кадетский.
Игнорируют это заявление. Продолжается дальнейший допрос. Потом дают слово мне. Что-то я спрашивал, потом Малкин. Следующий подсудимый.
Всех допросили, свидетелей допрашивают. Ну, свидетели подтверждали, что вот – доярки, помню, очень живо, одна такая в платочке там:
– Ну, как же, такая хорошая коровка, так жалко её. Как кольнул её, так и погубил. Там у нее большой нарыв. Коровку задрали.
Помню, зоотехник один, Ивашкин был. Вот он рассказывал то же самое – о вредительстве.
– Все мы считали, что это вредительство. Допросили всех. Онохин говорит- судебное следствие подошло к концу, допрос свидетелей окончен.
– Чем стороны могут дополнить судебное следствие? Товарищ прокурор?
Мельников встаёт и говорит:
– Я считаю, что судебное следствие проведено с достаточной полнотой, обстоятельства дела выяснены, и прошу перейти к следующей стадии процесса – прениям сторон.
– Защита?
Я встаю и говорю:
– Я считаю необходимым возвратиться к тому ходатайству, которое я заявлял перед началом судебного следствия, и считаю, что судебное следствие, которое проведено – действительно, я согласен с прокурором: с полнотой, возможной для судебного заседания, – не разрешило этого вопроса. И для разрешения его необходима экспертиза, допрос следующих лиц; поэтому я прошу… дело отложить, направить органам расследования для производства дополнительного следствия путём организации экспертизы.
– Товарищ Малкин?
– Я поддерживаю ходатайство. (Значит, моё)
– Товарищ прокурор, ваше мнение о ходатайстве защиты?
– Я считаю, что защитник просто стремится сорвать процесс, поэтому прошу в ходатайстве отказать.
Суд удаляется на совещание для обсуждения ходатайства защиты. Минут пятнадцать они были на совещании, вышли – прочитали определение, что, заслушав ходатайство защитника такого-то и мнение прокурора, полагавшего в ходатайстве за необоснованностью его отказать, считает ходатайство необоснованным и определяет – в ходатайстве отказать.
– Есть какие ещё дополнения?
Я говорю: – Нет.
Судебное заседание закончено, переходим к прениям сторон. Речь для поддержания обвинения имеет прокурор Смоленской области товарищ Мельников. Он начал так:
– Товарищи судьи! Мы живём хорошо, но мы жили бы ещё лучше, если бы не эти люди, сидящие тут на скамье подсудимых. Вот у нас сейчас ещё не хватает мяса. А почему? Потому что они уничтожали коров, уничтожали скот. А вот здесь, на данном судебном процессе, подсудимый Кадетский пытался бросить тень на славные органы сталинской разведки.
Поэтому он требует всех обвиняемых расстрелять. Восьмерых.
Потом дали слово мне. Я сказал насчёт того, что, к большому своему сожалению, я не считаю себя вправе сказать вам, товарищи судьи: мои подзащитные невиновны, оправдайте их. Но не потому, что я убежден в их виновности, а потому, что вопрос этот не получил достаточной ясности, а население области слишком взволновано и ждёт решающего ответа, не допускающего никаких двусмысленностей.
(Везде трудящиеся провели митинги и постановили: «Просить пролетарский суд уничтожить гадов!»)
И поэтому я снова говорю: отправить дело к доследованию для производства экспертизы.
– Малкин?
Малкин просил о снисхождении, указывал, что его подзащитные не играли главной роли, решающей роли, а второстепенную роль, поэтому нецелесообразно расстреливать их, а просил сохранить им жизнь.
После этого Мельников взял слово, и уж он напал на меня. Не столько он подсудимыми занимался, сколько он занялся мной. Что я поставил себе целью сорвать процесс, не допустить вынесения приговора, который ждёт всё население области. А я вот злокозненно так действую. И он просил расстрелять их.
На этом Онохин объявил перерыв до утра. Было уже одиннадцать часов ночи.
Утром дали мне ответить прокурору. Я коротенький ответ; повторил то, что уже говорил. Последнее слово – никто не признал себя виновным. Удалились на совещание. В семь часов вечера вышли. То есть долго совещались. Вышли с приговором. Считают обвинение доказанным, и всех восемь человек расстрелять. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, может быть подано только прошение о помиловании.
Когда начался процесс, Юранов просил меня послать телеграмму в Москву его жене, что вот начался суд. Я послал эту телеграмму, но никакого ответа не было, и она не приезжала,
29 ноября засел за помилование, своим – Кадетскому и Юранову; и вот тот старый большевик с 1905-го года, который надеялся найти общий язык с пролетарским судом, тоже, когда зачитали приговор, попросил меня написать ему (прошение) о помиловании.
Я писал три, и Малкин – пять. Засел за помилование, а это такая очень тяжёлая, не столько она сложная, сколько как-то угнетающая работа. Начал писать, вдруг секретарша говорит:
– Борис Георгиевич, это к вам.
Подходит дама.
– Вы защищали Юранова?
– Я, – говорю.
– Я его жена. В каком положении дело?
– Вчера был приговор. К высшей мере наказания – расстрелять.
Ох, как она закричит! Платье стала рвать. Криком. Вбежала машинистка и секретарша. Взяли её за руки. И в это время вошли остальных семь жён. Значит, узнали, что это тоже их подруга по несчастью, повели её в коридор. Уговаривали там.
Потом она пришла уже успокоенная, стала спрашивать, когда я пойду в тюрьму, пойду ли и когда. Я говорю, что пойду завтра – выходной день, утром пойду, потому что я не успею сегодня всё сделать.
– Может быть, вы передадите ему письмо от меня?
– Давайте. Напишите небольшое письмо, я его передам.
Она дала. 30-го я пошел в тюрьму. Их уже перевели в смертники, в подвальном этаже – это камеры, где осужденные смертной казни ожидают. Вызывали по очереди. Знаете, так они меня замучили – каждый хочет дополнить ещё и то-то вспомнить, и то-то. По существу, это решительно никакого значения не имеет, но, знаете, человек – ведь речь идет о жизни и смерти, поэтому понимаешь это. Но очень я замучился.
Поэтому я, когда Юранова вызывали, то вместе с жалобой дал я ему это письмо, чтобы он прочитал, и он говорит:
– Можно я напишу ответ ей?
– Ну, напишите, будто бы вы в жалобе.
Я дал бумаги ему, он написал. Я это в портфель положил.
Подписал я помилования, сразу вышел. На крыльце областного суда, договорено было, что она будет меня ждать, и там я отдал ей письмо. 1 декабря утром являются все восемь жен.
– Просим вас, поезжайте в Москву, спасайте мужей! Надо сказать, это было несколько неожиданно. Во-первых, страшно. Все требуют казни, да и в то время каждую ночь забирали людей. По области у нас в Рославле двух адвокатов забрали, и ещё в каком-то районе тоже забрали. Я и говорю:
– Хорошо, я подумаю над этим вопросом, что можно сделать.
Уголовно-процессуальный кодекс предусматривает, что приговоры, вступившие в законную силу – а в данном случае этот приговор в законную силу вступил с момента вынесения, поскольку он обжалованию не подлежит, – могут быть обжалованы в порядке надзора председателем Верховного суда или прокурором СССР, председателем Верховного суда РСФСР или прокурором РСФСР, которые имеют право приостановить приговор, истребовать дело для проверки суда. Но это допускается в исключительных случаях.
Когда они вышли – эти жены, – наши адвокаты стали:
– Вы что, Борис Георгиевич, ехать хотите? Вы что, о двух головах? Разве вы не понимаете, что это за дело? Вся область! Вы что, не видели, что вот такой том с протоколами!
Я всё видел, конечно же.
– Вы своё дело сделали. Вас назначили защищать на этом процессе. Они даже вас не приглашали. Вы-то, вы по назначению суда выступали. Сделали своё дело – помилование написали. Всё. По такому делу ехать нельзя!
Я пошел к председателю коллегии.
– Вот, Иван Яковлевич, жёны просят поехать по этому делу о вредительстве в животноводстве в Москву в порядке надзора. Как ты смотришь?
– Так я ж не знаю дела. Ты сам смотри. Если ты считаешь приговор правильным, откажи. Неправильным – поезжай.
А Малкин тут:
– Мне папа сказал, что…, – а он старше меня был… Мне в то время было 35, а ему 55 лет было. – Мне папа сказал, что лучше ты будь плохим защитником, но хорошим гражданином.
И вот, я помню, всю ночь не могу заснуть. Что делать? С одной стороны, ведь защитник обязан, а с другой стороны, действительно правы те, что говорят, что страшно. Да я сам понимал, что страшно.
Ну, утром приходят они и говорят:
– Идите, оформляйте. – Ордер пусть выпишут мне на составление жалоб и поездку в Москву к Прокурору СССР.
Малкин говорит:
– Ну, я тогда поеду с вами.
Поездка-то выгодная. У него, тем более, пять человек, а у меня трое. И тут Терещенко, который постоянно ходил в спецколлегию, был тоже на процессе, но в закрытом заседании, о вредительстве на Навлинском сахарозаводе, в Навле, сказал жёнам, чтобы тоже деньги несли и ордер выписывали.
Я засел за жалобы. Утром. Три жалобы составлял. Вечером пошёл в тюрьму. Отдал и не пошел сам, не стал их вызывать, отдал дежурному по тюрьме и говорю:
– Снесите им, пусть подпишут, и мне обратно принесёте.
Дежурный отправился туда, принес мне обратно подписанные жалобы.
Я пошёл вечером на вокзал, в два тридцать был поезд скорый Минск-Москва. А в этот день заказали мы два билета, даже три – потом Терещенко добавился. Прихожу на вокзал, они уже на вокзале, Малкин и Терещенко. Сели в вагон, приезжаем в Москву. Ну, я-то Москву знал, потому что часто здесь бывал, а они-то нет. Повел я их в Прокуратуру СССР на Большую Дмитровку. Дом стоит так в глубине. И подходим к этому дому, смотрим: что такое? – весь этот палисад перед домом полон народу. Я спрашиваю одного мужчину:
– Куда это? Чего ждут? Очередь что ли какая?
– А вот это всё с жалобами к Прокурору СССР, в порядке надзора.
Ходит милиционер там, порядок наводит. Я подошёл, говорю:
– Вот мы трое — защитники из Смоленска, приехали с жалобами к Прокурору СССР по делу с высшей мерой.
– А вам тут стоять не надо, идите в комнату, – кажется, 228, но не ручаюсь за точность, – к старшему помощнику Прокурора СССР товарищу Тадевосяну. Он занимается этими делами.
Мы вошли, разделись, пошли наверх, нашли эту комнату. Открываем дверь: сидят две женщины – секретарша и машинистка. Вошли я и Малкин. Я и говорю, что мы защитники из Смоленска, Приехали с жалобой на имя Прокурора СССР по делу с высшей мерой. Нам милиционер сказал на улице, чтобы мы шли к товарищу Тадевосяну.
Секретарша говорит:
– Он вам правильно сказал, только я не знаю, когда товарищ Тадевосян сможет вас принять, потому что он сейчас уезжает по срочному делу.
И в это время открывается дверь следующей комнаты, выходит высокий кавказец. Шинель до пят, как у Сталина, серая, такая же, как Сталин носил, барашковая шапочка.
– Товарищ Тадевосян, здесь вот защитники из Смоленска приехали по делу с высшей мерой. Когда вы сможете их принять?
– Давайте! – повернулся, обратно пошёл в комнату. Я скорей за ним, Малкин за мной. И прошли. Я портфель открываю, достаю жалобы. Кладу ему. Малкин вытащил, положил. Он смотрит, отчеркивает красным карандашом что-то, нотабене поставил в одном месте. Перевернул страницу-другую.
– Я не могу разрешить вашего дела. Вам придётся с Андреем Януарьевичем (Вышинским, Прокурором СССР – БТ). Не знаю, когда он вас сможет принять. Придите ко мне завтра в десять часов.
Вышли в приёмную. Я думал, Терещенко ждёт, потому что у него другое дело. Смотрю – никого нет. Я скорей в коридор. Не видно. А там в коридоре такие колонны стоят. И смотрю, за колонной одной выглядывает Терещенко. Я говорю:
– Василий Палыч, скорей! А то он уедет.
– Нет, я сейчас не могу идти.
– А почему?
– Так я ещё жалобу не написал.
Ох, как я рассердился! Приехал человек по такому ответственному делу, с высшей мерой наказания, а он даже не изволил в Смоленске потрудиться, жалобу написать.
А писал — знаете, там почта? Где пишут телеграммы обычно: «Доехал благополучно». Он там писал эти жалобы в порядке надзора. И уже потом не знаю, как он ходил, как его принимали.
На другой день прихожу я и Малкин. Малкин сидит. Заходим в комнату. Секретарша:
– Вы защитники из Смоленска?
– Да.
– Вас товарищ Тадевосян ждёт.
Заходим в ту дверь. Вошли. Он:
– Идёмте!
Пошли ещё выше. «Прокурор Союза Советских Социалистических Республик». Вошли в комнату. Большая комната. Приемная, видимо. Стоят диваны, на диванах человека три или четыре сидят.
– Ну, сядьте!
Мы сели с Малкиным, он прошёл в следующий кабинет. Потом вышел, куда-то ушёл, потом опять пришёл. Минут сорок пять так мы ждали. Потом открывает дверь.
– Защитники из Смоленска!
Мы вошли.
– Садитесь.
Там стоит большой такой стол, и перпендикуляром от него другой стол; видимо, совещания когда бывают, сидят. Сели в углу, на мягкие кресла. Вышинский смотрит жалобы наши. Потом поднял голову, посмотрел на Малкина, на меня.
– Вот вы – защитники. Вы приезжаете сюда и начинаете: и то не так, и это не по-вашему, всё дело неверное. А что вы там на месте делаете? А там вы: «Согласен с товарищем прокурором, прошу снисхождения», – дальше этого вы не идете.
Я говорю:
– Это неверно, я три раза поднимал вопрос о направлении дела на доследование для производства научной экспертизы, о чём пишу в жалобе.
– Так ли это?
Я говорю:
– Да, так!
– Что же, и в протоколе судебного заседания это записано?
Я говорю:
– Да.
– А что, вы протокол читали?
Я говорю:
– Конечно, читал.
– А что появляется в протоколе? Дескать, заявляется одно, а делается другое. Между прочим, он прав был.
– Ну, хорошо. Я приостановлю исполнение приговора, и мы дело проверим здесь. Но предупреждаю: если в деле мы не увидим того, что вы тут понаписали, я тут же против вас возбуждаю дисциплинарное дело.
Я говорю:
– Это правильно будет. Такими же не шутят делами.
– Всё!
Поклонились, ушли.
Я пошёл на телеграф, там ждала жена московского, Юранова. И я передал, что приостановлен приговор, в порядке надзора будет проверяться дело в Прокуратуре СССР.
У нас в Москве жена одного адвоката московского, Молчанова, по нашим поручениям наводила справки. Потому что, если выступать – вот того же лётчика я должен был защищать в Верховном суде РСФСР, а Верховный суд повесток не посылает, а вывешивают в коридоре объявления: такое-то дело слушается тогда-то. Вот она ходила и проверяла. И когда увидела дело, которое мы ей поручили, она давала телеграмму нам: «Дело такого-то слушается тогда-то». И вот я написал ей, чтобы взяла на учёт дело это и наводила бы справки в Прокуратуре СССР.
И вот 25 января 1938 года, спустя почти два месяца после вынесения приговора к расстрелу. Я собрался уходить: уже четыре часа, конец занятий. И тут секретарша говорит:
– Борис Георгиевич, вам телеграмма.
От Молчановой телеграмма: «Приговор по делу Кадетского и других протесту Прокурора СССР Верховным судом СССР отменён полностью передачей дела на новое рассмотрение со стадии предварительного следствия», — то есть то, что просил я в Смоленском суде. Я прочитал вслух телеграмму эту. Наши защитники: «Ох, батенька, как вам повезло! Ах, как вам повезло!»
Я тогда поднялся на второй этаж в спецколлегию и говорю секретарю Петухову:
– Петухов, у вас есть какие-нибудь сведения по делу Кадетского и других?
– Нет. Вот ты тогда съездил, от Вышинского была телеграмма, затребовали дело. Ничего неизвестно – дело в Москве.
Я говорю:
– Вот я получил телеграмму — приговор отменён.
– Как отменён?
– Ну как, что ты, в первый раз встречаешься с отменой приговора?
– Но тут с обкомом было согласовано!
– Ну, – я говорю, – я не знаю, с кем вы согласовывали: вот я получил телеграмму – приговор отменён для передачи на новое рассмотрение в стадии предварительного следствия.
– Можно мне Онохину сказать? – (это председатель областного суда, который председательствовал по делу).
Побежал он; приходит.
– Онохин просит тебя зайти к нему. Ну, я пошел в кабинет председателя областного суда. Зашёл:
– Правда это, что вы имеете сведения об отмене приговора?
Я говорю:
– Вот телеграмма.
Даю ему. Он прочитал.
– Благодарю вас.
Я пошёл домой и говорю, что вот такая радость сегодня.
– Приговор отменили. Я пойду в тюрьму.
И пошёл в тюрьму. А там, оказывается, – потом мне рассказывали – в это время брали на расстрел; значит, кому-то уже наступило время. И, когда вызвали Кадетского, они думали, что пришёл час. Ну, а попозже его из коридора в эту комнатку. Я говорю, что я сейчас получил телеграмму по протесту Прокурора СССР на основании тех жалоб, которые они тогда подписывали, приговор Верховный суд СССР отменил со стадии предварительного следствия.
– Значит, вас опять переведут в камеры следственные, снова будет следствие.
Ну, он поблагодарил, пошёл и закричал: «Ура! Приговор отменили!» Ох, как на него тут накинулсь! Ну, а остальные уже выходили, слышали его слова.
Шесть человек выходили подсудимых: Кадетский, старший зоотехник Райхлин, зоотехник Угорчиев, начальник ветеринарного управления Коршаков, начальник конеуправления Фомин и ветеринарный врач Рокачевский, а Юранова дело прекращено, оно отпало. А вот этого латыша с большой рыжей бородой – Юрмальнека, который член партии с 1905 года, который надеялся найти общий язык с пролетарским судом, приложена справка вместо него. Справка такая, что он по делу латышского центра, по постановлению особой двойки (это Ежов и Вышинский), расстрелян. Так что он недаром надеялся найти общий язык. Вот он и нашёл.
А остальных шестерых судили. И уже более скромно всё проходило. Во-первых, в закрытом заседании; во-вторых, председательствовал заместитель председателя областного суда Громов, который потом участвовал при рассмотрении дела Берии в 1953-м. Он председательствовал, прокурором был не сам прокурор области, а старший помощник Кузнецов. А защищали опять мы – Малкин и я. Я защищал Кадетского, врача ветеринарного управления Рокачевского и начальника конеуправления Фомина, которых раньше защищал Малкин. А он остальных защищал: Райхлина, Угорчиева и Коршакова. Шло опять по ст.ст.1 58-7 и 58-11. Никто виновным себя не признавал, – прокурор считал, что обвинение доказано, и просил 25 лет Кадетскому и по 20 лет остальным.
А я просил Фомина оправдать как невиновного вовсе за отсутствием состава преступления, ветеринарного врача Рокачевского признавал виновным по 179-й – это хранение ядовитых веществ без разрешения соответствующего. Он ведь имел разные лекарства, которые запрещено хранить частным лицам, не имея на то разрешения, – у него при обыске, когда его арестовывали, были изъяты. Это тоже служило одним из доказательств того, что он вредительствовал. Но я считал, что он хотел лечить, не имея на то разрешения. Частным путём, помимо того, что он работал. И вот по этой статье признавал его виновным.
А этого Кадетского признавал виновным в халатном отношении к службе. Ну, упущения там были, бесспорно. И просил их освободить за отбытием – ограничиться тем, что они отсидели, и освободить. Малкин просил тоже всем 111-ю, просил освободить за отбытием срока. В последнем слове они все считали себя невиновными.
Ночью вынесли приговор. Фомина оправдать, меру пресечения отменить, из-под стражи немедленно освободить; зоотехника Угорчиева признали виновным в халатном отношении к службе за то, что он, будучи командирован в Одессу для приёмки импортных овец, погрузил их в вагон, который оказался заражённым паршой, и овцы заболели – два года лишения свободы, считать отбытым, из-под стражи освободить. Теперь врача этого Рокачевского, который ядовитые вещества хранил, признать виновным по 179-й — один год шесть месяцев лишения свободы, считать отбытым, из-под стражи освободить. Главного зоотехника Райхлина признать виновным в злоупотреблении служебным положением — шесть лет лишения свободы с зачётом предварительного заключения.
Я пошёл в тюрьму, попросил вызвать их. Спрашивает дежурный:
– Как их – по одиночке или всех сразу?
Я говорю:
– Всех сразу давай.
Вызвали их. Я говорю им, что вчера дело рассматривалось Верховным судом, который определил: обвинение ваше квалифицировать по 111-й как халатность; меру наказания — один год шесть месяцев лишения свободы — считать отбытой, из-под стражи освободить.
Кадетский заплакал. А так он бодро чувствовал себя: когда расстрел был, двадцать лет — ничего, а здесь так прямо рыдать стал. А Райхлин улыбался, и слезы капали. А Коршаков бросился на меня, стал сжимать (аж чуть мне спину не переломил). Ну, правда, и я тоже заплакал с ними вместе. И все, конечно, были рады очень.
Это я считаю самым лучшим своим делом. Именно потому, что было опасно, что поборол страх, в сущности, с собой, с самим собой справился.
