Размышления, можно ли было избежать поражения 1939 года, естественны. События этого года были кульминацией специфического состояния, в которой перед первым залпом «Шлезвиг-Гольштейна» находились все поляки.
Подчёркиваю – поляки, а не только правительство.
Очень хорошей иллюстрацией этого являются (ставшие доступными в сети благодаря блогеру Konrad24.pl) записки «белого» русского, жившего в межвоенный период на Гроднинщине, опубликованные в 1940 году на Западе русской эмиграционной газетой:
«Когда началась германо-польская война, мы – небольшая группа русских – стали испытывать смутное беспокойство. Двадцать лет жизни в Польше дали нам самое близкое знакомство с польским государством. Несмотря на нашу глубокую признательность польским властям, давшим нам приют и в свое время спасшим нас от большевицкой расправы, несмотря на то, что у нас установились самые близкие отношения с местной польской администрацией и, в общем, отношение к нам было вполне приличным, мы все эти двадцать лет не могли отделаться от мысли, что существование Польши непрочно (…) нам, живущим здесь, в глуши, хорошо были известно, что за пышными декорациями великодержавной Польши скрывались полная необеспеченность и неустроенность ее государственного организма. (…) на востоке недремлющий враг, готовый броситься буквально каждую минуту. Главная сила Польши и ее безопасность была, по нашему твердому мнению, в ее договоре с Германией, и мы до последних дней были совершенно уверены в том, что у полковника БЕКА и у частого гостя Польши фельдмаршала ГЕРИНГА давно существует тайный союз».
Через две недели в Берлине
«Но вот началась подготовка к событиям. Последний месяц перед войной с глубоким изумлением мы наблюдали ( речь идёт о группе «белых» русских – прим. автора) за нашими друзьями – поляками. (…) в эти дни мы перестали понимать друг друга.
Весь август месяц прошел в мобилизационной горячке. И пресса, и власти, и рядовые люди совершенно серьезно обсуждали вопрос о полном разгроме Германии. Вот распространенное мнение: “У немцев режим трещит, революция на носу, голод, в Польшу бегут тысячами (!!) германские дезертиры»; находились “очевидцы”, видевшие “собственными глазами” эти тысячи немецких офицеров и солдат, переходивших германо-польскую границу. Стоит только польской армии ударить одновременно на восточную Пруссию и на Берлин, как все полетит. Данциг будет занят в несколько часов, через неделю наша кавалерия будет поить своих коней в древнем польском Кролевце (Кенигсберг), а через две недели мы будем под стенами Берлина. Конечно, война закончится в 2-3 недели, если не обманут французы и англичане, ну а если они и на этот раз не выступят, то справимся и без них». (…)
Возражать на все это было совершенно бесполезно. Если вы принимали все эти разговоры скептически, на вас начинали коситься (…).
Но все-таки был один вопрос, который мы могли обсуждать, а именно вопрос о большевиках.
“Большевики – всецело в руках англичан и французов. Он все время предлагают нам свою помощь, но мы от нее отказываемся, как от чумы”.
Когда же был заключен германо-советский пакт, поляки не придали этому почти никакого значения. “Большевики боятся Польши, как огня. Нам на востоке, в сущности, не надо никакой армии. Один Корпус пограничной стражи справится с наблюдением за границей. Единственно чем будут озабочены большевики, это тем, чтобы Польша после разгрома Германии не двинулась бы на большевиков. Но мы их, в конце концов, и так поставим на колени. Когда же Польша будет совершенно обеспечена на западе, она после разгрома Германии должна будет так или иначе покончить с большевизмом». (…)
Не сомневаясь в том, что польские войска потерпят жестокое поражение, мы гадали о том, не соблазнятся ли большевики несомненной неприязнью местного населения к польской власти и не подымут ли они коммунистического восстания. Но “мы” – это была кучка русских офицеров и интеллигентов. Об этих вопросах поляки, рассчитывавшие на двухнедельное победное шествие к Берлину, вовсе не думали».
«Русская проблема дозревает»
Были ли это исключительно настроения поляков из-под Гродно? Увы, нет, всё указывает на то, что и правящая элита жила тогда в какой-то нереальности.
Настроения в этих кругах показывают слова посла Речи Посполитей в Москве, Вацлава Гжибовского, который в конце 1938 года говорил вице-министру МИД Яну Шембеку, что Советский Союз слабеет, а «русская проблема дозревает». Гжибовский подчёркивал, что «Польша должна иметь влияние на судьбы этой проблемы, а при её решении должна сохранить самостоятельность, не пуская немцев в Россию».
В то же самое время один из ближайших сотрудников министра Юзефа Бека, Юзеф Потоцкий, говорил, что «в связи с возможностью дальнейшего распада России у нас в разных кругах обсуждается мысль – нельзя по этому случаю расширить наши границы на Восток, захватывая район Каменца Подольского и Житомира».
Подчеркнём – это не значит, что польское правительство обдумывало тогда атаку на Восток, ни самостоятельную, ни вместе с Гитлером (такого рода предложения Берлина отвергались решительно). Но означает то, что, по крайней мере, значительная часть правящих Польшей парила тогда где-то далеко от реальности.
Эндрю Нагорский цитировал в «Ньюсвике» записки Джея П. Моффата из Европейской секции Госдепартамента США, август 1939 года:
«Звонил польский посол. Ничего нового не сказал, лишь в очередной раз выразил убеждение своего правительства, что силу Германии переоценивают. (…) Заявил, что немецкая армия – это не армия 1914 года. Офицеры плохо обучены. (…) Самых лучших генералов ликвидировали, остались только партийные пешки. Немецкое общество не хочет воевать, а начало новой войны в то время, когда условия и так настолько тяжелы, что продовольствие приходится распределять, было бы самоубийством.
Весь этот разговор обнаружил настолько преувеличено оптимистическую точку зрения и такое исключительно бездумное недооценивание противника, что если это позиция типичная для польского мышления вообще, то у меня появляются плохие предчувствия», – подытожил Моффат.
Об огромной вине довоенной польской пропаганды, которая настойчиво готовила народ не только победе, но к победе быстрой и лёгкой, писал ещё во время оккупации Александр Каминьский в подпольной газете «Камни на бруствер»…
Я посвятил столько места описанию состояния умов тогдашней правящей элиты и общества, потому что, по-моему, в каком-то смысле оно продолжает влиять на размышления современных поляков о 1939 годе потому что это было эмоционально-интеллектуальное состояние столь сильное, что, несмотря на то, что его жестоко скорректировали немецкие танки, оно сохранилось где-то глубоко в национальном подсознании. Оно, скорее, не влияет на наше мышление о нынешней польской политике, но активизируется, когда мы вспоминаем 1939 год.
Короче говоря – мы тогда так интенсивно переживали иллюзию державности, что даже и сейчас, думая об этом историческом моменте, начинаем в определённой степени в неё верить.
Проявляется это, прежде всего, во время дискуссий о том, могло ли быть иначе.
Империя на Востоке
Многие участники этой дискуссии высказывают убеждение, что фундаментальной ошибкой санационного правительства было то, что оно не согласилось на предложение Гитлера. Отдать Гданьск, автострада через Поморье, антисоветский союз и общий с немцами поход на Восток. Это «ревизионистское» направление польского мышления начал Ежи Лойек, а продолжал профессор Павел Вечоркевич. Основные элементы этой концепции альтернативной истории – во-первых, убеждение, что участие Войска Польского, вооруженного немецким союзником, стало бы решающим в разгроме СССР. Во-вторых, что союз с Германией не привёл бы к участию поляков в Холокосте. А в-третьих, что потом удалось бы выпутаться из союза с Германией, в подходящий момент сменив союзника и примкнув к западному альянсу, и в связи с этим в конце концов всё было бы оптимально – Советского Союза нет, а Германия разбита. Ну, и сияющее будущее для Польши…
Сомневаюсь, чтобы польская армия, которую в реальности реальная Германия разбила в пух и прах в течение буквально нескольких дней, была в состоянии в союзе с немцами продемонстрировать значительно большую боевую ценность. Те, которые считают иначе, предполагают, что после заключения польско-германского союза было бы время на то, чтобы союзники успели перевооружить поляков. А потом война начинается в тот момент, который выбрали Гитлер и Рыдз…
Это называется воспринимать противника per non est – словно его нету, словно он совершенно пассивен – что в офицерских школах было и есть наиболее дисквалифицирующей ошибкой. Перед походом на восток Германия – а ведь такой у неё был план – должна была устранить Францию, которую Гитлер считал главным врагом.
Умолять Гитлера о помощи
Наверняка было бы так – Германия получает гарантии мира со стороны Польши и атакует на востоке. Но ведь Сталин не умер бы, получив известие о союзе Варшавы с Берлином, но начал бы действовать. И не ждал бы, пока Рыдз с Гитлером приговорят его к смерти и приведут приговор в исполнение. Он ударил бы на Польшу.
А польская армия, даже если бы была довооружена Германий, то в небольшой степени (ведь приоритет имел бы Вермахт, а времени было мало).
Ну, значит, поляки бы оборонялись. А советское наступление, конечно, не было бы блицкригом, потому что Красная Армия после чисток – это не была та сила, которую мы помним по 1943-1945 годам. Но численностью она намного превосходила Войско Польское. А вдобавок в Кремле нажали бы ту кнопку, которую готовили на протяжении 20 лет, и в тылу польской армии, на коммуникациях, ведущих на фронт, вспыхнули бы диверсии и партизанское движение.
Польская армия не была бы раздавлена русскими в пыль, так, как в реальности произошло с нею в конфронтации с немцами. Она сражалась бы сплочёнными частями, стойко, но её оттесняли бы на запад. Я думаю, что через две, три недели после начала войны Вильно, а может, и Львов (на южном направлении польская оборона наверняка была бы сильнее, там у нас были более мощные укрепления, а национальное украинское движение, которое ведь было антисоветским, наверняка не приказало бы своим ячейкам начинать диверсии) оказались бы в реальной опасности.
Польское правительство всё более отчаянным образом обращалось бы к Гитлеру с просьбами о помощи. И Гитлер наверняка оказал бы эту помощь. Может, даже ещё до окончательного разгрома Франции, который всё равно наступил бы, лишь несколько позже. Сколько-то немецких дивизий было бы брошено на восток, чтобы спасти польского союзника, а в связи с этим отвести угрозу вторжения большевиков в Рейх.
Наверное, русских бы остановили. Но польский союзник уже не играл бы роли такой, как мечталось Лойеку. У него уже была бы постоянная позиция просителя… И армия, правда, существующая и способная действовать, но основательно побитая. Вдобавок массовые бунты на Кресах – даже подавленные – показали бы миру, а значит, и Германии, внутреннюю слабость польского государства. Потом, когда Германия уже разрешила бы ситуацию на западе, она перебросила бы остальные силы на восток. Началось бы вожделенное наступление.
И оно даже могло бы стать победоносным. Но ведь не в таком масштабе, как в реальности, в 1941 году, в течение пары месяцев победоносным был блицкриг в СССР. Потому что теперь и речи не было бы о внезапности, а советская армия была обстрелянной и опытной после нескольких месяцев войны. И уж наверняка Сталину – так же, как это было в реальности – удалось бы получить поддержку Англии, а со временем и Америки. Потому что идейная антипатия обеих демократий к гитлеризму была бы точно такая же, как и в том варианте истории, который мы знаем. А угроза подчинения всего континента Германией была точно также неприемлема для Лондона. Поддержка польской армии, я думаю, не уравняла бы этих элементов ситуации.
Так что войну на востоке Германия могла бы – так же, как и в реальности – выиграть в одном случае. Если бы с самого начала совершенно иначе определяла бы цели войны и своё военное поведение. Если бы поставила своей целью не превращение России в колонию, а подданных Сталина – в своих рабов, но уничтожение коммунизма и создание небольшевистской России или России и Украины. Если бы иначе вела себя по отношению к советским пленным и мирному населению.
Но для того, чтобы так было, Гитлер должен был бы перестать быть самим собой. И не было в силах его польских союзников принудить его к этому. В этой ситуации – я думаю – раньше или позже где-нибудь в России наступление бы увязло, и Красная Армия начала бы отвоёвывать территорию.
Польша как Болгария?
Могло ли польское правительство избегнуть участия в Холокосте?
Этого мы, конечно, не знаем. Заметим, однако, что это участие не обязательно должно было быть непосредственным, поляки не обязаны были бы собственными силами проводить массовые казни. Они могли бы только, по требованию немцев (а я считаю, что противиться ему, в ситуации столь неравноправного союза, было бы трудно, на грани невозможного) просто согласиться выдать евреев с оккупированных поляками регионов восточной Германии.
Может быть – но только может быть – было бы так, как в Болгарии, где царскому правительству удалось отказаться выдавать болгарских евреев на смерть (евреев из Македонии, только что присоединённой к Болгарии, немцам выдали). Так что, может быть, польское правительство тоже уклонялось бы от требований выдать евреев, граждан Польши. Но не исполнять этих требований было бы трудно, труднее, чем болгарам.
Потому что, во-первых, правительство не чувствовало бы поддержки большей части своего народа, антисемитизм которого, ещё до войны входивший в весьма обострённую фазу, вследствие войны с «жидобольшевизмом» (ведь антисемитизм должен был быть основным элементом союзнической пропаганды) вырос бы ещё больше. А во-вторых, Варшаве было бы тем труднее, что – как мы знаем – уничтожение евреев было для охваченных убийственным безумием немцев первейшим приоритетом, а слабеющее польское правительство опасалось бы за судьбу Силезии и Поморья…
А если бы это удалось, и в конце концов польские евреи в большинстве своём пережили бы войну?… Это, конечно было бы лучше по сравнению с «нашим» вариантом истории. Но в альтернативной истории никто не знал бы от этом. То есть поляки почти наравне с немцами понесли бы ответственность за Шоа.
1938 год – утраченный шанс
Можно было бы спастись, но не в 1939 году. Годом раньше. Если бы правители Польши поняли тогда, что происходит в Европе, и поддержали связанную союзом с Францией Чехословакию…
Тогда – может быть – Гитлер отступил бы. Может быть, не захотел бы отступить, и тогда – может быть – его свергли бы генералы, панически боявшиеся войны на два фронта. Генералы, которых он ещё не успел ни убедить, ни обескуражить, потому что именно это он сделал, победив Чехословакию без единого выстрела…
А если бы тогда всё-таки началась война, то она выглядела бы иначе. Немцы не могли бы напасть на Польшу из Словакии – потому что там их не было бы. Более того – силезский клин, окружённый с трёх сторон польско-чешскими союзниками, не мог бы стать плацдармом для наступательных действий. А следует напомнить, что первыми в сентябре оказались под Варшавой танки, которые вышли из Силезии… Часть войск, которые в 1939 обороняли силезскую границу, можно было использовать в других местах.
Вообще, немцы не могли бы бросить против Польши столько войск, сколько годом позже – потому что их граница с Чехией была бы длинная… Война была бы другой, и кто знает, как повела бы себя Франция, если бы через несколько месяцев после начала войны польско-чешская коалиция продолжала бы сражаться…
Это было невозможно. Фундаментальная парадигма мышления полковника Бека была такова: «Польша – это не Чехия». Санационная элита в 1938 году просто не допускала мысли, что вскоре наша страна окажется в смертельной опасности.
Бек и Смиглы считали себя учениками маршала Пилсудского. Пилсудского можно во многом упрекнуть, но от преемников его отличала одна очень важная черта. Маршал заботился о субъектности Польши, но чувствовал угрозу независимости и ощущал её непрочность. Ни на мгновение он не утрачивал осознания, в каком месте континента живёт и каков потенциал страны, которой он руководит.
Его преемники совершили наихудшую ошибку, какую только может допустить политик – уверовали в собственную «державную» пропаганду.
И очнулись на шоссе, ведущем в Залещики.
