 |
Встречая юбилей Октябрьской революции, мы по-прежнему пребываем в плену мифов, причем как советских, так и антисоветских. В общественном сознании они переплелись настолько, что отделить одни от других – задача нетривиальная. Где же та грань, которая мешает нам относиться к событиям 1917 года рационально и трезво?
Историю пишут победители. В этом смысле не стала исключением и партия большевиков, присвоив себе прямо или косвенно ключевую роль в развитии революционного процесса.
Нельзя сказать, что советская историография прямо утверждала, будто, например, революция 1905 года происходила при руководящей и направляющей роли Коммунистической партии. Однако описание тех событий снабжалось цитатами из Ленина настолько обильно, что волей-неволей возникало ощущение присутствия вождя мирового пролетариата на всех ключевых поворотах разгорающегося кризиса. Он происходящее описывал, комментировал, советовал, спорил с непосредственными участниками и критиковал их действия.
В свою очередь, массовая культура рассказывала не столько о самих революционных процессах, сколько о действиях большевиков на их фоне. В музеях Ленина по всей стране гораздо больше внимания было уделено истории газеты «Искра», нежели экономике и политике революционного периода. А в литературе и кинематографе центральной фигурой раз за разом оказывался пламенный большевик – агитатор и организатор, смело и в одиночку выходящий со словом правды к массам, вокруг которых кипела и бурлила революция.
Против истины Советы не грешили, и большевик в подавляющем большинстве случаев действительно отважно выходил к массам один – слишком мала была тогда численность ленинской партии. Но победители явно смещали акценты.
Пример из того же ряда – Февральская революция. Согласно советской историографии, партия большевиков сразу же начала разъяснять трудящимся ее буржуазный характер и призывать к созданию советского правительства, хотя все было несколько сложнее.
Что же касается революционного брожения в армии, то именно ленинцы объясняли солдатам империалистический характер идущей бойни, а их агитаторы трудились на фронте не покладая рук. И так далее в том же духе.
Неудивительно, что именно большевики к концу XX века в умах наших сограждан стали главной действующей силой истории начала столетия. Поэтому в конце 80-х, а особенно после 1991 года ей досталось за все – и за посеянную смуту, и за пожатую бурю.
Шокирующий фильм-откровение своего времени – лента Станислава Говорухина «Россия, которую мы потеряли» (тот самый, что первым заявил на всю страну о счастливой дореволюционной России с ее цветущей экономикой и стремительно растущим населением, не знавшим нужды и кормившим половину Европы) начинался такими словами:
«Россия… Так уж получилось, что мы ничего не знаем о ней. Поэтому, наверное, и живем так трудно и так глупо… История России, которой мы учились в школе, написана услужливыми лакеями, спешившими угодить своим хозяевам. Как раз тем, кто растоптал и разграбил эту страну. Ее убийцам. История России написана ее убийцами».
Убийцы – это, разумеется, большевики, что прямо следует из контекста высказывания.
Так на смену советской мифологии пришла мифология антисоветская. На первом этапе она во многом была обусловлена политическими мотивами – задачей делегитимизации советского строя. Если большевики сделали своим ниспровергателям такой подарок, прописав свою роль буквально во всех исторических процессах, странно бы было им не воспользоваться. В итоге образ истории пересматривался не в сторону рационального анализа и исторической достоверности, а «от противного» – от советской историографии к историографии с противоположным знаком.
Конечно, сводить все к политике означало бы чрезмерно упрощать. В конце концов, подавляющее большинство советских людей просто не знало другой истории, так как источники, представляющие точку зрения противников большевиков, в СССР банально не публиковались.
Вадим Кожинов вспоминал, что диссидентствующая советская публика была искренне уверена, будто Белая армия сражалась исключительно «За веру, царя и Отечество», и люди чтили память Корнилова и Колчака, полагая их истинными монархистами. Последовавшее за этим отрезвление было тяжелым: оказывается, монархистов у «белых» преследовала контрразведка.
Увы, на поверхности эмиграции плавала пена злобных антибольшевистских сочинений, а не серьезных исторических исследований. Потому, например, у Александра Солженицына, который при желании мог бы ознакомиться с воспоминаниями непосредственных участников Февральской революции, ответственность за хлебный бунт в Петрограде возлагается на большевизированных пекарей, решивших придержать муку, а не на расстройство транспортного сообщения в стране.
Ставший уже анекдотичным пример высказывания «Большевики свергли царя» смешон лишь на первый взгляд – и лишь для тех, кто потрудился разобраться в отечественной истории. Обычно за «Россией, которую мы потеряли» сразу следует переворот тех самых большевиков, которые «убили историческую Россию». Через 100 лет после революции в сетевых дискуссиях нетрудно найти эмоциональные восклицания, подобные такому:
«Товарищи коммунисты! Сколько раз вам говорить: поражение в Первой мировой войне Россия потерпела не под руководством Николая Второго, а под руководством Ленина и Троцкого, заключивших Брестский мир!».
То есть Февральская революция, отречение императора, «Приказ номер 1» – целый пласт исторических событий – банально выпадают из поля зрения.
В действительности Ленин комментировал ход Первой русской революции из эмиграции, вернувшись в Россию лишь в ноябре 1905 года. Большевики не играли в тех событиях определяющей роли уже потому, что численность их партии к тому моменту не превышала 14 тысяч членов (для сравнения: численность партии эсеров оценивалась в десятки тысяч человек).
В Петербургском совете рабочих депутатов, в руках которого осенью 1905 года оказалась реальная власть в стране, заседали меньшевики, эсеры и будущие конституционные демократы. Большевики же недооценили роль Советов и заявили, что готовы работать в организации, претендующей на политическое руководство массами, только при условии принятия Советом социал-демократической программы и подчинения директивам партии.
Февральскую революцию большевистская партия встретила фактически обезглавленной: Русское бюро Центрального Комитета РСДРП(б) было разгромлено, его руководители находились или в эмиграции, или в ссылке. Ленин не предсказывал революции и не ожидал ее – буквально за месяц до февральских событий он писал: «Мы, старики, может быть, не доживём до решающих битв грядущей революции».
По состоянию на февраль 1917 года численность РСДРП(б) оценивалась в 24 тысячи человек на всю страну. В Петроградском совете рабочих и солдатских депутатов, которому восставшие 27 февраля вручили власть, большевиков были буквально единицы – к их голосу большинство, представленное эсерами и меньшевиками, просто не прислушивалось.
Антивоенная агитация большевиков на фронте и в тылу не шла ни в какое сравнение с аналогичной агитацией самой массовой революционной партии – эсеровской. «Приказ номер 1» действительно произвел наиболее разрушительное воздействие на армию, но издан он был, разумеется, не большевиками, а эсеро-меньшевистским Петросоветом в марте 1917 года,
Сегодня (и это, опять-таки, наследие советской историографии) принято считать, что именно большевики последовательно выступали за поражение своего правительства в империалистической войне, призывая к миру «без аннексий и контрибуций», в то время как меньшевики и эсеры заняли позицию «оборончества». Между тем все тот же эсеро-меньшевистский Петросовет издал манифест «К народам мира». В нем, обращаясь к «товарищам-пролетариям и трудящимся всех стран», «оборонцы» с радостью констатировали поражение своего правительства и призвали народы воюющих стран свергать власть у себя для установления мира и прекращения войн, захватов и насилий.
То есть с подобных позиций выступали не только большевики. Меньшевики и эсеры писали в своем Манифесте еще в марте 1917-го: «Мы призываем вас: сбросьте с себя иго вашего самодержавного порядка подобно тому, как русский народ стряхнул с себя царское самовластие; откажитесь служить орудием захвата и насилия в руках королей, помещиков и банкиров, и дружными объединенными усилиями мы прекратим страшную бойню, позорящую человечество и омрачающую великие дни рождения русской свободы».
В конце марта 1917 года положения манифеста «К народам мира» подтвердило буржуазное Временное правительство. Не от большого желания, а под революционным давлением «снизу», но подтвердило.
Идем далее. Большевистский «Декрет о мире», принятый после Октября, являлся логическим продолжением декрета «К народам мира». Он не объявлял о выходе России из войны, а предлагал «всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом демократическом мире» без захватов и контрибуций, выражая готовность рабоче-крестьянского правительства к началу таких переговоров.
Большевистский «Декрет о земле» опирался на земельную программу эсеров, составленную на основе приговоров и наказов крестьян. А декрет о введении восьмичасового рабочего дня опирался на требования рабочих – о восьмичасовом рабочем дне Петросовет заявил уже 23 марта 1917 года.
Феномен большевиков заключался не в том, что они несли за собой особые, принципиально отличные от всех других политических сил России идею и программу. Их феномен заключался в том, что они были единственными, кто последовательно шел к реализации основных требований революции. Когда свою неспособность к осуществлению реформ продемонстрировали и либералы Временного правительства, и социалисты Петросовета, поддержку обрели именно большевики. Но произошло это лишь во второй половине 1917 года.
Понятно стремление победителей Октября 1917-го преувеличить свои заслуги, как понятно и желание их противников списать все беды исключительно на большевиков. Но не большевики разрушили и «убили историческую Россию». В стране за 12 лет случилось три революции, в двух из которых роль сторонников Ленина не прослеживается, зато ярко представлена роль самой массовой партии – эсеров, представляющих интересы самого массового сословия – крестьянства.
