В тот день – пятницу 28 октября 1955 года – линкор “Новороссийск” выходил в море в последний раз. Командир дивизиона противоминного калибра капитан-лейтенант* Я. И. Либерман: – Мы вышли в восемь часов утра.
Шли в морской полигон, где моему 2-му дивизиону предстояло выполнить стрельбу 13: стрельба в аварийной ситуации, то есть в условиях крена, пожара, выбывших из строя комендоров и тому подобное. Меня аттестовывали на должность помощника командира линкора (нынешний – капитан 2-го ранга Сербулов – собирался уходить после ноябрьских праздников в запас). Когда-то я завалил эту стрельбу. Теперь предстояло отдать должок.
Отстрелялись мы хорошо. В. В. Марченко: – После стрельбы мы определяли свою скорость на мерной миле.
На все про все у нас ушло десять часов, и к 18. 00 мы вернулись на базу. Я стоял на мостике вахтенным офицером. “Новороссийск” ложился на Инкерманские створы, когда с крейсера “Дзержинский”, где находился штаб эскадры, мы получили семафор: “Вам встать на якорную бочку З”.
Наша штатная бочка 12 находилась близ бухты Голландия. На 3-й же всегда стоял линкор “Севастополь”. Но с “Дзержинского” к нам на борт должен был перейти штаб эскадры, поэтому нас поставили поближе к крейсеру, то есть на траверзе Морского госпиталя. Командир 6-и батареи противоминного калибра старший лейтенант (ныне контр-адмирал запаса) К.И. Жилин: – Наш командир – капитан 1-го ранга Кухта – находился в отпуске, и линкором командовал старший помощник, допущенный к самостоятельному управлению кораблем, капитан 2-го ранга Хуршудов. Разумеется, опыта у него было поменьше, поэтому линкор из-за непогашенной вовремя инерции слегка проскочил бочку, пропахав левым якорем грунт. Так или иначе, но мы стали на якорную бочку 3. С кормы же завели трос на другую бочку, чтобы ветром нас не развернуло поперек бухты. Была пятница. Начали увольнять на берег офицеров, сверхсрочников, матросов. Кое-кому выпал “сквозняк”, то есть сход с корабля на два дня – до понедельника.
Сошел на берег мой сосед по каюте Женя Поторочин, старший лейтенант, командир группы управления. У него был день рождения. Я же заступил дежурным по низам. На стоянке, согласно Корабельному уставу, назначается дежурный по низам, который отвечает за порядок в подпалубных помещениях, за выполнение правил внутреннего распорядка и прочее.
На верхней палубе хозяин – вахтенный офицер, я же властвую в низах, оба мы подчиняемся дежурному по кораблю. В ту ночь им был старший штурман капитан 3-го ранга Никитенко. Развод суточного наряда начался, как положено, под оркестр: вахта, караул, артдозоры, дежурные по боевым частям и службам. К концу развода подошел Никитенко и принял, как говорится, бразды правления.
В. В. Марченко: – Едва мы стали на бочку, как началось увольнение личного состава на берег. Офицер, которому я должен был передать повязку дежурного по кораблю, прыгнул в баркас и был таков.
Проявил, так сказать, расторопность. После ходовой вахты мне совсем не улыбалось заступать на дежурство, тем более что я оставался за командира всей нашей боевой артиллерийской части. Командир дивизиона противоминного калибра капитан-лейтенант Я. И.Либерман: – Тут нужно внести уточнение. Этим “расторопным” офицером был я. Дело в том, что меня отпустили на занятия в университет марксизма-ленинизма. Был строгий приказ командующего эскадрой, запрещавший пропускать занятия без уважительной причины, и я получил разрешение от помощника командира.
Капитан-лейтенант В. В. Марченко: – Обязанности командира корабля исполнял старший помощник капитан 2-го ранга Хуршудов. Но он тоже убыл на берег, передав всю полноту власти помощнику командира капитану 2-го ранга Сербулову.
Зосима Григорьевич душа-человек, из старых моряков, прекрасно знал корабельную службу. “Не горюй, – говорит, – кого-нибудь найдем”. Нашли старшего штурмана Никитенко. Тот что-то задержался у себя в рубке, не успел карты сдать.
В общем, он и заступил. Я же попросил дежурного по БЧ-5 (электромеханическая боевая часть) дать на офицерскую душевую горячую воду и пар. Помылся. Сербулов пригласил меня на чай.За ним сидели и обсуждали стоимость красного кирпича из которого я собрался строить дачу.
Вечерний чай по кораблю в 21 час. Значит, это было уже между девятью и десятью часами вечера, когда в кают-компанию заглянул Никитенко и доложил Сербулову, что северо-западный ветер усиливается, и попросил “добро” отдать левый якорь. Сербулов разрешил, и левый якорь ушел в воду. Скорее всего, именно он и вызвал сотрясение старой мины.
Но кто это мог предположить тогда.. В полночь прибыли баркасы с вернувшимися из увольнения матросами. Прибыли все – без замечаний.
И я отправился к себе – в 20-ю каюту по левому борту на броневой палубе, рядом с трапом во вторую орудийную башню. Л. И. Бакши: – В увольнение на берег я записываться не стал, хотя и была моя очередь.
К тому же я, коренной севастополец, мог переночевать на берегу. Все удивились – как же так. Но у меня был свой расчет. 30 октября – день моего рождения, и потому я договорился с командиром группы управления старшим лейтенантом Захарчуком, что он уволит меня 29 октября на “сквозную”, то есть до понедельника.
1 ноября я должен был прибыть на корабль к началу утренней приборки. Все шло своим чередом. В 24 часа я встретил прибывших с берега наших матросов, так как замещал старшину команды. Ребята прибыли без замечаний.
Я покурил на баке, потравил с “корешами” за жизнь и где-то за полночь отправился в наш 1-й кубрик, где жили комендоры. Он находился в носу над жилой палубой – под броней. Забрался в свою коечку – под барбетом первой башни – и уснул. Машинист матрос Н.
М. Березняк: – После возвращения линкора на базу командование объявило всему экипажу благодарность за отлично проведенные стрельбы. С чувством гордости и в приподнятом настроении матросы, старшины, офицеры продолжали свои повседневные дела согласно обычному распорядку: одни ушли в увольнение на берег, другие стирали робы, писали письма домой, пели песни. Очень хорошо играли на баянах братья Полищуки и Калинский.
Однако письма на берег уйти не успели. Никто из нас не подозревал, что через час-другой мы навсегда расстанемся с линкором, а кто-то навечно и с жизнью. Начальник медицинской службы Черноморского флота генерал-майор медицинской службы в отставке Н. В.
Квасненко: – В тот вечер я был приглашен на квартиру командующего Черноморским флотом вице-адмирала Виктора Александровича Пархоменко. Это было буквально за несколько часов до взрыва. Я приехал вместе с врачом-специалистом. Наш пациент чувствовал себя очень плохо: сильный жар – температура за 39 градусов, систологическое давление – под двести.
Мы договорились, что завтра на службу комфлота не пойдет. С тем и уехали. Я вернулся к себе домой – на Большую Морскую. Было душновато, открыл балконную дверь.
Лег спать поздно. Старший лейтенант К. И. Жилин: – Ночью дежурный по низам, согласно Корабельному уставу, имеет право отдыхать, чередуясь с дежурным по кораблю.
При этом ни тот, ни другой не должны раздеваться. Мне выпал отдых с полуночи до двух часов ночи, и я отправился в каюту. Наша офицерская трехместка находилась в носу на броневой палубе за 50-й переборкой. Мой сосед, лейтенант Толя Гудзикевич, командир 5-й батареи, уже спал.
Койка Жени Поторочина пустовала – он праздновал день рождения на берегу. Я снял ботинки, накрылся кителем, положил фуражку рядом. Только задремал – вернулся с берега Женя Поторочин. Последний баркас отходил от Минной стенки в 24.
00 – значит, было где-то половина первого. До взрыва оставался час. Женя был в приподнятом настроении: невеста подарила ему картину – обезьяны в джунглях. Он все тормошил меня, хотел, чтобы я оценил подарок.
Я отмахивался: “Да отстань ты, мне через час вставать. ” Наконец он улегся. Я задремал. В углу каюты стояла связка реек.
Кровати у нас были деревянные, итальянские, вместо пружин – тонкие доски. Когда к нам приходили друзья-товарищи и рассаживались по нижним кроватям, доски порой ломались. На заводе в ремонте мы настрогали этих досочек про запас. Так вот, я проснулся от грохота, с каким вся связка рухнула на палубу каюты.
Помощник вахтенного офицера на баке старшина команды минеров мичман Н. С. Дунько: – Я был во второй, “сидячей”, смене и потому заступил в ночь помощником вахтенного офицера на баке. В мои обязанности входило следить за порядком на носовой части верхней палубы – от гюйсштока до второй башни.
Ничто не предвещало беды. Бельевые леера с сохнущим матросским платьем придавали кораблю особенно мирный вид. Во втором часу ночи я еще раз прошелся по баку, постоял у второй башни со старшинами – они курили у обреза. Сам-то я не курец, табачный дым и на дух не выношу – занимался тогда спортом, был чемпионом Черноморского флота по плаванию.
Потом отправился будить своего сменщика, а по дороге завернул в старшинский гальюн. Кого где взрыв застал. А меня – неловко и рассказывать – в гальюне. Только присел, как тряханет, грохот, в иллюминаторе пламя.
Взрыв прошил бак метрах в десяти от меня – через маленький тамбур переборка 1-го кубрика. Вот там-то и разворотило все. Меня же лишь ударило, оглушило. Запах тротила узнал сразу.
Минер все же. Выскочил на палубу. А там, как кратер вулкана, дымится все, крики. Лохмы железа завернуты аж на стволы первой башни.
Вокруг все в иле. В иле куски тел. Кто-то еще дергался. Бросился к вахтенному офицеру, как положено, с докладом.
А он навстречу летит: “Боевая тревога. ” Старшина 1-й статьи Л. И. Бакши: – Огненный выброс взрыва прошел через наш кубрик.
Меня вышвырнуло из койки и ударило о переборку. Капитан-лейтенант В. В. Марченко: – Грохот.
Рев опадающей воды. Столб воды и ила рухнул на палубу возле первой башни. Вскочил. Темно.
Первая мысль: рванула бензоцистерна в районе шпилей. Там хранился бензин для корабельных катеров. В. А.
Пархоменко: – Я проснулся от приглушенного взрыва. Первая мысль: Что случилось. Где случилось. Привстал с постели и посмотрел телефон.
Ну же.. Эхо любого ЧП – телефонный звонок. Адъютант командира линкора мичман И.
М. Анжеуров: – Проснулся от сильного толчка и крика из кубрика старшин: “Будите мичманов. Бомбой нос оторвало. ” Какой бомбой.
. Война.. Второпях надел разные ботинки и вбежал в коридор.
Генерал-майор медслужбы Н. В. Квасненко: – Меня разбудил звук взрыва. Он ворвался через открытую дверь балкона.
Инженер-капитан 1-го ранга С. Г. Бабенко: – В три часа ночи затрезвонил телефон. Вечером оперативный дежурный пошутил мне вслед: “Разбужу тебя в три ночи”.
Ну, думаю, шутничок, черти тебя дери. Снимаю трубку. Точно – он. Но голос встревоженный: – Срочно прибыть на линкор “Новороссийск”.
– Что случилось. Оперативный дежурный чуть помедлил, видимо не доверяя городскому телефону, но все же сказал: – Сильный взрыв в носовой части. Старший лейтенант К. И.
Жилин: – Во время войны в Туапсе взрывом авиабомбы меня завалило в укрытии. На всю жизнь запомнил запах сгоревшего тротила. Едва я втянул в себя каютный воздух, как сразу почуял знакомую гарь. Самого взрыва я не услышал, только грохот упавших реек, а вот носом, чутьем понял – случилось что-то страшное.
Наверное, артдозор что-то нарушил. Сейчас рванет, расплющит о броню. На секунду зажмурился. Капитан-лейтенант В.
В. Марченко: – Я настольно был уверен, что у нас в погребах все нормально, и первое, о чем подумал, – бензоцистерна. Она взорвалась. Однако для бензина взрыв слишком сильный.
Бросился в первую башню. Она ближе всех к месту взрыва и потому вся была облеплена илом. Прямо перед дульными срезами орудий – кратер развороченной палубы, шпили* – на сторону. Решил осмотреть погреба и башни носовой группы.
Вызвал старшину команды подачи 1-й башни Захарова и дежурного по башне, спустился с ними на броневую палубу к люкам снарядного и зарядного погребов. Люки были целы, но вода уже переливала через комингс и затопила их крышки. Открывать нельзя. Тогда мы взбежали на верхнюю палубу и влезли в башню, спустились в перегрузочные отделения-“этажи” и через специальные жаропрочные иллюминаторы заглянули в погреба.
Там горело аварийное освещение, и мы увидели, что снаряды и заряды – слава богу. – спокойно лежат в стеллажах, в погребах чисто и сухо. Надо ли говорить, какой камень отвалил от сердца..
Почему я так подробно об этом говорю. Да потому, что первое, что всем приходило в голову, – взрыв боезапаса. Накануне мы выгружали часть боекомплекта, и потому у всех, наверное, осталась в памяти опасность этой работы. Тем более что взрывчатые вещества в снарядах были старые, еще итальянские.
Тут и аналогия с “Императрицей Марией” сработала (там ведь именно погреба рванули). В общем, так начальству и доложили, так и в Москву пошло, так и Хрущеву сообщили. Тот распорядился: “Виновных – под суд. ” Самое страшное на флоте – это передоклад.
Начальство не любит, когда подчиненные берут свои слова обратно: “Ах, извините, мы ошиблись. ” Короче говоря, меня “назначили” виновником взрыва, и следователи – это были еще те ребята, не забывайте, после смерти Сталина не прошло и трех лет, – повели дело к взрыву погребов. Положение Марченко было преотчаянным: из огня взрыва он попал в полымя допросов. Ему не верили, его не хотели слушать, ему подсовывали протоколы с его переиначенными показаниями.
Марченко их не подписывал. В десятый, а может, в сотый раз его спрашивали: “Как вы могли допустить взрыв боезапаса. ” – “Боезапас цел. ” – “Ну, это еще надо доказать.
” Доказать это можно было, лишь подняв корабль. На подъем должно было уйти не меньше года. Следователи не могли столько ждать. Виновник сидел перед ними.
Да и что могло так взорваться, как не артпогреба главного калибра.. Капитан-лейтенант В. В.
Марченко: – Мне пришлось побывать почти во всех подкомиссиях, образованных по версиям взрыва (боезапас, диверсия, мина, торпеда. ) В каждой из них беседу со мной начинали с одного и того же предложения: “Расскажите о причине взрыва боезапаса главного калибра”. И каждый раз приходилось рассказывать и доказывать, что с боезапасом все в порядке. На мое счастье (да и на свое, конечно, тоже), остались в живых старшины башен, с которыми я осматривал погреба.
Однако нам не хотели верить. Опрокинутый корабль скрылся под водой, признаков наружного взрыва еще не обнаружили. Меня просто убивало это упорное желание доказать недоказуемое – взрыв боезапаса. Вскоре меня доставили на заседание Правительственной комиссии.
Я сидел на стуле посреди большой комнаты. Кажется, это был кабинет командующего флотом. Председатель Правительственной комиссии по расследованию причин гибели линкора зампредсовмина СССР генерал-полковник В. А.
Малышев начал разговор таким образом: – Мне доложили председатели подкомиссий, что вы упорно отрицаете взрыв боезапаса главного калибра. Расскажите, на основании каких фактов вы это отрицаете. Я рассказал все, что видел, и все, что делал в ту страшную ночь. Рассказал, как со старшинами башен обследовал погреба.
Вижу по лицам – не верят. Вдруг на подоконнике зазвонил полевой телефон. Трубку снял Малышев. – Что.
Воронка. Радиус четырнадцать метров. Листы обшивки загнуты внутрь..
Это звонили водолазные специалисты. Они обследовали грунт в районе якорной бочки и пришли к бесспорному выводу – взрыв был внешний. – От имени правительства СССР выношу вам благодарность за грамотные действия. – Служу Советскому Союзу.
Лечу вниз по лестнице как на крыльях. У выхода меня поджидал капитан-лейтенант, который на машине доставил меня из учебного отряда в штаб флота. Я думал, что теперь он отвезет меня обратно, сел с легким сердцем, но машина остановилась у здания особого отдела флота. Поднялись.
Следователь по особо важным делам – подполковник – кладет передо мной лист бумаги: “Напишите, как вы могли допустить взрыв боезапаса. Взорвался – не взорвался, Никите Сергеевичу уже доложено. Ваше дело сознаться”. И хотя мне уже было объявлена высокая благодарность, я вдруг почувствовал, что пол уходит из-под ног.
В который раз стал рассказывать, где был и что видел. Стенографистка исправно строчила за мной, но, когда приносили отпечатанный на машинке текст, я обнаруживал в нем такие фразы, какие не говорил да и не мог говорить. Вдруг на столе следователя зазвонил телефон. Выслушав сообщение, подполковник положил трубку.
– Да, вы правы, – произнес он. – Боезапас здесь ни при чем. Однако отпускать меня он не спешил. Стал расспрашивать о поведении моряков на корабле и в воде.
Потом рассказал о ходе следствия по другим версиям. Теперь передо мной сидел совсем другой человек – обаятельный, остроумный, наблюдательный. “Спокойно, ребятки. Спокойно.
. ” В половине второго ночи линкор “Новороссийск” вздрогнул от подводного удара. Взрыв сверхмощной силы пробил восемь палуб – из них три броневые – и огненным форсом взметнулся перед дульными срезами первой – трехорудийной башни главного калибра. Об этом больно писать.
Взрыв пришелся на самую людную часть корабля: на кубрики, где спали матросы электротехнического дивизиона, боцманской команды, музыканты, артиллеристы, а также только что прибывшие новички. Командир артиллерийской боевой части линкора “Новороссийск” капитан 3-го ранга (ныне капитан 1-го ранга в отставке) Ф. И. Тресковский: – Как нарочно, за сутки до взрыва на корабль прибыло пополнение двести человек.
Это были бывшие солдаты из Киевского военного округа, их перевели к нам в связи с переходом армии и флота на более короткие сроки службы (армия – три года, флот – четыре). Многие из них были еще в армейских сапогах. Конечно, корабля они не знали и сразу же попали в такую переделку, из которой и бывалому моряку не просто выйти. Мы накормили их ужином, хотя у них и продаттестатов еще не было.
Сербулов, помощник, добрая душа, сумел всех накормить. Для многих этот ужин оказался последним. На ночь новичков разместили в шпилевом помещении, это в носовой части корабля. Как раз именно там и рванул взрыв.
Полусолдаты-полуматросы, они были в большинстве кавказскими горцами и плавать не умели. Старшина 1-й статьи Л. И. Бакши: – Столб взрыва прошелся через наш кубрик, метрах в трех от моей койки.
Когда я очнулся – тьма кромешная, рев воды, крики, – первое, что увидел: лунный свет, лившийся через огромную рваную пробоину, которая, как шахта, уходила вверх. Я собрал все силы и закричал тем, кто остался в живых: “Покинуть кубрик. ” Посмотрел вверх, увидел сквозь пробоину Сербулова. Помощника.
Он стоял над проломом, без фуражки, обхватив голову, и повторял: – Ребятки, спокойно. Спокойно, ребятки.. Спокойно.
. Мы его любили, звали между собой “Покрышкин”. Когда он появлялся на верхней палубе, кто-нибудь давал знать: “Покрышкин в воздухе. ” Помощник был весьма строг по части корабельных правил и, если замечал, что кто-то сидит на крашеном железе, на кнехтах или трапе, шлепал по мягкому месту цепочкой от ключей.
Он всегда покручивал ее вокруг пальца. У него это так по-домашнему выходило. Никто на него не обижался. Уважали очень за то, что корабль знал, как никто другой.
Я увидел его возле развороченных шпилей и сразу как-то успокоился. Уже потом, в госпитале, обнаружилось, что у меня изрезаны ладони и пробита черепная кость. А тогда. Из загнувшегося стального листа торчали чья-то голова, плечи.
Я хотел помочь выбраться, потянул на себя и. вытащил половину торса. Всех пострадавших перевели в кубрик 28-а – он в корме. Мы были голые – с коек.
Ночь. Октябрь. Холодно. Я провел перекличку и составил список.
Тут открылась дверь, и вошел начальник штаба эскадры контр-адмирал Никольский. Он нас подбодрил и велел выдать новые робы из корабельных запасов. Едва мы оделись, как бросились вниз помогать товарищам, что в низах. Они подпирали брусьями переборки.
Вода хлестала из всех щелей. Матросы работали споро, но спокойно. Никакой паники. Нам сказали, что мы здесь не нужны – там были только расписанные по тревоге.
Я отправился на свой боевой пост – мостик ПВО. Но что там делать, на верхотуре.. Я и мои дальномерщики Леня Серяков и Саня Боголюбов спустились вниз и отправились в коридор адмиральского салона, который числился за нами как объект приборки.
Может, мне дело найдется. Старший лейтенант К. И. Жилин: – Когда я понял, что повторного взрыва не будет, то есть детонации не произойдет, стал тормошить Поторочина: – Женька, вставай.
Он спал на верхней койке. Не отошел еще от дня рождения, свидания с невестой. – Что случилось. – Взрыв на корабле.
– Какой взрыв.. – Понюхай. От запаха тротила он сразу протрезвел.
Спрыгнул вниз. Я натянул ботинки на резинках, китель уже набрасывал на ходу. первый трап, второй трап. Верхняя палуба.
Темно. Освещение погасло. Огляделся. Перед первой башней – вспученное корявое железо.
Зажатый труп. Все забрызгало илом. Бросился на ют – к вахтенному офицеру. Якорную вахту стоял замполит из дивизиона движения Витя Лаптев, Герой Советского Союза.
Звезду получил в пехоте, за форсирование Днепра. На месте его нет. Бегу снова на нос. Встретил дежурного по кораблю – штурмана Никитенко.
Надо объявлять тревогу. Но корабль был еще обесточен. Колокола громкого боя молчали. Отправили по кубрикам прибежавших матросов: “Поднимайте людей.
” А сам стал бить в рынду – судовой колокол. Его тревожный звон, словно набат, понесся по всему юту. Тем временем электрики подключили аварийную аккумуляторную батарею, и по всем палубам затрезвонило: “Боевая тревога. ” Но большинство матросов и без того уже были на боевых ютах.
Я побежал на свою батарею. Парторг линкора капитан-лейтенант (капитан 1-го ранга в отставке) И. Ходов: – Я оставался за замполита командира линкора. В час ночи сняли с Сербуловым последний баркас с матросами.
Прибыли с увольнения все, без замечания. Отправился спать. Моя каюта на корме – последняя в офицерском коридоре. Проснулся от сильного толчка – меня выбросило на бортик кровати.
Звук взрыва ощутился в корме довольно глухо. Оделся и побежал на ГКП (главный командный пункт). Вообще-то, по боевой тревоге я был расписан на ЗКП (запасной командный пункт). Но поскольку я оставался за замполита, то и отправился туда, где должен быть замполит, – на главный командный пункт.
Вскоре поступил первый доклад и из ПЭЖа (поста энергетики живучести): “Взрыв на носу. Разбираемся. Пройти туда трудно”. Потом сообщили: “Есть убитые и раненые”.
“Давай-ка, Володя, организуй баню под прием раненых. Да на нос не ходи. Посмотри. ” На баке увидел тела погибших.
Приказал унести их под башню и накрыть одеялами. Во время взрыва на баке – у гюйсштока – стоял часовой. Воздушной волной его выбросило в море. Чудом остался жив.
Он сам подплыл к якорь-цепи. Его подняли. Как партийный работник, скажу со всей ответственностью: люди держались стойко – никто не устрашился вида ран, крови трупов. Действовали как в бою, хотя молодежь войну видела только в кино.
Взрыв погубил человек двести. Я поручил начальнику клуба заняться отправкой раненых. Благо госпиталь был рядом, а баркасы уже стояли под бортом. Снова поднялся на главный командный пункт.
Дали с Сербуловым радиограмму открытым текстом в штаб флота: “Взрыв в носовой части. Начата борьба за живучесть”. Зосима Григорьевич попросил меня сбегать в пост энергетики и живучести, узнать обстановку на местах. Нырнул под броневую палубу, добрался до ПЭЖа.
Там шла нормальная работа. Командир электротехнического дивизиона Матусевич доложил, что вода, несмотря на принятые меры, продолжает поступать. Рядом находился и командир дивизиона живучести Юра Городецкий. Даже мысли такой не было, что вижу их в последний раз.
Правда, дней за десять до взрыва вышел у нас с Городецким такой разговор. “Хорошо, – заметил он, – артиллеристам. Отстрелялись – и к стенке. А мы, механики, – смертники.
Нам свой ПЭЖ не оставить, что бы ни случилось”. Пожурил я его тогда за упаднические настроения. А ведь он прав оказался. Я поднялся наверх, в ГКП.
Доклад мой Сербулова особенно не обеспокоил. Он вообще был человеком выдержанным, неторопливым, рассудительным. Приказал разводить пары и спустить за борт водолаза для осмотра пробоины. Спустили матроса в легком снаряжении – его сразу же потянуло в пробоину.
Опасно. Решили спустить тяжелого водолаза. Тот доложил: “Пробоина такая, что грузовик въедет. ” Я отправился в низы, где сдерживали напор воды аварийные партии.
Люди работали рьяно, истово. Работали – не то слово. Они боролись врукопашную с морем, ставили раздвижные упоры, подпирали выгибающиеся от напора переборки деревянными брусьями, конопатили двери, перекрывали клинкеты, заглушали трубы. Не помню, сколько прошло времени, кажется не больше часа, когда по громкой трансляции мне передали из ПЭЖа распоряжение Сербулова подняться наверх.
На линкор прибыл начальник политуправления флота контр-адмирал Калачев. Доложил ему обстановку. – Что у вас тут могло взорваться. – Ничего.
Все погреба в норме. – Ваши предположения. – Взрыв забортный, товарищ адмирал. Предположений пока не имею.
Мы спустились с ним в душевую, к раненым. Потом побывали у тех, кто уцелел от взрыва. Вещевик выдавал им новые робы. Калачев отправился с ранеными на баркасе проведать тех, кого уже переправили в госпиталь.
На корабль он больше не вернулся, и это стоило ему карьеры. Его обвинили в трусости и разжаловали. Но я бы не назвал его трусом. Когда он покинул “Новороссийск”, линкор еще держался на ровном киле, видимой угрозы для жизни спасавших его людей не было.
Сразу же после съезда Калачева к трапу подошел катер командующего флотом вице-адмирала Пархоменко. Вместе с ним на корабль прибыли член Военного совета вице-адмирал Кулаков, начальник штаба эскадры контр-адмирал Никольский (командир эскадры контрадмирал Уваров находился в отпуске). Сербулов встречал комфлота, а я докладывал обстановку Кулакову. Тот долго слушать не стал.
– Ладно, веди меня в низы. Разберемся на месте. Спустились по трапам. Матросы конопатили дверь.
Но вода прорывалась снизу. Аварийными работами в кубрике руководил старшина 1-й статьи. Фамилию не помню. Офицер, начальник аварийной партии, был на берегу.
Но старшина справлялся за него довольно толково. На средней палубе матросы задраивали вторую броневую дверь. Кулаков приободрил их: “Молодцы. ” Словом, все шло как надо.
Мы поднялись наверх. К тому времени на корабль прибыли из города старпом капитан 2-го ранга Хуршудов и штатный наш замполит капитан 2-го ранга Шестак. Я сдал ему обязанности. Г.
М. Шестак: – Ночью в городе, у себя дома, я услышал взрыв. Прибежал на Графскую пристань, оттуда катером – на “Новороссийск”. Линкор был полностью укомплектован личным составом – 1620 человек.
Накануне прибыло пополнение и курсанты из Одесской мореходки. Всего вместе с аварийными партиями соседних крейсеров на “Новороссийске” было более 1900 человек. Площадь пробоины – уже потом, когда линкор подняли, – определили в 150 квадратных метров. Через эту гигантскую брешь в первые минуты в корпус корабля поступили сотни тонн забортной воды.
Все службы на линкоре сработали четко: сразу же выставили семь линий обороны. Правда, постепенно их пришлось сдавать одну за другой. Пока затапливался один отсек, подкрепляли другой. Ни один человек не покинул свой пост без приказа.
Сдавали переборки, а не люди. Если на наших отечественных линкорах толщина переборок превышала сантиметр, то итальянцы, стремясь облегчить корабль для увеличения скорости хода, делали их из листов толщиной в несколько миллиметров, то есть раз в пять тоньше. Под напором воды они вспучивались, как фанера, и лопались. Благодаря героическим усилиям и умелым действиям экипажа “Новороссийска” линкор с такой огромной пробоиной продержался на ровном киле два часа сорок минут.
Мичман И. М. Анжеуров, адъютант командира: – Едва пришел в себя после взрыва – бросился поднимать своих секретчиков. Хранилище секретных документов – в носу, неподалеку от места взрыва.
Еще не успели дать свет, темень. Раздобыл где-то фонарь. Надо спасать документы. Их сотни.
Вода уже по щиколотку. Тут дали свет. Я бросился в кубрик радиотехнической службы. Приказал морякам снять наматрасники и таскать в них документы в мою каюту.
Вскоре она была завалена почти доверху. Однако спасти все документы мы не успели. Носовая часть линкора быстро погружалась. Там же, в секретной части, остались и схемы непотопляемости корабля, которые были так нужны потом в ПЭЖе.
Старшина 2-й статьи В. В. Скачков: – До демобилизации мне оставалось всего 21 сутки, а пришел я на линкор в 1951 году. В тот день мы выходили в море после ремонта подшипников правого гребного вала, а вечером я сошел на берег в увольнение.
На корабль вернулся в 0. 20. А спустя час рванул взрыв. Я находился в ленкаюте, расположенной на батарейной палубе между барбетами первой и второй башен по правому борту.
Удар пришелся в 15-20 метрах от меня. Я тут же выскочил на верхнюю палубу и увидел дымящийся развороченный настил. В районе взрыва находилась прачечная, которой заведовал старший матрос Алексей Логунов, мой лучший друг. Я бросился туда, но там была вода.
Потом, когда поступила команда построиться на юте, ко мне подошел адъютант командира мичман Анжеуров и велел отдать аккумуляторный фонарь писарям, собирающим документацию в секретной канцелярии. Я передал свой фонарь старшине команды писарей Александру Карпенко, спросил, не нужно ли помочь. От помощи он отказался. Больше я его не видел, так как никто из писарей после опрокидывания не выплыл.
Главный боцман линкора “Новороссийск” мичман Ф. С. Степаненко: – В ту ночь я бы точно погиб на корабле, останься в своей каюте. Она аккурат в районе взрыва располагалась.
Первая от артпогреба. Но заболела старшая дочь. Ей неправильно сделали прививку от полиомиелита. Разбил паралич.
Жена ее в больницу повезла, там и на ночь с ней осталась, а мне переслала со старшиной баркаса записку: мол, так вот и так, надо бы с семилетним сынишкой дома посидеть. Отпросился я у своего непосредственного начальника – Зосимы Григорьевича Сербулова – и до хаты. Я тут недалече – в Ушаковой балке – как жил, так и живу. Да.
Ночью пригрелся подле меня сынишка. Разбудил нас взрыв. Что за ЧП. Оделся и бегом в Аполлоновку, на корабль.
“Может, война. ” На Госпитальной стенке два полураздетых матроса. Оба мокрые. – В чем дело.
– “Новороссийск” наш взорвался. – Вы что – пьяные.. Да сам вижу – трезвее не бывает.
Нашел ялик. – Греби к линкору. А уж издали вижу – беда. Нос просел, корма поднялась.
Винты видать. Эх.. Старший лейтенант К.
И. Жилин: – Я собрал личный состав своей батареи и разбил матросов на пятерки. Так удобнее было доставать людей из покореженных взрывом кубриков. Первым делом, конечно, стали выносить раненых.
Одних отправляли сразу в госпиталь, других относили в баню. Трупы складывали на баке и накрывали их орудийными чехлами, бушлатами. Потом, когда закончили эту печальную работу, отправил своих в башни на боевые посты. Но так как меня из дежурных по низам не сменили, то я остался на верхней палубе руководить заводкой буксирного троса.
С левого борта носовой части к нам подошел мощный буксир. С него подали трос, и мы завели его за барбет носовой башни. Чтобы буксир смог подтащить нас к берегу, к Госпитальной стенке, надо было обрезать бридель носовой бочки, которая держала линкор на своем мертвом якоре. Но, увы, нос просел слишком глубоко, и обрезать бридель-цепь уже было невозможно.
Буксир изо всех сил подтянул “Новороссийск” метров на двадцать, но якоря стащили линкор обратно. Тогда кто-то скомандовал: “Буксир в кормовую часть. ” Я схватил мегафон и бросился на ют. Завели буксирный трос на корму, закрепили за кнехты.
Буксир, отчаянно работая винтами, потащил нас к берегу. Но тут же увеличился крен на левый борт. Крен выровняли. Отдали кормовой бридель. Корма пошла вверх, нос просел еще глубже. Буксир яростно взбивал воду винтами. Он уже не мог стащить нос линкора с грунта. Инженер-капитан 1-го ранга С.Г. Бабенко: – Спросив у оперативного дежурного (чья шутка насчет ночной побудки так злосчастно сбылась), куда он выслал за мной катер, я быстро собрался и бегом кинулся на Графскую пристань. По дороге вспомнил, что командир пятой – электромеханической – боевой части линкора “Новороссийск” Иван Резников сейчас в отпуске и уехал из Севастополя к себе на родину, в Тихорецк. Катер быстро отошел от причала, подошел к линкору, стоявшему на своих бочках с сильным дифферентом на нос.
Носовая часть корабля уходила в воду до якорных клюзов. Было около трех часов ночи, когда катер подвалил к левому рабочему трапу. Поднялся на шкафут и там встретил инженера-механика крейсера “Кутузов” капитана 2-го ранга Мухина. Он прибыл на линкор во главе аварийной партии своего корабля на помощь личному составу линкора.
Прошли с ним на бак. Там верхняя палуба до самой второй башни главного калибра была обильно залита илом, а в районе между носовыми шпилями и первой башней зияла громадная пробоина. Здесь же я встретил помощника начальника штаба эскадры капитана 2-го ранга Соловьева и спросил его о глубине под килем. Он по телефону запросил мостик и сообщил мне, что глубина места якорной стоянки 18,2 метра.
Возникла мысль срезать якорные цепи и бридель, чтобы освободить от них нос корабля. Соловьев пошел организовывать баркас, а я – автогенный аппарат и газорезчика. Но пока мы добывали газорезку, к бочке уже подошел баркас с крейсера “Молотов”, и мы увидели искры от работы автогенного аппарата. Правда, резчику удалось срезать только бридель, якорные же цепи вместе с клюзами уже погрузились в воду.
Мы с Мухиным спустились в нижние помещения на батарейной и нижней палубах. Шпилевое отделение, носовые кубрики до 3-го, а на броневой палубе до 15-го кубрика уже были затоплены. У носовых переборок матросы крепили аварийный лес. Работали они дружно, слаженно.
Мы подошли ближе, и вот тут-то убедились, что собой представляли облегченные итальянские переборки – под напором воды они выпучивались, как фанерные, в них появлялись трещины, через которые начинала фонтанировать вода. Старшина 2-й статьи В. В. Скачков: – Переборки трещали, выгибались и лопались, как яичная скорлупа.
Видел своими глазами, так как я был расписан в аварийной партии. Вместе с другими задраивал люки, двери, ставил крепления, подпоры. Как только переборка сдавала и нас заливало, переходили в следующее помещение. Командир аварийной партии с крейсера “Молотов” инженер-капитан-лейтенант В.
М. Говоров: – Мне было нелегко на линкоре не только потому, что шел самый настоящий бой с поступавшей водой, но и потому, что я не знал расположения подпалубных помещений “Новороссийска”. Я рассчитывал на выучку матросов аварийных постов, на их знание корабля и не ошибся. Они оказались отлично подготовленными, свободно ориентировались в кромешной тьме.
Мои команды выполнялись в считанные минуты, все делалось спокойно, молча. Только стук кувалд да скупые фразы: “Держи крепче. “, “Давай клинья. “, “Конопать швы.
“. А потом пошли доклады: “Подпоры подставлены. “, “Люки подкрепили..
” Без водолазного снаряжения матросы-аварийщики ныряли под воду и там конопатили щели люков. И лишь когда вода доходила мне до подбородка (а мой рост 186 см), я давал команду “Покинуть помещение. “. Так мы дошли до так называемых “теплых коридоров”, где уже не было поперечных переборок, то есть до района машинно-котельных помещений.
Личный состав электромеханической боевой части практически весь погиб, не покинув свои боевые посты, расположенные в нижних палубах линкора. Борьба за живучесть корабля требует огромнейшего напряжения всех духовных и физических сил, проявления величайшего мужества, стойкости, воли. Такое под силу людям сильным, любящим свою Родину, свой народ. Такими в моей памяти остались “новороссийцы”.
Матрос Н. Я. Ворническу: – Мы делали все, чтобы остановить распространение воды. Но она поступала по кабельным трассам, да и у люков и дверей герметичность была очень слабая.
Мы сдавали отсек за отсеком, но корабль оставался освещенным. Электрики исправно поддерживали живучесть электросетей, своевременно отключая затопленные участки. Люди не сдавались. Но корабль стал заметно крениться.
В разгар борьбы с водой к нам подоспел капитан 1-го ранга Бабенко, флагмех дивизии крейсеров. Он был с нами до конца. Крен нарастал. Некоторые матросы куда-то уходили и скоро возвращались переодетыми в форму 1-го срока и в ней продолжали действовать.
Люди чувствовали близость катастрофы, но оставались верными морским обычаям. Инженер-капитан 1-го ранга С. Г. Бабенко: – По броневой палубе мы с Мухиным прошли в пост энергетики и живучести.
Там на своих местах находились исполнявший обязанности командира пятой боевой части Ефим Матусевич и командир дивизиона живучести капитан-лейтенант Городецкий. Обстановка на посту была внешне спокойная и деловая – матросы, стоявшие на связи, принимали доклады, передавали приказания. Я попросил ознакомить меня с обстановкой на корабле. Докладывал Городецкий, Матусевич только дополнял и уточнял некоторые обстоятельства.
На мой вопрос: “Где боевая документация. ” – ответили, что она находится в секретной части и после взрыва оказалась затопленной. Дела обстояли примерно так: в результате взрыва затопило носовые помещения до 3-го кубрика на батарейной палубе, до 15-го на броневой, шпилевое отделение и носовые дизель-генераторы. Матросы стоят на своих боевых постах, ведут борьбу с распространением воды.
В действии находятся котел 1 и носовые турбогенераторы. На корабль в помощь экипажу “Новороссийска” прибыли аварийные партии с трех крейсеров – “Кутузов”, “Молотов” и “Фрунзе”. Сразу после взрыва создался крен в полтора-два градуса на правый борт, но перекачкой мазута его выровняли. Выслушав доклад, уточнив некоторые детали, я направился на ют корабля, где, как мне сказали, находилось все командование флота во главе с вице-адмиралом Пархоменко.
Еще на подходе к юту я увидел своего комдива командира дивизии крейсеров контр-адмирала Лобова. К нему я и направился с докладом о состоянии корабля. Но меня перехватил начальник технического управления флота инженер-капитан 1-го ранга Иванов. Он попросил ознакомить его с обстановкой на месте.
Прошли мы с ним по тому же маршруту, по которому ходили с Мухиным. Но положение изменилось к худшему: в 3-м и 15-м кубриках уже по колено стояла вода. На посту энергетики и живучести Матусевич и Городецкий доложили об обстановке на корабле. После обмена мнениями Иванов дал указание Матусевичу перейти на работу котла 8 в корме и кормового турбогенератора.
Поскольку вода продолжала затапливать носовые помещения, стали советоваться, какие меры принимать дальше. В это время уже появился небольшой крен на левый борт. Но больше всего нас беспокоил все увеличивавшийся дифферент на нос. Стали рассматривать возможности его выравнивания.
Предложение о затоплении кормовых помещений (для этого могли быть использованы кормовые погреба боезапаса) было сразу же отклонено, так как система принудительного, быстрого затопления на корабле отсутствовала, а медленное затопление помещений с большими свободными поверхностями могло только ухудшить положение корабля. Пришли к выводу, что на глубине 18 метров корабль при дальнейшем затоплении останется на грунте и часть его будет возвышаться на поверхности. В самом деле, осадка корабля до затопления была примерно 10 метров, высота надводного борта в носу – 16 метров, в корме – 8 метров, при ширине корабля 28 метров, он по мере затопления сядет килем на грунт либо повалится на левый борт, при этом его правая половина останется незатопленной. Так мы представляли в худшем случае дальнейшие последствия затопления корабля.
К великой печали, мы ошиблись в своих предположениях. Дело осложнялось и тем, что под рукой не оказалось таблиц непотопляемости. Таблицы были составлены институтом Крылова, получили гриф “Секретно” и потому хранились в секретной части, в которую уже было не попасть. Впоследствии этот горький опыт был учтен: теперь таблицы непотопляемости хранятся в сейфах прямо в постах энергетики и живучести.
Генерал-майор медицинской службы Н. В. Квасненко: – Почти сразу же после разбудившего меня взрыва затрезвонил телефон. Звонил оперативный дежурный из штаба флота: – Николай Васильевич, приготовьте – пятьсот.
– Понял – пятьсот. Речь шла о предполагаемом числе раненых. Я еще не знал, где и что. Но просьба приготовиться к приему пятисот раненых говорила о многом.
Немедленно оделся и – на гору. Сосед меня подвез на машине прямо к КП медицинской службы флота. В моем кабинете временно жил специалист по лечебным вопросам подполковник Романов. Он уже все знал.
Увидев меня, взмолился: – Николай Васильевич, будьте любезны, отпустите меня на линкор. Мое место сейчас там. Я его отпустил. Увы.
Мы виделись в последний раз. Романов погиб, спасая коллегу. – Немедленно отправляйтесь на линкор “Новороссийск”. Там почти весь Военный совет флота.
Проследите за эвакуацией раненых. Ни на шаг не отходите от командующего флотом. Он тяжело болен. Затем стал звонить главным врачам городских больниц.
Не вдаваясь в подробности, выяснял, кто сколько может предоставить нам коек. Вдруг новое сообщение от оперативного. Вместо ожидавшихся пятисот раненых оказалось всего лишь полсотни. Все они свезены с корабля и размещены в Главном госпитале Черноморского флота.
Я вызвал машину и помчался на Корабельную сторону. Решил пробраться на линкор и попытаться снять с корабля своего вчерашнего пациента, то есть Виктора Александровича Пархоменко. Командующий Черноморским флотом вице-адмирал В. А. Пархоменко: – Еще с борта катера в глаза сразу бросилось, что нижняя площадка линкоровского трапа поднялась над водой непривычно высоко. Нос “Новороссийска” ушел в море по самые клюзы, корма поднялась, а вместе с ней и трап. “Да-а. – думаю, – какие уж тут бензиновые пары”
Все мои недуги как рукой сняло. Стресс, как сейчас принято говорить, и лечит и калечит. Меня он тогда излечил мгновенно. Принял доклады, прошел на бак.
Форштевень весь погрузился. Что же взорвалось. Никто точно не знает. Обратил внимание, что вся верхняя палуба густо заляпана илом.
Откуда. Приказал развести пары в кормовом эшелоне. Носовой – дежурный – котел заглушили, и вовремя. Вода уже проникала в котельное отделение.
Осмотрел район взрыва: все деформировано, смято, исковеркано. Прибыл водолаз, доложил: “Огромная пробоина уходит под днище. Никакого пластыря не хватит, чтобы закрыть”. Очередной катер с Графской пристани доставил на борт “Новороссийска” начальника технического отдела флота инженер-капитан 1-го ранга Иванова, врио командующего эскадрой контр-адмирала Никольского.
Иванов, флотский инженер с большим опытом, заверил меня: – Мы, без сомнения, оставим корабль на плаву. Это же не шлюпка линкор. Стали прибывать аварийные партии с соседних крейсеров. Включались в работу.
Завели с кормы конец на буксир, и тот потащил “Новороссийск” к Госпитальной стенке. Но якоря разворачивали и держали линкор на прежнем месте. Я спустился вниз. Посмотрел, как идут аварийные работы.
Вода била сквозь переборки ключами, как в родниках. – Не беспокойтесь. Борьбу за живучесть ведем всеми средствами. “Плыть к берегу.
” Беда одна не приходит. Взрыв под килем был лишь начальным эвеном цепи трагических событий. В 4 часа 15 минут случилось непредвиденное, случилось самое страшное: линкор качнулся с борта на борт и быстро – за секунды опрокинулся через левое плечо. Там, куда били прожекторы с соседних крейсеров – на темной поверхности ночного осеннего моря, – колыхнулось тяжко и застыло днище перевернувшегося корабля – широкое, темное, в мокрых бликах, словно спина громадного чудища.
Чудище накрыло собой сотни людей, ссыпавшихся с накренившейся палубы, оно унесло в своей стальной утробе сотни моряков, не успевших покинуть задраенные по боевой тревоге помещения. Все они были обречены на долгую мучительную смерть. Вице-адмирал В. А.
Пархоменко: – Когда положение линкора ухудшилось, но крена на левый борт еще не было, я каким-то шестым чувством, инстинктом, почувствовал, что всю не занятую борьбой за живучесть команду надо вызвать наверх. Надо свезти лишних людей с корабля. Дал приказ – всем свободным от аварийных работ построиться на юте для посадки в плавсредства. Матросы строились в каре.
Я стоял на юте у кормового флагштока, как вдруг линкор качнулся на правый борт, потом на левый и пошел, пошел, пошел. До последней секунды была мысль: ну вот сейчас, вот сейчас остановится, задержится, ну хотя бы ляжет на борт. “Новороссийск” опрокинулся стремительно. Г.
М. Шестак, заместитель командира линкора по политчасти: – Ширина линкора в полтора раза превышала глубину стоянки. Теоретически опрокидывание оверкиль было невозможно. Мы надеялись, что фок-мачта, вмонтированная в броневую цитадель, заякорит и не даст перевернуться.
Но этого не произошло. Когда линии обороны стало прорывать одну за другой, мы с Хуршудовым обратились к комфлоту с предложением эвакуировать часть команды. Пархоменко ответил: “Не надо разводить панику. ” Все же он сам пришел к этому выводу.
На юте по правому борту в шесть рядов были выстроены все, в ком не нуждался линкор для своего спасения. Трудно сказать, сколько их было. Но фронт строя равнялся 38 метрам. Вдруг у всей этой массы стала уходить из-под ног палуба.
Но люди не рассыпались, не разбежались. Никакой паники. Передние ряды сползали, их держали задние. Те, кто упал в воду, снова карабкались на борт.
Никто не хотел покидать корабль. Я крикнул: “Всем плыть к берегу. ” И тут мы все поехали вниз. К счастью, отбойная волна пошла от корабля, и людей в пучину не затягивало.
Но многих накрыло палубой, и они, так же как и я, сразу же оказались на большой глубине. Я пришел в себя от боли в ушах под перевернувшимся линкором. Капитан-лейтенант В. В.
Марченко: – Я успел подумать: как хорошо, что приказал поставить башню на стопора. Иначе бы они развернулись при крене, наделали бы новых бед. Матросы стояли на юте, когда линкор стал крениться. К Пархоменко подбежал флагмех Иванов, доложил, что крен медленно нарастает и приближается к критическому пределу.
Это были его последние слова. Он тут же убежал вниз – в ПЭЖ – и остался там навсегда. Крен нарастал. Задние ряды строя держались за леера, за задних хватались передние ряды.
Строй не распадался. Те же, кому удавалось удержаться, скатывались и тут же снова карабкались на палубу, пока замполит не дал команду: “Плыть к берегу. ” Потом все ссыпались в воду, да так, что и прыгнуть было некуда. Я влез на барбет 4-й башни вместе с флагманским артиллеристом соединения капитаном 2-го ранга И.
Г. Смоляковым, который шел на ют с ящиком-сейфом и пеналом с картами. Он тогда был оперативным дежурным по эскадре. Мы стояли на бортовом срезе, пока средний ствол башни не вошел в воду.
Попрощались друг с другом и прыгнули вниз. Старший лейтенант К. И. Жилин: – Когда дали команду “Не занятым в аварийных работах построиться на юте.
“, я приказал своей батарее покинуть башни. На ют пробирался боком из-за большого крена. Выбрался к самому флагштоку – к тому месту, где был закреплен буксирный конец. Он надраился так, что звенел – вот-вот лопнет.
Лопнет – хлестанет – людей побьет. Пришлось отдать буксирный конец – РБ-62 пошел в сторону. В этот-то момент корабль стал быстро валиться левый борт. Корма поднялась метров на двадцать.
Люди покатились. Те, кто стоял у лееров, стали прыгать за правый борт. А там дейдвуды, кронштейны. Слышал, как разбивались о них: “шмяк”, “шмяк”.
Я ухватился за кормовой леер: “Что делать. ” Прыгнешь за правый борт попадешь на острые лопасти винта, под левый – накроет кораблем. В эти считанные доли секунды надо было на что-то решиться. Старшина 1-й статьи Л.
И. Бакши: – Мы втроем – Саня Боголюбов, Леня Серяков и я – остались не у дел и коротали время на своем “объекте приборки” – в адмиральском салоне. Сидели на диванчике против люка и осторожно курили. Неподалеку стояло высокое флотское начальство.
Впрочем, ему, конечно, было не до нас. Зато мы находились, что называется, в гуще событий и краем уха ловили обрывки фраз, докладов, пролетавшие с юта через распахнутый люк. Потом крен на левый борт стал ощутимо нарастать. Я забеспокоился: – Ребята, давайте вылезать.
Но вылезать уже было непросто: трап принял отрицательный лон. Я ухватился за упор крышки люка, и ребята меня вытолкнули снизу. Затем таким же макаром выбрался Саня Боголюбов. Вылез Леня Серяков, и тут линкор перевернулся.
Мы оказались под кораблем. Темень, холод, на уши давит глубина. Куда плыть. Тычешься вверх, как рыба об лед; всюду палуба – не всплыть.
Поплыл туда, куда плылось. Это чистая случайность, что поперек палубы, а не вдоль. Метров через десять почувствовал, что верх свободен, и изо всех сил заработал руками. Воздуха в груди уже не оставалось.
Капитан-лейтенант В. И. Ходов, парторг линкора: – Сдав обязанности замполита прибывшему на борт Шестаку, я отправился на среднюю палубу, где у аварийщиков не было ни одного офицера. Спустился в один из кубриков – там только что заделали дверь.
Доложили в ПЭЖ. Нам приказали перейти в смежное помещение и загерметизировать его. В ход пошли шинели, куски одеял, все, что попадалось под руку. Однако крен нарастал так, что стоять уже было трудно.
Старшина доложил в ПЭЖ, что задание выполнено. Из поста энергетики и живучести приказали всем срочно выйти наверх. Я успел забежать в свою каюту, сбросил синий рабочий китель, он был весь в мазуте, надел новый, суконный, переложил в него партбилет. Партбилеты мы всегда носили с собой, в специально нашитых изнутри карманчиках.
Забрал с собой партбилеты командира и инженера-механика, уехавших в отпуска. Вышел наверх. Большая часть команды и аварийные партии соседних кораблей стояли в строю на юте вдоль правого борта. Корма уже сильно поднялась.
Строй сгрудился. Я подошел к Шестаку и прочему начальству. Только что из ПЭЖа поступил последний доклад: “Корабль спасти не удастся”. Помощник командира Зосима Григорьевич Сербулов горестно крякнул: “Эх, комиссары нужны, а не замы.
” Комфлота стоял у верхней площадки трапа. Он приказал отойти всем плавсредствам подальше от “Новороссийска”. И вовремя. Иначе бы через минуту накрыло все катера, баркасы, буксиры, стоявшие у нас под бортом.
Рядом со мной оказался мичман Анжеуров. Линкор неудержимо валился на борт. – Прыгай. – крикнул Анжеуров.
Мне подумалось, что прыгать еще рано: очень высоко. Мичман Ф. С. Степаненко: – Якоря проклятущие держали насмерть.
Кто отвечает за якорные устройства. Боцман. Прибыл я с берега и первым делом на бак. Что увидел – так это не для печати.
Шпили разворочены, в палубе рваная дыра, всюду ноги, руки, головы оторванные, ил, кровь, мазут. Начали трупы собирать, раненых. Только нос расчистили, как он стал тонуть. Бридель не успели отдать, так и бочку носовую притопило.
Якорь-цепь топором не перерубишь. Толщина звена – 34 миллиметра. Правда, на 30-м и 50-м метрах якорь-цепи есть разрывные звенья, но и они ушли в воду. Обе цепи вытравились на 70 метров.
Цепной ящик тоже затопило. В него можно было бы залезть и отдать жвака-галсы – концевые быстроразъемные звенья, тогда бы обе якорь-цепи соскользнули бы в воду. Да ведь и туда уже не доберешься: палуба бака ушла в воду на 38 метров. Сунулся я вниз, а там на первой же палубе – вода.
Тут вот какая история получилась. Итальянцы построили корабль так, что все трубопроводы, коридоры, проходы прокладывались выше ватерлинии. Поэтому вода топила линкор не снизу, а по верхним палубам, выше ватерлинии. Когда ее набежало достаточно, получилось так: низ – пустой, легкий; верх – затопленный, тяжелый.
А тут еще буксир дернул с левого сорта. Вода перелилась влево, и пошел он, родимый, валиться. Я стоял у второй башни, держался за стойку. Народ посыпался, я держусь.
Вишу. Вода подо мной от людей кипит. Потом оторвался и тоже плюх. – в живое море.
Инженер-капитан 1-го ранга С. Г. Бабенко: – После доклада мы с Ивановым, начальником техупра флота, снова направились в пост энергетики. Положение корабля к этому времени уже заметно ухудшилось: крен на левый борт приближался к опасной величине.
По кораблю передали команду: “Личному составу, прибывшему с других кораблей, построиться на юте. Остальным быть на своих боевых постах. Левый борт в опасности. ” Когда крен корабля увеличился до 12 градусов, нарушилась телефонная связь, доклады в пост энергетики перестали поступать, а от старших начальников никаких распоряжений не было.
Иванов приказал мне лично выяснить обстановку. Я вышел из поста энергетики и спустился в первое машинное отделение. Там находился инженер-лейтенант Писарев с матросами. Они укрепляли носовую переборку, так как получили доклад, что помещение носовых турбогенераторов начинает затапливать.
Писарев доложил мне, что у них мало аварийного леса. Я велел ему послать людей на правый шкафут, так как видел, что там выгружали брусья с какого-то корабля. Вышел из машинного отделения и по поперечному коридору направился в 18-й кубрик. Кубрик уже был затоплен примерно на полметра.
У носовой переборки матросы под руководством старшины заделывали отверстие от монорельса для транспортировки снарядов. Я спросил: – Откуда топит. – Через бортовую продольную переборку. – ответил старшина.
– Не может быть.. Я прошел в кормовую часть кубрика и вначале услышал по звуку, затем и увидел, что вода поступает через щели люка из верхнего кубрика. Тогда я понял, что верхний – 8-й – кубрик уже затоплен.
В обход – через 17-й и 7-й кубрики – выбежал на верхнюю палубу правого шкафута. Крен корабля продолжал расти. У лееров стояли матросы. Двоим из них я велел закрыть люк 8-го кубрика, через который лилась вниз вода.
Матрос доложил мне, что люк уже находится в воде и верхняя палуба левого борта затоплена. Понял, что левый борт уже полностью в воде, и быстро направился на ют, чтобы доложить об опасном положении корабля. Но успел добежать только до камбуза. Опрокидывание застало меня между третьей башней среднего калибра и 100-миллиметровой зенитной пушкой.
Тут все загрохотало, палуба выскользнула из-под ног, я получил сильный удар по голове и потерял сознание. В 4 часа 15 минут линкор перевернулся вверх килем. Уже позже я определил это время по своим часам, которые остановились в воде. Я быстро пришел в себя и стал изо всех сил выгребать вверх, но, ударившись головой, с ужасом понял, что где-то под кораблем.
Ориентировки никакой, абсолютная темнота. Я беспорядочно метался в разные стороны, почти теряя надежду выбраться из этой ловушки. “Мы доплывем. ” Море победило.
Оно отняло у людей корабль, но оно не смогло лишить их мужества. Они стояли до последнего. Они не бежали с поля боя. Они покидали его вплавь.
В холодной ночной воде, пережив ужас опрокидывания, моряки не превратились в обезумевшее стадо. Они плыли к берегу, помогая друг другу. К берегу плыли остатки экипажа, а не толпа утопающих. Доплыли не все.
Подобрали не всех. То были последние жертвы полуночного взрыва. Вице-адмирал В. А.
Пархоменко: – Я очутился под кораблем на глубине 11-12 метров. Попробовал всплыть – тут же ударился о палубу. Ощупал ее и понял, куда надо плыть. Догадка спасла жизнь: я выплыл.
У поверхности начал уже глотать забортную воду. Но плавал хорошо с детства, поэтому без труда освободился от тянувших вниз брюк и кителя. Дальше все как во сне. До берега не доплыл.
Подошла шлюпка, мне помогли перелезть через борт. Я приказал грести к Графской пристани. Как был в мокром исподнем, так и направился в штаб. Часовой не узнал, не хотел пускать.
Я еще не мог свыкнуться с мыслью, что все уже кончено. Впрочем, в корпусе линкора оставались люди, и надо было действовать. Я снял телефонную трубку. Старшина команды минеров мичман Н.
С. Дунько: – Самое страшное из того, что я видел в ту ночь, – это как на моих глазах вывалилась при крене из своего гнезда 60-тонная противоминная орудийная башня и ухнула прямо на баркас с людьми. А там была аварийная партия с крейсера “Фрунзе”. Погибли все в мгновение ока.
Они сели в баркас, когда левый борт уже касался воды. Спасибо Сербулову, помощнику командира, вовремя крикнул: “Покинуть корабль. ” На то, на что не решился адмирал, отважился капитан 2-го ранга. Ему многие жизнью обязаны.
А адмирала, кстати, я спас. Плавал-то я – дай бог, чемпион флота как-никак. Чувствую, в воде кто-то сзади вцепился в голову. Я и не вижу кто.
Кричу только: “Голову отпусти, а то потонем. ” Он отпустил, за плечи держится. Так к шлюпке и подплыли. Его втаскивают, а я смотрю – мать честная, да ведь это Пархоменко.
. Капитан-лейтенант В. И. Ходов: – Я прыгнул в воду в сторону крена – солдатиком.
Вынырнул, чуть отплыл, и тут за моей спиной раздался мощный всплеск – линкор перевернулся. От удара о воду пошла воздушная волна. В воде паники не было. Люди сбивались в группки и плыли на огни берега.
Метрах в десяти от меня покачивалась фуражка комфлота. Потом увидел, как матросы окружили Пархоменко, готовые в любую минуту прийти к нему на помощь. Неподалеку плыл вице-адмирал Кулаков. Он крикнул матросам: “Ребята, вы сами держитесь.
Мы доплывем. ” Баркасы и катера подбирали плывущих. Некоторые матросы кричали: “Нас не надо. Мы доплывем.
Других спасайте. ” На днище, на киле перевернувшегося линкора сидели вскарабкавшиеся туда моряки. Они тоже кричали: “У нас нормально. Подбирайте тех, кто тонет”.
Меня втащили на катер с крейсера “Фрунзе”. И вовремя. Выбился из сил, так как китель не сбросил: в нем были партбилеты и членские взносы. Всех спасенных катер высадил на крейсер “Фрунзе”.
У трапа нас встретил корабельный врач. – Как себя чувствуете. – Нормально. Я прошел в каюту секретаря партбюро.
Офицеры набились. – Расскажи, как там. – Дайте переодеться. Партбилеты высохли.
Чуть покоробились. Но менять их не пришлось. Утром начальник политотдела спросил меня, сколько погибло. – Человек пятьсот.
– Не может быть. Преувеличиваешь. Увы, я и не знал, что преуменьшаю. В госпитале мне приказали отвести всех ходячих спасенных в Учебный отряд.
Там я пробыл двое суток. Успел только позвонить жене на работу. – А Веры нет. Побежала в госпиталь.
– Если появится, передайте, что я жив. Потом еще сутки писал похоронки и наградные листы. При расследовании председатель комиссии Малышев сказал мне: “Экипаж вел себя геройски. Паники не было.
Парторганизация правильно строила свою работу”. Рядом стоял Главнокомандующий Военно-Морским Флотом Адмирал Флота Советского Союза Кузнецов. Малышев заметил ему: – Николай Герасимович, всех отличившихся надо бы представить к наградам. Но подписать наградные листы Кузнецов не успел.
Его освободили от должности. Старший лейтенант К. И. Жилин: – Линкор заваливался на борт.
Кормовой флагшток торчал уже горизонтально. Я вскочил на него. Инстинкт подсказал: прыгать вниз головой опасно. Лучше ногами.
Даже если сломаю кости – все равно выплыву. Ухнул солдатиком. Ушел глубоко. Раз – взмах два, три.
Воздуха не хватает. Но вижу – вода над головой светлеет. Это горели прожекторы. Вынырнул.
Первое движение на поверхности – найти свою фуражку. Да где там. Сразу стал отплывать от линкора. По грохоту в корпусе понял, что корабль переворачивается, что летят с фундаментов котлы, машины, механизмы.
В воде увидел голову Жени Поторочина. Подплыл поближе. Тот был в одних трусах. Он кричит мне: – Разденься.
– И так доплыву. Раздеваться я не хотел. Дело в том, что я был волейболистом и потому носил красные трусы – от спортивной формы. Думаю, выберусь и буду как дурак в красных трусах.
Нет уж. Лучше так доплыву. Вижу, какой-то баркас на месте крутится – в нерешительности. Ору: – Иди людей собирать.
Гребцы налегли на весла и пошли навстречу плывущим. Мы доплыли. Я отправился сушиться в кочегарку госпиталя. Давно бросил курить, но тут закурил.
Невеста моя жила в Казани. Отбил ей телеграмму: “Жив-здоров, а пленок нет. ” Странный текст. Летний отдых я провел с Людой в Казани.
Много фотографировал. Пленки проявить не успел. Они остались в каюте. Эх, да что там пленки.
В общем, через пару месяцев мы поженились. Такая вот семейная история. Капитан-лейтенант В. В.
Марченко: – Прыгнул я довольно неудачно. Попал на леера, ободрал ногу, сильно ударился теменем. Кто-то въехал мне каблуком в губы. Свалка.
Все же выбрался из воды на поверхность. Сбросил ботинки, расстегнул китель, но скидывать его не стал. В нагрудном кармане – партбилет и удостоверение личности. Брюки тоже не сбросил.
Плыть к баркасам не имело смысла. Они и без того были перегружены. Двинулся прямо к Госпитальной стенке. Старался держаться как можно спокойнее.
Рядом со мной плыл корабельный чекист. Здоровый парень. Его подняли на катер вместе со мной. Оглянулся, увидел перевернутый линкор и рухнул замертво.
Сердце разорвалось. Мичман Ф. С. Степаненко: – В воде за меня ухватился юнга.
Плавать не умел. Так я и греб – один за двоих. Наверное бы, не сдюжил. На счастье, баркас подошел.
Все матросы на нем – к нам спиной: с другого борта людей вылавливают. А нас заметил старший на баркасе – капитан 2-го ранга. Он мне крюк отпорный протянул. “Держи.
” – кричит. Я-то держу, а на мне юнга висит. Вижу, капитан не удержит нас двоих. Я подтянулся, схватил его за руку – мертвой хваткой.
Тот от боли вскрикнул. Матросы услышали – помогли. На берегу отжался и снова в катер – других спасать. Вечером приплелся домой.
Сынишка дома один. Плачет. Покормил его и пошел искать жену по больницам. Ее на “скорой” вместе с дочкой увезли.
Куда, что – не знаю. Однако нашел. О “Новороссийске” она еще ничего не знала. Я не стал ей ничего говорить.
Чтоб не пугать. Мичман И. М. Анжеуров: – В руку мне вцепился молодой матрос Литеев.
Он не умел плавать. Сначала мы, потеряв ориентировку, поплыли к Северной стороне. Затем крейсер “Молотов” осветил прожектором место гибели “Новороссийска”, и мы повернули к Аполлоновке. По воде растекался мазут, он забивал рот, трудно было дышать.
Нас подобрал баркас, набитый до отказа “новороссийцами”. На руке моей так и остался черный след от мертвой хватки Литеева. Выбравшись на берег, пошел к госпиталю. Туда уже сбегались жены наших моряков: “Где мой.
“, “Моего не видели. “. Меня остановила жена Матусевича – Ольга Васильевна. Что я мог ей сказать.
. Инженер-капитан 1-го ранга С. Г. Бабенко: – Под палубой опрокинувшегося линкора я пробыл несколько минут.
Надо ли говорить, что они показались мне вечностью.. Все же каким-то образом я вынырнул на поверхность по левому борту. Вокруг плавали матросы.
Я полуоглох: залило уши, и звуки сносились весьма приглушенные. Кормовая часть линкора освещалась сильным прожектором буксира. Возле носа сновали катера, баркасы, которые подбирали людей на воде. До этих катеров было примерно 150-180 метров.
Госпитальная стенка не освещалась, в темноте ее не было видно. Поэтому я поплыл по направлению катерам, с трудом доплыл до одного из них. Переполненный катер подошел к госпитальному причалу. В госпитале нас собрали всех в клубе, а затем направили в палаты, на освободившиеся от ходячих больных места.
У меня обнаружили двустороннее воспаление легких. Очевидно, потому, что в легкие попало большое количество забортной воды. Дня три держалась высокая температура. Несколько первых ночей я не мог спать, несмотря на значительные дозы снотворного.
Порывался как можно быстрее покинуть палату, уйти из госпиталя. На следующий день меня пригласил к телефону флагманский инженер-механик штаба флота В. А. Самарин.
Поинтересовавшись здоровьем, он попросил сообщить ему письменно мои наблюдения и выводы о происшедшем. Я написал все, что видел на корабле в ту ночь: как велась борьба за живучесть, как героически действовали при этом “новороссийцы”. Старшина 1-й статьи Л. И.
Бакши: – Бушлат мой намок. Попробовал стянуть, но только сбил его на плечи. А тут еще в меня двое молодых вцепились. Сразу же головой ушел в воду.
Ну, думаю, все, амба. Нет, выбарахтались, глотнули воздуха пополам с мазутом и – снова вниз. Однако вынырнули. Так и бултыхались, пока баркас не подошел.
Моряк-спасатель лег на планширь и протянул отпорный крюк. Я дотянулся. Нас втащили. Там уже был Саня Боголюбов.
А Леня Сериков погиб. Вдруг крик: “Старпом тонет. ” Моряки с нашего баркаса попрыгали и саженками – к Хуршудову. Старпома мы всегда побаивались.
Требователен был, но справедлив. Для кого, для кого – а для него море – вся жизнь. Это каждый понимал. Хуршудов был поражен, когда увидел, как к нему бросились матросы.
Он думал, что мы в душе его ненавидим. А мы его любили. По счастью, Хуршудов не утонул. Он держался на связке “рыбин”* и стал их расталкивать, чтобы за них могли ухватиться и другие.
В госпитале мне перевязали голову и руку. На руке были часы “Победа”. Циферблат был весь в мазуте, но стрелки видны четко. Они застыли на 4 часах 16 минутах 55 секундах.
Матрос Н. Я. Ворническу: – Когда передали распоряжение подняться на верхнюю палубу, мы по команде нашего офицера (все мы прибыли с крейсера “Михаил Кутузов”) старшего лейтенанта Дмитриева выбрались на ют. Дмитриев велел нам встать за надстройками, и это спасло жизнь многим “кутузовцам”, так как мы не ссыпались в воду вместе с основной массой людей, а получили возможность прыгать с этих надстроек как можно дальше от корабля.
Бухта огласилась горестным ревом с берега, когда ярко освещенные мачты линкора, описав в воздухе дугу, ухнули в воду. Широченная палуба накрыла сотни барахтающихся людей. Последнее, что промелькнуло у меня в сознании, – огни берега и мысль: “Вижу все это в последний раз. ” Под водой меня отбросило в сторону и перевернуло несколько раз.
Я потерял ощущение, где верх, где низ. Меня выбросило на поверхность само собой, без моего участия. Но тут я попал в самую гущу барахтающихся, тонущих, утопающих людей. Многие хватались друг за друга и уходили под воду целыми гроздьями.
Я почувствовал, что в мои ноги тоже кто-то вцепился. Сразу же пошел ко дну. Поскольку я был обутым, каблуком ботинка удалось сбить схватившие меня руки. Вынырнул и поплыл, почти не соображая куда.
Потом дошло, что плыву от берега, и с ужасом понял, что обратно мне уже не дотянуть. И вот тут, на исходе сил, я наткнулся на доску длиной метра три. Это было мое спасение. Только теперь, слегка успокоившись, я обнаружил, что в правой руке у меня зажат довольно тяжелый аккумуляторный фонарь.
Выбросил его, держаться стало полегче. Вскоре меня догнал какой-то курсант, ухватился за доску, и мы поплыли вдвоем в сторону Госпитальной стенки. На пути нам попались два матроса, которые держались на спасательных кругах и кричали о помощи. Должно быть, это были новички из недавних солдат.
Мы подплыли к ним и стали тащить за собой. Причем кричать они не переставали. На наше счастье, подоспел катер, принял этих двоих, а нас. оставил на воде.
То ли места на борту не хватило, то ли еще что. Мне до сих пор обидно и непонятно. Но делать нечего. Плывем дальше.
Теперь у нас по крайней мере спасательные круги. Заметили мы неподалеку какое-то судно. Курсант бросил круг и доску и поплыл к судну. То же сделал и я.
Нам помогли подняться на борт, и тут я почувствовал страшный холод. Крупная, неукротимая дрожь сотрясала тело. К борту подошел катер штаба флота (черного цвета), оттуда спросили, нет ли на судне спасенных офицеров из штаба. Я спрыгнул в катер, за мной еще несколько человек.
Нас доставили на госпитальный причал. Мы помогли выгрузить офицера в очень тяжелом состоянии. Трудно было кого-то узнать: все в мазуте, грязные, мокрые. На берегу стояло множество машин “скорой помощи”, сновали десятки людей в белых халатах.
Ко мне подошла женщина-медик, спросила, не нужна ли мне помощь. Я ответил “нет” и спросил, куда идти. Она показала в глубь аллеи. Я сделал несколько шагов и потерял сознание.
Очнулся в госпитале, в ванне с горячей водой, где меня отмывали от мазута. Спросил у санитарок свою робу – принесли. Достал из кармана служебную книжку, комсомольский билет, немного денег. Мне сказали, что все это будет храниться у замначальника госпиталя, однако документы свои я так и не получил.
На правой голени у меня оказалась большая ссадина. Думаю, что это след моего же каблука, когда я освобождался под водой от вцепившейся в ногу руки. Меня уложили в палате. Но спать я не мог.
Едва закрывал глаза, как начинало казаться, что кровать опрокидывается, я вскакивал на ноги. И так всю ночь. Мои соседи тоже вскрикивали. На другой день мне сделали успокоительные уколы, я стал спать.
Вскоре вернулся в Учебный отряд. 18 ноября меня уволили в запас, так как служил я по последнему году. Со мной провели беседу о том, чтобы обо всем, что случилось, что видел и слышал, не распространялся. Я до сего дня держал свое слово и пишу обо всем впервые.
Счастлив, что дожил до этого дня. Старший лейтенант В. Н. Замуриев, командир 4-й башни главного калибра: – Всех спасенных моряков, кто не нуждался в медицинской помощи, переправили в казармы Учебного отряда подплава.
В кубриках установили двухъярусные койки, получили матрасы, свежее белье. Интендантская служба во главе с майором Бухтияровым быстро организовала переобмундирование экипажа. Прием пищи наладили в одну – первую – смену. На обед и ужин, по рекомендации медиков, выдавали спирт для успокоения нервной системы.
Здесь же демонстрировали для команды и фильмы. Однажды смотрели “Кортик”, а там есть эпизод гибели линкора “Императрица Мария”, который подорвался на нашей же 12-й бочке. Фильм растревожил всех заново. Шестерых отправили на носилках в медпункт.
Надо было прерывать сеанс, но матросы кричали: “Кортик”. “Кортик”.. ” Картину крутили четыре раза.
И только после беседы врача-подполковника матросы согласились отправить злополучный фильм на кинобазу. Вскоре нам сообщили, что к “новороссийцам” едет председатель Правительственной комиссии В. А. Малышев.
Быстро навели порядок. Я встретил высокого гостя с докладом на лестничной площадке. Вячеслав Александрович предупредил меня знаком: “Команду “Смирно” не подавать”. Собрали людей на беседу.
Длилась около двух часов. Малышев сказал, что действия “новороссийцев” можно поставить в ряд с подвигом моряков “Варяга”, поблагодарил всех за мужество и стойкость. Кто-то его спросил, будет ли восстановлен “Новороссийск”. Зампредсовмина ответил, что если линкор восстановить не удастся, то его именем назовут один из строящихся крупных военных кораблей.
К этим строчкам добавить нечего. Замечу лишь, что, как ни было велико душевное и физическое потрясение, пережитое моими собеседниками, никто из них, моряков-“новороссийцев”, не проклял море, опасную флотскую службу, никто не поспешил списаться на берег. Напротив, они еще прочнее связали свою жизнь с морем, многие офицеры линкора “Новороссийск” стали впоследствии известными командирами, адмиралами. Бывший дежурный по низам в ту трагическую ночь, командир 6-й батареи Карл Иванович Жилин спустя годы командовал крейсерами “Михаил Кутузов” и “Адмирал Ушаков”.
Флотскую службу закончил в звании контр-адмирала. Старпом Григорий Аркадьевич Хуршудов, уйдя в запас, долго еще продолжал морячить капитаном большого промыслового судна. Главный боцман линкора Федор Самойлович Степаненко тоже стал капитаном – учебного судна в морской школе ДОСААФ. Много писали наши газеты о командире одного из первых советских вертолетоносцев “Ленинград” капитане 1-го ранга Юрии Гарамове.
Он тоже прошел школу линкора “Новороссийск”, будучи на нем командиром зенитной батареи. “Новороссийск” дал целую плеяду замечательных офицеров и адмиралов. Можно было бы называть имя за именем и каждое сопрягать с громкими титулами, званиями. Но это отдельный рассказ.
Статья взята с: http://www.e-reading.biz
