 | |
| Удостоверение гражданского служащего армии США, по которому Орлов жил в Берлине | |
 | |
| Дмитрий Копацкий (слева) | |
 | |
| Элеонора и Игорь в день свадьбы, 14 июля 1948 года | |
 | |
| Элеонора на пороге своей мастерской в Александрии, Вирджиния | |
Новая версия судьбы агента «Саши» – Александра Копацкого, работавшего на советскую, на немецкую, на власовскую разведку и на ЦРУ
В истории разведки множество белых пятен – нерасшифрованных псевдонимов, не раскрытых противником операций. Есть в ней и двусмысленные фигуры, чьи мотивы и поступки не поддаются ясному объяснению. К числу таких людей принадлежит Александр Копацкий, он же Игорь Орлов, он же агент «Саша».
Несколько лет назад мы писали о нём в очерке, посвящённом другому сюжету, в котором «Саша» сыграл эпизодическую роль (см. «Крот на связь не вышел», №2-2002). Теперь в нашем распоряжении появились материалы, позволяющие рассказать о нём с большей определённостью.
Его, якобы собственноручно написанная, автобиографическая справка кочует из книжки в книжку с указанием, что документ сохранился у его вдовы, но мы сомневаемся, что кто-либо из авторов этих книжек видел подлинник. На самом деле записку вдова показывала известному американскому исследователю разведки Дэвиду Уайзу, который и опубликовал её в 1992 году в своей книге «Охота на кротов». Однако мы не знаем обстоятельств, при которых она писалась, и с какой целью она написана. В любом случае текст этот следует расценивать как одну из версий:
«Игорь Григорьевич Орлов родился 1 января 1922 года в Киеве, Советский Союз. Натурализован 6 сентября 1962 года в Александрии, штат Виргиния, документ о натурализации № 8440855. Военная или гражданская работа: август 1941 – декабрь 1943. Лейтенант советской разведки, декабрь 1943 – апрель 1944. Пленный в немецком госпитале, апрель 1944 – март 1945. Лейтенант немецкой разведки, «Штаб Валли», март 1945 – май 1945. Разведка РОА (армии Власова), 1946 – 1948. Разведка США, 1950 – 1961. Оперативник ЦРУ».
Это канва, по которой нам предстоит вышивать. Под сомнением здесь буквально всё, начиная с имени и заканчивая финалом.
Агент-бонвиван
Александр Копацкий попал в поле зрения американской разведки в начале 1951 года. Оперативная база ЦРУ в Западном Берлине подыскивала агентов среди русских эмигрантов и с этой целью обратилась к СБОНР (Союз борьбы за освобождение народов России), штаб-квартира которой располагалась в Мюнхене. «Контрразведывательный словарь», изданный в 1972 году для курсантов Высшей школы КГБ, характеризует её так: «Проамериканская антисоветская эмигрантская организация, созданная в 1947-1948 годах в Западной Германии из числа белоэмигрантов и изменников Родины, немецко-фашистских пособников и предателей, бывших участников РОА». Руководство СБОНР в числе прочих кандидатов рекомендовало ЦРУ Копацкого.
Копацкий рассказал американцам, что родился в 1924 году в Киеве, рос и учился в Москве. После начала войны был направлен в разведшколу в Новосибирске, по окончании которой ему было присвоено звание лейтенанта. В октябре 1943 он, по его словам, был заброшен в оккупированную Польшу и сразу же попал в плен. При захвате был тяжело ранен (непонятно, отстреливался или поймал шальную пулю), госпитализирован, дал согласие работать на немецкую разведку. Установить, в чём конкретно заключалась эта работа, не представляется возможным: архив «Штаба Валли» – специального органа абвера для работы на Восточном фронте и оккупированных территориях – уничтожен.
В самом конце войны Копацкий оказался в армии Власова. В мае 1945-го был интернирован американцами в бывшем концлагере Дахау и содержался там до апреля 1946-го, когда был отобран для работы в «Организации Гелена» – западногерманской разведслужбе, созданной бывшим начальником армейской разведки Генштаба на Восточном фронте генералом Рейнхардом Геленом.
Копацкий был бонвиваном и модником. Его туфли были всегда начищены до блеска, причёска безукоризненна, ногти наманикюрены. Он был маловат ростом, в меру развязен, в меру деликатен в обращении с дамами, целовал им ручки и пил много водки. Качества дамского угодника стали впоследствии его шпионской специальностью. От Гелена в 1947 году он ушёл и устроился в частную немецкую фирму, в Мюнхене. Впоследствии американцы выяснили, что Копацкий/Орлов не ушёл сам, а его выгнали за «подделку донесений».
«Организация Гелена» работала тогда под контролем разведки Сухопутных войск США. По-видимому, расставшись с Геленом, Копацкий сохранил контакты с американскими кураторами. В 1948 году он женился на 23-летней немке Элеоноре Штирнер. По некоторым сведениям, он сделал это, выполняя задание американцев. Элеонора была дочерью офицера СС, взятого в плен в Италии, отличной пловчихой и вожаком «гитлерюгенд», за что отсидела после войны полгода в том же Дахау. Дэвид Уайз называет её умной женщиной неуёмной энергии, временами впадавшей в меланхолию, но с отличным чувством юмора. «Саша» очаровал её настолько, что она отдалась ему в первый же день знакомства.
Новый бойфренд умел достать дефицитные продукты, был обходителен с будущей тёщей, по утрам делал зарядку, отличался патологической чистоплотностью и рассказывал, как в Сибири он с отцом охотился на тигров. Он ввёл Элеонору в круг русских эмигрантов, среди которых были и титулованные особы. Когда Элеонора забеременела, они поженились. После свадьбы молодожён сказал, что работает в американской разведке и что нужно сделать аборт, иначе американцы его уволят. Элеонора подчинилась. Впоследствии сотрудники ЦРУ, работавшие с Орловым, утверждали, что никогда этого не требовали.
В 1949 году Копацкого перевели в Берлин и дали новое имя – Франц Койшвиц. Элеонора стала называться Эллен. Она потребовала, чтобы инициалы вымышленного имени совпадали с реальными, потому что монограмма Е. К. (Элеонора Копацки) была вышита на постельном белье, которое они привезли с собой из Мюнхена. Она тогда не служила в ЦРУ, но печатала на машинке его еженедельные отчёты и потому была осведомлена о его занятиях.
Операция «Красная фуражка»
С началом корейской войны Америку обуял страх неизвестности – ей необходимо было знать, готов ли Сталин развязать новую мировую войну. ЦРУ разработало международную программу Redcap («Красная фуражка» – по цвету головных уборов железнодорожных носильщиков), задача которой состояла в вербовке и склонению к дезертирству советских офицеров. Для этой цели использовались восточногерманские женщины, в первую очередь проститутки.
Женщин вербовал Копацкий. Каждый вечер он надевал вечерний костюм и отправлялся на работу в злачные заведения Восточного Берлина, фактически исполняя роль сутенёра. Тогдашний куратор Копацкого Пол Гарблер рассказывал, что только в одном баре у «малыша», как он называл Копацкого, было 12 агентов – 11 проституток и однорукий тапёр.
Особых успехов он на этом поприще, впрочем, не снискал. Советские офицеры сторонились немок и впадали в панический ужас, получив приглашение прокатиться в американский сектор. Внебрачные связи строго преследовались советской военной администрацией. Все проститутки состояли на учёте в восточногерманской разведке.
Самой удачной операцией Копацкого были его действия по заманиванию в Западный Берлин подполковника Николая Светлова, описанные в книге «Поле битвы – Берлин» бывшими противниками в этой битве, Дэвидом Мерфи и Сергеем Кондрашовым. Для этого ему самому пришлось поехать в Карлсхорст, назваться кузеном интимной подруги подполковника и сообщить, что дама беременна и угрожает пожаловаться в советскую комендатуру. После длительных уговоров Светлов согласился сесть в метро и в сопровождении Копацкого отправиться на Запад. Копацкий привёз его на конспиративную квартиру, где с ним провёл беседу сотрудник Берлинской оперативной базы ЦРУ. Оказалось, что подполковник не имеет никакого отношения к разведке. Когда он сказал, что собирается в отпуск, собеседник потребовал предоставить ему для копирования проездные документы. Специально для этого из Франкфурта к назначенному дню были вызваны эксперты с оборудованием. Однако подполковник привёз лишь отпускной билет, объяснив, что все прочие необходимые бумаги находятся у старшего группы. Остаться на Западе он категорически отказался. После этого Светлов как в воду канул.
Аналогичными были и два других достижения Копацкого, причем сопровождались они подозрительными обстоятельствами, которым американцы не придали значения. Информационная ценность этих источников, как установили много позже, была близка к нулю.
Копацкие провели в Берлине несколько лет. В 1954 у них родился сын Роберт. В конце концов Элеонора взбунтовалась – ей осточертело каждые несколько месяцев переезжать из одних меблированных комнат в другие, как того требовали правила конспирации. Семейство перевели во Франкфурт, где они стали дожидаться американских виз. Американцы присвоили им имена Игоря и Элеоноры Орловых. Своё имущество, включая постельное белье, они распродали в Берлине, поэтому инициалы больше не имели значения. В дальнейшем Элеонора так привыкла к новому имени мужа, что иначе, как Игорем, его не называла.
Во Франкфурте Элеонора стала официально работать в ЦРУ. Вместе с двумя другими женщинами она занималась перлюстрацией писем в Советский Союз или оттуда. Однажды в распечатанном конверте оказалось письмо Бориса Пастернака, благодарившего своего немецкого поклонника за лестный отзыв о только что опубликованном романе «Доктор Живаго». Послание это так и не достигло адресата: Элеонора потихоньку спрятала его и много лет хранила в качестве автографа.
Тем временем Игорь разъезжал по всей стране на своём «Опель-капитане». По мнению Элеоноры, он посещал людей, поддерживавших почтовый контакт с Советским Союзом на предмет дальнейшей разработки.
В апреле 1957 года Орловы, наконец, вылетели в США. Элеонора ждала второго ребёнка. Сын Джордж родился в августе уже в Вашингтоне. Получив по месту рождения ребёнка вид на жительство, Орловы в том же году вернулись во Франкфурт.
Однако работа там не заладилась. Орлов вступил в конфликт с одним из коллег, а его жена была уличена в запрещённом законом бартере (она обменяла бутылку джина на билеты в оперу) и уволена. В январе 1961 года Орловы вернулись в Америку. Игорю обещали работу в штаб-квартире ЦРУ, но в итоге сообщили, что в его услугах больше не нуждаются. Он получил 27 тысяч выходного пособия и нанялся водителем грузовика в Washington Post – развозил по ночам свежеотпечатанный тираж. Гражданства у них всё ещё не было. Деньги быстро кончались. За баранкой Игорь зарабатывал всего 60 долларов в неделю. Он был самолюбив и ревнив до исступления. В доме поселился раздор.
Под колпаком
В конце концов Элеонора не выдержала совместной жизни с надломленным человеком, купила билеты на пароход и вместе с детьми отправилась к матери в Мюнхен. Мать выставила её за дверь в первый же день. Она сняла квартирку. Игорь каждый месяц высылал ей сто долларов. Продал телевизор, пишущую машинку. Через девять месяцев она вернулась. К 1964 году Орловы скопили достаточно денег, чтобы купить в рассрочку мастерскую по изготовлению картинных рам. Жизнь входила в спокойное русло. И вдруг грянул гром с ясного неба.
Орлов не знал, что ЦРУ уже три года ищет «крота» в своих рядах. Наводку дал майор КГБ Анатолий Голицын, бежавший на Запад в Хельсинки в декабре 1961 года. Голицын многое знал, о многом догадывался, помнил великое множество деталей, случайно оказавшихся в его поле зрения, и был одержим идеей спасти свободный мир от полчищ советской агентуры. Параноидальный склад мышления мешал ему в общении с привыкшими к конкретике сотрудниками разведки, но в ряде случаев его информация и впрямь помогла выйти на след «кротов», в частности Кима Филби и Энтони Бланта. В ЦРУ, утверждал он, орудует агент славянского происхождения под кодовым именем «Саша» и с фамилией, начинающейся с буквы К. Ранее этот агент работал в Берлине.
Потребовалось немало времени, прежде чем выяснилось, что до того, как стать Орловым, Орлов был Койшвицем, а до этого – Александром Копацким. Но разве агентам дают кодовые имена, совпадающие с настоящим? Тогда Голицын выудил из своей феноменальной памяти кое-что ещё, а бывшие сотрудники Берлинской оперативной базы вспомнили некоторые странности, которыми сопровождалась работа Орлова. Наконец круг замкнулся. В середине 1964 года ЦРУ передало дело Орлова ФБР.
За Орловым установили наблюдение. А в марте 1965-го нагрянули с обыском. По словам Элеоноры, потребовать ордер они с мужем не догадались. Обыскивали до полуночи, а потом потребовали, чтобы наутро супруги прошли проверку на полиграфе. Игорь согласился, Элеонора отказалась. Он успешно прошёл проверку, но давление не ослабевало. Изо дня в день в мастерскую приходили агенты ФБР и изводили Элеонору вопросами: кому она пишет в Швейцарию, Австралию, Уругвай? «Родным тетям», – отвечала она чистую правду.
Но в итоге нервы у Орлова не выдержали. Здание Washington Post расположено на 15-й улице «спина к спине» с тогдашним советским посольством, фасад которого выходит на 16-ю улицу. Однажды в апреле, закончив развозить газету, Орлов через задний двор проскочил в посольство. Наружка ничего не заметила.
Он вернулся домой во второй половине дня и сказал, что попросил политического убежища в Советском Союзе. В посольстве согласились. Побег назначен назавтра. Элеонора должна забрать детей из школы, поехать с ними на такси в торговый центр и найти там автомобиль, который заберёт их. Утром она отвезла мужа на своей машине на очередной допрос в ФБР, вернулась домой и ни в какой торговый центр не поехала. В пять вернулся Игорь и сказал, что кошмар кончился – все обвинения с него сняты, перед ним извинились и отпустили восвояси.
Жизнь потекла по-прежнему. Но начальник контразведки ЦРУ Джеймс Энглтон, одержимый шпиономанией и свято веривший Голицыну, не успокоился. По его версии, Орлов-Копацкий был заброшен в немецкий тыл с заданием попасть в штаб генерала Власова и с тех пор не прерывал связи с Москвой. Энглтон упорно продолжал искать подтверждения вины Орлова. В марте 1966 года он их получил.
Подозрения без доказательств
В Вашингтоне тогда объявился офицер КГБ по имени Игорь Козлов (Дэвид Уайз называет его Кочновым и утверждает, что фамилию Козлов он никогда не носил), приехавший в США в командировку по дипломатическому паспорту и предложивший ЦРУ свои услуги. Предложение было принято. Дабы внушить к себе доверие, Козлов указал на Орлова как на многолетнего агента КГБ. Однако сам Козлов оказался в итоге лжепредателем. ЦРУ по сей день строит догадки, в чем на самом деле заключалось его задание. Подозрения в отношении Орлова остались, но доказательств не было.
2 мая 1982 года, в возрасте 60 лет, Игорь Орлов умер от рака. Перед смертью он попросил жену кремировать его тело и отнести урну с прахом в советское посольство для захоронения в России. Эту последнюю волю Элеонора не исполнила. Урну, украшенную гербовым двуглавым орлом, она водрузила на каминную полку в своём доме. По её словам, за 34 года совместной жизни он ни разу не сказал доброго слова о советском режиме, и она представить себе не может, что он работал на советскую разведку.
Дэвид Уайз спросил её, почему она никогда не спрашивала мужа о его прошлом. Она улыбнулась и ответила: «Помните, что случилось, когда Эльза спросила Лоэнгрина, как его зовут?» Герой немецкой легенды рыцарь Святого Грааля Лоэнгрин защищает осиротевшую дочь герцога Брабанта и женится на ней, но предупреждает, что Эльза никогда не должна спрашивать о его происхождении. Эльза нарушает запрет, и Лоэнгрин навсегда покидает её.
Впрочем, вспомнила Элеонора, однажды она спросила, что означает татуировка в виде цветка на кисти его левой руки между большим и указательным пальцем. Он ответил: «Не твоё дело». На правой, ровно на том же месте, у него была выколота буква А – вторая группа крови.
В 1987 году ВВС экранизировала роман Джона Ле Карре «Идеальный шпион». Его герой Магнус Пим сменил за свою жизнь столько шпионских личин, что потерял собственное лицо. Под конец он признаётся в письме своей жене, что их брак был прикрытием его работы. Элеонора смотрела последнюю серию в доме своей подруги. На этой фразе она вздрогнула – на неё, по её словам, будто обрушилась «гора кирпичей». «Боже мой, – подумала она, – а ведь это, может, и про меня».
ФБР ещё долго не оставляло в покое Орловых. В августе 1985 года в Риме невозвращенцем стал офицер КГБ Виталий Юрченко, ранее работавший в вашингтонской резидентуре. Он назвал американцам имена двух агентов, которые были арестованы и осуждены американским судом. Третьим был Орлов. По словам Юрченко, он не только шпионил сам, но и завербовал одного из своих сыновей, а может быть, и двух. И хотя в ноябре того же года Юрченко совершил обратный побег и заявил, что ЦРУ похитило его, к сыновьям Орлова пришли с допросом агенты ФБР…
А в 1999 году вышла книга Кристофера Эндрю при участии Василия Митрохина «Щит и меч: Архив Митрохина и тайная история КГБ», написанная на основе копий, которые лубянский архивист Митрохин много лет тайно снимал с документов, показавшихся ему интересными. Одно из донесений гласит, что в 1949 году Копацкий-Орлов посетил советскую военную миссию в Баден-Бадене, откуда был доставлен в Восточный Берлин, и там стал советским агентом. По заданию Министерства Госбезопасности он втёрся в доверие к руководителям СБОНР, а дальше всё пошло как по маслу.
Новая версия. И всё-таки советский агент
Теперь, наконец, пора рассказать о том, чего не знают маститые авторы шпионских бестселлеров.
Если наши выводы правильны, Александр Григорьевич Копацкий родился не в Киеве, а в городе Сураже Брянской области. Суражское подполье – одна из ярких героических страниц в истории войны. Своей эффективностью и дерзкой смелостью оно не уступает краснодонской «Молодой гвардии» и разгромлено было с не меньшей свирепостью.
В оккупационной летописи Суража по меньшей мере дважды встречается имя Александра Копацкого – оба раза в качестве полицая и карателя. Здесь явная нестыковка: из полицаев в сотрудники «Штаба Валли» не попадали. Видимо, другой, не наш Копацкий?
Однако у этого самого суражского Копацкого был отчим Дмитрий Степанович, давший ему свою фамилию.
Судьба Дмитрию Степановичу выпала трудная. Он был по тем временам образованным человеком – окончил индустриальный техникум, работал техником-строителем. В августе 1938 года к нему явились сотрудники НКВД, учинили обыск и пригласили к себе в контору «кое-что уточнить». «Уточняли» недолго – двадцать месяцев и «уточнили» на три года», – пишет с горьким сарказмом Дмитрий Степанович. Срок он отбывал в Каргопольском лагере, а потом до конца войны на фронте. Кончил воевать в Восточной Пруссии, участник штурма Кёнигсберга. Кавалер ордена Красной Звезды, других боевых наград. Мать Александра Копацкого, Дарья Попкова, была его первой женой. О том, что произошло с ней при немцах, Дмитрий Степанович рассказывает так: «Во время оккупации оставшиеся враждебные элементы, пользуясь тем, что семья пострадала от советской власти, оказали ей внимание как потерпевшей. Жену назначили заведующей хлебным киоском и использовали как свидетеля против оставшихся коммунистов и активистов». При отступлении Дарья с дочерью и матерью подалась на Запад. В Ковеле её следы затерялись. (Здесь уместно добавить, что, когда Орлова спрашивали в ФБР, зачем он ходил в советское посольство, он отвечал, что хотел навести справки о матери, узнать, жива ли, и если да, то где живёт.)
В дальнейшем Дмитрий Степанович был женат ещё дважды. Умер в марте 1988 года. Его сын от третьего брака – по совпадению тоже Александр Копацкий – предоставил в наше распоряжение неоконченные воспоминания своего отца, за которые он засел на склоне лет.
Последний раз перед войной Дмитрий Степанович видел своего пасынка в начале 1940 года, когда он вместе с матерью приходил к нему на свидание в тюрьму. Далее сказано следующее: «Неродной сын окончил эсэсовскую школу и работал в этом же городе». И наконец: «Сын (её) 1924 года рождения, чтобы не попасть в Германию, поступил на службу к немцам. Окончил какие-то курсы и работал в гестапо».
Полицаи никаких курсов и школ не заканчивали. Гестапо? А может быть, абвер? Местные жители могли и спутать, особенно, если появлялся он в Сураже не часто. В таком случае выходит, что служба в Красной армии, новосибирская разведшкола, прыжок с парашютом в немецком тылу – скорее всего вымысел Копацкого. Иначе не получается: 25 сентября 1943 года Сураж был освобожден, а Копацкий, по его словам, был заброшен в Польшу в октябре того же года. Попасть в плен он мог, конечно, и раньше.
Но самые интригующие страницы воспоминаний Дмитрия Копацкого – это рассказ о его послевоенной встрече с приёмным сыном. Вот этот текст с незначительными сокращениями.
Воспоминания отчима
Однажды зимой, в конце 52-го или начале 53 года, часов в 9 вечера, подхожу к своему дому. Встречает меня некто в полувоенной форме и спрашивает: «Вы Дмитрий Степанович?» – «Да», – отвечаю. Он говорит, что дожидается меня, так как меня вызывает Фёдоров.
«Зачем, – думаю, – так поздно я понадобился Фёдорову?» Оказалось, что это не наш Фёдоров, не главный инженер, а начальник районного отделения КГБ. Вот это уже неожиданность. Ну что ж, раз надо, значит надо. Такая уж доля.
Приехали в районное отделение КГБ, он помещался на улице Свердлова между улицами Громова и Чичерина, если идти от Рабочей, то по левой стороне. Остался в кабинете с начальником наедине. Как обычно начал с подхода о том, о сём. И вдруг спрашивает о сыне. Вот это уже совсем плохо, и мысли пошли бродить. Начальник продолжает: «Сын передаёт вам привет. Он нам хорошо помогает. Просит передать вам письмо и 500 рублей денег».
Письмо я прочёл. Почерк сына. Написал ответ. Его письмо мне не оставили, хоть из него и не поймёшь, откуда оно написано. От денег стал отказываться, думая, что это провокация и их заставят отработать: без отдачи ничего не делается. Но не отбился, пришлось взять. Будь что будет, куда кривая вывезет.
Через некоторое время, также с письмом, получил от Михаила Михайловича ещё 500 рублей. Так несколько раз. Происходило это в поле, в машине или у меня на работе так, чтобы никто не видел. Однажды Михаил Михайлович назначает мне встречу и говорит, что из Москвы приехал большой начальник и хочет со мною встретиться по очень важному делу. Назначил место встречи в конце улицы Рабочей, на проспекте Пушкина. Они меня будут ждать в машине.
Встретились. Познакомились. Он, московский гость, назвался Иван Ивановичем, беседовали в машине на отвлечённые темы, а потом поехали на явочную квартиру на улице Короленко, недалеко от милиции. В квартире был один старик, но он скрылся, как только мы вошли. В комнате был накрыт стол с хорошей выпивкой и закуской.
Иван Иванович передал мне письмо и 500 рублей денег, повёл разговор о встрече с сыном, что он для нас много делает, но просит о встрече с отцом и мы ему обещали. «Вот это, – думаю, – да! Придётся где-то отрабатывать полученные деньги». Где он, я не знаю. Если на советской территории, то это полбеды. Если за границей, то могу послужить приманкой, а может, и просто забросят, как шпиона.
Заявляю, что, если свидание состоится на советской территории, я согласен, а за границу не поеду (а сам думаю, что если надо, то меня и спрашивать не будут). Кроме того, я нахожусь на работе. Он мне отвечает, что это будет на территории одной из социалистических стран, а насчёт работы, то это их забота… Так что поедем, покатаемся по одной из социалистических стран. На этом расстались.
Живу в тревоге: что день грядущий мне готовит?
Никому ничего не говорю.
Прошло немного времени. Михаил Михайлович назначает мне встречу, на которой предупреждает, что меня вызывает Москва через Министерство строительства СССР. Срочно. Трест выпишет тебе командировку. Ехать надо сегодня. Одеться нужно как можно лучше – будете видеться с большим начальством. В Москве у поезда вас встретят, но на всякий случай запиши номер телефона. Если не встретят, позвонишь и попросишь Ивана Ивановича.
Вечером встретимся на вокзале возле касс, получишь билет.
Через некоторое время на работе меня нашёл инспектор по кадрам: «Бросай всё, иди в трест, тебя срочно вызывает министерство». Получил командировку, аванс, пришёл домой и тоже всем как снег на голову. Говорю, что срочно вызывает министерство в Москву, а на сердце кошки скребут. Думаю: «Может быть, вижу родных в последний раз?»
Жена проводила на вокзал, и я уехал в Москву.
В Москве у поезда меня не встретили. Вышел на привокзальную площадь, позвонил по указанному телефону. Скоро, минут через 10 – 15, подъехала машина. Ко мне, прямо как к давнему знакомому, подошёл человек в штатском, удостоверился, что я – это я, пригласил в машину, и поехали. Думал, что в какое-то КПЗ завезут. Нет. Приехали в гостиницу «Ленинград». Для меня уже был забронирован номер люкс. Мой сопровождающий говорит, чтобы не волновался, гулял по Москве. Он будет меня навещать и покажет город, если что надо, звоните по телефону и спросите такого-то.
Денег у меня с собой было рублей 500. Живу скромно, но к обеду всегда брал 100 грамм. Иногда заказывал обед в номер, когда в ресторане были большие очереди…
Таким образом прожил в Москве около двух недель. Однажды вечером приходит ко мне мой московский опекун и говорит, что завтра вылетаем. Забрал у меня все документы и деньги, оставил только несколько рублей, чтобы на аэродроме можно было позавтракать. В шесть часов я должен был ждать возле подъезда. Номер до вечера должен был оставить за собой на всякий случай.
Дежурная по этажу разбудила меня часов в пять. Вышел на улицу, через некоторое время подошла машина и увезла меня и сопровождающего на аэродром. Думал, что в последний раз на родине. Денег и документов нет – обо всём заботился мой провожатый Петр Иванович… Погода в тот день оказалась нелётной, и наш вылет не состоялся. Меня Пётр Иванович определил в гостиницу на аэродроме, а сам уехал в Москву. На следующий день погода была подходящей. Мы в буфете расходовали все деньги, чтобы не было советской валюты, покончили с формальностями (документы на меня предъявлял всё тот же Пётр Иванович) и полетели.
Это был мой первый полёт на самолёте. Погода была тёплая, хотя и февраль. Снега не было, а посмотрел в иллюминатор – вокруг громадные сугробы, снег кругом. Откуда? Только потом догадался, что мы летим над облаками.
В Варшаве сделали посадку для дозаправки и дальше.
В Берлин прилетели вечером. Нас на аэродроме встретили… Приехали в Берлин. Под резиденцию мне отвели отдельный типовой домик, состоящий из трёх изолированных комнат, обставленных необходимой мебелью, с телефоном и другими бытовыми и коммунальными услугами. В столовой уже был приготовлен ужин. Меня проинструктировали, как пользоваться газом, чтобы вскипятить чай или разогреть обед. Сказали, что женщина будет обслуживать, убирать и готовить, но в разговор с ней не вступать. Кто я и откуда – не говорить. В случае чего звони по телефону, вот номер. Пётр Иванович говорит, что будет днём заходить за мной и мы будем вместе осматривать Берлин.
Спутники мои ушли. Остался я один. Неприятно от такой таинственности, и что впереди – не знаю. Но время берёт своё и постепенно стал привыкать, осваиваться с одиночеством. Читать есть что, радиоприёмник есть, кормят исключительно хорошо и разнообразно, всегда фрукты: яблоки, апельсины.
Прожил так дней десять. Днём через занавеску посматривал на свет божий. Приходил Пётр Иванович, гуляли с ним по Берлину. Были у Бранденбургских ворот, у Рейхстага, на улице Генералиссимуса Сталина (Сталинштрассе), в метро. Метро, по сравнению с московским, более грязное, вход прямо с улицы, как в общественный туалет. Одним словом, не впечатляет. Может быть, в Западном Берлине оно имеет другой вид, не знаю. На что обратил внимание, так это на то, что даже на главной улице Сталинштрассе днем людей почти нет. Посетил также Трептов парк. Сделано красиво. Не знаю, по душе это немцам или нет, но впечатление величественное. По краям аллеи, ведущей к монументу, где красноармеец держит на руках ребёнка, установлены барельефы с изображением главнейших военных событий. Сам памятник установлен на высоком насыпном кургане, заканчивающимся чем-то вроде часовни. Внутри на столе лежит большая книга с перечнем воинов, погибших при штурме Берлина. У памятника караул советских солдат.
Пригород, где я находился, назывался Карлсхорст. Недалеко – здание, где была подписана капитуляция.
Дней через пять вечером пришёл Пётр Иванович и сказал, чтобы собирался на встречу с сыном. На встречу, так на встречу – мне было уже всё безразлично. Не верил я в такую возможность, что с меня за это ничего не потребуют.
Встреча состоялась недалеко от дома, где я жил. Как сейчас помню, это был угловой дом в готическом стиле с красивым фасадом. Но ещё более красив он был внутри.
Мы, конечно, узнали друг друга, по-родственному обнялись и расцеловались. Много времени прошло с нашей последней встречи, когда в марте или апреле 1940 года он с матерью приходил ко мне на свидание в тюрьму города Мглин. Прошло 14 лет. Он сделал себе пластическую операцию, но всё равно, если бы случайно встретились где-нибудь, сразу бы узнали друг друга. Пластическая операция заключалась в том, что он убрал следы от ожога на шее. Когда ему было года 2 – 2,5, бабушка на костре варила томат, а он крутился возле неё. Уголёк отскочил и попал ему на шею, а он от боли и страха прижал подбородок к шее и получил сильный ожог…
После объятий начались расспросы и воспоминания. Одет он был очень хорошо. Вид был аристократический. По-русски он говорил уже с немецким акцентом и говорил, что отдельные русские слова вспоминает уже с трудом. Потом сели за стол. Кроме Петра Ивановича был ещё человек, который встречал нас на аэродроме, и женщина, которая нас обслуживала. Стол был богатый. Выпили, закусили. Потом нам дали побыть наедине, все удалились, и мы остались за столом вдвоем. То, что можно было говорить, говорили нормально, но он показал мне, что здесь могут быть установлены подслушивающие устройства, и те вопросы и ответы, которые не подлежали огласке, мы писали на бумажке. Делали это так: он выходил в туалет, где писал записку, потом шёл я, читал её, так же письменно отвечал и задавал свой вопрос. Досидели до глубокой ночи.
С матерью и семьёй он расстался под Ковелем и больше о них не имел никаких сведений. Я ему объяснил, почему не принял никаких мер к розыску. Он очень сожалел, что не знает фамилий двух военнопленных, которым помог в Сураже бежать, за это имел по службе большие неприятности, но обошлось. Очевидно, это были видные военачальники, и если бы я с ними связался, то имел бы другое положение сейчас.
Женат он был на немке. Новые его родственники были демократически настроены. Имеет легковую машину. По секрету сообщил, что работает главным секретарём в объединении «Цейс» и много копий секретной документации передал нашим. Так что затраты, которые понесли на организацию встречи, окупились с лихвой. На мой вопрос, кто инициатор этой встречи, он ответил, что из родных, кто мог остаться в Советском Союзе, был только я и, когда ему сообщили, что я жив и здоров, он стал передавать деньги и письма, а потом потребовал встречу.
После такого сообщения у меня всякие сомнения в возможном подлоге отпали, и я с этого времени стал жить в открытую, не чувствуя над собой гнёта. Я подробно рассказал о себе, о составе семьи и всё, что его интересовало. Он у меня спросил, что, если бы мы встретились на фронте, но по разные стороны, то ты, наверное, меня пристрелил бы? Я ответил, что, возможно, и пристрелил бы.
Первое свидание на этом закончилось. Меня отвели в мою резиденцию, а его тоже должны были куда-то доставить (возможно, он жил в Западном Берлине, вот этого я не спросил). В дальнейшее меня не посвящают. Живу, как и раньше, один…
Через несколько дней состоялась вторая встреча. В том же доме и при тех же обстоятельствах. На предыдущей встрече он поинтересовался, какие поручения мне дали в Москве, что я должен был привезти. Во время второй встречи он вручил мне подарки: часы, отрез трико и отрез шерсти на платье, гардины на окна. Эта встреча была недолгой.
Через пару дней мы вылетели в Москву. Остановку для дозаправки делали в Минске. В Москве мне вернули паспорт и деньги.
Быть в Москве по вызову министерства и не быть в министерстве нельзя. На месте могут спросить, где был, зачем вызывали, что видел, да и командировка требует письменного отчёта. Пётр Иванович привёз меня в министерство и зашёл к замминистра по кадрам. О чём они там беседовали, не знаю, но когда вышел из кабинета кадровика, велел мне сидеть в приёмной и ждать, когда вызовут. Сидел долго, пока ему не напомнила секретарша (а так он, наверное, уже и забыл о моём существовании). Встреча носила обязательный, не интересующий его характер. Посоветовал мне для отчёта посетить строительную выставку, вроде меня вызывали для знакомства с новейшей строительной техникой и материалами. Посетил выставку. Посетил с Петром Ивановичем мавзолей Ленина. На взятые из дома деньги купил ещё кое-что жене, тёще и тестю. После Берлина пробыл в Москве ещё неделю, после чего мне вручили билет и отправили в Днепропетровск.
О целях моей поездки в Москву пришлось врать и дома, и на работе. О средствах, на которые приобрёл столь дорогие подарки, сказал, что получил премию за рацпредложение. Деньги, которые передавал сын, тоже объяснял премиями за рационализацию. Вообще-то я рационализацией занимался, так что версия была правдоподобной.
После поездки в Москву я стал смело встречаться с работниками органов и уже не чувствовал над собой напряженности и неопределённости. Редкая переписка с сыном, 1 –2 раза в год, продолжалась до 1961 года. С последним письмом передали мне фотографии его жены и детей, которые у меня хранятся и сейчас. Фотографию сына только показали и забрали назад. С 1961 года никаких известий о нём не имею.
* * *
Связь с пасынком у Дмитрия Степановича прервалась как раз тогда, когда Орлов-Копацкий с женой и сыном выехал из Германии в США.
При участии Андрея Кукатова (Брянск)
Редакция выражает признательность Анне Петровне Дмитроченко, Александру Дмитриевичу и Дмитрию Александровичу Копацким, предоставившим материалы семейного архива
