Дипломат

Александр Бессмертных — о речи для Хрущева за 140 рублей, о собственном расследовании убийства Кеннеди, о том, почему неуместен торг с американскими копами, о шпионских страстях, подкопе под советское посольство, а также о том, как по заданию Горбачева расхлебывал кашу с Саддамом Хусейном

Александр Бессмертных пришел в МИД в 1956 году еще студентом и прослужил до августа 1991-го, пройдя все ступеньки мидовской иерархии: от стажера до министра иностранных дел Советского Союза. Карьерный дипломат — этот как раз про него. Про эту профессию он знает все. А многие рецепты высокой внешнеполитической кухни и вовсе пришлось изобретать самому.

— Александр Александрович, интерес к внешней политике — это случайность или судьба?

— Судьбы действительно неисповедимы, или, как говорили древние, всем управляет прихоть случая. Родился в одном из странных земных мест, пропитанных легендами и тайнами. Там сохранились стоянки первобытных людей. Оттуда же, согласно открытиям американских ученых, шло в далекой древности расселение народов. Одно племя перебралось через Берингов перешеек и стало американскими индейцами. Из тех же мест спустились в Европу гунны и скифы… Много чего еще можно рассказать о Горном Алтае. Столица этого края, когда я появился на свет, называлась Ойрот-Турой, то есть городом ойротов. Моя мать наполовину аборигенка, а отец — русский.

Школа в этой глуши была, как ни удивительно, очень хорошей, с первоклассными учителями, во время войны эвакуированными из Москвы и Ленинграда. Свободный немецкий, который мне очень помог в начале карьеры, дала мне русская немка Наталья Федоровна Петрова, строгая и талантливая. Окончив школу с медалью, я думал, куда поступить: на факультет журналистики в МГУ или в Лит­институт — баловался стихами и писал небольшие рассказики. Мучения прервал директор школы Иван Яковлевич Коваленко, который рассказал о существовании некоего института международных отношений. И я решился. Отправился в Москву, поступил на международно-правовой факультет МГИМО.

Мне оставалось закончить шестой курс, но произошло неожиданное: студенту предложили постоянную работу в МИДе. Это был первый такой случай! Завотделом печати в министерстве Леонид Федорович Ильичев был инициатором этой идеи. Там сосуществовали два направления: дипломатия и журналистика, и именно этот отдел привлекался к написанию речей для руководителей страны. Я, понятно, согласился. Однокашники тоже были рады: стипендия плюс зарплата позволяли хорошо гульнуть.

Вскоре я обнаружил, что отдел завален иностранными газетами, в том числе американскими. Недоступное для прочих сокровище! Обнаружив это богатство, я заявил начальству, что готов составлять справки о том, как американская пресса реагирует на события в нашей стране. Энтузиазм был поддержан, и вечерами я с увлечением читал и сочинял справки.

Среди сотрудников отдела было много интересных людей, в том числе моего возраста. Я дружил с Мишей Любимовым и Мишей Полоником. Ходили вместе в театры, на выставки. Прошло несколько лет. Оба моих друга стали резидентами нашей разведки: один в Лондоне, другой в Вашингтоне. Но тогда я об их служебной принадлежности не мог даже догадываться.

— Зато у вас, кажется, открыли умение писать выступления для большого начальства…

— Открытие было случайным. Однажды меня вызывает зав­отделом и говорит: «Александр, попробуй-ка написать речь товарища Хрущева перед профсоюзами Франции. Готовится его официальный визит в эту страну». Я внимательно посмотрел на него: не разыгрывает ли? Вроде нет. Молодость — наглая пора. «Ладно, — говорю. — Сделаю». Даже не спросил, какие в речи должны быть главные идеи и акценты. Вечером бродил по нашему восьмому этажу высотки на Смоленке, и в голове что-то стало складываться. Набросал план, согласно которому Хрущев предстанет перед французами прежде всего как деятель с многотрудным рабочим прошлым и активный борец за интересы мирового пролетариата. Будет подчеркнуто историческое единство социалистических идей двух стран. А под конец дал картину экономических успехов Советского Союза.

Текст получился большой, но я решил отдать все как есть. Проходит визит, Хрущев собирает в ЦК свою команду и рассказывает о своих впечатлениях. И вдруг говорит, что ему очень понравилось собственное выступление перед профсоюзами: «А кто его написал?» Цековцы отвечают: «Мы!» Ильичев вспыхнул и говорит: «Это работа МИДа!» В общем, он защитил честь министерства, а я получил 140 рублей «литературной премии». Потом мне приходилось еще несколько раз участвовать в такой работе.

Вскоре вновь подтвердилось, что судьба играет человеком. Меня направили на работу в ООН, где я год отработал переводчиком, потом стал помощником заместителя Генсекретаря ООН.

Моя работа совпала с серьезными кризисами, которые стали сотрясать мир, и Америка начала меняться просто на глазах: уходило благодатное время начала шестидесятых годов — стабильность, низкие цены на жилье, автомобили, продовольствие… Литр бензина стоил не больше литра кока-колы. Белые уживались с чернокожими, которые, конечно, знали свое униженное состояние, но пока еще относились к этому с привычным смирением. Одним из приятных и по­пулярных времяпрепровождений в Нью-Йорке было отправиться вечером в негритянский Гарлем, где на 125-й улице отужинать в местном ресторанчике, послушать новоорлеанский джаз. Там было шумно, дымно и… безопасно!

Карибский кризис, убийство президента Кеннеди и бензиновый кризис изменили все.

— Как это все виделось внутри самих США?

— Появление советских ракет на Кубе взбудоражило и напугало американцев. Они привыкли к надежности и безопасности. Отгородились двумя океанами и дружественным соседством с севера и юга. Доктриной Монро запретили кому бы то ни было вмешиваться в дела Западного полушария. А тут нате вам: советские ракеты под самым боком. Было чему испугаться!

Каждый день заседал Совет Безопасности ООН. Я присутствовал там как помощник заместителя Генсекретаря. Представитель США Стивенсон припирал нашего посла Зорина требованием признать наличие советских наступательных ракет на Кубе. «Скажите да или нет. Да или нет?» — шумел американец. Зорин, у которого не было на тот момент никаких инструкций, спокойно отвечал: «Вы не прокурор, а я не подследственный…»

Нью-Йорк замер. В пригород, где я снимал квартиру, приходилось часто ездить на электричке, и я видел, как напряжены были люди: ни смеха, ни оживленных разговоров. Когда приближался момент подхода советских судов к «красной линии», пересечение которой могло привести к ядерной войне, в городе стала ощущаться паника. Часть жителей бросилась из Нью-Йорка на автомашинах в соседние штаты, как будто главной целью Москвы был Манхэттен. Среди убегавших были и некоторые советские сотрудники. Они забрали детей и умчались в Медвежьи горы в Нью-Джерси, чтобы спрятаться там в пещерах. Когда конфликта удалось избежать, вернулись, стыдливо пряча глаза. Но никто их не осуждал. Понимали, что сработал инстинкт выживания — у одних он сильнее, у других слабее.

Что касается общей оценки Карибского кризиса, то многие потом напишут о нем как о самом опасном спусковом крючке третьей мировой войны, который, к счастью, никем не был нажат.

Врезалась в память и другая дата: 22 ноября 1962 года. В тот день я со своим русским коллегой ланчевал в итальянском ресторанчике на Второй авеню, неподалеку от здания ООН. Нам непривычно долго не доставляли основное блюдо. И тут из кухни выбегает чернокожий официант и кричит: «Президента убили!» Мы опешили: «Какого президента?» — «Нашего, нашего президента!» — ответил парень и зарыдал. Мы бегом на работу, чтобы обсудить ситуацию. Кто мог покуситься на жизнь популярного Джона Кеннеди? Как это скажется на отношениях Москвы и Вашингтона? Есть ли какая-то связь с недавним кубинским кризисом? Строили разные догадки. Кто-то из нас стал вслух размышлять: а не могут ли быть причастными к покушению некие политические противники президента из американской верхушки, скажем, из ФБР или ЦРУ? Через несколько минут одному из участников разговора (там были только советские сотрудники) позвонили. Он торопливо вышел. Когда вернулся, показал пальцем на потолок и сказал: «Меня вызывал сослуживец — американец. Нас просят быть поосторожнее со своими предположениями…»

— Выходит, вас основательно прослушивали, грели уши?

— Разумеется. Никто из нас в этом и не сомневался. Не только в служебных кабинетах, но и на квартирах, как мы предполагали, стояли прослушки. И поэтому мы избегали серьезных разговоров о делах, что выходили за рамки ооновских. А в упомянутом случае говорили не о своих, а об «американских секретах». Эпизод все же знаменателен: американской контрразведке, видимо, не понравилось или показалось очень опасным предположение о возможной вовлеченности в заговор официальных служб.

Прошло много лет, и мы с Анатолием Добрыниным, когда уже были не на службе, посетили Даллас по приглашению американских друзей. Стояла солнечная осень, и мы решили пройти пешком ту дорогу, по которой двигался три десятка лет назад обреченный президентский кортеж, и тот поворот возле книжного склада, из окна которого (кажется, на седьмом этаже) убийца стрелял в Кеннеди. Дорога была почему-то совсем пустой, никто не обращал на нас внимания. Интересующий нас участок завершался высоким кустарником и каким-то низким строением. И мы с Анатолием Федоровичем, два пинкертона, склонились в сторону той из существующих версий, которая предполагает, что в американского президента одновременно стреляли сзади — из книжного склада и спереди — из-за кустов. Это был самый надежный вариант для заговорщиков.

Впоследствии в США началась полоса кризисов: негритянские волнения, потом быстрый рост цен на нефть сильно ударил по экономике. Колебалась и внешняя политика.

— А отношение к русским?

— Недоверие в той или иной степени, конечно, имело место. Контактов было много, в том числе на бытовом уровне. Сотрудники ООН — это международные чиновники. Мы жили в домах с американцами, в тех же отелях, летом снимали частные дачи у моря. Кстати, это было недорого: триста — четыреста долларов в месяц. Особой подозрительности к нам не ощущалось. Но даже и слежка выглядела смехотворной. Однажды поехал на уик-энд за город. Какой-то синий «Шевроле» тянется за мной неотступно. Специально свернул к придорожному бару, заказал кофе. Заходят два широкоплечих «близнеца», берут по пиву. Я их приветствую своей чашечкой. Они улыбаются, будто встретили хорошего приятеля…

Хочу еще раз подчеркнуть: речь идет не о советских дипломатах, а о международных чиновниках. У нас не было дипломатического иммунитета и диппаспортов, и мы платили налоги. Добавлю, что тайно мы передавали в представительство СССР разницу в зарплате, получаемой нами в ООН и дипломатами из советского представительства. Наша зарплата была в два-три раза выше. Ежемесячно посещали бухгалтерию и сдавали больше половины заработка. Этим подтверждалась советская концепция социального равенства. И нас это не коробило и не обижало. Но от американцев это тщательно скрывалось, хотя, понятно, они об этом знали: каждый месяц толпы ооновцев двигались в советское представительство и через 20 минут возвращались.

— Тогда еще не было наездов со стороны городских властей Нью-Йорка по поводу парковок?

— Ну как же! Это было всегда. В том числе и в Вашингтоне, куда я приехал советником посольства через несколько лет после работы в Нью-Йорке. Однажды меня оштрафовали за превышение скорости, с чем я был не согласен. Когда подошел на следующий день к окошку в полицейском участке, где оплачивают штрафы, сержант спросил: «Признаете себя виновным?» Я ответил: «Нет». Он: «Пройдите в зал направо». В зале сидел судья, а на скамейках — те, кто не соглашался платить штраф. Подошла моя очередь. Судья заявляет: «Вам надлежит уплатить штраф в 15 долларов. Согласны?» «Нет, ваша честь», — ответил я. «Вам надлежит уплатить 20 долларов. Согласны?» — «Нет, ваша честь». — «Вам надлежит уплатить 30 долларов. Согласны?» — «Да, ваша честь!» — «Дело закрыто!» С тех пор я старался быть осмотрительнее на дорогах.

Другой раз я все же снова нарвался — повернул, где нельзя. Подошел чернокожий полицейский: «Вы нарушили. Я вам выпишу штраф на 20 долларов». Потом, увидев на заднем сиденье мою пятилетнюю дочь, сказал: «Ладно, штрафа не будет, а вы на 20 долларов купите ребенку хороший подарок».

Когда дипломаты бросают машины в неположенных местах, это вызывает неприязнь к дипломатическим машинам вообще. Дипломаты ведь, как известно, штрафов не платят. Но Госдепартамент нам регулярно присылал списки нарушителей. Нашему послу Добрынину это надоело, и он постановил: нарушители будут штрафы оплачивать. Все стали осторожнее.

— В том числе и в с связи с высылками наших дипломатов?

— …И с высылкой американских дипломатов из Москвы. Как правило, это касалось лиц, подозревавшихся в проведении «незаконной деятельности». Под этим значился чаще всего шпионаж. Обеим сторонам приходится сталкиваться с подобными ситуациями. Работал механизм жесткой взаимосвязи: если что-то делалось с одной стороны, вторая предпринимала ответные меры. Беспокойство нашей контрразведки, работавшей в посольстве в США, вызывали и настойчивые попытки американцев устанавливать прослушку. Помню, в Нью-Йорке обнаружили системы прослушивания не только в служебных помещениях, но и в жилых домах, даже в лифтах.

Наше посольство в Вашингтоне еще с императорских времен находилось в старинном особняке на 16-й улице. Это самое близко расположенное к Белому дому иностранное представительство. Однажды наши специалисты нашли — и это повергло их в шок! — подземный туннель, ведущий к нашей дипмиссии. Он тут же был заблокирован.

В ряде случаев стороны договаривались шума не поднимать. Когда я работал уже послом в Вашингтоне и посольство переехало в новое здание на Висконсин-авеню, наши специалисты нашли в нем почти неуловимую систему прослушивания. Но случилось так, что и американская сторона вскрыла совершенно фантастическую систему в своем новом здании посольства в Москве. Стройка тщательно контролировалась американской стороной, но тем не менее, как они выявили, каждая колонна в новом здании фонила. В общем, обе стороны, как говорится, попались. В конце концов американцы надстроили свое здание, не разрушая прежнее. А мы очистили свое посольство в Вашингтоне от их системы.

Но тут случилось необъяснимое. Ельцинский председатель КГБ передал послу США в Москве все технические документы по нашему устройству. Так они обрели этот суперсекрет, не дав взамен ничего со своей стороны. Знаете почему? Наша сторона в тот момент даже не догадалась попросить их об этом.

— Как вы смотрите на дело WikiLeaks? Наши дипломаты могут давать такие же интимные оценки в служебной переписке, как американцы?

— Все их откровения — чтобы приукрасить телеграммы или позабавить руководство. Но Москва обычно этот дипломатический жанр не поощряет. Утечки бывали, но только в результате либо неосторожности, либо предательства лиц, допущенных к секретам. Подобные случаи были с шифровальщиками, разведчиками, контрразведчиками и даже с дипломатами.

— Будучи в Америке, вы с Аркадием Шевченко как-то пересекались?

— Шевченко я знал лично. После вербовки его американской разведкой он, судя по его мемуарам, еще года два, кажется, поставлял ЦРУ секретные документы, в том числе содержание шифровок. Я склонен считать, но для этого у меня, конечно, доказательств нет, что его сгубил алкоголь. Он сильно пил. Но могут быть и иные причины. Наша контрразведка, думаю, знает, почему это произошло.

Припоминаю, что был еще в МИДе некий Огородник, работавший на США. Когда его пришли арестовывать, он проглотил яд. Думаю, из всех ведомств МИД реже всего допускал утечки важной информации.

— После пяти лет работы в ООН вы с грустью покидали Нью-Йорк?

— Пожалуй, да. Но мое следующее назначение притупило это ощущение. Вместо ожидавшегося двухмесячного отпуска меня вызвали на работу — прямо в секретариат Андрея Андреевича Громыко. По заведенному порядку старший помощник должен был представить нового сотрудника лично министру. Он сказал Громыко, что покажет ему сотрудника Бессмертных. Министр ответил: «Я его знаю». Помощник, выйдя из кабинета, спросил меня: «Ты с Громыко был знаком?» Говорю: «Нет, лично не знаком». Тогда через месяц меня решили снова представить министру. Но Андрей Андреевич строго посмотрел на своего помощника: «Я же вам уже сказал, что я его знаю». Позднее я понял, почему так произошло. Обладая потрясающей памятью, он запомнил фамилию молодого сотрудника МИДа, написавшего несколько речей для Хрущева. Читал он и мои ооновские материалы…

Моя работа у Громыко состояла, помимо прочего, в просмотре всех секретных депеш, поступающих от наших послов и представителей, и выборе для доклада министру только тех из них, которые заслуживали внимания. Скажем, из трехсот полученных за день министру докладывалось только тридцать. Остальные сбрасывались заместителям министра. Работа была нервная — нельзя было ошибиться. Еще одной важной обязанностью было тщательно просматривать проекты выступлений и статей министра с правом предлагать стилистические и субстантивные поправки, а также выискивать «блох», таких, например, как «американцы одной рукой подписывают договоры, а другой — делают шаг назад».

Обычно Громыко уезжал из МИДа в девять вечера. Примерно в полночь дежурный помощник (мы менялись) отправлялся к нему домой или на дачу — доложить новые срочные материалы и забрать те, что он брал с собой. Задача была непростой: нужно было быть готовым ответить на любой вопрос. Он, к примеру, мог спросить: «Британцы уже ответили на наше представление?» Или: «Наш посол в Египте исполнил вчерашнее поручение?» И ты должен был знать, о чем идет речь. Громыко терпеть не мог ответы типа «по-моему», «наверное», «кажется». Лучше было сказать: «Андрей Андреевич, я проверю». Эвфемизм того, что пока не знаю, но выясню и доложу.

Работа с Громыко была дипломатическим университетом. Для меня это был человек-веха. Представления о нем как о холодных Гималаях, как о фигуре мрачноватой, некоем Мистере Нет несправедливо закрепились за ним.

У него было хорошее чувство юмора, он прекрасно знал искусство, любил живопись и музыку. Приезжаешь к нему с документами, он сидит за большим письменным столом. На столе маленький квадрат незанятого пространства, оставшийся от высоких стопок самых разнообразных книг. Он как-то поймал мой вопросительный взгляд и говорит: «У меня привычка — пока не прочитаю или хотя бы не пролистаю книгу, не убираю ее со стола». Очень интересовался историей — российской и мировой. Иногда просил, зная о моих связях среди букинистов, найти для него ту или иную книгу. Когда я стал министром и оказался в том самом кабинете, где работал Громыко, с удивлением обнаружил книги, которые я ему находил. Это были его личные приобретения, но он прочитывал их и оставлял в служебном кабинете.

Он мог ругнуться, но только по-своему. Слабое недовольство выражалось в словах «вы — странный человек», среднее — «вы — шляпа», а самое сильное — «вы, батенька, тюфяк». Даже некоторые замы министра получали эти знаки отличия.

Мало кто знает, что Громыко был ученым-экономистом. Но все же значительная часть его дипломатической жизни была связана с США. Можно сказать, хотя и с некоторой натяжкой, что он любил Америку как интереснейший объект для исследования.

— Как он оценивал своих партнеров?

— Считал, что всегда разумно исходить из предположения, что имеешь дело с сильным партнером. Ценил фактор доверительности, но всегда осознавал ее ограниченный характер. Не любил собеседников льстивых, видя в лести неискренность. Если партнер заваливал разговор мелкими деталями, как это делал, скажем, президент США Джимми Картер, Громыко видел в этом нехватку стратегического мышления. Он не считал выгодным торопить переговоры или прикрывать отсутствие договоренности звонкими коммюнике. Главное — никогда не упускать из виду национальный интерес.

Вот из такой универсальной школы Громыко я уехал на работу к другому мэтру дипломатии — Анатолию Федоровичу Добрынину, много лет возглавлявшему наше посольство в Вашингтоне.

— Почему Добрынина называли суперпослом?

— Он этот титул заслужил, будучи человеком исключительно талантливым. Понимаете, можно, как говорят, натаскаться на чем-то и быть успешным. Добрынин был изначально талантлив! Меня поражали метаморфозы его карьеры. Начинал с работы авиаконструктора. Когда в конце Отечественной войны возникла необходимость обеспечить кадрами опустевшее министерство иностранных дел, Сталин распорядился провести набор людей инженерного плана. Добрынин был одним из них. Поступив в МИД, сумел быстро перестроить свой мозг. Защитил кандидатскую по истории, написал книгу о политике США в русско-японской войне 1904—1905 годов, которая и сейчас читается взахлеб. Года через два его направляют в ООН на должность заместителя генерального секретаря. В 1962 году он становится послом в Вашингтоне, где проработает 24 года.

Вы спросили, почему его считают суперпослом. Конечно, продолжительность пребывания в должности — еще не основание, чтобы претендовать на это звание. Добрынин сумел стать влиятельным участником процесса принятия решений. Он лучше других ощущал риски. Хороший посол — это ведь мембрана, которая улавливает потоки политики. И он тонко подсказывал центру рациональные решения.

Существует легенда, будто Громыко побаивался возвращать его в Москву, чтобы он не составил ему конкуренцию. Но это, поверьте, не соответствует действительности. Громыко знал себе цену, а Добрынин не стремился уезжать из Вашингтона, где он чувствовал себя как дома. У них был хороший, годами проверенный тандем, который был важной составной успеха того и другого. В свою очередь, и все американские госсекретари отмечали высокий дипломатический класс Добрынина: он умел в любых ситуациях удерживать отношения на плаву. Это устраивало Москву и Вашингтон.

Как личность он был обаятелен, улыбчив, дружелюбен и мажорен. Простые американцы и правители видели в нем воплощение классической русскости — ум, волю, душевность и силу. Известна такая история с Рейганом. Когда Добрынина в 1986 году отозвали в Москву на должность секретаря ЦК КПСС, Рейгану доложили об этом. С неподдельным удивлением он спросил: «Как? Разве Добрынин коммунист?» Для него-то он был чуть ли не свой!

Добрынин — это тоже мой университет и большая веха в жизни.

Фактически мы прощупывали Соединенные Штаты на готовность к снижению рисков холодной войны с начала 1960-х годов. Обе стороны стали задумываться о том, что делать с ядерным оружием. Начались первые контакты. А уже в 70-х годах у нас появились первые договоренности. Все, что касалось ядерного оружия, тогда было большим секретом. Настолько, что о наших контактах с Вашингтоном знала в Москве лишь узкая группа лиц. В посольстве только три человека допускались к секретным данным: Добрынин, Воронцов, который впоследствии тоже служил послом в Вашингтоне, и я. Анатолий Федорович, помню, вспоминал о громыкинских советах, как вести переговоры: «Не увлекаться без нужды идеологическими спорами» и еще: «Ищите к партнеру по переговорам свой подход с учетом его сильных и слабых качеств».

Должен сказать, что американцы были так же настороже, как и мы. Меня как-то пригласил замгоссекретаря для конфиденциального разговора. Мы уселись в уголке, у настольной лампы. «Я передам вам по поручению госсекретаря информацию о нашей новой позиции», — полушепотом сказал он. «Хорошо, — ответил я, — мы ее срочно переправим в Москву». И протянул руку, чтобы забрать бумаги. «Нет, нет, — воскликнул он. — Мне запрещено передавать эти документы». «А как вы передадите тогда вашу позицию?» — «Мне велено зачитать ее вам».

Я откинулся в кресле: «Вы хотите, чтобы я запомнил столь ответственный текст на четырех страницах?» Собеседник смущенно ответил: «Материал высокой секретности. Мне разрешено лишь медленно зачитывать его, чтобы вы успели его записать». Делать было нечего. Мы оба чувствовали себя идиотами, но секретность есть секретность. Он диктовал, я писал.

Через какое-то время пришел ответ из Москвы, и Добрынин поручил мне передать его в Госдепартамент. Мы по традиции перевели текст на английский, и я сказал послу: «Может, в порядке взаимности и мы американцам подиктуем?» Он засмеялся: «В указаниях из Москвы этого нет».

— Александр Александрович, об афганской войне мы имеем сейчас достаточное представление?

— Да, туман рассеян… В декабре 1979 года я был в отпуске в Москве. Как-то вечером услышал по телевидению короткое сообщение о вводе ограниченного контингента советских войск в Афганистан. Я оторопел. Мне сразу стало ясно, что советско-американские отношения серьезно пострадают. Будет кризис. Так оно и случилось. Вашингтон был в истерике. Там посчитали, что СССР начал стратегическую экспансию на Юг, что, захватив Афганистан, СССР будет доминировать в жизненно важном для них Персидском заливе.

Администрация Картера неистовствовала. Белый дом начал рвать почти все нити с Москвой, в том числе последовал отказ от участия в московской Олимпиаде-80. Был остановлен экспорт зерна в Советский Союз. Введены другие ограничения. Самое опасное, что сделал тогда Вашингтон, — он стал вооружать моджахедов ракетами «Стингер», поражающими самолеты.

Мы сегодня знаем, что вторжение в Афганистан было подготовлено четверкой: Андроповым, Устиновым, Пономаревым (секретарем ЦК КПСС) и Громыко. Брежнев после инфаркта в 1976 году оставался бездеятельным, формальным лидером.

Что интересно, наши военные были против этой акции. До сих пор не совсем ясно, почему такие опытные для того времени умы, как Андропов, Устинов и Громыко, пошли на этот шаг. Скорее всего, они поверили, что США стремятся заменить руководство в Кабуле и взять страну под свой контроль.

Должен сказать — об этом мало кто знает, — что выводу наших войск предшествовали переговоры с США о том, чтобы Афганистан после нашего ухода оставался независимым и нейтральным. В качестве первого замминистра иностранных дел я участвовал в этих контактах с Вашингтоном. Кроме того, чтобы предотвратить нападение проиранских отрядов моджахедов на выводимые из Афганистана советские войска, мне было поручено побывать с особой миссией в Тегеране. Наша армия покинула Афганистан в обстановке полной тишины — не раздалось ни одного выстрела.

Туда лучше никому и никогда не соваться. Об этом говорит история нашего и ныне американского вторжения. Как-то в XIX веке англичане наняли казаков для борьбы с непокорными афганскими племенами. Вооружили их, дали все инструкции. Казаки на подходе к Афганистану передумали, двинулись на Запад, дошли до Африки и ввязались в схватку на стороне абиссинцев…

— Когда американцы поняли, что СССР можно свалить с помощью гонки вооружений? Это рейгановская идея?

— Руководству США не приходило в голову, что они смогут развалить Советский Союз. Об этом они свидетельствуют сами. Что касается Рейгана, то он верил в военное превосходство СССР — этой «империи зла» — и считал необходимым первое свое четырехлетнее президентство посвятить усилению военной мощи США, а второе — договоренностям с СССР. Так и получилось — именно при Рейгане мы договорились о самых серьезных сокращениях ядерных вооружений и даже замахнулись в Рейкьявике на возможность ликвидации всего ядерного оружия.

— Но мы же его выставляли автором звездных войн!

— Да, на третьем году своего президентства Рейган объявил о своей стратегической оборонной инициативе. Первое время Москва находилась под сильным впечатлением, но спустя 8—10 месяцев мы уже знали, что такую оборону США не в состоянии создать.

Через несколько лет я спросил своих бывших американских коллег: «А кто в вашей администрации верил тогда в реализуемость плана звездных войн?» Знаете, какой был ответ? «Кроме самого президента Рейгана — никто!»

Мы разогнали тогда гонку вооружений до беспредела. На стратегических ракетах были развернуты десятки тысяч ядерных боеголовок, способных дотла спалить нашу планету. А обычные вооружения? На европейском театре у СССР находилось 60 тысяч танков. Как потом обнаружилось, одна треть из них даже не заводилась. А предполагалось, что если США нанесут по СССР и его союзникам ядерный удар, то мы не только ответим тем же, но и, как кинжал сквозь масло, пройдем по Западной Европе танками до Ла-Манша. Эта гонка, конечно, поистрепала нашу экономику, снизила жизненный уровень, породила недовольство нашей отсталостью во многих сферах.

— В горбачевскую перестройку вы уже вернулись из сытной Америки в «талонную» Москву.

— Вернулся я до этого — в 1983 году, когда настроения в пользу глубоких перемен еще не носились в воздухе. Возглавил отдел США и Канады в министерстве… В 1985 году к власти пришел Горбачев, а в МИД — Шеварднадзе. В Москве он был мало известен, разве что анекдотами о том, как он наводит порядок в Грузии, борется там с коррупцией. Вот один из них. Собрал он своих чиновников поговорить о вреде взяток. Чиновники клялись, что взяток не берут. «Тогда проголосуем за то, что живем честно, — предложил Шеварднадзе и добавил: — Левой рукой». Все подняли руки, а на них — дорогие швейцарские часы. В те времена это было смешно. Подобные анекдоты шли на пользу Шеварднадзе — его образ в общественном мнении был позитивным и интригующим.

Прибыв в МИД, он вызвал меня: «Александр Александрович, что происходит на американском направлении?» Слушал доклад, делал заметки в блокноте, и лицо его мрачнело. Он был смущен объемом задач, которые предстояло решать уже в ближайшее время. Через месяц запланирована встреча с госсекретарем США Шульцем по ракетным делам. «Наверное, зря я согласился стать министром», — сказал он. Я успокоил: мол, не боги горшки обжигают. Обладая большим интеллектом, немалыми достоинствами и трудоспособностью, он быстро вошел в курс дела.

Позднее у него возникли расхождения с профессионалами по некоторым вопросам, особенно на фоне событий, происходивших в Восточной Европе, Прибалтике и Германии. Шеварднадзе стал слишком полагаться на готовность Запада «спасать режим Горбачева». Но вопросы, связанные с объединением Германии, он часто вел сам, без согласования с руководством страны.

Интенсивность работы постоянно нарастала. Президенты СССР и США стали встречаться ежегодно. В конце 1985 года состоялась первая такая встреча в Женеве. Она показала, что, оказывается, с Рейганом можно работать. Он начал свое второе президентство на позитивной ноте.

На следующий год меня назначают замминистра. К американскому направлению добавились другие проблемы. Когда еще через пару лет я стал первым замминистра, поле моей ответственности включало: отношения с США, Канадой, Турцией, Ираном, Афганистаном, проблемы Ближнего Востока.

Я давно был сторонником развития связей с Ираном и Турцией. Это, конечно, сложные страны, с давними антироссийскими традициями. Но мы веками были соседями. Я дал несколько интервью в пользу активизации связей с Анкарой. Потом полетел в Турцию, где провел переговоры с первым замминистра иностранных дел. В Иран я летал с другой миссией — встретиться там с руководством иранской дипломатии и будущим президентом этой страны Рафсанджани. До этого Тегеран представлялся мне монотонным и мрачным городом, погрузившимся в религиозные сумерки. И был поражен, увидев цветущий город, с новостройками, магазинами, переполненными товарами. Мне захотелось ближе понаблюдать за людьми, и я попросил представителей иранского МИДа организовать мне посещение какого-нибудь популярного ресторана. Мне заказали столик. Оказалось, что мусульманская революция не лишила народ обычных радостей жизни. Это стало открытием. На бытовом уровне жизнь Тегерана бурлила…

Багдад очень ревниво отнесся к моим переговорам в Тегеране. Видимо, у иракцев там была неплохая разведка, потому что им стали известны некоторые важные детали переговоров. Саддам Хусейн потребовал от Москвы разъяснений, и Горбачев сказал мне: «Поезжай и расхлебывай кашу, которую заварил». Я съездил в Багдад и, мне показалось, успокоил Саддама…

Продолжение следует.