Аросева хотя и родилась в Москве, но всё детство прожила за границей – её отец Александр Яковлевич был дипломатом. Её актёрский дебют состоялся на одной из парижских улочек. Накануне девочка впечатлилась брехтовской “Трёхгорошовой оперой” и решила попробовать себя в роли нищенки: изрезала платье и пошла просить милостыню, рассказывая сердобольным прохожим страшную и трогательную историю. Дело чуть не закончилось дипломатическим скандалом, но театральная бацилла была подхвачена. Дальше была середина тридцатых – добродушное внимание Сталина, интервью по этому поводу во всесоюзных газетах, спустя два года – арест любимого отца. Детей спасло лишь то, что мать давно была замужем за другим человеком и смогла убедить органы, что сможет воспитать настоящих советских детей. Вот только в комсомол Аросева так и не вступила – не смогла отречься от отца.
В годы войны юная Ольга, мечтая о театре и пока не имея (в силу возраста) возможности поступить в театральное училище, оказывается в училище цирковом, где достигает успехов в хождении по канату. Однако тяга к театру пересиливает даже радужное цирковое будущее и Аросева вслед за старшей сестрой поступает все-таки в “театральное”.
Во время гастролей акимовского Театра комедии студентка-актриса так покорена необычным и ярким театром, что, не доучившись, уезжает в Ленинград, устраивается в “Комедию” сначала чуть ли не разнорабочим, а затем, по диплому сестры, актрисой. Здесь она успевает сыграть и крошечные бессловесные, и полноценные роли, но главное – успевает почувствовать и понять, что такое истинная театральность, что такое актерская свобода и яркость актерских проявлений. Но проходит пять лет, и налаженная жизнь в очередной раз рушится. Тогда, в 1935-м взяли отца, на этот раз – режиссера Николая Акимова. И вновь Аросева находит в себе силы не отречься, не отказаться от своего учителя. Но театр приходится покинуть.
Свой новый дом она находит в Москве – в Театре сатиры, в котором и прослужит до конца своих дней. Именно здесь она сыграет свои лучшие театральные роли. Именно здесь, вместе со своими коллегами, она станет звездой телевидения. Именно здесь она переживет десятилетнее забвение со стороны главного режиссера. Будет все. Будет и возвращение к статусу ведущей актрисы, примы труппы. Актрисы, на которую будут ставиться спектакли. Актрисы, для которой будут писаться пьесы.
На самом деле, Ольга Аросева – в первую очередь, актриса именно театральная. Воспитанная в той яркой театральности Акимова, которая не слишком хорошо поддается переносу на кино-экран. Но найдутся режиссёры, которым это удастся. Найдутся и другие – те, которые попытаются нащупать в Аросевой актерские струны, прежде не известные и ей самой. И так рядом со знойной мадам Ксидиас появится, к примеру, трогательно-наивная невеста Юрия Деточкина. Телевидение же и вовсе найдёт к актрисе такой ключик, что вся страна на протяжении более чем двадцати лет будет в нетерпении замирать у экранов телевидения, чтобы вновь и вновь увидеть, услышать неподражаемую пани Монику.
Ольга Аросева двух месяцев не дожила до своего дня рождения…
(“Вечерняя Москва”)
Из интервью Ольги Аросевой:
Силы есть, потому что есть зрители. Терпеть не могу стариковское брюзжание: «Ах, как хорошо было в наше время! Ах, как мы жили! Ах, как играли!» Но ведь нельзя забывать, что на дворе двадцать первый век и зрители от театра ждут теперь совсем другого. Если бы я почувствовала, что не могу соответствовать нынешней жизни, то, будьте уверены, на сцену бы не вышла.
Когда начались репрессии, в июне 1937 года отец позвонил Молотову: «Вяча, я прошу тебя сказать, что мне делать?» Молотов повесил трубку. Отец снова набрал номер: «Вяча, прошу тебя, ответь, что мне делать? Я же слышу твое дыхание». Трубка снова была повешена. Так повторялось несколько раз, но отец продолжал взывать в пустоту. И, наконец, Молотов произнес только два слова: «Устраивай детей». Отец все понял и сам поехал к Ежову, которого знал давно и не вернулся. У меня с сестрой начались гонения. Отобрали квартиру, исключили из привелигированой школы, где я с удовольствием учила английский для школьников. А когда через два года мне предложили отречься от отца и вступить в комсомол, я стала сопротивляться. Я сказала, что отрекаться от папы не буду, и в комсомол не вступила. Много раз мне предлагали поменять фамилию, взять псевдоним, но я отказывалась от этого, и поэтому долгое время мне не давали никаких званий. Всю свою жизнь я верила, что отец невиновен. Писала в инстанции. И однажды получила справку о реабилитации, какую давали всем: «Реабилитирован посмертно ввиду отсутствия состава преступления». И тогда я написала Молотову: «Уважаемый Вячеслав Михайлович! Вам небезынтересно будет узнать, что ваш школьный друг ни в чем не виноват. Оля Аросева».
Собаки лучше людей. Они не предатели. Ни в чем: ни в мелочи, ни в чем-то крупном. И они умеют любить… Понимаете, в собаке я уверена на сто процентов, в ней есть надежность. Я знаю, что она меня не предаст, не бросит, защитит, если будет нужно. А в людях разве можно быть уверенным до конца? Нет, конечно, я просто знаю им цену…
Моя мама работала помощницей Полины Семеновны Жемчужиной, жены Молотова. Раневская ходила к ней хлопотать по поводу комнаты, потому что ей негде было жить. И поскольку моя мама была общительна и говорлива, то как-то рассказала Фаине Георгиевне о том, что две ее дочери учатся на артисток. И она так к нашей семье прониклась, что даже пришла на выпускной спектакль в МГТУ, где мы с моей старшей сестрой Еленой учились. В 1946 году я уехала работать в Ленинград, там Фаина в это время снималась в «Золушке». Наш Театр комедии располагался над Елисеевским магазином, где появились коммерческие отделы — там продукты можно было купить без карточек. Раневская то и дело заносила на служебный вход театра пирожки. Меня, девчонку, живущую впроголодь, она буквально выкормила… Она вообще старалась мне помочь: звонила нашему главному режиссеру Акимову, расспрашивала, что именно я буду играть, интересовалась, какая из меня выходит актриса. Фаина была человеком удивительной доброты. Как-то при мне такой был случай. Я зашла навестить ее в гостиницу «Астория», где она во время съемок жила. И в этот момент к ней пришла какая-то женщина, уже пожилая, ее лет. Говорит: «Фая, мы с тобой в Таганроге в гимназии учились. Вот, смотри, фотография класса, вот ты…» Раневская растрогалась, усадила ее пить чай и спрашивает: «А почему ты в таком легком пальто, на дворе же осень?» — «У меня, Фаечка, нет другого». Фаина поднялась, взяла свое пальто и отдала ей. Когда женщина ушла, я говорю: «Фаина Георгиевна, вы что, с ума сошли? Она вам показала фотографию, где есть вы, но нет ее! И в чем вы теперь собираетесь ходить?» — «А у меня есть очень теплый халат». Был у нее такой клетчатый, как плед. А потом добавила: «Как же тебе не стыдно! Надо лучше думать о людях».
А я этих дурацких вопросов — для чего мы рождаемся? — себе не задаю. Я наслаждаюсь тем, что я актриса, что выхожу на сцену и сегодня, что несу людям удовольствие. Я ни о чем, что было в жизни, не жалею. Все, что делала, было осознанным и, как мне кажется, правильным.
У меня только один секрет – я ничего специально для красоты не делаю. Никогда не ходила к косметологам, да и кремом для лица пользуюсь только по необходимости, чтобы кожа не слишком сохла от воздействия грима. Никаких масок и массажей для лица я не делаю, просто стараюсь больше отдыхать. Чистый воздух и сон – вот что нужно для красоты.
