Знаменитый писатель жил в грехе и умер в нищете
Он давно перестал не только быть, но даже казаться тем блестящим денди, каким его еще помнили Лондон и Париж. Дурно выбритый, обрюзгший, в поношенном сером пальто, он был словно предсмертный портрет своего любимого персонажа – Дориана Грея.
Ему шел всего лишь сорок четвертый год, но рыхлое, в пятнах лицо Оскара Уайльда красноречиво свидетельствовало о нездоровье знаменитого писателя. Зловещая сыпь на руках, груди, спине уже не оставляла у его лечащего врача сомнений в диагнозе – застарелый сифилис, которым Уайльд заразился в юности от дешевой проститутки. Но писатель упорно убеждал себя, что болезнь возникла от скверного питания.
Весной 1900 года он предпринял последнюю поездку в Италию, в глубине души рассчитывая, что папское благословение на площади Святого Петра в Риме во время пасхальной недели накануне нового тысячелетия имеет особую силу и поможет больше лекарств. Он несколько раз видел папу, преклонял колена в благоговейной тиши великого собора, жадно ловил звуки органа, славящие Бога. Но ни большого облегчения, ни душевного покоя не приходило. Тогда он вновь поехал в единственный в мире город, который всегда привносил в его душу мир, надежду, утешение. Он ехал в Париж…
Оскар поселился в дешевом отеле «Д’Альзас» под именем Себастьяна Мельмота. Месячный счет за две комнаты и утренний кофе с молоком составляют всего чуть более сотни франков, но даже этой пустяковой суммы – раньше он больше оставлял на чай прислуге – уже не водилось в его портмоне. Впрочем, хозяин отеля, господин Допуарье, зная, кем на самом деле является этот невзрачный господин, прощал постояльцу долги.
«Я теперь очень расстроен, – в отчаянии писал в эти дни Уайльд писателю Андре Жиду. – Ничего не получил из Лондона от моего издателя и сижу совершенно без денег. Видите, в какой степени трагедия моей жизни стала безобразной. Страдание можно, пожалуй, даже необходимо терпеть, но бедность, нищета – вот это страшно. Это пятнает душу…»
Большую часть времени Уайльд теперь проводит, бесцельно кружа по улицам и бульварам. По вечерам он заглядывал в окна дорогих ресторанов, где так любил бывать в своей прошлой жизни. Теперь же его нередко можно было увидеть в недорогих кафе в компании случайных собутыльников. Он вообще в последнее время стал много пить. Иногда за столом его вновь посещала муза, и он неожиданно начинал сыпать изящными парадоксами, экспромтом создавая волшебные, словно сотканные из золотой пряжи, сказки о нимфах, женщинах из слоновой кости, звездных мальчиках и злых троллях. Порою он подносил к потухшим глазам рюмку с любимым абсентом и взор его начинал оживать.
– Знаете, абсент – единственный в своем роде напиток. Он ни на что не похож. В его опаловых тонах есть нечто от тех дивных нюансов, какие бывают на юге в часы сумерек. Он приправлен соблазнами необычных грехов. Он крепче всех напитков, он пробуждает в человеке подсознание. На нервы он действует как изощренная жестокость, как факелы Нерона. Он меняет краски наподобие тех драгоценных камней, цвет которых изменяется на солнце…
Писатель выпивал рюмку, глаза его вновь меркли, и он, тяжело опираясь на трость, брел в гостиницу, в скудную обстановку меблированных комнат…
***
Беда произошла в 1895 году, когда Уайльд за прегрешения против норм пуританской морали, царившей в Англии при королеве Виктории, оказался на судебной скамье. И хотя прямых доказательств лорд Квинсбери, возбудивший судебное преследование против Уайльда за совращение его сына, представить не мог, суд приговорил писателя за противоестественную связь с молодым лордом Альфредом Дугласом к тюремному заключению и тяжелым работам.
«Мораль превыше всего, приличия – основа поведения в обществе», – назидательно убеждали сторонники традиций доброй старой Англии. С яростью раненого дуэлянта Уайльд парирует: «Приличия? Я поставил своей целью довести ваши приличия до неприличия, но, если этого мало, я доведу их до преступления».
Талантливый, пресыщенный вниманием и любовью публики, он в одно мгновение превратился в изгоя, преступника, заключенного сначала королевской тюрьмы Уэндсворт, а затем страшной Ридингской тюрьмы.
Его книги, лежащие на полках магазинов, отсылались издателям; из афиш «Идеального мужа», «Как важно быть серьезным» вычеркивалось его имя, многие театры исключали пьесы Уайльда из своего репертуара. Газеты ежедневно, как самую громкую сенсацию, предлагали читателям скабрезные, большей частью выдуманные подробности судебного процесса. «В ходе процесса выяснилось, что интимные отношения практически всегда заканчивались взаимной мастурбацией… Активной стороной при этом всегда был Уайльд. Одному из своих друзей он сказал, что это дает ему необходимое вдохновение. Активный сексуальный акт почти никогда не совершался». Потом эти статьи лягут в основу сотен работ психоаналитиков всех мастей…
Имущество Уайльда было опечатано и продано с аукциона. Жена и двое детей, стремясь уйти от позора, сменили фамилию. Он остался один.
***
Отныне эстет, законодатель моды, автор сказок, эссе, драматург, пьесам которого рукоплескали столицы Европы и двух Америк, давился тюремной баландой, озираясь, ходил в тюремной карусели принудительной прогулки по бесконечному, как путь на Голгофу, тюремному двору, прислушивался бессонной ночью к писку крыс под лавкой.
Из тюрьмы Уайльд пишет Альфреду Дугласу, имя которого он так тщетно пытался вытравить из памяти: «Увы! Да разве у тебя были хоть когда-нибудь в жизни какие-то намерения – у тебя были одни лишь прихоти. Намерение – это сознательное стремление… Временами приятно, когда стол алеет розами и вином, но ты ни в чем не знал удержу, вопреки всякой умеренности и хорошему вкусу. Ты требовал без учтивости и принимал без благодарности. Ты дошел до мысли, что имеешь право не только жить на мой счет, но и утопать в роскоши, к чему ты вовсе не привык, и от этого твоя алчность только росла, и в конце концов, если ты проигрывался в прах в каком-нибудь алжирском казино, ты наутро телеграфировал мне в Лондон, чтобы я перевел сумму твоего проигрыша на твой счет в банке и больше об этом даже не вспоминал… Ты взял меня измором. Это была победа мелкой натуры над более глубокой. Это был пример тирании слабого над сильным…»
Впрочем, иногда он говорил совсем иное: «Я сам погубил себя». И в этих простых словах безусловно намного большая доля истины, ибо нет у человека более могущественного врага, чем он сам…
***
Заключение длилось два года: срок по нынешним меркам мизерный, но на свободу вышел не Оскар Уайльд, а его двойник. Сломленный, опустившийся, безвольный.
Отныне основным чувством, определявшим все его существование, стал страх. Страх, липкой волной заполнявший каждую клетку его мозга. Страх перед прошлым, будущим, настоящим, страх бессонной ночи, страх воспоминаний, страх незнакомых и еще больше – знакомых лиц.
Он старался вернуть свое имя на театральные подмостки. В лихорадочном возбуждении Уайльд разрабатывает сценарий новой комедии, пишет несколько диалогов и пытается продать еще не написанную пьесу сразу в несколько театров. Полученные гонорары тают на глазах, а задумка пьесы так и остается только в голове автора. Он продает за гроши свой замысел драматургу Фрэнку Харрису. Пьеса имела оглушительный успех, и Уайльд вступает в тягостный спор с Харрисом, требуя признать свое авторство.
В октябре 1900 года здоровье Уайльда резко ухудшилось: вновь появилась преходящая сыпь на теле, по ночам мучил нестерпимый зуд, резко вспухли лимфатические узлы. Доктор Такер настаивал на строжайшей диете, категорически запрещал пациенту пить. Но Уайльд думал иначе. За шесть недель до финала, в день своего рождения 16 октября, он выносит себя приговор: «Я уже не переживу нашего века. Уйду вместе с ним. Мы были созданы друг для друга. А будущему столетию я не мог бы дать ничего нового».
Через несколько дней после этого в ухе появился нарыв – последствие травмы, полученной еще в тюрьме. На деньги, которые ссудил владелец отеля, Уайльду делают операцию – вскрывают и дренируют гнойник.
Видя, что состояние постояльца ухудшается, господин Допуарье вызывает из Лондона одного из немногих оставшихся друзей умирающего – Роберта Росса. Тот немедленно приехал вместе с писателем Реджиналдом Тернером.
Спустя две недели состояние больного несколько улучшилось. Осунувшийся, похудевший Уайльд в сопровождении двух друзей вышел на прогулку, но уже на следующее утро он вновь почувствовал сильнейшую слабость. Появился мучительный насморк, боли в ухе. Он потребовал бутылку коньяка: «Мне незачем теперь отказывать себе в удовольствии». Все мысли Уайльда сосредоточены на скорой смерти. Возможно, она виделась ему очередным парадоксом.
«Робби, – сказал он другу, – мне надо иметь большую гробницу из порфира, чтобы и ты там когда-нибудь почил. А когда зазвучит труба Страшного суда, я перевернусь и шепну тебе на ухо: притворимся, Робби, будто мы не слышим».
Он стал принимать морфий, стремясь заглушить то ли боль, то ли страх смерти. Его угнетала мысль о долгах: «Я умираю, как жил: не по средствам».
Так, качаясь между жизнью и небытием, словно корабль на волнах прилива, Уайльд провел три недели. 26 ноября он почувствовал необычную даже для него слабость. Периодически он терял сознание, бредил то на английском, то на французском языке. Худые, длинные пальцы с отросшими ногтями, под которыми темнела полоска нечистоты, бессознательно перебирали простыню. Иногда он силился подняться. Но тотчас падал на подушки.
Доктор Такер пригласил на консилиум двух коллег, известных парижских врачей. Мнения светил совпали: гуммозный менингит как осложнение сифилиса.
Уайльд впал в тяжелую кому. Росс, зная о его желании, пригласил католического священника совершить последний церковный обряд. Но оказалось, что Оскар не успел принять католичество, хотя давно высказывал намерение переменить религию. Священник был в сомнении: состояние больного не оставляло времени на получение разрешения у епископа. Умирающий, почувствовав некоторое облегчение, трепетанием век отвечал на вопросы священника. Изможденные руки уже не могли удержать свечу; воск капал, обжигал кожу, но Уайльд за страданиями не ощущал этой боли. После произнесенной «Индульгенции» священник отпустил грехи отходящему и осенил его крестом.
***
К вечеру 29 ноября 1900 года началась агония. Ночью около постели дежурили сиделка и верные Росс и Тернер. К утру начался отек легких – на запекшихся губах появилась пена и кровь, пульс едва прослушивался на влажной от холодного пота руке. Глаза остановились в одной точке. Зрачки расширились, в них уже не было ничего земного. Грудь еще поднималась, издавая клокочущие звуки. Внезапно все стихло. Великий эстет ушел в ту страну, откуда нет возврата. Стрелки часов показывали час пятьдесят минут пополудни 30 ноября 1900 года.
Покойного переодели, постельное белье было сожжено. Двух монахинь пригласили молиться у тела. Господин Допуарье был вынужден сообщить в полицию о смерти постояльца. Ему грозили серьезные неприятности за то, что он позволил иностранцу проживать в отеле под чужим именем. Явившийся вместе с полицейскими судебный врач долго выяснял, не вызвана ли смерть преступлением или самоубийством. В протоколе описали оставшиеся после Уайльда вещи: немного белья, верхнее платье и зонт.
Похоронили Оскара Уайльда на парижском кладбище Пер-Лашез. Среди немногих пришедших проводить его в последний путь можно было увидеть и молодого лорда Альфреда Дугласа. Некоторые приняли его за сына покойного…
На могиле Уайльда установлен памятник, изображающий летящего сфинкса. Весь постамент испещрен признаниями в любви на самых разных языках.
Любимых убивают все –
За радость и позор,
За слишком сильную любовь.
За равнодушный взор
Все убивают – но не всем
Выносят приговор.
