Передъ разстрѣломъ Гумилевъ написалъ на стѣнѣ камеры простыя слова: «Господи, прости мои прегрѣшенія, иду въ послѣдній путь».
Мать Гумилева такъ и не повѣрила, что ея сына разстрѣляли. До послѣднихъ дней своей жизни она вѣрила, что онъ ускользнулъ изъ рукъ чекистовъ и уѣхалъ на Мадагаскаръ.
Георгій Ивановъ вспоминаетъ:
Въ дни, когда Блокъ умиралъ, Гумилевъ изъ тюрьмы писалъ женѣ: «Не безпокойся обо мнѣ. Я здоровъ, пишу стихи и играю въ шахматы». Гумилевъ незадолго до ареста вернулся въ Петербургъ изъ поѣздки въ Крымъ. Въ Крымъ онъ ѣздилъ на поѣздѣ Немица, Царскаго адмирала, ставшаго адмираломъ краснымъ. Не знаю, кто именно, самъ ли Немицъ или кто-то изъ его ближайшаго окруженія состоялъ въ томъ же, что и Гумилевъ, таганцевскомъ заговорѣ и объѣзжая въ спеціальномъ поѣздѣ, подъ охраной «красы и гордости революціи» – матросовъ-коммунистовъ, Гумилевъ и его товарищъ по заговору заводили въ крымскихъ портахъ среди уцѣлѣвшихъ офицеровъ и интеллигенціи связи, раздавали, кому надо, привезенное въ адмиральскомъ поѣздѣ изъ Петербурга оружіе и антисовѣтскія листовки. О томъ, что въ окруженіи Немица былъ и агентъ Че-Ка, провокаторъ, слѣдившій за нимъ, Гумилевъ не подозрѣвалъ. Гумилевъ вообще былъ очень довѣрчивъ, а къ людямъ молодымъ, да еще военнымъ – особенно. Провокаторъ былъ точно по заказу сдѣланъ, чтобы расположить къ себѣ Гумилева.
Онъ былъ высокъ, тонокъ, съ веселымъ взглядомъ и открытымъ юношескимъ лицомъ. Носилъ имя извѣстной морской семьи и самъ былъ морякомъ – былъ произведенъ въ мичманы незадолго до революціи. Вдобавокъ къ этимъ располагающимъ свойствамъ этотъ «пріятный во всѣхъ отношеніяхъ» молодой человѣкъ писалъ стихи, очень недурно подражая Гумилеву…
Вернулся Гумилевъ въ Петербургъ загорѣвшій, отдохнувшій, полный плановъ и надеждъ. Онъ былъ доволенъ и поѣздкой, и новыми стихами, и работой съ учениками-студистами. Ощущеніе полноты жизни, расцвѣта, зрѣлости, удачи, которое испытывалъ въ послѣдніе дни своей жизни Гумилевъ, сказалось, между прочимъ, въ заглавіи, которое онъ тогда придумалъ для своей «будущей» книги: «Посерединѣ странствія земнаго». «Странствовать» на землѣ, вѣрнѣе, ждать разстрѣла въ камерѣ на Шпалерной, ему оставался неполный мѣсяцъ…
Гумилевъ въ день ареста вернулся домой около двухъ часовъ ночи. Онъ провелъ этотъ послѣдній вечеръ въ кружкѣ преданно влюбленной въ него молодежи. Послѣ лекціи Гумилева – было, какъ всегда, чтеніе новыхъ стиховъ и разборъ ихъ по всѣмъ правиламъ акмеизма – обязательно «съ придаточнымъ предложеніемъ» – т.-е. съ мотивировкой мнѣнія: «Нравится или не нравится, потому что…», «Плохо, оттого что…» Во время лекціи и обсужденія стиховъ царила строгая дисциплина, но когда занятія кончались, Гумилевъ переставалъ быть мэтромъ, становился добрымъ товарищемъ. Потомъ студисты разсказывали, что въ этотъ вечеръ онъ былъ очень оживленъ и хорошо настроенъ – потому такъ долго, позже обычнаго и засидѣлся. Нѣсколько барышень и молодыхъ людей пошли Гумилева провожать. У подъѣзда «Дома искусства» на Мойкѣ, гдѣ жилъ Гумилевъ, ждалъ автомобиль. Никто не обратилъ на это вниманія – былъ «нэпъ», автомобили перестали быть, какъ въ недавнія времена «военнаго коммунизма», одновременно и диковиной и страшилищемъ. У подъѣзда долго прощались, шутили, уславливались «на завтра». Люди, пріѣхавшіе въ стоявшемъ у подъѣзда автомобилѣ съ ордеромъ Че-Ка на обыскъ и арестъ, ждали Гумилева въ его квартирѣ.
Двадцать седьмого августа 1921 года, тридцати пяти лѣтъ отъ роду, въ расцвѣтѣ жизни и таланта, Гумилевъ былъ разстрѣлянъ. Ужасная, безсмысленная гибель? Нѣтъ – ужасная, но имѣющая глубокій смыслъ. Лучшей смерти самъ Гумилевъ не могъ себѣ пожелать. Больше того, именно такую смерть, съ предчувствіемъ, близкимъ къ ясновидѣнію, онъ себѣ предсказалъ:
умру я не на постели,
При нотаріусѣ и врачѣ.
Сергѣй Бобровъ, авторъ «Лиры лиръ», редакторъ «Центрофуги», снобъ, футуристъ и кокаинистъ, близкій къ В.Ч.К. и врядъ ли не чекистъ самъ, встрѣтивъ послѣ разстрѣла Гумилева М.Л.Лозинскаго, дергаясь своей скверной мордочкой эстета-преступника, сказалъ, между прочимъ, небрежно, точно о забавномъ пустякѣ:
– Да… Этотъ вашъ Гумилевъ… Намъ, большевикамъ, это смѣшно. Но, знаете, шикарно умеръ. Я слышалъ изъ первыхъ рукъ. Улыбался, докурилъ папиросу… Фанфаронство, конечно. Но даже на ребятъ изъ особаго отдѣла произвелъ впечатлѣніе. Пустое молодечество, но все-таки крѣпкій тѵпъ. Мало кто такъ умираетъ. Чтож – свалялъ дурака. Не лѣзъ бы въ контру, шелъ бы къ намъ, сдѣлалъ бы большую карьеру. Намъ такіе люди нужны…
Эту жуткую болтовню дополняетъ разсказъ о томъ, какъ себя держалъ Гумилевъ на допросахъ, слышанный лично мной уже не отъ получекиста, какъ Бобровъ, а отъ чекиста подлиннаго, слѣдователя Петербургской Че-Ка, правда, по отдѣлу спекуляціи – Дзержибашева. Странно, но и тонъ разсказа и личность разсказчика выгодно отличались отъ тона и личности Боброва. Дзержибашев говорилъ о Гумилевѣ съ неподдѣльной печалью, его разстрѣлъ онъ назвалъ «кровавымъ недоразумѣніемъ». Этого Дзержибашева знали многіе въ литературныхъ кругахъ тогдашняго Петербурга. И многіе, въ томъ числѣ Гумилевъ, – какъ это ни дико – относились къ нему… съ симпатіей. Впрочемъ, Дзержибашевъ былъ человѣкъ загадочный. Возможно, что должность слѣдователя была маской. Тогда объясняется и необъяснимая симпатія, которую онъ внушалъ, и его неожиданный «индивидуальный» разстрѣлъ въ 1924 году.
Допросы Гумилева больше походили на диспуты, гдѣ обсуждались самые разнообразные вопросы – отъ «Принца» Макіавелли до «красоты Православія». Слѣдователь Якобсонъ, ведшій таганцевское дѣло, былъ, по словамъ Дзержибашева, настоящимъ инквизиторомъ, соединявшимъ умъ и блестящее образованіе съ убѣжденностью маніака. Болѣе опаснаго слѣдователя нельзя было бы выбрать, чтобы подвести подъ разстрѣлъ Гумилева. Если бы слѣдователь испытывалъ его мужество или честь, онъ бы, конечно, ничего отъ Гумилева не добился. Но Якобсонъ Гумилева чаровалъ и льстилъ ему. Называлъ его лучшимъ русскимъ поэтомъ, читалъ наизусть гумилевскіе стихи, изощренно спорилъ съ Гумилевымъ и потомъ уступалъ въ спорѣ, сдаваясь или притворяясь, что сдался, передъ умственнымъ превосходствомъ противника…
Я уже говорилъ о большой довѣрчивости Гумилева. Если прибавить къ этому его пристрастіе ко всякому проявленію ума, эрудиціи, умственной изобрѣтательности – наконецъ, не чуждую Гумилеву слабость къ лести, – легко себѣ представить, какъ, незамѣтно для себя, Гумилевъ попалъ въ разставленную ему Якобсономъ ловушку. Какъ незамѣтно въ отвлеченномъ спорѣ о принципахъ монархіи онъ призналъ себя убѣжденнымъ монархистомъ. Какъ просто было Якобсону послѣ диспута о революціи «вообще» установить и запротоколить признаніе Гумилева, что онъ непримиримый врагъ Октябрьской революціи. Вѣрнѣе всего, сдержанность Гумилева не измѣнила бы его судьбы. Таганцевскій процессъ былъ для петербургской Че-Ка предлогомъ продемонстрировать передъ Че-Ка всероссійской свою самостоятельность и незамѣнимость. Какъ разъ тогда шелъ вопросъ о централизаціи власти и права казней въ рукахъ коллегіи В.Ч.К. въ Москвѣ.
Именно поэтому такъ старался и спѣшилъ Якобсонъ. Но кто знаетъ!.. Притворись Гумилевъ человѣкомъ искусства, равнодушнымъ къ политикѣ, замѣшаннымъ въ заговоръ случайно, можетъ быть, престижъ его имени – въ тѣ дни для большевиковъ еще не совсѣмъ пустой звукъ – перевѣсилъ бы обвиненіе? Можетъ быть, въ этомъ случаѣ и доводы Горькаго, спеціально изъ-за Гумилева ѣздившаго въ Москву, убѣдили бы Ленина…
(Георгій Ивановъ. «Петербургскія зимы»).
