Как Генри Киссинджер при поддержке офицеров Советской армии, вооружённых клюшками, проделал дыру в железном занавесе
Первые советские хоккеисты были вполне себе «гармонически развитыми личностями». Родом из дворов, они летом играли в футбол, а зимой — в русский и канадский хоккей. Тот, кто катался с клюшкой на льду, поймёт, какая это соковыжималка и превосходная физическая подготовка. После хоккея с мячом, имеющего дело с полем, которое в связи с его размерами хочется назвать «русским», а хоккеиста — «хилым колоском», тогдашний канадский хоккей мог показаться увеселительной прогулкой. Площадки для хоккея с шайбой так и остались в России большими по размеру, чем в Канаде…
Итак, источник советского хоккея на льду — двор и всё, что могло замерзать, от миргородской лужи до озёр. Будущие канадские звёзды в те времена тоже обкатывались на улице, outdoors. Их хоккей, как и наш, был дворовым, backyard hockey. С той лишь разницей, что у существенной части даже небогатых канадских домовладений на заднем дворе был собственный, пусть и небольшой, каток. В этом было принципиальное отличие индивидуалистической цивилизации от коллективистской.
Сейчас в Канаде и вовсе можно приобрести портативную хоккейную площадку для дворовых игр. Прогресс зашёл очень далеко. Она, эта переносная площадка, очень бы пригодилась сегодня, потому что на той территории, где я со своими сверстниками играл в хоккей, теперь лопух вырос — то есть урод московской точечной застройки… И так почти в каждом московском дворе.
В 1970-е, после отсмотренной всей страной суперсерии, мы играли на площадке, которая официально считалась асфальтовым теннисным кортом, а на самом деле в тёплое время года адаптировалась под футбол. Зимой поле заливалось, ставились хоккейные ворота, в которых поначалу была даже сетка, — звон шайбы о металлическое основание или штангу ни с чем нельзя было перепутать, это были колокола абсолютного счастья, заброшенной шайбы. В хоккей играли сразу после школы, затем — после сделанного домашнего задания до самого вечера. И так каждый день в течение тогдашних длинных морозных зим. Не обращая внимания на возраст контрагентов. (Так было и в Канаде: например, в ту же самую эпоху Марио Лемье снимал коньки только после 8—9 вечера и играл преимущественно с ребятами старшими по возрасту.)
Заливался не только корт, но и баскетбольная площадка. Играли не только там, но и на льду пруда в парке, который иногда замерзал столь странным образом, что гудел, чтобы не сказать пел под коньками. Каждый день сушились куртка, толстые зимние спортивные штаны, шерстяные носки, от которых отваливались комья спрессованного снега, истекали ржавой водой коньки, топорщились куски изоленты на изуродованном мокром крюке клюшки, испещрённом следами шайбы, как маска вратаря Джерри Чиверса. В углу валялись красный хоккейный шлем, отнюдь не Jofa и не CCM, и футбольные щитки, заменявшие хоккейные. Мальчишеские коленки лучше было не показывать маме, даже издалека. Стандартные обморочно-белые вратарские маски, продававшиеся в спортивном магазине, больше подошли бы Виктору Зингеру, чем Владиславу Третьяку: экипировка дворовых хоккеистов отставала от спортивных школ на целую эпоху. Примерно так играли во времена Боброва: футбольные щитки, а на голове — велосипедные шлемы (был даже хоккеист, игравший в шлеме танкиста): не зря, когда в Москву в 1948 году приехала чешская команда ЛТЦ, наши тайно разглядывали оставленную на ночь на стадионе профессиональную экипировку лучшей чехословацкой команды, игравшей в хоккей с конца 1920-х годов.
Если бы тогда меня кто-нибудь удосужился спросить, кем я хочу быть, когда стану взрослым, я бы без всяких сомнений ответил, как маленький Фил Эспозито возмущённой его неправильной профориентацией миссис Каннингем: «Хоккеистом».
Братья Эспозито — разница в год, мальчишки из итальянского комьюнити городка Солт-Сент-Мэри, провинция Онтарио, там, где пересекаются Великие озёра Мичиган, Верхнее и Гурон, — начинали играть в хоккей на площадке во дворе собственного дома рано утром, пока не приходило время идти в школу. Затем во время ланча. Возвращались в школу. Потом снова играли в хоккей — до пяти вечера. Ужинали, не снимая коньков, чтобы снова выйти на лёд. Отец Тони и Фила не ленился вставать в три часа утра, чтобы залить или почистить каток.
По этой же схеме вырастали многочисленные канадские, чешские и советские семейные династии — от братьев Голиковых и братьев Мальцевых до братьев Штясных, братьев Драйден, старших и младших Халлов и Хоу. Единственным случаем, когда брат играл против брата в воротах соперничающих команд, была история матча 20 марта 1971 года между Montreal и Buffalo: молодой Кен Драйден заменил получившего травму Роже Вашона, в ответ на что тренер Sabres заменил вратаря Джо Дэйли голкипером Дэйвом Драйденом, страшим братом Кена. Кстати говоря, Дэйв Драйден был первым вратарём НХЛ, который стал пользоваться маской современного типа — системы «птичья клетка», столь веселившей канадских профессионалов, когда они наблюдали за Владиславом Третьяком…
Первые коньки Эспозито были на четыре размера больше — он играл, надев несколько пар носков. В 1970-е в России с коньками тоже было не очень: я начинал играть на позаимствованных у друзей родителей старых, обшарпанных, коричневого цвета коньках для фигурного катания — учился, балансируя тело клюшкой, кататься «переступанием»: налево получалось хорошо, направо — не очень. (Только потом появились хоккейные коньки, причём сразу чехословацкие, фирмы Botas.) Впрочем, Морис Ришар признавался, что он, даже начиная играть в НХЛ за Montreal, поворачивал «переступанием» направо не слишком хорошо. Что не мешало ему носиться по льду, действительно напоминая ракету. «Я всегда катался с клюшкой, — вспоминал Фил Эспозито, которого суперсерия превратила в героя Канады на все времена. — Я даже не знаю, могу ли кататься без неё. Она позволяет держать равновесие, как третья нога… Я никогда не хотел закончить игру». Однажды у десятилетнего Фила на хоккейной площадке случился приступ аппендицита, который был сочтён им досадным обстоятельством, мешавшим играть. Парня еле успели откачать.
Уличный хоккей был единственным содержанием жизни Фила Эспозито. И он привёл форварда туда, куда привёл, — в Национальную хоккейную лигу, где про него сочинили поговорку: «Господь Бог отбил бросок, но Эспозито забросил шайбу на добивании». Этот фокус он повторит не один раз во время суперсерии-1972. Хотя Владислав Третьяк и не Господь Бог, но иной раз на площадке в своём амплуа вратаря он приближался к этому статусу. Что не помешало Филу Эспозито стать лучшим бомбардиром серии…
Канадские хоккеисты перед суперсерией не испытывали сколько-нибудь добрых чувств к советской команде. Для них русские были всего лишь «комми», к тому же претендовавшие на лидерство в спорте, который и сами с конца 1940-х называли «канадским хоккеем» в отличие от «русского». Вся Канада, включая игроков, была уверена в победе. Исключение составлял лишь голкипер Кен Драйден, который совсем молодым вратарём играл за любительскую сборную Канады на чемпионате мира 1969 года и имел возможность наблюдать за командой, ставшей победителем этого турнира. И в этой команде, как и в 1972 году, играли те же Харламов, Якушев, Петров, Михайлов, Мальцев, Викулов. Да и в силу своей интеллигентности Драйден не разделял грубоватых ура-патриотических настроений.
Позднее Фил Эспозито в одном из интервью скажет, что, в сущности, все русские ребята ему нравились, кроме Михайлова, который постоянно позволял себе мелкие тычки клюшкой. Ничего похожего нет в книге его мемуаров «Гром и молния» (Lightning—аллюзия на команду, где он был потом генеральным менеджером и которую, по сути дела, создал с нуля). «Красные козлы» (red bastards можно перевести и иначе) — так он называл своих противников: «Я ничего не хотел знать про них. Они были коммунисты, и это всё, что мне нужно было знать». И далее в воспоминаниях, записанных Питером Голенбоком (изданы в 2003 году), воспоминаниях ярких, откровенно грубых и грубых до откровенности, следует весьма характерный пассаж, вскрывающий идеологические — в принципиальном и высоком смысле слова — разногласия: «Я не интересовался их образом жизни, но обнаружил, что им нужен мой образ жизни. В Канаде их принимали по-королевски. Они ели как короли, они занимались шопингом и покупали джинсы. Третьяк был наихудшим нарушителем дисциплины. Я вот думаю, что если ты коммунист, то для чего тебе деньги, одежда и прочие материальные предметы? Потому-то я их и не уважал — уж будь по крайней мере тем, кем ты себя объявляешь».
Словом, лидер сборной Канады был недоволен тем, что заезжие коммунисты оказались в недостаточной степени коммунистами и любили джинсы. Так что разрядки на льду нечего было и ждать. Особенно от опытного 30-летнего Эспозито.
А что же происходило с разрядкой вне льда? Что проходило фоном — благоприятным фоном — для исторических игр?
Юрий Гагарин, сфотографировавшийся с клюшкой, на коньках, в хоккейном свитере с самопальной надписью «Наши», очень любил хоккей. В отряде космонавтов, судя по другой фотографии, на которой фигурирует и Леонов, любили эту игру. Многочисленные биографы утверждают, что Гагарин числился среди страстных хоккейных болельщиков, был на короткой ноге с тренером Борисом Кулагиным, а Анатолий Тарасов с помощью Гагарина пытался уговорить сначала Хрущёва, потом Брежнева на игры с канадскими профессионалами.
Гагарин оказался символом победы «нашего строя», человеком, который забил «решающий гол» в «суперсерии», именовавшейся космической гонкой, в которой участвовали русские и американцы. Нетрудно заметить, что уговоры Гагарина, инспирированные Тарасовым (если только это не легенда), пришлись на годы расцвета советского хоккея: нужна была хоккейная гонка двух держав, разделённых океаном.
Уже в 1963-м, всего через год после Карибского кризиса, Джон Кеннеди предлагал Советскому Союзу совместное освоение Луны. (А ещё в 1962-м употребил слово «разрядка» в письме Хрущёву.) Суперсерия, в свою очередь, по сути дела, означала совместное освоение хоккея нового типа, о чём, конечно, её будущие участники не подозревали.
В те годы, когда Трюдо налаживал контакты со своим партнёром в СССР, Никсон тоже вступил в переписку с Алексеем Косыгиным (1970) о возможности ограничения вооружений. Это был один из первых шагов к разрядке. Ещё в 1969 году американский президент обнародовал так называемую гуамскую доктрину (с ней он познакомил общественность во время дозаправки самолёта на острове Гуам). Среди прочего она предполагала ограничение участия Америки в операциях по «установлению демократии» за пределами Соединённых Штатов. Как писал позже Генри Киссинджер, пожалуй, ключевой архитектор разрядки, Никсон «пытался соотнести цели и задачи Америки с её возможностями». Параллельно был взят курс на «вьетнамизацию» конфликта, который сильно напрягал общественное мнение в США и советских партнёров. Что, по сути дела, означало постепенный выход Штатов из бесперспективной вьетнамской войны.
По словам президента США, американский опыт 1960-х годов подчеркнул тот факт, что США не должны были «делать за границей больше того, что может поддержать общественное мнение».
Параллельно свою игру вели европейские лидеры: де Голль ещё с начала 1960-х пытался действовать вне фарватера американской политики, а в конце 1960-х на этот путь встал канцлер ФРГ Вилли Брандт, немедленно ставший переговорным партнёром Советов. «Четвёрке» — США, Франции, Великобритании и СССР — удалось достичь соглашения по статусу Западного Берлина, он перестал быть отрезанным от мира анклавом. В том же году в речи на XXIV съезде КПСС Брежнев допустил саму возможность улучшения отношений с США.
В 1972-м администрация Никсона, понимая неизбежность ухода Америки из Вьетнама, начала строительство того, что было названо «структурой сохранения мира», — такой конфигурации взаимоотношений ведущих мировых держав, принадлежавших к разным системам, которая сохранила бы глобальное равновесие и позволила избежать ядерной войны. А заодно дала бы возможность Америке, истощённой войной морально и физически, сосредоточиться на решении домашних проблем. На самом деле речь шла о политике треугольника США — Китай — СССР. Что, надо сказать, устраивало все три стороны процесса, в том числе и Китай, который Никсон с помпой посетил в феврале 1972 года. Следующей остановкой должна была стать Москва.
Парадоксальным образом активность коммунистических войск во Вьетнаме в начале 1972 года оказалась чрезмерно высокой. Это приводило в бешенство Никсона, который был склонен увязывать саму возможность встречи на высшем уровне в Москве с подъёмами и спадами во вьетнамской войне. Сами же американцы, с учётом этого фактора, побаивались сделать то, что они хотели сделать в ответ на наступление войск противника, — усилить бомбёжки и заминировать залив Хайфон.
В апреле 1972 года, тайно даже от американского посла в Москве, советник президента СГА по национальной безопасности Киссинджер с командой своих помощников оказался в гостевом комплексе на Ленинских горах. Он не хотел провала саммита и действовал во многом даже вопреки воле Никсона. Киссинджеру казалось, и в своих ощущениях он был прав, что Брежнев совершенно не собирался увязывать прагматические отношения СССР и США и ситуацию на вьетнамском фронте. Поэтому американцы сделали то, что хотели сделать, и это несколько погасило наступательный пафос почувствовавших запах приближавшейся победы вьетнамских коммунистов. Со стороны СССР не поступило никаких возражений. Саммит не был сорван.
Когда несколько позже у Киссинджера спрашивали, почему он так настаивал на том, чтобы советско-американский саммит состоялся, он отшутился: «Ради икры я готов сделать всё что угодно. И, кажется, уже сделал». Личный триумф архитектора новой структуры мира не остался незамеченным для посла СССР в США Анатолия Добрынина, который заметил, что Киссинджер — единственный человек, который научился есть икру китайскими палочками.
Несмотря на то что 1972 год был омрачён «великим зерновым ограблением» — советские закупщики ухитрились купить у американских производителей больше зерна и по более низким ценам, нежели те рассчитывали, и поправкой Джексона — Вэника, поставившей крест на торговом режиме наибольшего благоприятствования, которого добились Никсон и Брежнев, это было время настоящего триумфа лидеров двух сверхдержав и начала реальной разрядки. Договор об ограничении стратегических вооружений — ОСВ-1 и соглашение об основах взаимоотношений СССР и США стали дорожной картой детанта.
В конце 1972 года в докладе, посвящённом 50-летию СССР, Леонид Брежнев констатировал с чувством глубокого и заслуженного удовлетворения: «В политике многих капиталистических государств всё больше дают себя знать элементы реализма». Явным образом эти элементы проявились в политике Канады и США. Брежнев назвал это «мирным сосуществованием». Американцы предпочитали, как уже было сказано, термин «структура сохранения мира».
И даже когда эра разрядки постепенно клонилась к закату, тот же Киссинджер, теоретик и практик realpolitik, писал 5 апреля 1976 года в бюллетене Госдепа: «…советское общество более не изолировано от влияния и привлекательного воздействия внешнего мира и не ограждено намертво от необходимости для него внешних контактов».
Провозвестниками и агентами «влияния внешнего мира» парадоксальным образом стали офицеры Советской армии, вооружённые клюшками и облачённые в хоккейную экипировку. Не следует недооценивать обнаруженную Филом Эспозито любовь Владислава Третьяка, будущего делегата съездов комсомола, а затем и парторга сборной, к джинсам — чем сильнее протирался деним, тем уязвимее оказывался железный занавес. Да и дружелюбные образы ведущих советских хоккеистов, и прежде всего того же Третьяка, смягчали имидж Советов в глазах Запада.
Так Генри Киссинджер при поддержке советских хоккеистов за один только 1972 год растопил лёд в отношениях Запада и Советского Союза.
Андрей Колесников
