Налицо факт: крушение СССР было активно либо пассивно поддержано массами. Совокупная энергия разрушителей многократно превысила совокупную энергию защитников, что и определило направление равнодействующей и результат. Для нас не интересен в данном случае вопрос о количестве формальных сторонников и противников, к которому обычно все сводят, апеллируя к результатам пресловутого референдума. Нам интересна именно “совокупная энергия”, то есть суммирование не голосов, а объемов воль; и если совокупная воля формального меньшинства существенно превысила совокупную волю большинства, то это значит лишь, что средняя удельная мотивация,саморазвитие,самосовершенствование сторонника советского строя была крайне низкой. И здесь мы встаем перед ключевым вопросом о причинах. Иными словами, какие потребности удовлетворялись, а какие не удовлетворялись советским строем? Рассмотрим эти потребности в их иерархическом порядке.
1.Группа витальных потребностей: в пище, жилище, одежде, медицинском обслуживании, обеспечении старости, безопасности. Были ли эти базовые потребности, в достаточной степени обеспечены?
Да, были. Более того, они были обеспечены практически идеально, на уровне, многократно превышающем уровень их обеспечения в развитых капиталистических странах. Тем не менее, налицо факт: широкие массы населения, для которых (в любом обществе) именно этот базовый уровень потребностей является определяющим, не встали на активную защиту разрушаемого социума, который их идеально удовлетворял.
Колоссальный скачок смертности в конце 80-х – начале 90-х свидетельствует: для значительной массы людей уровень фактического обеспечения их витальных потребностей упал ниже минимального уровня, обеспечивающего выживание. Люди предпочли умирать, но не бороться всеми силами за выживание. Иными словами, витальный блок потребностей был активирован у среднего человека в очень незначительной степени. Это связано, очевидно, с условиями жизни. Система, идеально удовлетворявшая все витальные потребности на уравнительной основе, фактически полностью выключившая механизмы борьбы за существование, тем самым в значительной степени атрофировала как раз тот блок потребностей, на обеспечение которого она была рассчитана. (Сходное явление, впрочем, мы наблюдаем в условиях “шведского социализма”: повышение защищенности жизни коррелирует сростом числа самоубийств). Для того, чтобы потребность в выживании поддерживалась на достаточно активированном уровне, очевидно, необходим факт борьбы за существование. У нас же сложилась парадоксальная ситуация: жить заставляли. Практически насильно заставляли следить за здоровьем, ходить на работу и т.д. В то время как именно такое искусственное поддержание жизни начисто атрофировало в значительном слое населения собственную волю к жизни, желание поддерживать жизнь и, тем более, бороться за жизнь. Когда система советского жизнеобеспечения оказалась под угрозой и потребовала деятельной поддержки, эти люди нетолько не проявили воли к ее защите, но даже в определенной мере испытали облегчение от прекращения принуждения к жизни. Если мы будем исходить не из морализаторской, а из материалистической позиции, то обнаружим в этом явлении не “черную неблагодарность оскотинившихся мещан”, а закономерный и детерминированный причинно-следственными связями результат уравнительного жизнеобеспечения. Закономерный финал общества, искусственно исключившего борьбу за выживание.
2.Потребности продолжения рода. Крылатой стала брошенная кем-то еще в эпоху перестройки фраза “в СССР секса нет”. Тема эта педалировалась искусственно и притом в столь вульгарных формах, что успела набить оскомину. Тем не менее, сам факт того, что она активно педалировалась ипритом в идеологически деструктивном формате, уже свидетельствует об определенных социально значимых проблемах в этой сфере. Либеральные идеологи “открытого общества”, как, впрочем, и леваки – от фрейдо-марксистов до лимоновцев, сводят эту проблему к якобы репрессивному или, по меньшей мере, ограничительному характеру государственной политики в вопросах половой жизни. Эти деятели видят перспективу в “освобождении от условностей” и “свободе половых связей”. Мы не будем апеллировать к традиционным и религиозным нормам нравственности, ибо в рамках настоящей статьи избрали иной методологический подход – подход научно-материалистический. Мы отметим лишь, что по очевидной биологической логике “освобождение половой жизни” в соответствии с известной марксовой метафорой насчет “стакана воды”, должно привести к противоположному результату. А именно к резкому эмоциональному обесцениванию данной биологической потребности, попросту говоря к пресыщению, а впоследствии – к фрустрации, вызванной неспособностью к получению удовольствия от половой жизни. Налицо та же самая логика, в соответствии с которой произошло резкое обесценивание и снижение витальных потребностей в советском обществе. Это, кстати, мы и наблюдаем как в современном западной обществе, так и в российском: всеобщее неприкрытое блудилище определяется не “раскрытием чувственности”, а как раз ее истощением и тщетной попыткой компенсировать количеством утрату качественной составляющей, по существу – попыткой защиты от внутренней опустошенности. Поэтому ограничительный характер полового воспитания в советском обществе как раз не вызывает у нас критики. Причину социально значимого полового дискомфорта мы видим в другом. А именно в разрушении естественного полового неравенства, в уравнении по половому признаку в ходе воспитания и самой общественной жизни.
Политика эмансипации женщины нарушила не только естественные биологические установки женской психики, но и мотивации мужчины в отношении женщины. Укажем здесь на противоестественную практику совместного и однотипного обучения мальчиков и девочек. Укажем на тот общеизвестный факт, что женское образование существенно снижает рождаемость. Укажем на то, что семья, основанная на равноправии, по самому своему характеру несоответствует общему цивилизационному типу органического, иерархически организованного общества (каковым объективно было общество советское). Именно здесь, в политике фактического игнорирования биологически обусловленных половых различий, в политике гендерного нивелирования и уравнения мы видим причину резкого падения мотиваций, связанных с потребностями продолжения рода.
3.Потребности социального статуса. Это третья и высшая с точки зрения потенциальной энергетики группа потребностей, активированная в значительной степени далеко не у всех членов популяции или социума. В раннем советским обществе (эпохи Ленина и Сталина) этот блок потребностей обеспечивался вполне благодаря широким возможностям вертикальной социальной мобильности. В результате высший эшелон власти наполнялся людьми, для которых ведущей мотивацией была сама власть, а не возможность использования ее для обогащения или бытоустройства. В сочетании с жесточайшим характером конкуренции в структурах власти это создавало все предпосылки для минимизации коррупции и возможностей национальной измены. Раннесоветское общество прекрасно удовлетворяло потребности и во фронтальном лидерстве: проявить себя героем и стать “знатным человеком” можно было практически на любом социально-полезном поприще – от искусства и науки до шахтерского труда. Наконец, и потребности в “лидерстве в малой группе” имели все возможности для удовлетворения, социальное устройство поддерживало и награждало(материально и морально) проявление инициативы. Иными словами, раннесоветское общество полноценно обеспечивало потребности в социальном росте для тех, для кого эти потребности были значимы.
Каким же образом произошло перерождение величественной и грозной сталинской империи в “общество совка”?
Шаг первый: деконструкция репрессивно-карательной системы Хрущевым, разрушение баланса партийной вертикали и службы государственной безопасности, обеспечивавшего взаимный контроль. В итоге – резкое падение контроля над аппаратом и начало его перерождения.
Шаг второй: “закрытие” партноменклатурного слоя и превращение его в замкнутое сословие при Брежневе. В результате конкуренция в аппарате и взаимный контроль были подорваны окончательно. Основных последствий этого два. Во-первых, снижение конкуренции в аппарате привело к тому, что во власти сконцентрировались люди, не имеющие настоящей воли к власти, “инстинкта власти”. Это были приспособленцы и конформисты по своей сути, люди низких волевых качеств и крайне приземленных притязаний, для которых место в аппарате означало в первую очередь не власть, а комфорт и хлебное место. Это люди, принципиально готовые “конвертировать власть в наличность”, что они со временем и сделали, и напрочь лишенные честолюбивой претензии быть вождями великой державы. Во-вторых, люди с активными волевыми качествами, “люди длинной воли” лишились возможности к интеграции в систему власти, и, следовательно, осознали партноменклатуру как препятствие реализации своей потребности в социальном статусе. Эти люди могли найти только два выхода: либо в оформлении политической контрэлиты (диссиденты), либо в поиске альтернативных путей повышения статуса в обход официальной иерархической системы (фарцовщики и прочий “экономический актив”). В обоих случаях социально активные, энергичные люди оказались в рядах противников системы, и естественно, что в условиях двухполюсного бинарного мира большинство из них стало союзниками и агентами влияния Запада.
Итак, вот советское общество в разрезе. Четыре основные группы.
Первая – массы пассива с убитой на корню инициативой, получающие фиксированную пайку и без всякого энтузиазма отбывающие рабочее время. Их отношение к власти и обществу определяется следующими ключевыми мотивациями: полным иждивенчеством; сознанием того, что им обязаны, но недодают; стремлением к мелкому хищничеству несуны); раздраженной завистью к привилегиям номенклатуры; фрустрацией от собственной нереализованности и апатией (отсюда повальное пьянство).
Вторая группа – сросшаяся партийная, советская, хозяйственная и профсоюзная номенклатура, конформистская, беспринципная, лживая, лишенная творческого креатива и волевых качеств, жадная до денег и привилегий, ненавидящая всех нарушителей спокойствия, посягающих на ее устроенную жизнь. Постепенно в этой среде разрастается понятная антипатия к той коммунистической идеологии, которой приходится прикрываться, и которая ограничивает возможности расхищения и присвоения государственной собственности. Так созревает грядущий проект “конвертации власти в наличность” с естественной перспективой вывезти эту наличность “в надежное место”. Так оформляется когорта будущих перестройщиков и их союз с Западом.
Третья группа – более или менее активные граждане, претендующие на более высокий социальный статус, но ограниченные в этом стремлении самозамыканием номенклатуры и жесткими рамками “административно-командной системы”. Из этой среды выделяется наиболее активная группа, идущая на прямую конфронтацию с властью и стремящаяся эту власть разрушить. Остальная среда менее активна и проявляет свой протест не в политических, а в культурных формах: через субкультуру авторской песни, рок-музыку, неформальные молодежные движения. Но вся эта “культурная оппозиция” представляет собой тылы и резервы передового отряда – активных и явных диссидентов. Характерно, что в рядах “идейных” антисоветчиков оказалась практически вся группа деятелей искусства (т.е. как раз те, кто “нес идеи в массы”): по-видимому позднесоветская система мешала им становится “кумирами толпы”, то есть в полной мере удовлетворять потребность во фронтальном лидерстве.
Четвертая группа – “деловые люди”: перекупщики, фарцовщики, валютные спекулянты, а также попросту воры. Заинтересованность этой категории в падении останков социализма очевидна.
Вот реальная картина “развитого совка” – смердящего и разлагающегося трупа умершего социального организма. Отметим, что все его составные части были активно или пассивно антисоветскими, и все они приняли перестройку с распростертыми объятиями. Уникальная ситуация, когда в национальном и государственном предательстве участвовало подавляющее большинство населения страны. И лишь потом, когда мальтузианский оскал гайдаровской реформы стал очевиден, массовый обыватель начал вдруг проявлять просоветские симпатии. Впрочем, за этими симпатиями в подавляющем большинстве случаев стояла не идея, а “колбаса по руб-двадцать” и ностальгия по всеохватному собесу; не социалистическая революционность, а ностальгия по “развитому совку”. А на люмпенской ностальгии по халяве революцию не сделать. Во всей чудовищности последующего либерального людоедства и разгула саблезубых падальщиков чувствуется проявление высшей справедливости, очищающей мир от трупной скверны. Рискуя повториться, подведем итог и вычленим основные мотивы “антисоветского проекта”.
Первый и главный лозунг – “борьба с уравниловкой”. Этот лозунг в общественном сознании рационализировался как возможность повышения благосостояния за счет отключения от социальной кормушки “дураков, лодырей и тунеядцев”. Биологической потребностью, стоявшей за этим лозунгом была потребность в дифференциации социального статуса. В конечном счете целью “отключения лодырей от кормушки” была не столько надежда на экономию, сколько стремление собственно лишить некую группу средств к существованию, сбросить ее в нищету, и тем самым повысить свой социальной статус относительно этой группы.
Фактической мечтой, стоявшей за лозунгом “отсеять лодырей и дураков” был не автомобиль “Москвич”, а возможность оставить без квартиры и штанов соседа. Вряд ли хоть сколько-нибудь заметная часть тех, кто испытывал эту потребность, в ней признается, но дело обстояло именно так.
Второй лозунг – “борьба с привилегиями”. По форме этот лозунг противоположен “борьбе с уравниловкой”. Отмечая эту противоположность, С.Г. Кара-Мурза считает ее свидетельством манипуляции сознанием. Но, если мы обратим внимание не на форму (оппозицию “уравнительность – привилегии”), а на социально-биологическое содержание этих требований, то мы обнаружим не противоположность, а сущностное единство. Никто не восставал против привилегий профессуре или рабочим крайнего севера, т.к. эти привилегированные категории были открытыми: хочешь быть профессором – будь им, хочешь ехать за длинным рублем на севера – поезжай. Ненависть вызывали именно привилегии номенклатуры как закрытой касты. Если бы возможность вертикальной социальной мобильности оставалась, то усилия активных граждан сосредотачивались бы не на критике номенклатурных привилегий, а на вхождении в эту самую номенклатуру. Несправедливость всегда чувствует тот, чьи потребности она ущемляет. Поэтому в конечном счете за обоими лозунгами – “долой уравнительность” и “долой привилегии” – стояло одно и то же: невозможность удовлетворения потребности в социальном статусе и реализации собственной социальной инициативы.
Характерным образом “развитого совка” в сознании “массового антисоветчика” до сих пор остается образ “тюрьмы с тюремной пайкой”.
Сергей Строев
