 |
СЕРГЕЙ ПАРАДЖАНОВ ОТПРАВИЛ ПЛЕМЯННИКУ ГЕОРГИЮ В ТБИЛИСИ В 1974 ГОДУ ПИСЬМО ИЗ ЛАГЕРЯ:
«…Часто пухну от голода. Лиля Брик прислала мне колбасу салями, конфеты французские. Все съели начальник зоны и начальник режима, я же нюхал обертки.
Работаю уборщиком в цехе. Недавно кто-то специально залил водой цех. Всю ночь, стоя в ледяной воде, ведрами выгребал воду. Харкаю кровью. Неужели это мой конец? Я скучаю по свободе. Где я – это страшно!
Пиши подробнее. Каждое письмо, которое я получаю, это кислородная подушка для меня.
Береги жизнь, родителей и честь. Не делай глупостей. Все наказуемо…»
Георгию, Гарику, было четырнадцать.
Спустя восемь лет, выступая в качестве главного свидетеля по последнему, тбилисскому делу Параджанова, он вспомнит это письмо. Вспомнит и заплачет – прямо перед судьей, перед дядей, сидевшим за барьером, перед публикой, пришедшей поглазеть на унижение великого человека. Все вышло наоборот, не так, как напутствовал Параджанов в давнем письме. И глупостей наделал, и чести не сберег. И наказание жестокое: за долгие двенадцать месяцев, проведенных Параджановым в следственном изоляторе, Георгий впервые не получил от дяди ни строчки. Параджанов вообще не хотел его знать. И сейчас, сидя перед судом в ожидании приговора (суд по иронии судьбы проходил в Доме искусств), ни разу не взглянул на племянника…
ИНСТИТУТСКИЕ МЗДОИМЦЫ
Попал Сергей Иосифович в тбилисский следственный изолятор потому, что Георгий на вступительных экзаменах в театральный институт (сочинение о Павке Корчагине) допустил в тексте 63 грамматические ошибки! Дяде пришлось разорить сестру Анну, мать Гарика, и поднести председателю приемной комиссии фамильное кольцо с бриллиантом. Оболтусу поставили «четыре» и, усмехнувшись, зачислили на первый курс.
Органам стало известно о взятке, тем более что Параджанов не делал из этого секрета и кричал об институтских мздоимцах на каждом углу. Георгия пригласили «куда надо», крепко прислонили к стенке и предложили «раскалываться».
Годы на дворе стояли серьезные: после восьми часов непрерывного допроса мальчишка струсил и признался, что да, кольцо было, Параджанов собирался его кому-то дарить, но кому – неизвестно. Проще всего пойти к Сергею и спросить у него. Параджанова дома не оказалось. Потоптавшись в передней и поцокав языками по поводу антикварной обстановки жилища, милиционеры удалились, взяв с Георгия подписку о неразглашении. «Дяде ни слова, мы его сами пригласим».
На другой день ничего не подозревавшему Параджанову предъявили протоколы допроса племянника. Он растерялся, вспыхнул, а успокоившись, предложил следователю отступного. Тот подозрительно легко согласился, объясняя желание подзаработать болезнью детей и на редкость неудавшейся личной жизнью. Следователя устраивала сумма в десять тысяч рублей, но у Параджанова, недавно вышедшего из тюрьмы, таких денег не было. Сошлись на пяти сотнях.
Обвести Сергея вокруг пальца – все равно что ребенка. Когда в тайне от всех, кроме милиции, он понес конверт со взяткой (передача денег следователю должна была состояться у аптеки, вблизи тбилисского Александровского сада), он и не предполагал, что через минуту будто из-под земли вырастут накаченные парни в штатском – брать его с поличным.
Вскоре после ареста, согласно разработанному плану, в дом нагрянула опергруппа – проводить обыск и описывать имущество. В комнате, которую Параджанов называл «пещерой Али-Бабы», простукали каждый сантиметр стен и пола, перещупали все безделушки, но золота – вот незадача! – не нашли.
Георгию смотреть на все это было невмоготу, он сидел как каменный…
Тбилисские обыватели прокляли неблагодарного племянника, отступника, сдавшего дядю милиции. Недавние товарищи перестали с ним здороваться, опускали глаза при встрече, а то и плевали вслед.
Но, читатель, – здесь главное! – Гарик хоть и струсил, был ни в чем не виноват.
* * *
В жизни Параджанова – богемной, нескладной, несладкой, как и в его пронзительных фильмах, – всегда был заложен тайный смысл, глубинное подводное течение. Так теплый Гольфстрим, проходящий близ Норвегии, согрел и преобразил ледяную страну.
История последнего ареста – не исключение. И здесь – изощренная коллизия, спектакль, поставленный им самим совместно с другим, мрачным режиссером – нашим государством. Наивно считать, что всемирно известного художника посадили за то, что порадел за родственника. Слишком мелок этот сюжет для Параджанова. Конечно, мальчишка был лишь орудием в руках системы, которая решила загнать режиссера насмерть.
…Было так. Незадолго до описываемых событий в Тбилиси получили тайное указание из Москвы – «разобраться» с Параджановым. В инструкции содержался намек: достаточно подловить племянника, к которому дядя привязан. Это нетрудно: дом Параджановых – богемный клуб, где полно подозрительных личностей – опальные поэты, режиссеры. Обязательно кто-то наболтает лишнего. Но, к радости оперативников, Георгий оказался не в ладах с русским языком.
Фабрикацию дела затеяли вот почему.
В 1982 году Юрий Любимов закончил спектакль о Высоцком. Премьера и обсуждение затянулись на Таганке (не путать с тюрьмой) до четырех утра. Последним слово взял Параджанов и произнес монолог о советском фашизме, уничтожающем лучших сынов Отечества, о «пыжиковых шапках» с Лубянки, которые и сегодня, как ночные разбойники, пробрались в зал, где поминают поэта. Мало Володе, что ли, от них досталось в жизни, чтобы и сегодня грязнить театр своим присутствием?
 |
«Пыжиковые шапки», побледнев, удалились.
Притихли и зрители, сидевшие в зале, друзья Параджанова: Окуджава, Ахмадулина, Мессерер и другие. Сергея только что выпустили на свободу. Но, похоже, загрустили друзья, ненадолго.
И как в воду глядели.
Наутро раздался звонок с площади Дзержинского и вежливый голос пригласил Параджанова «в гости».
– Вот стенограмма вашего выступления, – протянул ему машинописные листки один из давешних «театралов». – Надо бы вычеркнуть острые места, это пойдет наверх.
– Слава Богу, что не вниз, – усмехнулся Параджанов.
– О чем вы?
– О подвалах.
Офицер укоризненно покачал головой:
– Вычеркивайте, Сергей Иосифович, вычеркивайте…
– Дайте карандаш. – И Параджанов подчеркнул сказанное вчера.
СУД
Вместо новых фильмов – новая тюрьма. И Параджанов в ожидании приговора день за днем начал разменивать последнюю дюжину тюремных месяцев.
Помогла ему выбраться на свободу старуха Лиля Брик, Муза Маяковского.
Давняя поклонница параджановского таланта, она обратилась за помощью в Париж к своей сестре – известной писательнице Эльзе Триоле, жене Луи Арагона, большого друга Советского Союза. Та подняла скандал на весь мир. Затем и сам Арагон прибыл в Москву – на вручение ордена Дружбы народов. И там, на приеме в Большом Кремлевском дворце, после торжественных речей и объятий вдруг взял за локоть Леонида Ильича, отвел в сторону и стал умолять о прощении.
– Кто это такой, Параджанов? – удивился Брежнев. – Я его не знаю.
– Художник, – ответил Арагон. – Великий режиссер.
Генсек подозвал помощника.
– Тут у товарища Арагона есть просьба…
– Не у меня, Леонид Ильич. У всей мировой общественности…
Грозный поначалу суд, получив новое указание из столицы, в одночасье изменил тон. Прокурор в перерыве между заседаниями подошел к Параджанову и на ухо сообщил, что срока не будет. «Только, пожалуйста, Сергей, не устраивайте публичного спектакля». Но тот не послушал.
Перед объявлением оправдательного приговора Параджанов вдруг потребовал слова и заявил, что милиционер, охраняющий его, разительно похож на Наполеона. «Ну-ка, сделай голову так, а теперь руки. Наполеон!» Судья обиделся. «Почему обо мне ничего не говорите?» «Принесите килограмм лаврового листа, – потребовал Параджанов. – И белую простыню». «Зачем?» – «Вы вылитый Нерон». По залу пронесся смешок. Покончив с Нероном и Наполеоном, этот обличитель «советского фашизма» вдруг заговорил о том, что он – настоящий ленинец и единственный режиссер, который может снять достойный фильм о вожде, великом мученике.
Затем началось несусветное. Слово взяла мать Гарика, Анна Параджанова, и потребовала объяснить ей, зачем у брата в комнате произвели обыск. Ведь он недавно освободился, приехал из лагеря в кирзе и бушлате, денег ни гроша. Пятьсот рублей, которые фигурировали в деле, дала ему она. «Он – нищий. У него даже белья собственного нет. Сережа носит фланелевые трусы покойной нашей матери Сиран…»
Зал замер.
 |
«Что ты несешь, – взорвался Параджанов, – ведь в зале женщина, за которой я ухаживаю…»
И лишь несколько близких людей, в том числе сидящая вся в слезах Софико Чиаурели, поняли, что с Параджановым неладно, тюремный год не прошел даром и что-то надломилось в Сергее.
Гарик не видел, как дядю освобождали в зале суда. Он убежал из города и вернулся, только когда Сергей немного успокоился.
Параджанов еще в заключении приготовил «подарок» племяннику – спичечный коробок, полный вшей. «Хочу, чтоб ты знал, что такое тюрьма».
– До конца дней Сергей не мог забыть мне моей подлости, – признался в разговоре со мной Георгий. – Попрекал, что посадил его в тюрьму. Со временем, конечно, он простил меня. Но часто, особенно когда мы ссорились, говорил: «Когда умру – не смей подходить к моему гробу…»
«СЕМЕЙНЫЙ УГОЛОК»
А ведь были времена – род Параджановых считался одним из самых богатых, почитаемых в Тбилиси. Дед Гарика Иосиф до революции владел антикварным магазином. Но истинным источником богатства был «Семейный уголок». Так Иосиф ласково называл свою главную собственность – городской бордель, самое веселое и шикарное заведение в Тбилиси.
Кокоток молодой тогда еще дед выписывал из Франции. А самой привлекательной была русская танцовщица Катя. Какая там Катя! Чистая Коко Шанель! Дед влюбился в нее, но чувства выражал оригинально. Всякий раз, когда Катя выступала на эстраде, экстравагантный Иосиф швырял в нее живых золотых рыбок, загодя купленных в зоомагазине.
Годы спустя посетители, приходящие в газету «Заря Востока», ни за что бы не поверили, что лысая, пьяная, вся в бородавках, пропахшая мочой редакционная охранница и есть та самая Катя, которую осыпали бриллиантами, из-за которой сходили с ума миллионеры и стрелялись тбилисские кинто.
Не ведали и горемычные «посетители» подвалов городской ЧК, что дом их страданий – будто нарочно – построен на месте дома терпимости с поэтическим названием «Семейный уголок»…
ПОЗОР ПАРАДЖАНОВЫХ
Нет, не публичный дом был стыдом семьи Параджановых. Напротив, жена Иосифа Сиран поощряла доходное дело мужа и даже участвовала в отборе девиц.
Позором рода станет избранник любимой дочери Анны – Георгий, Жора. Легкомысленные усики, глаза как сливы, лукавая улыбка. Без родительского благословения одна из лучших тбилисских невест, красавица с европейским образованием, в женихи которой прочили дирижера Армянского театра, привела в дом… парикмахера, танцора на свадьбах, простолюдина.
Иосиф запер Анну в доме. Она стащила коробок со спичками, счистила с них серу и проглотила. Еле откачали.
Отец, проклиная неблагодарную дочь, перебрался жить во флигель (там, в комнате отца, обоснуется и Сергей, когда вернется из лагеря). «Предательницы, – сказал на прощание жене и дочери Иосиф, – привели в дом парикмахера. Умру, а не скажу, где котел с золотом…»
Сиран переменилась в лице.
«Котел с золотом» постепенно стал главной темой разговоров в семье. Наваждением. Ссоры из-за «котла», тайну которого неистовый Иосиф грозился забрать с собой в могилу, растянулись на долгие годы, на целые десятилетия.
Уже дед отпахал на Беломорканале (его арестовывали пять раз), закончилась война, Хрущев сменил Сталина, уже родился у Анны долгожданный Гарик, Сергей стал знаменитым и отмотал свой первый срок, а старая Сиран все не унималась. По вечерам она тайком пробиралась к дедовому флигелю и, приставив к двери чайный стакан, припадала к нему ухом, вслушивалась в сонное бормотание старого скупердяя – вдруг проболтается!
Когда Гарик наконец начал понимать смысл слов «деньги» и «золото», бабушка провела с ним задушевную беседу о дедушке-пауке, который чахнет над золотом, а семья живет впроголодь. И строго наказала докладывать ей все, что он от дедушки услышит. За каждую полезную информацию – карамель «Снежок». Гарик любил их так же, как бабушка золото.
Но Иосиф молчал. И все из-за того, что Анна привела в дом парикмахера.
Один эпизод из своего раннего детства Гарик запомнил на всю жизнь:
«Дед перед смертью почти не вставал, он стал грузным, одутловатым. Во флигеле его окружали любимые вещи – вазы, остатки старинной мебели, картины. Художником был наш дальний родственник Ванечка Параджанов, страдавший от слоновой болезни и к тому же сумасшедший. Он писал библейские сюжеты, и одним из типажей всегда был дедушка. Картины огромные, зловещие. И вот, помню, бабушка в очередной раз послала меня вынюхивать тайну о несуществующем золоте. Я залез на диван к деду, стал скакать рядом с ним, приговаривая: «Дед, где золото? Дед, отдавай барыши!» Ванечкины картины дрожали, позвякивал хрусталь. И представляете, дед вдруг захрипел, пена выступила изо рта. Умер Иосиф на моих глазах. На похоронах бабушка сказала, чтобы я, когда закроют крышку гроба, бросил горсть земли. Но я схватил камень и кинул в открытый гроб. Попал дедушке в лицо. Такая оригинальная семья… А в Тбилиси считалось, что мы аристократы. Какое там! В доме была одна книга, и то не помню какая. Ее завели, чтобы придерживать дверь… Дом Параджановых никогда не был храмом, как писали многие. Богемой, театром, съемочной площадкой – да! Но не храмом. Даже в годы жизни Сергея, когда у нас гостили знаменитости и его фильмы обсуждал весь мир.
Когда Сергея арестовывали в последний раз, милиция искала драгоценности! Дедушкины фантазии, мистификации, прожив долгую жизнь, докатились до наших дней. А Сергею передались по наследству. Это подороже не найденного золотого котла…»
КОВЧЕГ
Что это был за дом! Настоящий Ноев ковчег. И Параджанов – вылитый Ной, спасшийся вместе с ближними от потопа, окруженный давними и новыми знакомцами. Через этот дом, расцвеченный коллажами Параджанова, увешанный картинами Иосифа, уставленный дагерротипами и фотографиями родственников, прошли Франсуаза Саган и Марчелло Мастроянни, Тонино Гуэрра и Андрей Тарковский, Белла Ахмадулина и Владимир Высоцкий, Питер Брук и Микеланджело Антониони.
* * *
 |
«Я родился в том же доме, где родился Сергей, моя мама. Меня воспитывала бабушка, которая родила и вырастила Сергея Параджанова. Я впитывал в себя то, что происходило вокруг, – судьбы людей, запахи земли и кавказских ветров. Каждый ветер пахнет по-своему. Как и каждая судьба неповторима – будь то Тарковский или уличный торговец фруктами. Сергей не разделял людей на высших и низших. Он страшно злился, если кто-то из знакомых подчеркивал свою избранность. Однажды в дом пришел оборванный мальчик-курд, украл у кого-то серебряный крест и притащил продавать Параджанову. У нас как раз гостил Тарковский, человек щепетильный. Параджанов усадил мальчишку рядом с ним. Тарковский отворачивался, делал брезгливую мину. Сергей вдруг побагровел: «Не нравится. Вставайте и уходите, я вас не держу…»
Помню еще, как приезжал Аркадий Райкин. Дома почему-то ничего не оказалось из еды. Соседи пронюхали об этом – и в дом потянулась целая кавалькада стариков и старух, беременных женщин, сопливых детей: все несли какую-то еду – кто курицу, кто водку, кто кусок застывшей каши. И всем нашлось место за параджановским столом…»
* * *
Здесь, в этом доме, Сергей Параджанов снимал свою «Исповедь».
Дому, своим близким он посвятил строки одного из лагерных писем:
«…я родился, потом увидел облака, красивую мать… собор, сияние радуги и все – с балкона детства. Потом города, ангины… бесславие, и слава некоронованная, и недоверие. И в тумане над освещенным лагерем осенью кричали всю ночь заблудшие в ночи гуси. Они сели на освещенный «километр», их ловили голые осужденные, их прятали. Их отнимали прапорщики цвета хаки. Наутро ветер колыхал серые пушинки, шел дождь, моросило. Крушение… косяком ушедшие мои тети и дяди – седые одуванчики…»
Из этого дома ушли в небытие все родные Гарика – бабушка, мама. Здесь он прощался с отцом, умершим в Москве и привезенным оттуда Параджановым в цинковом гробу.
Жора-парикмахер. «Позор» семьи! На похоронах зятя Сергей устроил спектакль. Ему было все равно до чего – лишь бы дорваться. Он загримировал покойника под императора Фердинанда: нарумянил щеки, закрутил усы, в одну руку вложил гранат, в другую – горящую свечу. Сестру Анну (тогда она еще была жива) облачил в цветастый балахон, сшитый из ковра, усадил на черную подушку, а еще одну подушку водрузил на голову. Через все это была перекинута черная вуаль…
Не похороны – греческий театр. Гости на поминках не притрагивались к еде от ужаса и суеверного страха.
Сегодня Дома Параджановых больше не существует.
Он уничтожен.
Не потопом, не ударом молнии.
Родственники Параджанова, не сообщив Гарику, недавно продали дом за пять тысяч долларов!
Сейчас там обитают «новые русские» и переделывают на свой манер и «пещеру Али-Бабы», и бабушкину комнату, и балкон детства, с которого Сергей любовался дальними горами. Не звучат из распахнутых окон прекрасные мелодии, затихли полуночные споры. Завывает по-волчьи электродрель, стучит равнодушный молоток: новые хозяева завезли импортную сантехнику. В каждой комнате – по туалету. Прощай, Ноев ковчег!
В Тбилиси, приютившем когда-то опального художника, теперь – ни одной приметы, напоминающей о нем.
Похоронили его в чужом Ереване (Гарик все-таки подошел к гробу, несмотря на запрет, и даже гримировал Параджанова, как тот когда-то его отца). Открыли мемориальный музей.
А еще стоит в армянской столице скромный памятник, который художник заказал своему другу еще при жизни: его собственная гранитная голова. На затылке – выемка наподобие маленькой пиалы.
Пройдет дождь, в пиалу наберется вода – и вольные птицы смогут попить из его макушки…
РЕЖИМНЫЕ ЭТЮДЫ
«В Тбилиси жара, а тут уже дожди! Сыро. Кожа на ногах в плесени и волдырях. В лагере полторы тысячи человек, у всех не менее трех судимостей. Меня окружают окровавленные судьбы, многие потеряли человеческий облик. Меня бросили к ним сознательно, чтобы они меня уничтожили. Блатного языка я не знаю, чифир не пью, наколок нет. Они меня презирали, думали, я подсадная утка – изучаю жизнь зоны, чтобы снять фильм. Но, слава Богу, поверили. Многие исповедаются…»
* * *
Лагерь не сломил Параджанова, не испоганил его душу. Он вынес из мира грязи, вшей и унижения красоту, стал подлинным художником. Здесь у них общее с Солженицыным, воскликнувшим когда-то: «Благословляю тебя, тюрьма!» Кусочек камешка, высохшая трава, железные стружки превращались в его руках в шедевры.
Не только Лиля Брик присылала ему подарки в зону. Однажды Параджанов совместно с лагерным банщиком Зозулей смастерил из колючей проволоки и собственных носок букет и отправил своей поклоннице ко дню 8 Марта. Лиля была в восторге и поставила подарок Параджанова в вазу, которую подарил ей Маяковский! Пришлось, правда, чтобы отбить тюремный запах, обрызгать букет одеколоном «Мустанг»…
На лагерной кухне Сергей брал крышки от молочных бутылок и делал медальоны – Рылеева, Петра Первого, Высоцкого.
 |
Во всех зонах, где сидел, выполнял заказы заключенных. Рисовал для любимых, заждавшихся на свободе, портреты их избранников, мастерил коллажи. Своему умершему соседу по нарам изготовил из мешковины плащаницу с библейскими сюжетами (она сейчас в музее, в Ереване).
В одной из колоний открыл школу живописи. Но лагерному начальству не понравились работы новоявленных «малёвичей», не в лучшем свете выставляющие лагерный быт и нравы. Сергея перевели в другую зону…
Он не только рисовал, но и собирал тюремные сюжеты. «Таких новелл у меня уже 1001, – писал он племяннику, – и ни одной случайной».
Вот одна из них, некий штрих к портрету той эпохи.
Почти вплотную к зоне, где сидел Параджанов, проходила железная дорога, по которой раз в двое суток проносился скорый поезд Москва–Днепропетровск.
Зеки, забиравшиеся на крышу ближайшего к «железке» барака и томившиеся там в ожидании поезда (какое-никакое развлечение!), заприметили как-то в окне вагона-ресторана упитанную повариху в белом халате. Та тоже обратила внимание на жадные глаза, устремленные к ней из-за проволоки. И то ли польстило ей такое коллективное внимание, то ли женщина попалась сердобольная, но она вдруг распахнула ресторанную дверь, сбросила халат и предстала перед ошарашенными мужиками в чем мать родила.
Стриптиз в дверном проеме продолжался все лето, до наступления холодов. Белая сливочная задница пролетала мимо, терялась в туманных вихрях, становилась едва различимой, и не все мужики успевали толком разглядеть ее, потому что поезд был скорым, да еще и завывала лагерная сирена. Сеанс коллективного удовольствия быстро заканчивался. Пора было на вечернюю поверку, и зеки, матерясь, несытыми взглядами провожали сигнальные огни последнего вагона…
«ВСЕ УШЛИ…»
Георгий – последний из рода Параджановых.
Он живет в Москве, рядом с Дмитровским шоссе, в малогабаритной однокомнатной квартире. Обстановка – аскетичная. Старый сундук из параджановского дома, дядин буфет, вытертый ковер – это все, что осталось от былого. Еще заваленный бумагами стол и маленький диван.
Сам Георгий тоже невелик ростом, нервозен, всегда в возбужденном состоянии, глаза горят.
В этом году Алексей Герман вручил ему первый приз за лучший киносценарий года.
Он называется «Все ушли…». Это притча, пересказывать которую – все равно что объяснять словами картины импрессионистов. Действует сценарий пронзительно, сильно, мощно – как реквием по ушедшему роду. Хотя там ни слова не сказано о Параджанове, о родителях, о Тбилиси.
Георгий не похож на дядю – ни внешне, ни в своих работах. Он другой. Но, несомненно, талант не обошел его стороной.
Через год после смерти Параджанова, в 1991 году, никому не известному молодому режиссеру из России вручали в Римини приз за лучший короткометражный фильм года. Все были уверены, что он однофамилец знаменитого режиссера.
Работ у него много, а средств снимать кино нет. Как Буэндиа из «Ста лет одиночества», он сидит взаперти и мастерит собственных «золотых рыбок» – киносценарии, которые сегодня, похоже, никому не нужны.
Не хочется признавать, но приходится – время Параджанова, Тарковского кануло в Лету. У нынешнего «поколения сникерсов» – свои понятия о прекрасном. Пришла свобода, о которой грезили наши отцы, но исчезла красота.
Наступило торжество уродства.
СЮРПРИЗ
Они отдыхали вместе в Юрмале – Параджанов, Высоцкий и Влади. Однажды в гостиничном номере Марины и Высоцкого отключили воду, и они позвонили Параджанову, попросили оставить ключи от его номера у портье. Войдя в комнату, увидели на столе боржоми, фрукты, сигареты, лимонад.
– И это все? – удивился Высоцкий. – Что-то не похоже на Сергея, должен быть подвох.
Влади открыла дверь в ванную и радостно вскрикнула:
– Смотри, Володя!
На душе Параджанов прикрепил букет – так, чтобы вода лилась на красавицу Марину с охапки алых роз…
