Воспоминания бортпроводницы авиаотряда, который в советские времена обслуживал партийно-правительственную верхушку…
 |
| РИА «НОВОСТИ» |
Двести тридцать пятый авиаотряд сформировали в начале брежневского правления. Его организатором и первым командиром был личный пилот Брежнева – Борис Павлович Бугаев. А в 1971 году, после назначения Бугаева министром гражданской авиации СССР, 235-й возглавил Герой Советского Союза Константин Никитенко. Отряд предназначался в первую очередь для выполнения спецрейсов, каждый из которых имел свою литеру. Под литерой «С» летали низшие партийные функционеры, не особо важные иностранные делегации; под литерой «В» – руководители силовых министерств, члены Политбюро и ЦК КПСС, первые секретари ЦК союзных республик. Литерные рейсы «А» предназначались для «первой тройки» – Брежнев, Косыгин, Подгорный.
Деятельность 235-го отряда была государственной тайной. Одна из десяти бортпроводниц, летавших с первыми лицами СССР, согласилась рассказать об отряде только при условии анонимности. Ольге Соловьевой (назовем ее этим именем) до сих пор памятны и подписки, которые она давала, и постоянный надзор КГБ.
Из студенток – в небожительницы
– В 235-й отряд я, можно сказать, попала случайно, – рассказывает моя собеседница. – Пришла подработать в летнее время. Отряд был на хозрасчете и кормился в основном за счет коммерческих рейсов – в Омск, Сочи, Токио, Тегеран, Дакар, Париж, Лондон. Летом количество таких рейсов увеличивалось. И чтобы не загружать девочек, летавших с первой тройкой, на коммерческие рейсы внутри страны брали даже тех, кто никогда не летал.
Пока мы работали на внутренних рейсах, к нам присматривались, проверяли благонадежность. Я, вероятно, приглянулась, и мне предложили: если тебе нравится, оставайся, со временем сделаем из тебя бригадира. Конечно, я обрадовалась. Девочки, работавшие в отряде, казались мне небожительницами. Одна прилетела из Гаваны, другая из Парижа, открывают чемоданы, а там такие яркие тряпки, такие духи! Я студентка, у которой не было лишней копейки, а они все такие шикарные, одеты из «Березки», на такси катаются. Платили по тем временам очень хорошо. Правда, зарплата зависела от налета часов, от количества литерных рейсов. Если месяц просидел, то получишь только голый оклад (80 рублей у начинающих, 120 – у литерных стюардесс). Если нормально отлетал – 220–240 рублей. За каждый рейс класса «люкс», проходивший без замечаний, давали премию в сумме оклада. Нас бесплатно обеспечивали прекрасной финской обувью. Летая за границу, получали суточные по десять долларов (или другую местную валюту), которые можно было обменять на чеки.
Медкомиссию мы проходили самую строгую, и испытывали нас почти как космонавтов. Ходили слухи, что в наш отряд отбирали только писаных красавиц. Ничего подобного! Брали и страшненьких, и кривоногих, и все это без какого-либо блата. У нас были девочки, которые всю жизнь отлетали на кухне. К пассажирам они не выходили, их дело – подготовить подносы, которые по салонам разносили красавицы с прямыми ногами и огромными глазами.
Полгода я провела в учебно-тренировочном отряде в «Шереметьеве». Научившись «грациозно, не оскорбляя взоры пассажиров» двигаться, нагибаться, садиться в самолете, сервировать стол, освоив правила европейского этикета, вызубрив все экономические нормы – кому из пассажиров что положено (недостачу вычтут из моей же зарплаты), спрыгнув в бассейн с десятиметровой вышки и надув плот (практикум на случай, если самолет потерпит катастрофу над океаном), я вернулась в отряд.
Начинали мы все с кухни. Очень тяжелая работа с учетом того, что бортпроводницами летали только девочки. По первому классу мы кормили 20–40 человек. Каждому полагались спиртные и прохладительные напитки, по три блюда, десерт. За 3–3,5 часа до вылета бортпроводницы были уже в аэропорту. Таскали контейнеры с винами-коньяками, с едой.
Вопрос питания был у нас основополагающим, но наша верхушка, озабоченная делами, ела очень мало. Замминистра иностранных дел Кузнецов, например, был человеком очень больным; в Египет, где шла война, мы везли и его повара, и диетпитание. Громыко стал таким же в последние годы жизни. Я с ним летала в Женеву, спросила перед полетом у девочек, что он любит из еды. Мне ответили: ничего, постарайся уговорить его хоть что-либо съесть. Говорили, что у него вроде бы случился инсульт. Мне его было очень жалко: половина лица перекошена, руки трясутся. Но и в таком состоянии он летал без всяких нянек.
К девушкам, работавшим в салоне, предъявлялись самые жесткие требования. Вышколенность у нас была потрясающая. В любое время суток бортпроводница должна была выглядеть свежей, аккуратной, подтянутой. Отглаженная форма, безукоризненные чулки, красивая прическа (если не удавалось вымыть волосы, выручали парики), маникюр. Украшения разрешалось надевать самые скромные плюс часы. И никакого крикливого макияжа, то есть красота должна быть естественной. Бортпроводниц часто контролировал сам министр гражданской авиации, приезжавший в отряд для разбора полетов. Бугаев очень был доволен, когда видел прическу буклями. Но самым страшным человеком для нас был не министр, перед которым, конечно, мы тоже трепетали, а командир отряда. Его фамилию – Никитенко – буду помнить до конца своих дней. Он был первоклассный летчик, сам летал, фанатик своего дела. Чтобы он бросил на кого-то из нас нескромный взгляд? Боже упаси! Когда в Гаване ходили купаться в океан, он смотрел поверх наших голов. Он относился к нам, как к дочкам, но был безумно строг, и мы его боялись!
При приеме нас строго предупреждали, что есть вещи, которые мы никогда не должны делать. Главное – никаких романов со своими пассажирами. «Вы не должны быть сексуально привлекательными, не имеете права кокетничать с мужчинами», – говорило нам руководство. А из многих наших девчат секс в ту пору так и пер! И ухаживать за ними пытались как руководители самого высокого ранга, так и челядь. Исключение составляли те, кому было за семьдесят.
Вот и представьте, пассажир принял на грудь, почувствовал себя орлом, ему требуется женское внимание. Он начинает заигрывать с бортпроводницей: и ручку поцелует, и свидание назначит. И уж тут многое зависит от того, как себя поведет девушка. Ведь отказать надо так, чтобы пассажира не обидеть. Мне приходилось делать вид, что я – «пенек», потому и не замечаю листочек с телефоном, который пытается подсунуть министр. От ужина отказывалась под благовидным предлогом загруженности работой. И все-таки женское было очень трудно в себе подавить. Все равно среди пассажиров глаз выбирал симпатичного мужчину. И если он видел в тебе не бортпроводника, а женщину, то и настроение повышалось, и обслужить людей хотелось как можно лучше.
Самые высокие пассажиры
С Брежневым поначалу бригадиром летала девушка, которая ему очень нравилась – невысокая, пухленькая, миловидная. После того как в отряде появилась красавица Тамара, с Леонидом Ильичом летала только она. Сейчас ходят слухи, что у них был роман. Но свечку над ними никто не держал. А говорить на эти темы, тем более обсуждать пассажиров, у нас было не принято. Между прочим, в 70-е годы генсеком вполне можно было увлечься. Он пару раз приходил к нам на кухню, знакомился с девушками, долго топтался, всем ноги отдавил. На фотографиях и по телевидению он выглядел как дубовый мужик. А в жизни – интересный мужчина. Мужественный, невысокого роста, но статный, лицо очень хорошее. Держался по-доброму, мог пошутить. Позже мне было больно видеть, во что превратился этот жизнерадостный человек.
Брежнев был самым охраняемым пассажиром. И летал он, как правило, с большой свитой. Алексей Николаевич Косыгин по стране вообще мог один летать. Мы его считали самым приятным и человечным. Он всегда был внимателен к людям, учитывал их настроение. Часто спрашивал у девочек, нравится ли им какой-то фильм, роман, и очень радовался, когда мнения совпадали.
Николая Викторовича Подгорного постоянно сопровождала его горничная, сорокалетняя женщина, которая помогала ему одеваться. Он был весьма капризным пассажиром, но тут, видимо, сказывался и возраст, и болезни.
Первая тройка по отношению к стюардессам никогда не злобствовала, но заменить человека, если чем-то не угодил, могли запросто. И девушки боялись проштрафиться. Помню, был такой случай. За тридцать минут до посадки в Москве Подгорному вздумалось прилечь. А белье постельное, как назло, в грузовом отсеке завалили подарками и багажом. Поскольку полет длился всего полтора часа, никому не пришло в голову, что пассажир захочет полежать. На моих глазах старшая стюардесса «впадает» в багажный люк, откуда слышится страшный грохот. Через пять минут, перебросав багаж, на погрузку которого трое мужиков потратили полчаса, она вылезла с бельем, и, поправив прическу, помчалась стелить постель.
А все разговоры насчет пьянства советских руководителей – вранье! Подгорный с Косыгиным совсем не пили, Брежнев мог выпить, но в меру. Да, бывали случаи, когда люди напивались в стельку, но это челядь – секретарши, помощники, у этих и аппетит был отменный. Очень много пили иностранцы, особенно американцы. Не успевали они занять свои места, как сразу начинали требовать русской водки. Помню, мы обслуживали президента Никсона на маршруте Москва–Симферополь–Киев–Минск–Москва. Сопровождавшие его дамы-журналистки появились во Внуково холеные, розовые, душистые. Из Симферополя в Киев они летели уже слегка помятые. А из Минска в Москву вернулись не цветущие леди, а существа с серыми лицами и дрожащими руками.
Из высоких пассажиров стюардессам больше всех нравился Петр Миронович Машеров. Все девчата были в него тайно влюблены. Красавец-мужик, двухметрового роста, обаятельнейшая личность плюс ореол руководителя партизанского движения. Машеров славился своей демократичностью, с ним мы не чувствовали себя прислугой. И никакого официоза в обращении с людьми. Бывало, работает, а потом махнет рукой и предлагает стюардессе: «А ну их, эти бумаги, давай в домино!» Брали третьим референта и играли.
За границу с первыми лицами мы летали и на отдых. Только какой же это отдых, когда ты живешь под охраной спецслужб, никого к тебе не подпускают, ты не свободен в своих передвижениях. А одну такую поездку вообще вспоминаю с содроганием. Попала я в Болгарию с Подгорным, который там охотился. Ну, десять дней как-то прошли. В день отлета к восьми утра приехали мы в ресторан за питанием в сопровождении полковников из болгарской службы безопасности. Пока обед готовился, повели они нас к известной гадалке. Гадает та на кофейной гуще, я о женихах своих задумалась, мыслями уже в Москве, в эту минуту вбегает задыхающийся болгарин и хрипит: «Самолет… 11 часов…» Оказалось, по распоряжению Подгорного мы должны вылететь на два часа раньше, чем было запланировано. Я в ужасе понимаю, что мы не успеем добраться в аэропорт. Питание в контейнеры забрасывали не считая. Стиснув зубы, в диком напряжении мчимся по Софии со скоростью 120 километров в час. У меня в голове только одна мысль – если мы не успеем на самолет, из отряда нас как пить дать выставят.
Как мы не разбились, не знаю. Когда влетели на аэродром, Подгорный уже поднимался по трапу. На глазах у ошарашенного почетного караула мы с контейнерами поскакали вслед за нашим пассажиром. А командиром у нас был как раз страшный Никитенко. Смотрим на него вытаращенными глазами, а сказать ничего не можем – язык не ворочается, дыхание перехватывает. Но он нас сразу успокоил: «Все в порядке, девочки. Думаете, я ничего не понимаю?» Потом меня долго преследовал один и тот же сон: я не успеваю добежать до самолета, и он улетает. Просыпалась в холодном поту…
Первым делом – самолеты
Пилотов в отряд набирали из военных летчиков первого класса. Все экипажи формировали очень тщательно. Психологически они должны быть «притерты». Слышала я рассказы о том, что если при посадке важную персону чуть тряхнет, потом жалоб и разборок не избежать. Но это неправда. Наши ВИПы даже не замечали посадки. Кстати, стюардессам строго-настрого было запрещено судачить по поводу того, кто как садится. Я только однажды находилась рядом с пилотом во время посадки, но этого хватило, чтобы понять, насколько трудна его работа. Экипаж нас постоянно предупреждал: при посадке чтобы вас поблизости от кабины не было, многоэтажный мат в эти минуты был слышен даже через бронированную дверь. После посадки рубашки у пилотов хоть выжимай… Наверное, из-за такой ответственности шутники и балагуры среди пилотов попадались редко. Пошутить любили радисты и бортинженеры, и бортпроводницам между собой они, конечно, косточки перемывали. Но шуры-муры с экипажем не допускались. Наших летчиков переводили в Москву из какой-то тьмутаракани, давали квартиру, возможность заработать приличные деньги, они покупали дачи, машины, летали по всему свету, так неужели из-за какой-то Маши-Глаши человек всем этим пожертвует?
В полетах, длившихся 12–14 часов, бортпроводницы и пели с пассажирами, и танцевали. А однажды оплошали мы с музыкой. Летели с самим Бугаевым и включили записи Эдиты Пьехи. И запела она во весь голос: «Однажды в полете мотор отказал». Бугаев к стюардессе: «Как это так – мотор отказал? Чтобы я больше этого не слышал!»
В начале 70-х годов «Ил-18» в парке отряда стали менять на «Ту-134», «Ил-62», при этом рейсы с литерой «А» начали выполнять спецсамолеты, оборудованные спецсвязью и салонами, где стояли кресла, диванчик, большой стол. Первое время из-за дороговизны таких самолетов было немного. Количество их увеличили вдвое после конфуза, случившегося в 1972 году.
Все иностранцы в СССР летали на наших машинах. Самолет, которым американскому президенту Ричарду Никсону предстояло отправиться в Симферополь, был полностью готов к рейсу, то есть на борту имелось все, что полагалось VIP-пассажирам: посуда, кухня, связь. Но из-за технических неполадок американцев пришлось пересаживать. Подогнали какую-то холодную машину, запихнули туда небольшой неприкосновенный запас, с тем они и полетели. Американцы отреагировали нормально: «Все о’кей, ребята, у нас тоже такое бывает, слава богу, что мы остались живы!» Но для нас это был удар по престижу. После этого к каждому спецрейсу под литерой «А» стали готовить два самолета.
Выбор самолета определялся дальностью перелета, вкусами и настроениями хозяина. Косыгин любил летать в Сибирь и на Север, поэтому он часто пользовался «Як-42» (они появились в отряде в 1973-74 годах), которые могли садиться и взлетать с грунтов. Фирменным самолетом Брежнева был «Ил-62» – единственная машина, где имелась спальня. Брежневским самолетом летал и Косыгин. А Подгорный предпочитал «Ту-134», где для отдыха ему раскладывали диван. аждому зарубежному полету предшествовал технический рейс. За границу посылали такой же (или тот же самый) самолет, который повезет наших правителей. Летчикам надо было изучить трассу, «пощупать» ее собственными руками. Часто этим рейсом летела техническая группа, оговаривавшая условия пребывания нашей делегации, протокол. Когда с визитом отправлялись первые лица государства, с ними на двух, а то и на четырех самолетах летели сопровождающие. Одна машина – резервная, постоянно шла за границу порожняком. На всякий пожарный случай.
«Нарзан» для свиты Патриарха
Литерным рейсом на Сочи с нами летали жены всех советских министров и высокопоставленных партийных чиновников. Больше всех мне нравилась Манана Мжаванадзе, жена первого секретаря ЦК КП Грузии. Красивая, приятная женщина, сверкавшая бриллиантами, как новогодняя елка огоньками.
Но иногда попадались люди, которые всем своим видом показывали бортпроводнице: знай свое место. Однажды я летела с членом Политбюро П-м, который занимался международными отношениями. Очень милый в обхождении человек, скромный, как и все наша тогдашняя верхушка. Его дочь, усевшись в салоне на место главного пассажира, принялась помыкать мною: то бокал ей не хорош, то салфетка не по нраву. А мать у нее – простая женщина, кстати, она у мужа работала секретарем-машинисткой, сидела на краешке дивана, всю дорогу молчала и только глазами извинялась за выходки дочери.
Из множества известных людей, которых мне довелось обслуживать, запомнился Патриарх Пимен. С ним мы работали целую неделю, когда он летал с визитами к Католикос-Патриарх всея Грузии и Верховный Патриарх-Католикос всех армян. В малом салоне располагался Пимен, его служка и секретарь, остальные высшие церковные чины вместе с референтом сидели в большом салоне. Пимен настолько соответствовал своему сану, что невольно вызывал чувство глубочайшего уважения даже у людей неверующих. К тому же он был интеллигентным и мягким человеком. Референт же его напоминал шустрого комсомольского деятеля. Куда бы мы ни прилетали, нас везде спрашивали: а он что – из ЦК ВЛКСМ? Патриарх строго держал пост, а его сопровождающие то и дело просили выпить: «Сделайте нам так, чтобы никто не увидел». Приходилось носить водку под видом нарзана. Пимен на них цыкал, но толку чуть, вероятно, привычка к выпивке была сильнее.
В конце поездки референт Пимена подошел к бортпроводницам: «Патриарх очень вами доволен, он вам сделает подарки, а вы при этом должны будете поцеловать ему руку». Но мы же были комсомолки и коммунистки! Я вежливо объяснила, что если без целования рук нельзя обойтись, то мы подарки принимать не будем. Подарили нам украшения из янтаря, а сам Пимен вручил золотые часы со своей монограммой. Мы девушки хоть и бедные, но гордые. И вместо целования рук просто сказали «спасибо».
Так получилось, что я увозила из страны и Ростроповича, и его семью. Был обычный коммерческий рейс из Москвы в Лондон. Смотрю, у трапа толпится много кагэбэшников. Потом они на борт поднялись. Следом приходит Мстислав Леопольдович вместе с Кузей – огромным черным псом. Посадили кагэбэшники их одних в салоне первого класса и караулили до отлета. Поскольку я собак с детства не боюсь, девчата и отправили меня в салон. Спрашиваю у Ростроповича: «А ваш Кузя не кусается?» «Нет, – отвечает он с грустной улыбкой, – он красивых женщин не трогает». Хозяйский бифштекс слопал Кузя, а сам Мстислав Леопольдович ничего не ел и всю дорогу с тоской смотрел в иллюминатор. Когда его сажали в самолет в Шереметьеве, к трапу никого близко не подпускали, опасались западных журналистов. В Лондоне была совсем другая картина – на летном поле музыканта встречала огромная толпа. Тут же его посадили в здоровенный лимузин и увезли.
Проходит месяца два, лечу на Париж. Иду по экономическому салону, подаю поднос с водой и вижу женские руки, украшенные изумительными драгоценностями. Поднимаю глаза – Галина Вишневская, а с нею – дочери. Я рассказала им о том, как летела с Ростроповичем, как его встретили в Хитроу.
Понятно, что, работая в таком отряде, мы все были «под колпаком». Комитету госбезопасности были известны наши биографии, поведение в быту, были случаи, когда наши телефоны прослушивались. Бортпроводницы между собой не дружили, нас связывали только деловые отношения. Никто друг другу не верил; все боялись доносов. Любое неосторожно сказанное слово тут же могло стать известно руководству и послужить причиной для увольнения. В отряде КГБ имел немало своих людей. Допустил какую-то ошибку человек, его на этом подловили, прижали. Чтобы не потерять работу, люди соглашались «стучать» на ближнего.
Как-то во время инструктажа, когда нам запретили всякие контакты с иностранцами в СССР, я спросила: «Ну а если я прихожу в гости, а там меня знакомят с иностранцем, что мне делать?» – «Вы должны тут же уйти!» – «Но меня же сочтут за ненормальную!» После этого случая меня на три месяца отстранили от литерных полетов.
Но, знаете, несмотря на все это, наш 235-й отряд был самым лучшим. И гордость за то, что мы там работали, осталась…
