Лагерь «Пермь-36»: свободы нет

Лагерь смерти

Всего два часа от Перми, и наступает другая реальность. Жаркое летнее утро сменяется хмурым осенним днем. Деревня Кучино, в которой расположена бывшая сверхсекретная политзона ВС 389/36, а попросту «Пермь-36», тонет в холодном мареве. Дождь здесь начался еще вчера, с приездом первых гостей форума (США, Нидерланды, Германия, Польша, Украина, Россия), и с тех пор идет с переменной силой. Пресса десантируется из автобусов с отважностью морпехов пред бурными водами океана: ноги тут же вязнут в грязи, летняя одежда промокает насквозь, но делаем вид, что нам все это по барабану – лишь бы аппаратура не подвела.
Регистрация, чай-кофе – и зона сразу же проникает во всех и каждого мягкими щупальцами. Ее влияние разлито и по пресс-центру, расположенному в здании бывшего административного корпуса (штаба).

– Всю ночь не могла уснуть, – делится пресс-секретарь «Пилорамы» Ольга Седова, ночевавшая с коллегами здесь же, в бывших комнатах для свиданий. – Душно, ощущение скверное, какое-то неописуемое напряжение. Под утро решила выйти – глотнуть воздуха. А лагерь-то заперт на ночь со стороны улицы. Так что вышла я прямо в зону. Села тут на лавочку, закурила, а вокруг тишина такая… ну просто оглушительная. Бараки эти стоят, колючка, вышки… кажется – зона живая, спит… а потом вдруг явственно почувствовала на себе чей-то взгляд, и тут-то до меня дошло: я одна! И я заперта на зоне! Боже мой – не помню, как влетела обратно…

Навязчивое дежавю

Снова на улице. Свинцовые тучи лежат прямо на крышах бараков, «растворяют» сторожевые вышки и развернутую поверх заборов колючую проволоку.
Вместе с порывом северного ветра глотаю капли дождя, запах хвои, плесени и… чего-то очень родного и безвозвратно утерянного. Звенящая тоска рвет сердце.
Ухо ловит немецкую речь. Оглядываюсь. Группа в дождевиках и сапожках (немцы поступили дальновидно, все привезя с собой) топчется у афиши и что-то бурно обсуждает. «“Аушвиц” – документальный фильм Франка Хертвека». Серый плакат на сером заборе. Эта кинолента будет демонстрироваться и обсуждаться в одном из кинозалов. Что ж, «Arbeit macht frei» – «Труд освобождает». Это немецкая фраза с ворот Аушвица, – вспоминаю я и бросаюсь искать своего гида – научный сотрудник Игорь Латышев должен нам показать участок особого режима, жуткое, мистическое место.
Говорят, немцам интересно ездить в «Пермь-36», потому что наше тоталитарное прошлое похоже как брат-близнец на их нацистское. Но что они знают о нашем тоталитарном прошлом?

Особый режим

– Еще в 1946 году на месте «Перми-36» был обычный сталинский лагерь, лесная исправительно-трудовая колония №6. В 1953 году ее переоборудовали в лагерь строгого режима. В 1954 году сюда завезли первую партию офицеров – бывших сотрудников органов.
Сначала – соратников Берии, затем просто нарушивших закон. Поскольку все они были прекрасно осведомлены о системе охраны лагерей, возникла необходимость ее укрепления, – объясняет из-под своего зонта Игорь.
Голос гида «плавает» в шуме дождя.
Наша разбухшая от грязи обувь – по весу сродни кандалам. Внутри обуви нещадно хлюпает. Мы волочемся от «строгого режима» в отделение «особого». Слева просматривается сквозь кусты полоска реки Чусовой, справа стоят пустующие корпуса психоневрологического диспансера. В одном из них, до закрытия лагеря, жила охрана – большая часть солдат внутренних войск не знала русского языка. Второй корпус выстроили уже после, специально для диспансера. До прошлого года заведение исправно функционировало, теперь закрыто.

– В 1972 году охрану зоны еще больше усилили, – продолжает рокотать сквозь дождь Игорь, – добавили сигнализации и собак, «комиссаров» распределили по другим зонам, а на участок строгого режима начали свозить особо опасных рецидивистов: лидеров различных «вредных» сообществ и движений, неисправимых диссидентов.
Отделение особого режима образовалось здесь только в 1980 году. Его барак отстоял от участка строгого режима метров на 500 и никак с ним не контачил. Собственно говоря, «Пермь-36» – это лагерная тюрьма, в которой все было направлено на то, чтобы сломить человека. Сюда свозили «опаснейших из опасных». Пример: Леонид Бородин (ныне главный редактор журнала «Москва») и его сокамерник Василь Стус – знаменитый украинский поэт, чьим именем сегодня называют улицы и школы. Именно в этом бараке Стуса настигла таинственная смерть, о которой по сей день ходят легенды.

Психический прессинг

Камеры барака особого режима были восьми-, шести-, четырех-, двух- и одноместные. Очень редко когда сидельцев камер «тасовали». Обычно годами, на протяжении всего срока отсидки, они видели рядом одни и те же лица. Узники не имели возможности общаться с другими камерами, любые попытки связаться с ними жестоко карались. Прогулка – час в день в узких прогулочных двориках, окруженных высоченным забором, поверх которого натягивалась металлическая сетка.
Рядом с ней, по помосту, вышагивал часовой.
Напомним, речь идет о 1980-х годах (лагерь был ликвидирован в 1987 году. Часть узников была переведена в поныне функционирующие зоны «Пермь-35» и «Пермь-37»). В стране уже действовал КЗоТ, по которому трудились и заключенные. Правда, не выходя из барака. По восемь часов в день они прикручивали клеммы к шнурам на утюги (по одной из версий, на таком шнуре и повесился Стус), имели два выходных, на заработанные деньги могли выписывать книги через Посылторг, покупали себе все необходимое. И при этом жили, словно микробы под микроскопом. По малейшему поводу их подвергали унизительной процедуре обыска. Каждые несколько минут в глазке камеры появлялось чье-то недоброе око. В бараке практически жили кагэбисты и оперативники МВД, нещадно трепавшие нервы арестантам. Под любым предлогом их лишали свиданий с родственниками, а ведь это и так разрешалось не чаще раза в год. Причем процедуры досмотра близких, тянувшихся в Кучино со всех уголков СССР, проводились настолько отвратительными методами, что, стремясь максимально защитить своих родных, некоторые узники отказывались от свиданий (тот же Стус). Задача же администрации лагеря «Пермь-36» была незамысловатой – любыми путями заставить заключенных публично, так, чтобы услышали на Западе, покаяться и осудить себя за неправильное отношение к существующему строю.

– Карцер в особом режиме тоже был свой. Вообще никакого соприкосновения с внешним миром. Кругом только стены и решетки, на окнах «намордники», закрывающие вид и не позволяющие перебрасываться записками…

Что-то потустороннее

Мы идем по коридору барака особого режима. Пахнет мокрой штукатуркой и цементом. В 2003 году здесь был сильный пожар, с тех пор здание ремонтируют. Ощущение, что нам чего-то недодали – голые стены камер и развешанные тут и там лагерные атрибуты не в силах передать реальную атмосферу помещения. Кто-то из прибившихся к нам москвичей спрашивает о количестве смертей в бараке.

– Точно не могу сказать. Сейчас опять все дела засекретили, – ответ Игоря звучит уклончиво. – Мы довольствуемся тем, что успели «откопать» в начале 90-х…

Что они успели откопать в 90-х, так и остается загадкой, ибо Игоря осеняет иная мысль:

– Вот, чтобы вам было понятней насчет особого режима, – говорит он. – Заехал как-то сюда бывший сиделец. Ну, мы его провели, все показали (зеков же отсюда не выпускали, а вывозили, так что они так и не увидели, где находились). И знаете, единственное, что его по-настоящему взволновало, так это река. Да, он слышал, что сидел в Кучино под городом Чусовым, что рядом течет старая русская река Чусовая. Но то, насколько она все время была близко, стало для него настоящим потрясением. Он практически рыдал. Понимаете теперь, в какой изоляции находились здесь люди, и какое влияние это оказало на их психику? Все было – и срывы, и нападения, и попытки суицида – все что угодно. Мало кто захочет рассказать о своих слабостях. Вот и мы находились здесь прошлым летом неделями. Тут же, на КПП, спали. Я не буду вдаваться в подробности, дабы меня не сочли человеком со странностями. Скажу только, что было очень и очень страшно. Ночами накатывал тягостный, парализующий ужас. Вроде бы ничего нет, а волосы шевелятся и поднимаются дыбом. Как будто нечто потустороннее смотрит на тебя и вот-вот что-то произойдет. Это на самом деле жуткое место.

Свободы нет

– За семь лет существования барака через него прошли 56 человек. 34 из них были украинцами. Семь узников погибли по тем или иным причинам, – рассказал позже, в эксклюзивном интервью «Тайнам ХХ века», украинский диссидент Василь Овсиенко, проведший в бараке особого режима шесть лет (общий срок заключения – 13 лет).

– Что для меня свобода, – усмехается Василь. – У нас был товарищ, проведший за польскими, немецкими и советскими решетками 45 лет. О нем, уже 90-летнем старике, снимали фильм и, между прочим, спросили: чувствуете ли вы себя свободным? Он подумал и ответил: нет. Так и я. Наша тюрьма мне снится постоянно. Режим в снах, конечно, более слабый. Всякие вольности доступны, но ощущение и страх того, что ты должен, просто обязан сюда вернуться, не отступает по сей день.

Далее я спросила Василя о том, что он чувствовал, когда ступил на зону спустя два года после освобождения (в 1989 году украинская делегация снимала здесь фильм и эксгумировала для перезахоронения тела погибших товарищей).

– Что вы все о чувствах и о чувствах… – встрепенулся Василь. – Ну какие, подумайте, у меня могу быть чувства после всего? Я увидел почти руины: открытые двери, выбитые окна… потрясли распахнутые и скрипящие на ветру ворота. Что я почувствовал? Вот она, моя родная тюрьма, практически второй дом, – почувствовал я.

Ужасы ШИЗО

Сравниться с ужасами барака особого режима способны только ужасы ШИЗО (штрафного изолятора) участка строгого режима. Вид изолятора мрачен со всех сторон. От него прямо-таки разит тоской. Если человек страдает клаустрофобией (боязнью замкнутого пространства), он здесь просто погибнет. Когда заходишь в ШИЗО, на тебя словно опускается невидимая тяжелая плита. Впрочем, никто не расскажет об этом лучше, чем самый частый «посетитель» изолятора – Сергей Ковалев, правозащитник, первый Уполномоченный по правам человека в РФ. Сергей Адамович – человек известный, активный, он всегда нарасхват. Но мне все же удалось побеседовать с ним полчасика.

– В ШИЗО попасть было легко, – говорит он. – Кто-то просто решает, что тебя пора сажать, и тебя сажают: суют постановление о нарушении режима и ведут в камеру. Здесь снимают верхнюю одежду, и ты остаешься в хлопчатобумажном нижнем белье. В камере холодно. Вместо табуреток – бетонные тумбы, стол тоже бетонный, шконка днем поднята, и опустить ее – нарваться на новое наказание.
В ШИЗО не положено постельное белье. Ночь: голые доски и тапки под голову. Но вот что странно: здесь ты засыпаешь мгновенно, стоит тебе рухнуть на шконку, словно сами стены вытягивают из тебя силы. Спишь. А через час просыпаешься от мелкой отвратительной дрожи. Вскакиваешь, приседаешь, припадаешь к единственной тонюсенькой трубке отопления. Прижимаешься к ней спиной и ерзаешь, чтобы спину всю охватить, снова бегаешь, приседаешь, наконец в изнеможении опять падаешь на шконку и засыпаешь. Через 40 минут – час с минутами – снова вскакиваешь от той же самой дрожи. И так каждую ночь.
(По словам гидов, в ШИЗО «срывались» даже самые стойкие узники, коими считались прибалты. Здесь чаще всего доходило дело до истерик и самоубийств.)

Самоедство

– Существовало два режима наказания в ШИЗО. С выводом на работу и без вывода. При первом тебя кормили по норме «9А». То есть чуть ниже обычной нормы питания, но горячая пища – каждый день. А вот если ты наказан без вывода на работу, то кормят по норме «9Б» – горячая пища через день. В день, когда вас кормят, вам дают три раза горячую еду, но по пониженной лагерной норме. В другой день: 300 граммов хлеба, горячая вода – сколько хочешь, и семь граммов соли. Мне много приходилось голодать, и вот что я вам скажу: на самом деле, настоящую голодовку переносить гораздо легче, чем вот эту «9Б», настолько она цинично рассчитана. Вы получаете с пищей чуть меньше энергетически полезных веществ, чем нужно вашему организму. И организм начинает поедать себя. Естественно, нарушен энерго-, а значит, и теплообмен. И вот ты сидишь в холодной камере, и холод проходит сквозь тебя, как сквозь сито. И в это время твой организм пожирает твои жиры, а затем и белки, об этом сигнализирует запах ацетона изо рта…
Что для меня «Пермь-36»? Это воспоминания о друзьях, разных эпизодах лагерной жизни, первых политических победах…

Удивительно наблюдать, как горят глаза, как молодеет лицо этого 80-летнего человека, вся жизнь которого – борьба.
И вдруг становится понятно, насколько он счастлив здесь, на зоне, которая хранит его молодость, его лучшие годы.

Ночные призраки

Вечер в мокрой одежде, в подтекающей палатке. При дыхании изо рта вырывается пар. Ноги долго не согреваются в тощем спальнике. С большой концертной сцены, стоящей в чистом поле, несутся в черноту ночи ритмы рока – музыки протеста. Вокруг, несмотря на грязь и потоки дождя, масса других палаток – в них бурлит жизнь. И мне почему-то хорошо. Если бы предложили сейчас в обмен на спальник уютную кровать в рабочей зоне – не согласилась бы. Мне хорошо потому, что я понимаю то главное, что не давало мне покоя с первых минут пребывания в лагере: зона у каждого своя, и одна на всех. Зона – это наша память, возможно, генетическая. И все мы: немцы, поляки, русские и украинцы – ее пленники. И никуда от этого не деться.