Семьдесят лет со дня начала войны. Снова неизбежные обсуждения — кто виноват, кто прозевал, почему столько потерь, почему отступали до Москвы. Наверное, от этих обсуждений никуда не деться. Хотя, с другой стороны, почему-то мы в последнее время, даже отмечая победы, говорим только о наших поражениях. Но мне захотелось взглянуть на войну глазами рядового ее участника. Это будет пристрастный личный взгляд. Но ведь та война — это личное дело миллионов наших граждан, миллионов их детей и внуков. Ожесточенность споров о войне в странах бывшего СССР, которых нет ни в одном другом государстве Европы, только подчеркивает особый характер этой войны для всей нашей бывшей Родины.
Мой отец, исключенный из партии и сосланный в Семипалатинск, с первого дня войны бомбил кого только можно телеграммами с просьбой призвать его, но был призван только после окончания срока ссылки в конце 43-го года, а попал на фронт в начале 44-го. Слово «патриот» было не из его лексикона. Он с иронией рассказывал о своем приятеле, делегате Х съезда партии, который написал в графе национальность — «космополит». Но, выбирая между патриотом и космополитом, папа, наверное, выбрал бы второе. Он ненавидел Сталина и был предан идее интернационализма, которую воплощал для него Советский Союз, и он должен был защищать эту идею и страну, ее олицетворявшую, несмотря ни на что. Даже если от идеала мало что осталось. И, конечно, для него не было вопроса, кто виноват в этой войне. Сталин был для него ужасное зло, Гитлер — зло абсолютное. Сталин был зло, прикрывавшееся лозунгами добра, — возможно, потому что он все-таки понимал разницу между добром и злом. Гитлер этой разницы не понимал. Не знаю, читал ли папа воспоминания Черчилля, но уверен, что он подписался бы под его словами: «Дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом, — это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара».
В Семипалатинске война стала заметна, когда появились беженцы в основном из Белоруссии и Украины. В том числе и евреи с присущим им гортанным говором, выделявшим их из толпы. Таких до этого в Семипалатинске не было. Когда их стало много, возникли какие-то темные люди, особенно на рынках, которые бросали в толпу фразы, что в войне виноваты евреи, и растворялись. Толпа шушукалась. Стало страшно ходить на рынок. Пока в один сентябрьский день по всему городу не были развешаны объявления, что по приговору Особого совещания за распространение пораженческих и антисемитских слухов расстреляна гражданка N. Шушуканье и косые взгляды сразу прекратились.
На войне папа прошел путь от рядового до старшины, от пехотинца до сапера, потом артиллериста и, наконец, разведчика в дивизионной разведке. Он иногда говорил: «Мне повезло три раза в жизни: что участвовал в революции, что не расстреляли в 37-м и что попал на войну». В середине 43-го, когда после освобождения Ростова-на-Дону стало известно об уничтожении aвсех родственников, оставшихся в Ростове, включая четырехлетнюю племянницу, он написал сестре, которая уже была в действующей армии: «Нужно думать только о мести. Мы учиним такую расправу, о которой будут говорить несколько поколений». Отец написал об этом Эренбургу. Тот ответил коротким письмом: будем мстить. В романе «Буря» у Эренбурга маленькую героиню, тоже убитую немцами, зовут Алла, как мою двоюродную сестру: «…немец схватил Алю и, размахнувшись, швырнул девочку в овраг. Истошно взвизгнула Хана и сразу смолкла, повернулась к немцам, высоко подняла руку, закричала: “Красная Армия придет! За все заплатите, звери!..”»
Попал папа на войну, и сразу в Ленинград, откуда год назад по Дороге жизни вывезли его жену, мою маму, где умерли в блокаде два ее брата и бабушка. Дивизия отца, переброшенная в Ленинград, была первой попавшей в город после прорыва блокады. Прибыли на Московский вокзал, сгрузились и пешком через весь город на фронт. Была февральская ночь. В Ленинграде всю ночь не выключали на улицах радио, чтобы люди знали, что город жив, и из репродукторов неслось: «Помню, как в памятный вечер \\ Падал платочек твой с плеч, \\ Как провожала и обещала \\ Синий платочек сберечь». Темный город, тяжелый, тихий шаг тысяч валенок по заледеневшей мостовой и слезы тысяч солдат. Папа не любил Шульженко за ресторанность. Но когда он вспоминал об этой песне над зимним, еще недавно умиравшим Ленинградом, голос его дрожал.
А потом были бои под Ленинградом в болотах. Окоп выкопать было нельзя. Наваливали еловый лапник и так на нем и лежали, и спали, и с него подымались в атаку. Холод был дикий. Спасала советская зимняя военная форма: ватник, ватные штаны, валенки, шапка-ушанка — можно было даже на земле спать. Как говорил отец, ватник спас нашу армию, он тоже победитель.
Осенью брали Нарву. Рядом наступала советская Эстонская дивизия. Против сражались эстонские эсэсовцы. Ответ на вопрос, кто друг, кто враг, был прост: рядом друг, против — враг. И конечно, не было для папы проблемы оккупации Прибалтики — он воевал за Эстонию и был участником ее освобождения, что бы кто теперь ни говорил.
Как-то мы отдыхали с отцом в Эстонии и познакомились с эстонцем, который сказал, что он не может так однозначно ответить, кто друг и кто враг, и не хочет этого делать, потому что за русских у него воевал отец, а за немцев — дядя. Обоих мобилизовали, и они воевали, за кого прикажут. Что мог сказать папа? Что тому, кто был в Красной Армии, повезло, он воевал за свободу всего человечества. А тому, кто был в СС, если он действительно был насильно мобилизован, не повезло. Он воевал за абсолютное зло. А это не прощается даже тем, кто оказался там случайно. И не надо прятаться за пакт Молотова—Риббентропа. Если бы папа был верующим, он, наверное, сказал бы, что так эстонцев испытывал Господь, но он был атеистом. А большинство тех эстонцев, кто воевал на стороне Гитлера, наверняка были верующими и не выдержали испытания. Прочел у одной известной российской журналистки в связи с делом партизана Кононова о наших партизанах в Латвии — «гэбэшные каратели». Из ее статей можно понять, что она верующая. Она тоже не прошла Господне испытание.
После войны, уже в 48 году, папу снова посадили, на этот раз в лагерь в Джезказгане. Мой знакомый немец, когда я как-то рассказал ему об этом, не мог поверить. Не мог поверить в абсурд происходившего. Отец тоже не мог поверить и простить. Так мы и жили в абсурде. Когда об этом уже после освобождения отца узнал командир его разведроты, он написал папе: «Почему? Как? Мне — темный лес». Но это о другом, не о войне.
В лагере в подавляющем большинстве были немецкие и японские военные преступники, власовцы, бандеровцы, прибалтийские партизаны. Отец подружился с руководителем бандеровского подполья в Станиславе (Ивано-Франковске), который стал и в лагере лидером бандеровского землячества. Это был известный врач, интеллектуал. В лагере его назначили главврачом лагерной больницы. Офицеры и их жены лечились только у него. Было, как говорил папа, интересно общаться, но мы знали, что на воле мы бы друг друга расстреляли — «потому что по духу, по идеям, бандеровцы и прибалтийские партизаны были нацисты». Когда в 54 году в лагере началась забастовка, отец отказался в ней участвовать: «Как я могу быть вместе с теми, кого я первый расстрелял бы». Из-за этого у него выходил постоянный спор с великим генетиком Эфроимсоном, тоже фронтовиком, сидевшим в том же лагере, который забастовку поддержал. «Там мы были по разные стороны фронта, а здесь по одну», — пытался он уже потом в Москве задним числом убедить отца. Но так они и остались каждый при своем мнении.
Эстонская эпопея возвращала отца к пакту Молотова—Риббентропа, который на самом деле начали обсуждать не сегодня и не двадцать лет назад во время перестройки. Оправданность или неоправданность обсуждали с момента его заключения. Для отца в этом была неразрешимая моральная проблема. Но, конечно, не проблема присоединения прибалтийских республик к Союзу. Мы их освободили, и все тут. Это была проблема допустимости договора, пусть и временного, с абсолютным злом. Это была проблема уступок Гитлеру. Это была проблема преданных компартий, которые после заключения пакта оказались в своих странах в роли пособников нацизма. И, конечно, проблема уничтоженных в эти годы в Союзе иностранных коммунистов и, более того, передача части их Гитлеру, фактически тоже на уничтожение. Получилось буквально, как писал Эренбург: от брака по расчету родились уродливые дети. Вот почему отец ненавидел Сталина. Не за себя — за предательство тех, кто нам верил и пошел за нами. В конце 20-х годов папа преподавал в Международной ленинской школе для иностранных коммунистов и сохранил ощущение причастности к ним. Всемирная революция не получилась, но какая-то искра в душе тлела. Но понимал, что договор и предательство — разные вещи. И понимал, что, если бы не договор, немцы буквально на второй день войны вошли бы в Ленинград. Любые войны, а тем более такого масштаба, всегда порождают моральные коллизии, которые невозможно разрешить. Но критерием истины в данном случае были газовые печи Освенцима и Майданека, Бабий Яр и три миллиона наших пленных, погибших в немецком плену. Известный сталинский идеолог академик Александров писал в своей прогремевшей статье «Товарищ Эренбург упрощает»: «Красная Армия, выполняя свою великую освободительную миссию, ведет бои за ликвидацию гитлеровской армии, гитлеровского государства, гитлеровского правительства, но никогда не ставила и не ставит своей целью истребить немецкий народ». Трудно представить Геббельса, который бы написал что-то подобное о русском народе, не говоря уже о евреях.
В части, где служил отец, нашелся «самострел». Его судили и расстреляли перед строем. Ужасно убивать человека за то, что он просто не смог не думать о смерти. Потому что самое сложное на войне, как говорил отец, выпрыгнуть из окопа, когда надо идти в атаку, и не думать о пулемете, который непрерывно строчит над тобой и сразу выбивает добрую треть выпрыгнувших из окопа. Но звучит команда: штыки примкнуть, гранаты к бою, в атаку — вперед! И — прыжок из окопа в неизвестность. И дальше крик остервенения, злобы, ужаса: А-а-а-а-а! Не ура, а «А-а-а-а!». Потому что даже на ура нет сил. А на тебе котелок, винтовка, патроны, гранаты, а еще, может быть, и скатка.
Самое страшное — это танковый десант пехоты: когда или сидишь на броне, или бежишь рядом с танком. Залечь невозможно, танки раздавят. На броне не усидишь, потому что танк непрерывно крутит башней. Снесет. Так и бежишь под пулеметный огонь.
После боев под Нарвой часть, в которой служил отец, отвели на переформирование, и отец из пехоты попал в саперы. В саперном батальоне работа делилась по квалификации. Бывшие колхозники, владевшие топором как бритвой — отец всегда поражался этому искусству, — строили мосты, переправы, гатили болота. Интеллигенты рубили и подносили лес плотникам и укладывали готовые бревна, часто по пояс в ледяной воде. И ничего, вспоминал папа. Хоть бы простуда какая. Отца всегда поражало какое-то внутреннее спокойствие русского солдата, в массе своей крестьянина. Уже в Германии окружили какую-то немецкую часть. Те не сдаются. Пытаются прорваться. Отца и еще двух бойцов поставили в оцепление на маленькой сельской дороге. Из окружения вырывается тачанка с несколькими немцами. Отец навстречу. Немцы стреляют, отца ранят. Бойцы ведут его в медсанчасть и укоряют: «И куда ты, Механик, лез. Ехали себе немцы и ехали. Тоже люди, жить хотят». — «Так ведь приказ». — «Всякий приказ исполнять — здоровья не хватит».
Когда вошли в Германию, а его дивизия брала Данциг в Восточной Пруссии, папа не сдержал обещаний о страшной мести. Не потому, что жалко было. Устали от войны. Обвинения наших в преступлениях, будто бы совершенных в Германии во имя мести, были всегда, но отец, который был абсолютным ригористом, никогда не говорил о чем-то подобном. Наверное, было всякое, но в армии было 11 миллионов человек после четырех лет ужасов войны и немецких преступлений. Не всякий выдержит такое испытание.
Отец говорил скорее, как ни странно, о раздражении, вызванном поляками, бросившимися выгонять немцев, как только им это разрешили.
Немцы вызывали недоумение. Крестьянская армия шла через немецкие деревни с каменными домами, с ухоженными палисадниками, с молочными бидонами, которые, несмотря на войну, дожидались проезда наполнявшего их молочника, с унитазами, которых большая часть наших солдат никогда не видела, и удивлялась, зачем они при такой жизни затеяли войну с нищей Россией. А в бидоны мочились, чтобы не вые…сь после такой войны.
Вот почему, когда начинались разговоры о мародерстве нашей армии, будто бы «увозившей из Германии добро эшелонами», папа, который привез из Германии две книги, они до сих пор у нас стоят, говорил: «Эти люди возвращались мало того что в нищую, да еще и разоренную страну. Им жизнь зачастую надо было устраивать с нуля. И если он захватил десяток часов, так, может, он их продаст и купит себе козу. Лезть не надо было в Россию. Пусть благодарят, что в Германии вообще что-то осталось». Любимая его песня о войне была «Враги сожгли родную хату».
А Жуков, который, как говорят, вывез эшелон барахла, так ведь он тоже простой крестьянский парень, не видевший до этого ничего шикарней кремлевских дач, на фоне которых даже немецкие крестьянские дома выглядели дворцами. Теперь всякий в этом может убедиться.
Но до конца жизни папа жалел, что разведчики из разведотдела дивизии, в котором он состоял, не расстреляли после допроса полицая из зондеркоманды. Думали, что это просто полицейский. И когда к нам в гости приезжал его бывший командир, папа каждый раз говорил об этом. Простить не мог. Поскольку он был переводчиком и определял, откуда пленный. Но других эсэсовцев расстреливали. И ни у кого рука не дрогнула. И вопросов не было. Это был высший суд, суд народа. И это его успокаивало, личный вклад в возмездие он все-таки внес.
