Анатолий Гладилин однажды назвал свое поколение творческих людей писателей, поэтов, художников и бардов детьми XX съезда. Имелось в виду движение, которое теперь принято называть шестидесятничеством. Шестидесятничество это, безусловно, порождение XX съезда и хрущевского времени в целом. 60-е годы это годы самого расцвета оттепели.
Что же от этого времени осталось сегодня, какое наследие. Первые изменения, которые происходили в литературе, были скорее похожи на признаки перемен. Так, в журнале Юность вышла первая вещь Анатолия Гладилина Хроника времен Виктора Подгурского. При советской власти в двадцать лет опубликоваться было совершенно немыслимо.
Молодыми называли писателей, которым было лет за тридцать. Считалось, что писатель должен иметь жизненный опыт, желательно проработать в колхозе или на заводе, иметь трудовой стаж, познать жизнь так это называлось. И публикация в Юности выглядела как чудо. Таким же чудом было появление в Новом мире повести Владимира Дудинцева Не хлебом единым.
В ней не было совершенно ничего антисоветского, но был новый взгляд, совершенно ясно дающий понять, что что-то меняется. Тогда никто не говорил, что идет оттепель. Было ощущение все время какой-то борьбы наверху, что-то разрешали, потом запрещали. Тот же доклад Хрущева даже не был широко известен: простые люди, не члены партии или хотя бы актива комсомола узнавали о нем только из разговоров.
Такой значимый, перевернувший весь мир доклад для жителей Советского Союза долго оставался всего лишь слухом. Но многие уже чувствовали какой-то испуг начальства. Причем не какого-то конкретного руководителя, а словно всего начальства целиком. Я думал, что поеду в Литву, устроюсь там моряком, поеду куда-нибудь за границу как матрос.
Но мне написали такую комсомольскую характеристику, что никакой заграницы быть не могло. И вот сижу я в Вильнюсе Что я умею делать вообще. Из Литинститута я ушел, его не окончив, но можно было возвращаться и заканчивать, но как-то не хочется, и вообще я уже писатель с каким-то именем. Вдруг мне звонят и говорят: А не хотите ли вы, Анатолий Тихонович, пойти в Московский комсомолец заведующим отделом литературы и искусства.
Я говорил потом, позже, когда мы уже стали знаменитыми что если бы мне предложили стать министром культуры СССР, то это на меня не произвело такого впечатления, как произвело это предложение. ( Из воспоминаний Анатолия Гладилина в эфире Эха Москвы В Московском комсомольце надо было заниматься не только культурой. Заведующих отделами иногда посылали на важные собрания, где присутствовало партийное начальство. Партийные секретари общались с деятелями культуры пренебрежительно, даже с такими, как Тихон Хренников, который был лауреатом всех высших премий.
Но через некоторое время эти партийные бонзы стали исчезать, и их места занимали куда более вежливые и корректные руководители. Шло изменение не только политики, но стиля руководства. Но изменениям сопротивлялся и партийный аппарат, и те же писательские массы. Даже московское, наиболее прогрессивное отделение Союза писателей было и в основном просоветское и даже просталинское.
Многих старых авторов жизнь научила помалкивать. Еще там были старые консервативные писатели-классики типа Анатолия Софронова, которые возражали против любых изменений и которые сами требовали репрессий к инакомыслящим. После всем известной встречи партии и правительства с интеллигенцией, где Хрущев орал и стучал кулаком на Вознесенского и на Аксенова, было обыкновенное собрание в московском отделении Союза писателей, где выступал кто-то из старых консерваторов, в ранге секретаря, лауреат Сталинской премии, и чуть не плача говорил: Что же происходит, товарищи. Партия ругает Аксенова, а его пускают за границу, он в Аргентину уехал.
На самом деле Аксенов в Аргентину уехал по ошибке. Как он рассказывал потом в книге воспоминаний: один отдел не скоординировал свои действия с другим, и Аксенов почти случайно был утвержден как член делегации от Союза кинематографистов, вылетавшей в Аргентину. Когда чем-то провинился Евгений Евтушенко, было созвано специальное собрание, на которое заставили прийти многих писателей. И там сказали, что с Евтушенко надо кончать, поскольку его поведение возмутительно.
Что с молодыми надо работать, но не терпеть то, что позволяет себе Евтушенко. Что Союз писателей должен, обязан и так далее. Казалось, что с Евтушенко действительно будет покончено. Сам он в это время был в Африке.
А когда приехал и выслушал, что происходило в его отсутствие, то сказал: Ну, посмотрим. Через неделю в газете Правда появились стихи товарища Евтушенко на целых полстраницы. Естественно, такие, которые были нужны: Россия, Африка, дружба и прочее. Как и что после этого можно было спрашивать с Евтушенко.
Союзу писателей пришлось примолкнуть. Анатолий Гладилин написал повесть после того, как поработал в качестве простого рабочего на золотых приисках под Певеком (это самый север Чукотки). Она была опубликована в журнале Молодая гвардия. А потом вышла статья в Комсомольской правде, где Гладилина обвиняли в очернительстве рабочего класса и в том, что он осмеял саму идею коммунистических бригад.
После этого его перестали печатать, а пьесу, которая уже репетировалась в театре Вахтангова, сняли с репертуара. Вот вроде бы шла оттепель, и всем свобода, а какие-то конкретные авторы могли быть тихо запрещены. Через полгода в редакции Юности Гладилину посоветовали написать письмо в ЦК партии, что его не печатают. Он написал, ответа, конечно, не получил, но через некоторое время ему позвонил директор издательства Советский писатель Николай Лесючевский.
Издательство Советский писатель было самое крупное издательство тогда, и оно кормило всех писателей, от него все зависели. Перед Лесючевским даже секретари прогибались, секретари Союза, не самые главные, но все-таки Он был царь и бог. Этого места он не так просто добился. Известно про него, что в сталинское время он закладывал писателей очень квалифицированно.
Он из тех старых зубров, которые еще сидели, и у которых была власть. Вдруг он мне звонит и говорит: Анатолий Тихонович, срочно приезжайте ко мне в редакцию. Я приезжаю. Он говорит: Вы знаете, мы решили издавать вашу повесть Первый день нового года, я буду вашим редактором, я буду сам редактировать вашу книгу.
Давайте сейчас поедем ко мне домой, там мы тихо, спокойно поговорим, как мы будем делать. Происходит невиданное, неслыханное. Мы поехали домой, сидим с ним, говорим. Потом раздается телефонный звонок, он говорит: Да, да, да.
Сейчас передам, и передает мне трубку. В трубке голос: С вами говорит инструктор, зам. зав. отдела ЦК КПСС.
Черноусанов была его фамилия. Потом мы его вспоминали, это был очень светлый деятель на этом общем фоне. Все в порядке у вас с книгой. Вы довольны.
Была какая-то такая реакция. ( Из воспоминаний Анатолия Гладилина в эфире Эха Москвы Хрущев был действительно непредсказуем и неуправляем. У него были сталинские замашки, он мог совершенно спокойно снять человека, расстрелять, как вопреки закону был расстрелян валютчик Рокотов. И вместе с тем он все время искал чего-то, пытался что-то менять, выдвигал новые кадры.
Поэтому молодых, с одной стороны, дико громили, а с другой стороны, даже поддерживали. Многие недоброжелатели говорили, что Никита Сергеевич Хрущев с виду был дурак дураком. Но в России всегда главный герой Иван-дурак. И кроме того, Хрущев это последний руководитель советского государства, который многое прошел, много знал, но все время искал каких-то чудес.
Что такое кукуруза и вся его кукурузная кампания, которая вызывала смех. Кажется, что он дурак был, а ведь он действительно знал, что сельское хозяйство просто так не вытащить. И кукуруза, которую он увидел в Америке, показалась ему тем чудом, которое и может спасти сельское хозяйство. Он все-таки верил, что можно найти что-то такое чудесное, что вытащит советскую систему.
К тому же, наверное, он действительно был последним настоящим коммунистом из руководителей СССР. Потом пришли руководители, которые уже ни во что не верили, они просто хотели тихо сидеть и властвовать. А Хрущев верил в светлое будущее почти так же, как верили обычные советские люди. Так и писатели-шестидесятники ни диссидентами, ни антисоветчиками не были, они тоже просто верили в светлое будущее.
Термин диссиденты появился уже в постхрущевское время, когда бывшие шестидесятники стали задыхаться от засилья дураков, невежд и непрофессионалов во власти. И не только в Союзе писателей или среди чиновников средней руки они были. Аксенов вспоминал, как с ним министр культуры разговаривал, через каждое слово вставляя матерное. В первую очередь диссиденты хотели, чтобы все было в руках профессионалов, людей, которые знают свое дело и любят его.
Сами они в большинстве своем работали ради идеи, потому что разбогатеть на литературе было сложно. Тираж журнала Юность тогда подняли от ста тысяч до двух миллионов экземпляров. А вот книги издавали только разрешенными тиражами, не больше. Шестидесятники знали, что на их книгах воспитывались миллионы людей, которые потом строили дома, заводы, фабрики, людей учили.
И самой первой и главной у них была мысль, что надо не слушаться, не на идею опираться, не на веления партии, а первым делом стараться делать все профессионально и хорошо. Они были критически настроены по разным причинам, но настоящих антисоветчиков, таких как Владимир Максимов, было мало. А некоторые, как например Роберт Рождественский, и вовсе сделали прекрасную карьеру при советской власти. Причем Рождественский никого не закладывал, он просто там, где надо, молчал.
И несмотря на то что он был на самых верхах литературной иерархии, он не сделал ни одного ложного шага. Но шестидесятничество это очень широкое явление: это не только писатели и поэты, это и художники, и режиссеры, и даже актеры. И как ни странно, но они почти все, особенно вначале, были вместе, очень любили друг друга, радовались успеху друг друга. Когда в Новом мире напечатали роман Владимирова Три минуты молчания, к нему в Центральном доме литераторов подошли Тарковский с Кончаловским и поздравили, сказали, что роман замечательная вещь.
Белла Ахмадулина поздравляла и говорила, что это гениальная вещь, а они с Владимировым почти не были знакомы. Была радость за других, было ощущение, что все борются с общим врагом, имя которого идеологическая бездарность. И еще шестидесятничество объединяла вера в светлое будущее, что в этой стране можно построить что-то такое, что будет лучше и легче жить[50].
Статья взята с: http://www.libma.ru
