Сайт Openspase опубликовал фрагмент исследования известного журналиста Михаила Козырева о «второй экономике» СССР. «Подпольные миллионеры» должны занять одну из первых позиций в списке чтения, обязательного для всякого, кто хочет разобраться в устройстве сегодняшней России. Да и Украины тоже.
Забавная штука — Советское государство вытравливало частнособственнический инстинкт почти семьдесят лет, но так в результате и не преуспело. Возможно, потому, что при постоянно декларируемом отрицательном отношении к частной деловой активности границы допустимого постоянно менялись…
ы, скорее всего, не однажды слышали об авторе этой книги. Михаил Козырев долгое время работал в русском Forbes, и это именно его материал о бизнесе Елены Батуриной оказался в свое время в центре масштабного скандала. Материал впоследствии разросся до книги «Елена Батурина: как жена бывшего мэра Москвы заработала миллиарды», вышедшей в «ЭКСМО» в прошлом году. И вот вскоре в том же «ЭКСМО» выйдет в свет новая книга Козырева, посвященная тому, как рыночная экономика функционировала в советские времена.
Только на первый взгляд кажется, что автор решил обратиться к менее злободневной теме. На самом же деле «Подпольные миллионеры» несомненно должны занять одну из первых позиций в списке чтения, обязательного для всякого, кто хочет разобраться в устройстве сегодняшней России.
Козырев не только сообщает читателю множество неожиданного и нетривиального фактического материала (от 28 до 33% всех доходов советских домохозяйств в 70-х и начале 80-х исходили от частного сектора, в сталинский период к нелегальному частному предпринимательству относились либеральнее, чем в хрущевские и брежневские времена etc.). Не только рассказывает удивительные, почти фантастические истории о нелегальных советских предпринимателях — вроде содержащейся как раз в этом фрагменте истории Управления военного строительства №1 Николая Павленко.
Некоторым образом гораздо важнее то, что из книги Козырева становятся намного яснее причины того, почему нынешний российский капитализм выглядит так, как он выглядит. Становится понятно, что и наличный уровень коррупции, и склонность к сращиванию с государством — вовсе не результат недостаточного регулирования и не непременная черта «периода первоначального накопления».
И уж, конечно, дело не в том, что рыночная экономика отторгается культурной матрицей. Козырев демонстрирует, что корни современного состояния — в СССР, чья государственная машина паразитировала на частном предпринимательстве, одновременно различными способами его репрессируя. Перед нами если не главный российский non-fiction года, то несомненно претендент на то, чтобы войти в первую тройку. Сегодня мы публикуем фрагмент первой главы «Каждый третий советский рубль».
Забавная штука — Советское государство вытравливало частнособственнический инстинкт почти семьдесят лет, но так в результате и не преуспело. Возможно, потому, что при постоянно декларируемом отрицательном отношении к частной деловой активности границы допустимого постоянно менялись.
Первыми декретами советская власть национализировала банки, заводы и фабрики. В Гражданскую войну ЧК устраивала облавы на спекулянтов, комиссары пробовали строить «военный коммунизм», провели огосударствление оптовой и вообще всей крупной торговли. Но при этом де-факто были разрешены «блошиные» рынки и малый частный бизнес. Дальше наступил НЭП. Было ли это вынужденное отступление, тактический маневр — не так важно. Предпринимательская инициатива была почти на десятилетие выпущена из подполья.
Дальше? Сталин победил в схватке за власть в советской верхушке, НЭП был свернут. Начались индустриализация и коллективизация. Казалось бы, частный бизнес должен был быть ликвидирован, а те, кто им занимались, поголовно отправлены рыть каналы. Но нет… В сталинские десятилетия в СССР процветали так называемые кустари и их артели, если говорить простым языком — разного рода малый и очень малый бизнес.
Что в свете устоявшегося мнения об СССР 30—50-х годов как о тоталитарном государстве, безжалостно подавляющем любые ростки самостоятельности и инакомыслия (в экономике, политике, искусстве) выглядит несколько неожиданно. Но фактом остается то, что в конце 40-х — начале 50-х годов разного рода малым частным предпринимательством занимались сотни тысяч, если не миллионы человек. Конечно, кустари, как классово чуждый и априори сомнительный элемент, находились под чутким надзором органов. Но команды на тотальную ликвидацию этого слоя так и не поступило.
Более того, «в послевоенный период был всплеск предпринимательской активности, народ сам себя обшивал, одевал», — говорит Леон Косалс, профессор Высшей экономической школы, автор нескольких исследований о теневой экономике СССР и России. После войны советская экономика лежала в руинах. Начавшаяся гонка вооружений требовала ускоренного восстановления тяжелой промышленности, которая пожирала все наличные ресурсы государства. Власти по необходимости смирились с существованием обширного частного сектора в экономике. К концу 50-х годов прошлого века в СССР было зарегистрировано около 150 000 артелей (кооперативов) и частников-кустарей.
Артели должны были работать, используя отходы производства крупных предприятий. Таково по крайней мере было официальное оправдание существования такой формы организации производства. Но за этой «ширмой» скрывались обычные малые предприятия — цеха по пошиву одежды, выделке обуви и т.п. Естественно, работали они не только на отходах.
Швейные артели, например, которым нужна была высококачественная резиновая тесьма, доставали ее на предприятиях авиационной промышленности, которым она выделялась в числе прочих материалов для производства парашютов. Во многих случаях артели существовали непосредственно при заводах-«донорах», через которые и было налажено их снабжение. Уследить за десятками тысяч мелких производств по всей стране было просто нереально. В результате за пределами легальной, официальной экономики функционировали целые сектора и отрасли промышленности.
* * *
О масштабах нелегальной экономической деятельности в тот период можно судить по делу так называемого Управления военного строительства №1 (УВС-1). По сути, это была настоящая частная строительная корпорация с численностью сотрудников под тысячу человек, работавшая на всей европейской части СССР. Ее глава и хозяин — Николай Павленко — родился в селе Новые Соколы под Киевом в семье мельника, где кроме него было еще семеро детей. В 1928 году он сбежал из дому, подделав документы о рождении. Вскоре семья была раскулачена и сослана в Сибирь. А Николай Павленко перебрался в Калинин (сегодня — Тверь), где поступил в местный инженерно-строительный институт. Проучился там два года, затем бросил и устроился работать на стройку.
В деталях восстановить дальнейший жизненный путь Павленко уже невозможно. Остается лишь идти за следователями, которые смогли выявить некоторые из эпизодов. Например, в архивах НКВД были найдены датированные концом 30-х годов рапорты от неких Керзона и Сахно, с решением привлечь Павленко «к разработке материалов против троцкистов Волкова и Афанасьева». То есть, похоже, сын мельника активно строчил доносы и кляузы на людей, с которыми работал на стройке.
Сохранилась также рекомендация калининских органов НКДВ о трудоустройстве Павленко в серьезную организацию «Главвоенстрой». Там он работал вплоть до войны — прорабом, старшим прорабом, заведующим стройучастком. Научился «работать с документами», понял, как устроена «машина». С началом войны Павленко призвали в действующую армию. Однако в октябре 1941 года он, выписав себе поддельные документы, покинул часть и вместе с группой таких же дезертиров перебрался в Калинин. Там он организовал свой первый бизнес.
Один из прибившихся к группе дезертиров изготовил из резиновой подошвы ботинка печать с надписью «Участок военно-строительных работ Калининского фронта» («УВСР-5»). За взятку в типографии были отпечатаны необходимые документы — накладные, наряды, договора и т.п. На прифронтовых дорогах Павленко подобрал с десяток брошенных грузовиков и бульдозеров. После чего сумел встроиться в систему военно-строительных частей Калининского фронта.
«Частное» подразделение было поставлено на довольствие. Военкоматы отправляли Павленко пополнение из числа новобранцев и выписывающихся из госпиталей бойцов. А разросшаяся часть чинила дороги, ремонтировала мосты, строила аэродромы и госпитали. Меняя названия и подчиненность, строительная часть Павленко вместе с фронтом продвигалась на запад. Несколько раз вступала в столкновения с вооруженными группами немцев, оказавшимися в тылу советских войск. И все четыре года войны часть Павленко была загружена работой, стояла на всех видах довольствия.
Был ли Павленко единственным такого рода частным подрядчиком Советской армии или всего лишь самым крупным из числа выявленных? Сегодня сложно сказать. Но по крайней мере он действительно строил. И претензий к его работе у заказчиков не возникало. Войну Павленко закончил под Берлином. Уже после Победы, договорившись за взятку с военпредами Управления вещевого и обозного снабжения Министерства обороны СССР и представителями временной военной комендатуры Штутгарта, Павленко получил в свое распоряжение железнодорожный эшелон из тридцати вагонов.
В него были загружены десятки тонн муки, сахара и круп, реквизированных у местного населения. Пара сотен голов домашнего скота. Десять грузовиков, пять тракторов, несколько легковушек и другая техника. Доставив все это в Калинин и распродав на черном рынке, Павленко демобилизовал большую часть своей части. Каждому из рядовых он выплатил от 7 до 12 тысяч рублей. Офицерам — от 15 до 25 тысяч. Себе, как установило позже следствие, оставил около 90 000 рублей.
Оставив себе часть вывезенной из Германии техники, Павленко организовал в Калинине гражданскую строительную артель «Пландорстрой». Какое-то время работал на ее базе. Однако здесь, в центральном регионе, был слишком жесткий контроль, и развернуться не получалось. Павленко перебрался во Львов. Туда же съехалась и большая часть его бывших подчиненных. Была создана новая структура — Первое управление военного строительства или УВС-1. Вскоре она превратилась в одну из крупнейших в регионе строительных организаций.
Штаб части располагался в Кишиневе, у нее было свое знамя с постоянным дежурящим часовым, вооруженная охрана по периметру. Личный состав поступал из местных военкоматов. Подряды — от промышленных предприятий и организаций Молдавии, Украины, Белоруссии, западных областей РСФСР и Прибалтики. УВС-1 одновременно вело работы на десятках площадок, Павленко строил на совесть.
Один из следователей, работавших по делу Павленко, позже вспоминал: «В городе Здолбунове (Ровенская область УССР. — М.К.) воинская часть Павленко строила подъездные пути к восстанавливаемому цементному и кирпичному заводам. Должен сказать, строил он отлично. Приглашал специалистов со стороны, по договорам. Платил наличными в три-четыре раза больше, чем на госпредприятии. Проверять работу приезжал сам. Если найдет недостатки, не уедет, пока их не исправят. После откатки сданного пути выставлял рабочим бесплатно несколько бочек пива и закуску, а машинисту паровоза и его помощнику лично вручал премию, здесь же, принародно».
Наверное, рано или поздно «корпорация» Павленко была бы выявлена — уж слишком большой размах приобрела ее деятельность. С 1948 по 1952 год УВС-1 по подложным документам заключило шестьдесят четыре договора на сумму 38 717 600 рублей. Почти половина договоров проходила по линии Минуглепрома СССР. Павленко открыл текущие счета в двадцать одном отделении Госбанка, через которые по фиктивным счетам получил более 25 миллионов рублей.
Из этих денег он платил взятки практически всем своим контрагентам. Хорошо «смазанный» механизм работал без сбоев. Однако в 1952 году все решил случай. Павленко, решив сделать из своей части совершенно обычную советскую организацию, подписал своих сотрудников на облигации государственного займа (они были куплены нелегально на «черном» рынке во Львове). Один из солдат, получив бумаг на меньшую сумму, чем было заплачено, написал заявление в местную прокуратуру. Началась проверка. В ее ходе быстро выяснилось — УВС-1 нигде официально не числится!
Ни в вооруженных силах, ни в Министерстве внутренних дел. Нигде. Для ликвидации бизнеса Павленко была проведена тщательно спланированная операция. 14 ноября 1952 года в штаб УВС-1 и всего его подразделения в одно и то же время нагрянули следователи, подкрепленные вооруженными подразделениями поддержки. Сопротивления, впрочем, они не встретили. Всего было задержано более 300 человек, из них около 50 так называемых офицеров, сержантов и рядовых из числа ближайшего окружения Павленко, которые были в курсе нелегального характера деятельности УВС-1. Был арестован и сам Николай Павленко, который к тому времени присвоил себе звание полковника.
В ходе обысков в УВС-1 было обнаружено и изъято 3 ручных пулемета, 8 автоматов, 25 винтовок и карабинов, 18 пистолетов, 5 гранат, свыше 3 тысяч боевых патронов, 62 грузовых и 6 легковых автомашин, 4 трактора, 3 экскаватора и бульдозер, круглые печати и штампы, десятки тысяч различных бланков, множество фальшивых удостоверений личностей и техпаспортов. Через два года состоялся суд. Павленко и его 16 подельникам предъявили обвинения в создании контрреволюционной организации, подрыве государственной промышленности и антисоветской агитации.
«Я никогда не ставил целью создание антисоветской организации», — заявил в последнем слове Павленко. Он уверял, что всего лишь занимался строительством. И строил хорошо. «Заверяю суд, что Павленко еще может быть полезен…» — «Полковник» рассчитывал на снисхождение в обмен на обещание работать в будущем лишь на государство. Однако приговор трибунала Московского военного округа от 4 апреля 1955 года был суров и предсказуем: Павленко был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу, а его офицеры — к лишению свободы сроком от 5 до 25 лет.
* * *
Характерная деталь — Павленко судили за антисоветчину, а не за незаконное предпринимательство и хищения. И понятно почему — за хозяйственные преступления организатор крупной даже по современным меркам частной строительной корпорации мог получить лишь длительный срок лагерей. Но никак не расстрел. «Политические» статьи были применены по делу Павленко потому, что это действительно из ряда вон выходящий случай. Подавляющее же большинство дельцов в 40-е и первой половине 50-х годов могли существовать в условиях более-менее щадящего режима. Репрессии начались после смерти Сталина. Как ни странно — при Хрущеве. Том самом Хрущеве, что разоблачил с трибуны XX партсъезда культ личности.
Новый Генсек обещал построить коммунизм к 1980 году. Частники в этот план не вписывались. Какой, действительно, коммунизм, когда под боком рассадник частнособственнической заразы — артели да кустари? Упертость и идеализм Хрущева для многих оказались страшнее сталинской железной руки.
«Они уже знали, что их расстреляют… Сильно плакали. Разбегались и бились головой об стену. Смотреть было тяжело», — вспоминает Бегдажан Атакеев, сокамерник двух обвиняемых по нашумевшему в начале 60-х делу киргизских трикотажников. Зигфрид Газенфранц (помощник мастера местной трикотажной фабрики) и Исаак Зингер (мастер одной из промышленных артелей) работали «топ-менеджерами» настоящей корпорации, специализировавшейся на пошиве кофточек, платьев, свитеров и т.п. Артели киргизских трикотажников были лишь надводной частью их бизнеса. Многие операции проходили за пределами официальной отчетности. Закупались материалы, оборудование. Зачастую в артелях использовался труд рабочих государственных фабрик. Некоторые из фактических хозяев артелей работали одновременно на госпредприятиях. Они покупали списанное оборудование, ремонтировали его и запускали в работу.
Трикотажные машины размещались на территории фабрик, в пустующих помещениях цехов и гаражах. За выпуск неучтенной продукции рабочие получали зарплату в несколько раз выше официальной и работали в три смены. Ядро киргизских трикотажников составили евреи, эвакуированные во Фрунзе во время войны из западных районов СССР, в
том числе с бывших территорий Польши и Румынии. Многие из них, в отличие от прежде переселенных в Киргизию евреев, не были настроены на скорейшую ассимиляцию. Доходы от предпринимательской деятельности хоть в какой-то степени позволяли им поддерживать привычный стандарт жизни. Семья Газенфранца, например, жила в большом доме с прислугой.
У главы семейства был кабинет и лаборатория в отдельном флигеле. «Часть трикотажников была с Запада, [их] психология отличалась от нашей. Они, например, спокойно спали, наивно полагая, что, если они дали взятку верхушке, этим гарантирована безопасность», — вспоминает родственник одного из расстрелянных. Иллюзии развеялись в январе 1962 года, когда по «трикотажному» делу в Киргизии было арестовано около 150 человек. Их ждала крайне незавидная судьба.
* * *
К излету советской эры самой суровой мерой — смертной казнью — Уголовной кодекс карал двадцать два вида преступлений. Среди них — несколько экономических. Расстрел полагался за хищение государственного и общественного имущества в особо крупных размерах и валютные операции (включая сделки с золотом).
Показательно, что в конце сороковых годов экономические статьи из списка расстрельных были изъяты. Их возвращение состоялось по личному требованию Генерального секретаря Никиты Хрущева. На очередном пленуме ЦК КПСС, выступая с речью, Хрущев неожиданно для всех заговорил о приговоре по делу крупных валютных спекулянтов Яна Рокотова и Владимира Файбишенкова.
Они были осуждены на длительные сроки заключения. Но Хрущеву этого показалось недостаточно. «За такие приговоры судей самих судить надо», — раздраженно бросил он Председателю Верховного суда СССР. В экстренном порядке уголовное законодательство было пересмотрено. По делу Рокотова — Файбишенко оно было применено задним числом, оба были расстреляны. Это дело положило начало волне настоящего террора против советских предпринимателей.
Вспышка гнева Генсека была вовсе не случайной. Еще в марте 1959 года во время встречи Анастаса Микояна с американским экономистом Виктором Перло, американец пожаловался, что его повсюду донимают какие-то люди, предлагающие ему продать валюту. Затем во время встречи публициста Альберта Кана с партийным идеологом Михаилом Сусловым иностранец заметил, что в социалистической стране безнаказанно промышляют спекулянты валютой. Суслов был взбешен.
Он обвинил руководство МВД в том, что оно не справляется. И потребовал передать борьбу с контрабандой и нарушением валютных операций в ведение КГБ. Чекисты взялись за дело и вскоре досконально выяснили, что творится на нелегальном валютном рынке СССР.
Его сердцем была так называемая «Плешка» — улица Горького (ныне Тверская) от Пушкинской площади до гостиниц «Националь» и «Москва». Именно сюда приходили валютчики на охоту в надежде встретиться с иностранцами, потенциальными продавцами валюты. Охотники получили прозвище «фарцовщиков» (производное от «форсельщик», что в свою очередь произошло от вопроса, задаваемого иностранцу: «Have you anything for sale?»).
Впрочем, поисками иностранцев с валютой на «Плешке», в универмагах, гостиницах и на выставках занимались представители самого низшего звена. Их называли «бегунками» или «рысаками». Собранные деньги они передавали выше, «шефам». А те — настоящим крупным валютным спекулянтам, «купцам». Они были тщательно законспирированы. Их знал ограниченный круг проверенных лиц. Некоторые из них при этом работали на милицию и периодически сдавали своих «бегунков». В таком виде система функционировала долгие годы, если не все десятилетия советской власти.
При Хрущеве ситуация радикально изменилась. Согласно одной из версий, неприятные замечания по поводу валютчиков пришлось выслушать не только Суслову, но и самому Никите Сергеевичу. В конце 1960 года он был с визитом в Западном Берлине. Во время встречи с местными властями Хрущев в свойственной ему манере обрушился на капиталистические порядки. «Город превратился в грязное болото спекуляции», — гремел Хрущев. Однако в ответ получил выкрик из зала: «Такой черной биржи, как ваша московская, нигде в мире нет!»
По возвращении домой Хрущев потребовал от КГБ справку о том, как ведется борьба с валютчиками и контрабандистами. К тому времени комитетчики уже провели серию задержаний ключевых игроков рынка. Они, хоть и были хваткими и чрезвычайно осторожными людьми, но соперничать с Комитетом, с его безграничными ресурсами и возможностями, конечно же, не могли. Среди арестованных оказались валютные «короли» Владислав Файбишенко, Ян Рокотов и Дмитрий Яковлев, настоящие киты в среде валютчиков, державшие в своих руках наиболее крупные операции.
Воротилы долго запирались, но следователи сумели расколоть их, предъявив многочисленные улики и свидетельские показания контрагентов. Суд приговорил всех троих к восьми годам заключения, — максимально возможное наказание за валютные преступления, существовавшее на момент их совершения Яковлевым, Файбишенко и Рокотовым. Уже в ходе судебного разбирательства Указом президиума Верховного Совета СССР срок наказания за незаконные валютные операции был увеличен до 15 лет. Но поскольку новации были приняты после ареста главных фигурантов валютных дел, эта мера не могла быть применена к ним задним числом.
Все это пытались объяснить Хрущеву — что закон обратной силы не имеет, что наказание за совершенное преступление возможно лишь исходя из законодательства, действовавшего на момент ареста преступников. Однако тот и слушать ничего не хотел. По личному настоянию Генсека в аппарате ЦК КПСС была спешно подготовлена записка в Политбюро, где обосновывалось изменение статей Уголовного кодекса, касающихся незаконных валютных операций в сторону ужесточения наказания вплоть до смертной казни.
1 июля 1961 года Председатель Президиума ВС СССР Леонид Брежнев подписал Указ «Об усилении уголовной ответственности за нарушение правил о валютных операциях», которым вводилась расстрельная статья за валютные операции. А Генпрокурор Руденко моментально подал протест на «мягкость» приговора. Дело принял к рассмотрению Верховный суд РСФСР, и по итогам длившегося два дня открытого судебного процесса приговорил троих валютчиков к расстрелу.
И хотя потрясающее беззаконие советских властей вызвало волну протестов по всему миру — открытое письмо Хрущеву по этому поводу написал, например, философ и общественный деятель Бертран Рассел, — приговор был вскоре приведен в исполнение.
* * *
Практически одновременно с поправками, вводящими смертную казнь за валютные операции, высшая мера наказания была введена и за хищения социалистической (читай — государственной) собственности в особо крупных размерах. Под эту статью можно было подвести практически любое нелегальное производство в тогдашнем СССР. Что и произошло в отношении киргизских трикотажников.
Большая часть эпизодов дела цеховиков из Фрунзе, как и аресты большинства из них, тоже происходили до принятия поправок, вводящих смертную казнь за экономические преступления. Однако, как и в случае с Рокотовым и Файбишенко, судья без колебаний применил их задним числом. «Мы государству ущерб не нанесли. Сколько было у государства, столько и осталось. Мы выворачивались на собственные деньги, выпускали неучтенную продукцию. Нас судить за хищения никак нельзя», — отбивался на суде от расстрельной статьи Зигфрид Газенфранц. Безуспешно. Купленные и отремонтированные станки, сырье, рабочее время и прочие ресурсы — все было признано похищенным у государства. Результат — 21 расстрелянный по делу.
Волна подобных процессов прокатилась по всему СССР. И дело не ограничилось лишь окраинами — Украиной, Закавказьем, Средней Азией или Прибалтикой. Крупный цех, кстати, тоже трикотажный, был разгромлен в Москве. Бизнес был организован неким Ройфманом. 1925 года рождения, со средним образованием, он, как потом выяснило следствие, с 1947 года занимался организацией цехов при различных госпредприятиях и организациях. В 1957 году запустил производство неучтенной продукции в трикотажном цехе производственного комбината общества глухонемых в Калинине. Потом купил за 2000 рублей должность заведующего мастерскими психоневрологического диспансера Краснопресненского райздравотдела города Москвы и перебрался в столицу.
Подкупив кого надо, Ройфман добился разрешения создать при психдиспансере трикотажный цех. По легенде в нем больные должны были заниматься трудотерапией. Естественно, все, кто подписывал Ройфману документы, были в курсе, что лечение тут ни при чем. Из сотрудников диспансера теневик собрал команду управленцев для своего дела. В доле был и главврач диспансера — для него создали специальную должность медицинского сотрудника цеха, с официальной зарплатой, которая выплачивалась каждый месяц.
Однако помимо официального производства, Ройфман оборудовал и настоящий цех. Он размещался в подвалах соседнего с диспансером жилого дома. Там стояло несколько десятков трикотажных машин, добытых на ленинградском заводе «Станкоинструмент». Сырье бралось с Загорской трикотажной фабрики. За те несколько лет, что работал цех Ройфмана, там было переработано 460 тонн шерсти. Работа шла в три смены. Изготовленные дамские кофточки, платки, джемпера и прочее отправлялось затем в торговые палатки, расположенные на рынках и при вокзалах. Продавцы имели долю с продаж.
Интересно, что, как и в случае с подпольной строительной корпорацией Павленко, цех при московском психдиспансере был выявлен случайно. Один из партнеров Ройфмана, некто Шакерман, поссорился со своими родственниками, и те написали жалобу в прокуратуру, в которой сообщили о высоких нетрудовых доходах Шакермана.
Была проведена проверка. Золота и ценностей милиция не обнаружила, но дом и его обстановка действительно не соответствовали официальным доходам хозяина. Завели дело, начались обыски. Вскоре была вскрыта деятельность цеха. В итоге у Ройфмана и Шакермана обнаружили несколько десятков килограммов золота. Хищения в особо крупных размерах и незаконные золотовалютные операции — этого хватило, чтобы приговорить хозяев московского цеха к высшей мере наказания. Ройфман и Шакерман были расстреляны.
Количество смертных приговоров в 1961 году, когда была введена смертная казнь за экономические преступления, выросло по сравнению с 1960 годом более чем втрое — до 1990. В 1962-м высшая мера наказания была применена 2159 раз. В дальнейшем количество смертных приговоров сократилось.
Но дамоклов меч вероятного наказания висел над каждым, кто занимался в СССР «коммерцией». Например, в 1973 году, в разгар брежневского застоя, когда нравы, особенно в Закавказских республиках, значительно смягчились, в Азербайджане был расстрелян Теймур Ахмедов, отец предпринимателя Фархада Ахмедова, сегодня — одного из богатейших людей в России, номер 103 в списке журнала Forbes.
Ахмедов-старший был директором одного из крупных пищевых предприятий республики и пользовался репутацией крупного цеховика. С приходом к власти Юрия Андропова за «коммерсантов» вновь взялись всерьез. Взять хотя бы дело о нелегальном пошиве одежды в ауле Апсуа, которое расследовал Анатолий Дорофеев, — в его рамках к смертной казни были приговорены три человека.
* * *
Но вернемся в 60-е годы — при Хрущеве артели и кустари входили в состав государственных предприятий. Частное предпринимательство было окончательно вытеснено из легальной сферы. Репрессии против частника приобрели системный и более жестокий характер. Но, несмотря на уголовные статьи, частнопредпринимательская деятельность в СССР не затихала. Насколько масштабным было это явление? В СССР если и велась такая статистика, то сейчас она «зарыта» в до сих пор секретных архивах ФСБ и МВД. Но возможность дать количественную оценку бизнеса «по-советски» тем не менее есть.
В 70-х—80-х годах прошлого века американский Университет Дьюка (Калифорния) провел одно из самых масштабных социологических исследований, проливающих свет на реальную экономическую жизнь в Советском Союзе. В нем приняло участие около 3000 бывших советских граждан, эмигрировавших в США. Самую большую группу — 85% — составили эмигранты, покинувшие СССР в период 1971—1982 гг. Это были бывшие советские граждане одиннадцати республик (Казахстан, Киргизия, Туркмения и Таджикистан в поле зрения ученых не попали), проживавших в основном в крупных индустриальных городах. О чем спрашивали бывших владельцев «серпасто-молоткастого»?
Если коротко — то о жизни в «совке». Специально обученные интервьюеры (так и хочется добавить — в штатском) задавали эмигрантам десятки вопросов: о составе семьи, образовании, роде деятельности, уровне благосостояния, жилищных условиях, расходах и доходах, банковских вкладах, пенсиях, потреблении алкоголя, владении автомобилем и т.п. Однако в центре внимания людей с опросными листами, часами «терзавших» бывших советских граждан, было то, что американские социологи чуть позже назвали «вторая экономика» (second economy) Советского Союза, то есть нелегальная, не подчиняющаяся всемогущему Госплану, который рулил «первой», официальной экономикой Союза.
Да, к исследованию можно было бы предъявить массу претензий. Взять хотя бы этнический состав группы, принявшей участие в опросе: евреи — 53%, армяне — 23%, 18% — русские, украинцы и белорусы, 7% — все остальные. Но что делать — опрашивать приходилось того, кто выехал.
А это была так называемая еврейская волна эмиграции. Еще один большой минус — выборка формировалась не случайный образом, как требуют каноны социологии, а организаторы сами отбирали респондентов. Но можно сказать еще раз — опрашивали тех, кого можно было спросить. И тем не менее это было первое действительно фундаментальное научное исследование, проливающее свет на то, как на самом деле функционирует реальная, а не «госплановская» советская экономика.
Что было ясно из опросов? Например, то, что мало кто в СССР жил на одну лишь зарплату (вы же помните, какой отклик находила в сердцах советских людей крылатая фраза Папанова в «Бриллиантовой руке»). Что люди изворачиваются тысяча и одним способом, но умудряются получать доходы, не зависящие от государства. Что значительная часть торгового оборота проходит не через официальные торговые сети, а по нелегальным каналам. Что, несмотря на официальные запреты, советские граждане занимаются частным предпринимательством. И что да — за это полагается суровое наказание, но жирная «смазка» коррупции позволяет миллионам людей решать проблемы с Уголовным кодексом.
Конечно, обрывочные сведения о том, что функционирование советской экономики не столь безупречно, как явствует из официальных данных, в США поступали и раньше. Однако анализ данных, полученных в ходе исследования, получившего название Berkerly-Duke survey, позволил впервые систематизировать ранее разрозненную информацию о реалиях советской экономики. Вот некоторые штрихи к картине.
За пределами четко регламентированной Госпланом экономики прежде всего остается сельское хозяйство. По оценкам американских исследователей, объем продуктов, выращенных на подсобных участках и продаваемых на колхозных рынках или с рук, составлял до 25% всего потребляемого в СССР продовольствия. Сама по себе эта деятельность не была незаконной. Однако приобретение семенного фонда, удобрений, кормов для выращивания животных и домашней птицы в большинстве случаях было уже нелегальным. Как непосредственный участник такого рода деятельности подтверждаю — так оно и было!
Мощный частный бизнес сформировался в строительном секторе советской экономики. В некоторых регионах на частных подрядчиков-шабашников приходилось до половины всех строительных рабочих. Что еще? Нелегальная продажа товаров «с черного хода» сотрудниками государственных магазинов. Репетиторы, натаскивающие школьников для поступления в вузы. Сдача квартир и дач. Самогоноварение. Проституция. И так далее.
Как оценивали в 70-х — начале 80-х годов американские исследователи по итогам социологического опроса эмигрантов, «частные» доходы, то есть полученные не от государства, составляли от 28 до 33% всех доходов советских домохозяйств. В частном секторе было занято до 10—12% всей рабочей силы.
Стоит вдуматься в эти цифры. Каждый десятый работал на себя, ну или на «дядю», но никак не на государство. Каждый третий рубль, зарабатываемый в СССР, приходился на частный сектор. А если исключить привилегированные слои общества — высококвалифицированных рабочих на заводах оборонки, верхушку технической и гуманитарной интеллигенции, партийную номенклатуру и т.п.? Получается, что «левые» доходы граждан составляли половину и более семейного бюджета.
Источник: Openspase
