“ПОТЕПЛЕНИЕ” 1934 года

 

 

Короткий период между всплеском государственного тер­рора в 1932-1933 гг. и новым ужесточением “генеральной ли­нии”, последовавшим за убийством С.М.Кирова 1 декабря 1934 г., по многим признакам может рассматриваться как сво­еобразная “оттепель”, разумеется, в рамках системы, сложив­шейся в 30-е годы. По мнению М.Я.Гефтера, это было время упущенного выбора, выбора между новым кровопролитием, продолжением прежнего курса и нормализацией, “антифаши­стской демократизацией сталинского результата”¹. Рад фак­торов (внутри- и внешнеполитических) определяли возмож­ность такого выбора, направление и пределы “демократиза­ции”. Многое, несомненно, зависело и от того, какой была позиция руководства партии, существовали ли в Политбюро силы, способные возглавить и осуществить новый поворот.

 

1.   Упрочение “умеренного” курса

 

Проводившаяся, невзирая на жертвы, политика усмирения стабилизировала ситуацию в стране. И когда осенью 1933 г. был собран сравнительно неплохой урожай, сторонники Ста­лина вздохнули с облегчением: победа! Именно поэтому XVII съезд партии, в начале 1934 г. политически закрепивший вы­ход из “большого кризиса”, поспешили назвать “съездом побе­дителей”.

Многие верили тогда, что самое страшное позади. Выстояв в пятилетнем противоборстве с обществом, закрепив беспово­ротность коллективизации и индустриального скачка, разгро­мив все сколько-нибудь организованные оппозиционные группировки в партии, сталинская команда, казалось, и сама пойдет на некоторые уступки во имя умиротворения страны. Расчеты эти не были безосновательными. Ведь относительная стабилизация, достигнутая к концу 1933 г., покоилась не только на насилии. В определенной степени она была также результатом проведения сравнительно умеренной политики.

Уже на январском 1933 г. пленуме ЦК ВКП(б), провозгла­шая развертывание новых классовых битв, Сталин тем не ме­нее пообещал, что во второй пятилетке прекратится “подхле­стывание страны” и будут значительно снижены темпы про­мышленного строительства. В отличие от многих других этот лозунг вскоре действительно начал воплощаться в жизнь. Когда в начале 1933 г. хозяйственные ведомства начали по обыкновению выбивать дополнительные капиталовложения, изменяя принятые планы явочным путем, руководство страны проявило твердость. После жалобы Госплана Политбюро 2 марта 1933 г. вынесло строгое решение: “Ввиду попыток от­дельных наркоматов установить объем капитальных работ на 1933 год в большем размере, чем это соответствует общей сум­ме финансирования капитальных работ в 18 миллиардов руб­лей, как это установлено январским Пленумом ЦК и ЦКК, Политбюро указывает на безусловную недопустимость таких попыток”². Сокращение до более разумных пределов финан­сирования капитального строительства было важнейшей предпосылкой относительного экономического оздоровления и создавало условия для более эффективной работы промыш­ленности.

Не столь широко и очевидно, как в индустриальных отрас­лях, тенденции “умеренности” проявлялись в деревне. Однако и здесь к 1934 г. наметились слабые признаки смягчения прежней политики коллективизации и борьбы с “кулачест­вом”. Административно-карательная деятельность политотде­лов МТС, многочисленные кадровые чистки и репрессивные кампании по “укреплению колхозов” сосуществовали с тен­денцией ограничения продразверстки. Крестьян пытались за­интересовать в более производительном труде обещаниями придерживаться принципов продналога.

Некоторому ослаблению репрессивного нажима на дерев­ню способствовала реализация инструкции ЦК ВКП(б) и СНК СССР партийным, советским работникам, органам ОГПУ, судам и прокуратуре от 8 мая 1933 г. Инструкция за­прещала массовые выселения крестьян (устанавливала только индивидуальные выселения активных “контрреволюционе­ров”, причем в рамках установленных лимитов — 12 тыс. хо­зяйств по всей стране), запрещала производить аресты долж­ностным лицам, не уполномоченным на то по закону, а также применять в качестве меры пресечения заключение под стра­жу до суда “за маловажные преступления”. Был установлен предельный лимит заключенных в местах заключения Наркомата юстиции, ОГПУ и Главного управления милиции (кроме лагерей и колоний) — 400 тыс. человек вместо 800 тыс., фак­тически находившихся там к маю 1933 г. Осужденным на срок до 3 лет инструкция предписывала заменить лишение свободы принудительными работами до одного года, а оставшийся срок считать условным³.  Для осуществления этой директивы во всех республиках, краях и областях были созданы специаль­ные разгрузочные комиссии, а общее руководство операцией осуществлял нарком юстиции РСФСР Н.В.Крыленко. Уже 19 июля 1933 г. Крыленко доложил Сталину и Молотову, что на 10 июля 1933 г. в местах лишения свободы всех систем (НКЮ, ОГПУ (кроме лагерей) и Главного управления милиции) со­держалось 397284 человек, т.е. задача, поставленная директи­вой от 8 мая 1933 г., была решена⁴.

Наметившиеся в годы кризиса ростки “умеренности” уже в 1934 г. оформились в новый поворот “генеральной линии”. Его начало в определенной мере знаменовал XVII съезд ВКП(б). Во втором пятилетнем плане, утвержденном на съезде, была окончательно закреплена относительно сбалансированная экономическая политика: по сравнению с первой пятилеткой значительно снижены темпы прироста промышленной про­дукции, официально признана необходимость приоритетного развития отраслей группы “Б”. Одновременно на съезде про­явились некоторые новые тенденции в политической сфере. Руководство партии продемонстрировало готовность прими­риться с бывшими оппозиционерами на условиях безусловно­го признания последними как их ошибок, так и права сталин­ской группы на монопольную власть. При этом прения на съезде позволяли надеяться, что примирение в партии будет первым шагом на пути политики умиротворения общества в целом.

При чтении стенограммы съезда невозможно не заметить, что от всякого рода собраний, проходивших на рубеже пятиле­ток, XVII съезд отличался прежде всего относительным миро­любием, сравнительной сдержанностью формулировок, мень­шей ориентированностью на обострение классовой борьбы. Стыдливо, можно сказать, полунамеками, но все же были осуждены недавние эксцессы в деревне, приведшие к голоду во многих районах страны. “Надо прямо и совершенно опреде­ленно сказать, что репрессии были в эти прорывные годы ре­шающим методом “руководства” многих партийных организа­ций Украины… — говорил, например, второй секретарь ЦК КП(б)У П.П.Постышев. — А ведь враг этим методом “руко­водства” пользовался, и очень широко пользовался, для того чтобы восстанавливать отдельные группы колхозников и еди­ноличников против колхозного строительства, против партии и советской власти”⁵.

Накануне съезда были срочно приняты решения о восста­новлении в партии некоторых лидеров бывших оппозиций. 12 декабря 1933 г. Политбюро постановило оформить прием в партию в одном из районов Москвы Г.Е.Зиновьева и Л.Б.Ка­менева, а 20 декабря — восстановить в ВКП(б) ведущего тео­ретика троцкистской оппозиции Е.А.Преображенского⁶. Как показали последующие события, эти восстановления были предприняты с определенной целью: группе оппозиционеров — Каменеву, Зиновьеву, Преображенскому, Ломинадзе, Томскому, Рыкову — была предоставлена возможность вы­ступить с покаянием на съезде. Обычно, обращая внимание на этот факт, многие авторы пишут лишь о том, что выступления политических противников Сталина демонстрировали победу вождя и утверждение его единоличного лидерства в партии. В значительной степени это — правда, однако, не вся. Действи­тельно, многие бывшие оппозиционеры на съезде в основном каялись, обильно пересыпая свои речи безвкусными здрави­цами в честь вождя. Но сам по себе факт их выхода на трибуну съезда демонстрировал также новую политику примирения в ВКП(б), которую Сталин назвал “необычайной идейно-пол­итической и организационной сплоченностью рядов нашей партии”⁷. Реабилитация многих высокопоставленных полити­ческих противников Сталина воспринималась в партии как первый шаг на пути постепенной реабилитации рядовых оп­позиционеров, прекращения репрессий и чисток.

Скорее всего, поверили в определенную прочность нового курса и сами бывшие оппозиционеры. Иначе трудно понять, почему некоторые из них позволили себе на XVII съезде неко­торую строптивость и самостоятельность. Ведь вопреки рас­пространенному мнению об общей бесцветной покорности всех кающихся оппозиционеров внимательное чтение стено­граммы съезда убеждает, что фактически таковой не было. Не было ее, на что уже обращалось внимание в литературе⁸, в выступлении Н.И.Бухарина, которое по существу противоре­чило внешнеполитическому разделу отчетного доклада Ста­лина. Сталин вновь много говорил о предательстве социал-де­мократов, угрозе СССР со стороны всего капиталистического мира и относительной слабости фашизма в Германии. А Буха­рин доказывал: Советскому Союзу нужно опасаться прежде всего Гитлера. Не было бездумной покорности и в выступле­нии Е.А.Преображенского. “Как я должен был бы поступить, если бы я вернулся в партию? — игриво, судя по стенограмме, постоянно фиксировавшей “смех” в зале, говорил он. — Я дол­жен был бы поступить, как поступали рабочие, когда еще был жив Ленин. Не все они разбирались в сложных теоретических вопросах и в теоретических спорах, где мы, “большие умни­ки”, выступали против Ленина. Бывало, видишь, что приятель голосует за Ленина в таком теоретическом вопросе, спраши­ваешь: “Почему же ты голосуешь за Ленина?” Он отвечает: “Голосуй всегда с Ильичем, не ошибешься”. (Смех)… Я, вер­нувшись в партию, должен был поступить именно так, как рядовой пролетарий мне тогда советовал. Если у тебя не пово­рачивается язык говорить все в деталях так, как говорит пар­тия, ты все же должен идти с партией, должен говорить, как и все, не надо умничать, должен больше верить партии, посту­пать так, как советовал тот рабочий. Ведь понимал же я, что партия, в основном, права”⁹.

Эти слова Преображенского и реакция на них в зале очень любопытны. Совершенно очевидно, что Преображенский про­сто высмеивал насаждаемое в партии единомыслие по прин­ципу личной преданности вождю. И это поняли делегаты, сме­явшиеся там, где, казалось бы, нужно аплодировать. Помимо прочего этот смех свидетельствовал о том, что в руководстве ВКП (б) еще оставались люди, способные понять иронию Пре­ображенского. Думаю, что, возникни подобная ситуация на следующем, XVIII съезде в 1939 г., делегаты приняли бы тезис о слепой преданности вождю аплодисментами и здравицами в честь Сталина. А пока, на XVII съезде, Сталину пришлось даже предпринимать некоторые усилия, чтобы преодолеть не­ловкость, возникшую в связи с откровениями Преображен­ского. Выступивший вскоре после него секретарь Уральского обкома партии И.Д.Кабаков, скорее всего получив соответст­вующие инструкции, заявил: “…Мне кажется, здесь в корне неправильно и неуместно было заявление Преображенского, когда он говорил о том, что ему надо поступать так же, как поступил рабочий, который, будто бы, слепо голосовал за те­зисы товарища Ленина. Неверно, что программа, выдвигае­мая Лениным и Сталиным, когда-то принималась рабочими, голосующими за эти тезисы, слепо. Рабочие голосовали за тезисы Ленина-Сталина как раньше, так и теперь горячо и убежденно… Но когда выходит на трибуну человек, претенду­ющий на определенный теоретический уровень, и говорит о том, что ему надо было бы тогда слепо голосовать за тезисы, то разрешите вам откровенно заявить, что здесь выражена цели­ком и полностью бесхребетность гнилого интеллигентика”¹⁰.

В общем, подводя итоги этим крайне беглым и отрывочным наблюдениям, можно отметить, что в работе XVII съезда пар­тии проявились настроения в пользу “умеренности”, смены преимущественно террористической политики предшествую­щих годов на более сбалансированный и предсказуемый курс. “…Основные трудности уже остались позади,”¹¹ — такими словами завершил свое выступление на съезде С.М.Киров. Под ними, несомненно, могли подписаться и многие другие делегаты. Пережив сверхнапряжение кризисов, голода, кад­ровых перетрясок и неуверенности в завтрашнем дне, боль­шая часть партийных чиновников превратилась в сторонни­ков стабильности и умиротворения. С этим должно было счи­таться высшее руководство партии.

Ситуация в стране в последующие месяцы свидетельство­вала о том, что проявившиеся на съезде политические настро­ения не были простой декларацией. После XVII съезда про­должалась демонстративная реабилитация оппозиционных лидеров. 20 февраля на первом же заседании Политбюро ново­го созыва по инициативе Сталина ответственным редактором газеты “Известия” был назначен Бухарин¹². По всем призна­кам это назначение могло рассматриваться как первый шаг на пути возвращения Бухарина в большую политику. 13 марта 1934 г. Политбюро утвердило решение Комиссии партийного контроля о восстановлении в партии с отменой перерыва в партстаже еще одного лидера “правого уклона”, бывшего сек­ретаря ЦК ВКП(б) и первого секретаря Московского комитета партии, кандидата в члены Политбюро в 1926-1929 гг. Н.А.Уг­ланова¹³. Примерно в это же время в Москву по прямому проводу через органы ОГПУ поступила просьба о разрешении приехать из ссылки для подачи заявления о “безоговорочном” разрыве “с контрреволюционным троцкизмом” от одного из известнейших руководителей троцкистской оппозиции Х.Г.Раковского. Это заявление поступило на рассмотрение членов Политбюро с резолюцией Сталина: “т.т. Молотову, Кагановичу, Ворошилову, Серго, Кирову, Жданову. По-мое­му, можно разрешить Раковскому приезд в Москву”. 18 марта было оформлено соответствующее решение Политбюро о вы­зове Раковского¹⁴. 22 апреля, после публикации в “Правде” заявления Раковского, Политбюро постановило поставить пе­ред Комиссией партконтроля вопрос о его восстановлении в ВКП(б)¹⁵. В конце апреля — начале мая Политбюро решило вопрос о трудоустройстве Зиновьева и Каменева. Первый стал членом редакции журнала “Большевик”, а второй — директо­ром литературного института¹⁶. Конечно, сама процедура покаяния и “признания ошибок” для бывших оппозиционеров была до крайности унизительной. Более того, уже “прощен­ных”, их третировали при каждом удобном случае при явном поощрении Сталина. В 1934 г. так и не был принят в партию, оставаясь в “подвешенном” состоянии, Раковский. Зиновьев, несколько месяцев спустя после своего назначения в ж. “Боль­шевик”, по инициативе Сталина был изгнан оттуда с громкимскандалом и т.д. Однако, несмотря на это, “прощение” лидеров бывших оппозиций, их освобождение из ссылок и тюрем и трудоустройство были демонстрацией не только окончатель­ной победы Сталина (для этого оппозиционеров можно было, например, расстрелять, что Сталин и сделал два-три года спу­стя) , но и жестом “примирения”, консолидации партии вокруг единственного наследника Ленина, демонстрацией окончания внутрипартийной борьбы.

Более существенные перемены после XVII съезда про­изошли в экономической политике. Наряду со снижением плановых темпов прироста промышленной продукции и капи­таловложений, что означало отказ от прежней стратегии “больших скачков”, период второй пятилетки в индустриаль­ных отраслях был отмечен многочисленными эксперимента­ми и “реформами”, направленными на расширение экономи­ческой самостоятельности предприятий, оживление матери­ального стимулирования труда. Своеобразным символом этих “реформ” был тогда экономический эксперимент на Макеев­ском металлургическом заводе. Проводил его по личному по­ручению Г.К.Орджоникидзе руководитель этого предприятия Г.В.Гвахария. Еще в 1928 г. он был исключен из партии и выслан в Казахстан за принадлежность к троцкистской оппо­зиции. В 1930 г. в ВКП(б) его восстановили, а в 1933 г. назна­чили директором завода. Под его руководством макеевцы по­сле долгих опытов разработали свою систему так называемого агрегатно-бригадного хозрасчета. Ее смысл заключался в улучшении материального стимулирования труда. Макеев­ский завод добился неплохих экономических показателей.

Окончательно, как “левацкие”, были осуждены к этому времени идеи прямого продуктообмена, зато много говорили о роли денег, хозрасчета, необходимости укрепления рубля. В ноябре 1934 г. пленум ЦК ВКП(б) принял решение принци­пиальной важности — отменить с 1935 г. карточки на хлеб. Такое же значение имело и другое постановление ноябрьского пленума — о ликвидации политотделов МТС в сельском хо­зяйстве. Эти чрезвычайные органы управления, созданные в 1933 г., когда колхозы буквально разваливались под гнетом голода и тотальной продразверстки, были символом админи­стративно-репрессивной системы руководства. Железной ру­кой работники политотделов почти два года “наводили поря­док” в деревне. Ликвидация политотделов была одним из про­явлений новой политики в деревне — прекращения откровен­ной конфронтации с крестьянством, массовых депортаций; ус­тупки в таком важнейшем вопросе, как некоторое расширение личных крестьянских приусадебных хозяйств.

В конечном счете в основе относительно “умеренного” кур­са лежало признание значимости личного интереса, важности материальных стимулов к труду. Процветавшие в годы первой пятилетки проповедь аскетизма, призывы к жертвенности и подозрительное отношение к высоким заработкам явно сме­нились идеологией “культурной и зажиточной жизни”. Вместо мифических городов-садов и изобильного социализма, обе­щанных в начале первой пятилетки, советским людям в каче­стве перспективы предлагали теперь вполне осязаемый набор потребительских благ: комнату, мебель, одежду, сносное пи­тание, возможности более разнообразного досуга. Стремление к достижению этого потребительского стандарта активно ис­пользовалось как способ мотивации труда.

“Красная Россия становится розовой” — под таким заго­ловком 18 ноября 1934 года американская газета “Балтимор сан” поместила сообщение своего московского корреспондента (в Советском Союзе эта статья была замечена и включена в секретный бюллетень переводов из иностранной печати для высшего руководства страны). Среди фактов, подтверждав­ших это “порозовение”, автор называл не только перемены в управлении колхозами и промышленными предприятиями, но и распространение сдельной оплаты труда, отмену парт­максимума, увеличение ассортимента потребительских това­ров, в том числе чулок из искусственного шелка, до недавних пор числившихся в “идеологически невыдержанных”, распро­странение тенниса, джаза и фокстрота, ранее порицавшихся за “буржуазность”.

Действительно, с началом политики “великого перелома” досуговая культура находилась под особо жестким идеологи­ческим контролем и была, как и все другие социально-эконо­мические сферы, подчинена единой цели — строительству политически монолитной индустриальной державы. Культура и досуг в идеале подлежали такому же огосударствлению, как экономика. Всякие попытки сохранить “хутора” личных неи­деологизированных культурных запросов воспринимались как вражеское воздействие. Это касалось всего. Даже танцев.

Идеологи новой культуры призывали, например, создать свой, советский танец, “в котором ощущалась бы могучая ин­дустрия, темпы наших дней, лозунги, мысли, чувства наших дней”. Зарубежные заимствования, например, фокстрот, клеймились как “танцы деградирующей буржуазии”, “кров­ные братья кокаина и рулетки”¹⁷.

Ничего хорошего из этих проектов, конечно, не получи­лось. А советские люди, и особенно молодежь, устав от мелоч­ной регламентации и заорганизованности, все настойчивее тянулись к “запретному плоду”. Власти пошли на уступки. Выдвижение в качестве перспективы социалистического стро­ительства достижения “культурной и зажиточной жизни” со­провождалось некоторыми послаблениями в одной из самых ортодоксально-неприступных крепостей — культурно-идео­логической. “Еще недавно музыкальный критик, увидев во сне саксофон или Утесова, просыпался в холодном поту и бе­жал в “Советское искусство” признавать свои ошибки… А сей­час? Сейчас от “моей Маши” нет житья. Куда ни пойдешь, она всюду сидит у самовара… Джаз Утесова, джаз Ренского, джаз Скоморовского, джаз Березовского, английский джаз, чехо­словацкий джаз, женский джаз, джаз лилипутов” — этот пас­саж из “Комсомольской правды” от 27 октября 1934 г. дает некоторое представление о завоеваниях “чуждой культуры” в период “потепления” 1934 г.

Как обычно после долгого подавления “запретный плод” “поедали” судорожно-торопливо, без приборов и причавкивая. Под танцы стали занимать читальные и лекционные залы, конкурсами исполнителей румбы, фокстрота и чарльстона бы­ли переполнены программы клубов, парков и профсоюзных садов. Многих здравомыслящих людей эти “суррогаты культу­ры” пугали не меньше, чем бездумно идеологизированные об­разцы официально предписанного досуга. Однако немало бы­ло и тех, кто критиковал новые формы времяпрепровождения, так сказать, с левых позиций. “Это не просто случайное явле­ние, — писал один из них в “Комсомольскую правду”, — а плановый очередной трюк классового врага в нашей стране, это тормоз ликвидации пережитков капитализма в сознании людей… Джаз кинотеатра “Центральный” 75 процентов номе­ров исполняет фокстроты”¹“. Но времена несколько измени­лись, и корреспондент газеты авторитетно разъяснил побор­нику идеологической чистоты, что пора отбросить “пошлость нарочитого аскетизма, еще так недавно считавшуюся хоро­шим советским тоном”.

Постепенное улучшение условий жизни, попытки скор­ректировать экономический курс, тверже опереться на мате­риальные стимулы, разбудить инициативу не могли не сопро­вождаться некоторым смягчением репрессивной политики. “…Должен отметить еще одну черту, которая бросается в гла­за: исчезновение страха, — рассказывал тогда, после пятине­дельного пребывания в СССР, сотрудник нью-йоркской газе­ты “Форвертс” М.Хиной. — Прежнего кошмарного страха нет ни перед ГПУ, ни тем меньше перед милицией. Это исчезно­вение страха наблюдается прежде всего среди интеллигенции и прежних нэпманов и кустарей. Не видно его и среди широ­кой массы обывателей. Исключение в этом отношении состав­ляют коммунисты, еще не прошедшие чистки. Но после чист­ки и коммунисты становятся откровеннее. Бросается в глаза изменение отношения к интеллигенции как к социальному слою. За ней ухаживают, ее обхаживают, ее подкупают. Она нужна”¹⁹. Конечно, говорить о расцвете демократии и закон­ности в 1934 г. не приходится. Однако по сравнению с преды­дущим периодом уровень репрессий действительно несколько снизился. По официальным данным, в РСФСР в 1934 г. было осуждено около 1,2 млн. человек, примерно на 200 тыс. мень­ше, чем в 1933 г. Причем применение некоторых наиболее жестоких законов (например, закона от 7 августа 1932 г., уменьшилось в несколько раз)²⁰. Особо заметным в 1934 г. было снижение активности ОГПУ. Количество осужденных по делам, расследуемым ОГПУ (со второй половины 1934 г. НКВД), составило около 79 тыс. по сравнению с 240 тыс. в 1933 г. Впервые за долгое время общество не лихорадили широковещательные политические суды над “вредителями” и “шпионами”, слабели репрессии в оправлявшейся от голода деревне, власти в ряде случаев пресекали гонения на интелли­генцию, брали под защиту хозяйственных руководителей.

27 мая 1934 г. по инициативе ОГПУ было принято поста­новление ЦИК СССР, которое упрощало процедуру восста­новления в гражданских правах крестьян-спецпереселенцев. Фактически восстановление в правах, вопреки ожиданиям крестьян, не избавляло их от проживания в ссылке, а лишь ослабляло комендантский надзор за ними. Но и эта возмож­ность получить хотя бы формальное полноправие, по замеча­нию В.П.Данилова и С.А.Красильникова, отчасти была для спецпереселенцев “заманчивой перспективой”²².

Относительное затишье на фронте “классовой борьбы” в определенной степени было связано с продолжением действия инструкции ЦК и СНК от 8 мая 1933 г. (ссылками на нее и в 1934 г. была переполнена официальная печать). Некоторое значение для стабилизации политического положения имела также реорганизация карательных органов.

В 20-е годы в СССР наряду с Объединенным государствен­ным политическим управлением (ОГПУ), занимавшимся преимущественно политическими делами, существовали ре­спубликанские наркоматы внутренних дел. В 1930 г., как уже говорилось, по требованию Сталина НКВД были упразднены. Часть их функций передали советским органам, а ОГПУ оста­лось безраздельным хозяином на поприще карательной пол­итики. В течение нескольких лет активной “борьбы с врагами” Государственное политическое управление превратилось в глазах народа в одиозный символ насилия и произвола. Этот факт, видимо, учитывался авторами очередной реорганиза­ции. В соответствии с постановлением Политбюро от 10 июля 1934 г. (оформленным затем как постановление ЦИК СССР), ОГПУ вошло как одно из подразделений во вновь созданный Наркомат внутренних дел СССР, чисто внешне как бы рас­творилось среди других многочисленных и менее одиозных управлений: рабоче-крестьянской милиции, пограничной и внутренней охраны, отделов актов гражданского состояния и административно-хозяйственного. Одновременно вновь со­зданный НКВД лишался значительной части судебных функ­ций. Дела по расследуемым наркоматом и его местными орга­нами преступлениям по окончании следствия было предписа­но “направлять в судебные органы по подсудности в установ­ленном законном порядке”. Упразднялась судебная коллегия ОГПУ, а полномочия созданного при Наркомате внутренних дел аналогичного органа — Особого совещания — были не­сколько сокращены.

В этот же день, 10 июля 1934 г., Политбюро приняло поста­новление “О работе судов и прокуратуры”, в котором опреде­лялся новый порядок судопроизводства “в связи с организа­цией Наркомвнудела Союза ССР и предстоящей передачей на рассмотрение судебных органов дел, проходивших ранее во внесудебном порядке”. Постановление предписывало создать специальные коллегии при верховных республиканских, кра­евых и областных судах и главных судах автономных респуб­лик для рассмотрения дел о государственных преступлениях и преступлениях против порядка управления. Определяло су­дебное рассмотрение дел “об измене родине, о шпионаже, о терроре, взрывах, поджогах, диверсиях” в военных трибуна­лах и военной коллегии Верховного суда СССР, а дел о пре­ступлениях на железнодорожном и водном транспорте — в линейных и водных судах и транспортной коллегии Верховно­го суда СССР. Все остальные дела, по постановлению Полит­бюро, подлежали “рассмотрению в народных судах в общем порядке”. Для рассмотрения протестов на решения верховных судов союзных республик и коллегий Верховного суда СССР при Верховном суде СССР учреждалась судебно-надзорная коллегия. Причем все решения судебно-надзорной коллегии по приговорам с расстрелом вносились на утверждение Политкомиссии Политбюро. Приговоры к высшей мере наказания, выносимые верховными судами союзных республик и не про­ходящие через судебно-надзорную коллегию Верховного суда, также вносились на утверждение в Политкомиссию, но Вер­ховным судом СССР непосредственно, кроме приговоров Вер­ховного суда РСФСР, вносимых Наркоматом юстиции РСФСР. Политбюро поручило также специальной комиссии под председательством А.С.Енукидзе внести соответствую­щие изменения в уголовные и уголовно-процессуальные ко­дексы и в другие документы. В пакет решений, принятых 10 июля, входили помимо этого постановления об укреплении кадров суда и прокуратуры, о коллегиях защитников и т.д.”

Постановление об организации НКВД преподносилось пропагандой, да и воспринималось народом, как знак опреде­ленной демократизации, гарантии укрепления роли закона. “Правительство Союза, — комментировала решение от 10 июля редактируемая Бухариным газета “Известия”, — поста­новило организовать Наркомвнудел СССР, влив в него ОГПУ и изъяв судебные дела. Это значит, что враги внутри страны в основном разгромлены и разбиты; это значит, что борьба, ко­торая еще отнюдь не кончена, будет продолжаться, но в зна­чительной мере уже другими методами; это значит, что в ог­ромной степени возрастает роль революционной законности, точных, фиксированных законом правил; это значит, что воз­растает роль судебных учреждений, которые разбирают дела согласно определенным нормам судопроизводства… Теперь враги разбиты, поражены, обезглавлены, рассеяны в решаю­щих пунктах борьбы, а пролетарская диктатура меняет харак­тер своих методов борьбы, переходя в значительной мере к методам судопроизводства и в гораздо большей степени опи­раясь на точные формулы революционного закона”²⁴.

Порождая у современников многочисленные надежды, “потепление” 1934 г. вызывает у историков столь же много­численные вопросы. Один из главных — кто стоял за новым поворотом “генеральной линии”, каким был расклад сил в этот период в высших органах власти, прежде всего, в Политбюро.

 

 

2. Политбюро XVII созыва

 

“Потепление” 1934 г. состоялось без особых изменений в высших эшелонах власти. Политбюро, сформированное после XVII съезда, по своему составу почти не отличалось от Полит­бюро, избранного после XVI съезда ВКП(б) в 1930 г. Из чле­нов Политбюро прежнего XVI созыва в 1934 г. лишь один Я.Э.Рудзутак был “понижен” до кандидата в члены Политбю­ро, что было, видимо, связано с его недостаточной деловой активностью (подробнее об этом см. стр. 233). Новым канди­датом в члены Политбюро в 1934 г. стал П.П.Постышев, что, напротив, было наградой за активную деятельность на Украи­не, куда Постышева послали в 1933 г. вторым секретарем ЦК КП(б)У для “укрепления руководства”.

Судя по известным фактам, не произошло также сущест­венных изменений в распределении обязанностей между чле­нами Политбюро. После XVII съезда ВКП(б) Л.М.Каганович, по всем признакам, сохранил свою позицию заместителя Ста­лина по партии. Подлинники протоколов Политбюро показы­вают, что Каганович был автором многих постановлений По­литбюро, что во время отпусков Сталина он по-прежнему ру­ководил работой Политбюро и всего аппарата ЦК. Каганович председательствовал во многих комиссиях Политбюро, рас­сматривал и решал от имени Политбюро важнейшие полити­ческие и экономические вопросы. В 1934 г. Каганович занял несколько новых важных постов. Оставаясь вторым секрета­рем ЦК, он был назначен председателем Комиссии партийно­го контроля — нового руководящего партийного органа, со­зданного по решению XVII съезда партии вместо Центральной контрольной комиссии. 15 февраля 1934 г. во изменение прежнего решения от 18 августа 1933 г. Политбюро утвердило новый состав совместной комиссии ЦК и СНК по железнодо­рожному транспорту: Л.М.Каганович (председатель), И.В.Сталин, В.М.Молотов, А.А.Андреев, Г.К. Орджоникидзе, К.Е. Ворошилов и заместитель наркома путей сообщения Г.И.Благонравов²⁵. 10 марта были назначены заведующие от­делами ЦК ВКП(б). Кагановича на посту заведующего сель­скохозяйственным отделом заменил новый секретарь ЦК А.А.Жданов; Каганович же стал заведующим транспортным отделом ЦК²⁶. Эти перемещения свидетельствовали о том, что Каганович по-прежнему считался одним из наиболее дея­тельных лидеров партии. После того как положение в сель­ском хозяйстве относительно нормализовалось, его “бросили” на другой сложный и традиционно отстающий участок — на транспорт.

О сохранении прежней иерархии в руководстве партии свидетельствовало очередное распределение обязанностей между секретарями ЦК, произведенное 4 июня 1934 г. Стали­ну поручалось наблюдение за отделом культуры и пропаган­ды, Особым сектором²⁷ и Политбюро. Каганович руководил работой Оргбюро, промышленного и транспортного отделов, комсомола и Комитета партийного контроля. Жданов контро­лировал сельскохозяйственный, планово-финансово-торг­овый, политико-административный отделы, отдел руководя­щих парторганов, Управление делами и Секретариат ЦК²⁸. Большое количество обязанностей заставило Кагановича об­ратиться в Политбюро с просьбой об освобождении от заведо­вания транспортным отделом. 9 июля 1934 г. Политбюро удов­летворило эту просьбу, хотя оставило за Кагановичем “наблю­дение и общее руководство этим отделом”²⁹.

Формально секретарем ЦК ВКП(б) после XVII съезда был избран также секретарь ленинградского обкома, член Полит­бюро С.М.Киров, однако, фактически он оставался в Ленинг­раде и обязанности секретаря ЦК не выполнял. Эта ситуация сложилась в результате конфликта, который произошел меж­ду Кировым и Сталиным. О сути этого конфликта писал в своих воспоминаниях М.В.Росляков, в 1934 г. руководивший финорганами Ленинградской области (Росляков ссылался на рассказы самого Кирова и председателя Ленсовета И.Ф.Кодацкого). “Съезд (XVII съезд ВКП(б). — О.Х.) закончился 10 февраля, и в тот же день состоялся Пленум ЦК для формиро­вания руководящих органов партии, — сообщал Росляков. — Как и полагается, прежде чем внести какие-либо организаци­онные вопросы на Пленум, их предварительно обсуждают на Политбюро. Так было и в тот раз. Все шло гладко, согласован­но. Когда стали обсуждать кандидатуры секретарей ЦК, то Сталин внес предложение избрать одним из секретарей С.М.Кирова, с освобождением его от работы в Ленинграде. Сергей Миронович решительно возразил против этого, выдви­нув основным мотивом — дайте поработать в Ленинграде еще пару лет, чтобы вместе с ленинградскими товарищами выпол­нить вторую пятилетку; были ссылки и на неподготовленность к работе в центре, на состояние здоровья. Сталин настаивал на своем предложении, мотивируя его необходимостью укреп­лять рабочий аппарат ЦК, выдвигая более молодых, учитывая его, Сталина, возраст (ему было тогда 54 года). Кирова под­держал энергично Серго (Орджоникидзе. — О.Х.), мотивируя в основном проблемами тяжелой промышленности, которые решает Ленинград. Куйбышев также высказался в пользу со­ображений Кирова.

Сталин, видя, что его предложение не встречает полного и привычного согласия, разгневался и “в сердцах” ушел с засе­дания. Товарищи, понимая отлично, что вопрос все равно на­до решать, предложили Кирову идти к Сталину и искать вме­сте приемлемый выход. Какие были разговоры у Кирова со Сталиным, вряд ли точно кто-либо знает, но Киров настаивал на своем, и было принято компромиссное решение: Кирова избирают секретарем ЦК, но с оставлением в Ленинграде сек­ретарем Ленинградского обкома. А для работы в ЦК берут А.А.Жданова из Горького. Насколько этот вариант оказался неожиданным даже для членов Политбюро, видно из того, что с переходом Жданова в Москву в Горьковской парторганиза­ции не оказалось бы ни члена ЦК, ни кандидата в члены ЦК, а ведь она считалась одной из крупнейших. Было решено сек­ретарем Горьковского обкома рекомендовать Э.К.Прамнэка, члена партии с марта 1917 года, в прошлом рабочего завода “Красная Этна”. Эдуард Карлович более 15 лет проработал в руководящих органах Горьковского края. Но Прамнэк в со­став ЦК не выдвигался. Как быть? И тогда кандидатуру Прамнэка голосуют после окончания съезда опросом делегаций. (Поэтому в списке избранных кандидатов в ЦК Прамнэк идет последним, под номером 68) “³⁰.

Мемуары Рослякова вообще отличаются высокой степенью достоверности. Кроме того, как показала А.А.Кирилина, ар­хивные документы подтверждают его рассказ: в списках чле­нов и кандидатов в члены ЦК, присутствовавших на первом заседании пленума ЦК нового созыва 10 февраля 1934 г., фа­милии Прамнэка не было³¹. Назначение же секретарем ЦК А.А. Жданова по всем признакам действительно не входило в первоначальные планы и создало ряд формальных проблем, в частности, привело к нарушению уставных норм в работе По­литбюро. Жданов, не будучи даже кандидатом в члены По­литбюро, в силу своей должности принимал участие во всех заседаниях Политбюро и в голосовании решений Политбюро опросом. Более того, в сентябре 1934 г. в отсутствие Сталина и Кагановича, Жданов фактически руководил работой Полит­бюро — именно он подписывал подлинники постановлений Политбюро за этот период, это подтверждает экспертиза подписи. На имя Жданова приходили пись­ма по различным вопросам, которые рассматривались затем Политбюро³². Этого можно было бы избежать, если бы Киров был реально действующим секретарем.

Вес эти факты позволяют утверждать, что конфликт по поводу назначения Кирова в Москву действительно произо­шел. Однако ничего необычного в этом столкновении не было. Мотивы Сталина, настаивавшего на назначении Кирова, оче­видны: после перевода Постышева на Украину в ЦК действи­тельно был нужен новый, энергичный секретарь, отвечающий за крайне важные участки работы. Не исключено, что Сталин хотел также несколько уравновесить влияние Кагановича (что он сделает в 1935-1936 гг.) и по этой причине также хотел видеть на посту секретаря ЦК члена Политбюро. Не менее понятны возражения Кирова. Переезд в Москву означал для него ломку привычного, сложившегося за восемь лет ритма жизни, погружение в сложные московские дрязги и проблемы. Вполне возможно, что Кирова не устраивал переход под не­посредственное подчинение к Кагановичу, который в руково­дящей иерархии стоял на ступень выше Кирова. Можно на­помнить также, что перемещения высших руководителей на новые должности в конце 1920-х-начале 1930-х годов доста­точно часто сопровождались конфликтами и скандалами. Из­вестно, что сам Киров с большой неохотой переезжал в 1926 г. из Баку, где он занимал пост секретаря компартии Азербайд­жана, в Ленинград. Большим скандалом сопровождался пере­вод Орджоникидзе в том же 1926 г. из Закавказья в Москву на пост председателя ЦКК ВКП(б)³³. Неоднократно, как уже го­ворилось, о намерении подать в отставку со своих постов заяв­ляли другие члены Политбюро. В общем, конфликт между Сталиным и Кировым был типичным бюрократическим стол­кновением, за которым не просматриваются какие-либо пол­итические разногласия. Скорее всего, Киров выторговал неко­торое время для завершения дел в Ленинграде, и Сталин со­гласился отложить его переезд в Москву. Хотя Кирову, как свидетельствуют данные книги записи посещений кабинета Сталина, в 1934 г. приходилось бывать в Москве гораздо чаще, чем в предшествующий период (см. приложение 4).

Компромисс по поводу нового назначения Кирова вполне соответствовал традиции разрешения такого рода разногла­сий, сложившейся в Полибюро в начале 30-х годов. В этом смысле он может служить некоторым подтверждением сохра­нения в Политбюро и в 1934 г. относительного статус-кво. Косвенно об этом свидетельствуют также данные о посещении членами Политбюро кабинета Сталина (см. приложение 4). В 1934 г., как и в предыдущие три года, чаще и дольше других у Сталина бывали Молотов и Каганович. Третью строку в этом списке, как прежде Постышев, занимал Жданов, сменивший Постышева на посту секретаря ЦК.

Правда, в последнее время в российской печати широкое распространение получила версия иного рода — об ослабле­нии власти Сталина накануне убийства Кирова, о нарастании оппозиционности по отношению к вождю ряда членов Полит­бюро. В подтверждение этой версии приводится рассказ о крупном скандале, якобы, происходившем в Политбюро в сен­тябре 1934 г. Суть этого рассказа такова: “Политбюро приняло решение о крупной модернизации армии. Оно держалось в строжайшей тайне. И вдруг, вскоре после этого, поступили сведения, что иностранные разведки, а особенно германская, уже знают о принятом решении и усиленно добывают инфор­мацию о том, как оно осуществляется. Тухачевский, который руководил модернизацией армии, дал задание выяснить, где произошла утечка сведений о наших секретных мерах. Оказа­лось, от самого … Сталина, который в полуофициальной бесе­де с чешскими представителями похвастался, что проводимая под его руководством реорганизация Красной Армии не толь­ко поставит советские вооруженные силы на один уровень с европейскими, но и превзойдет последние. Он хотел припи­сать себе и заслуги модернизации. Узнав об этом, Тухачев­ский пошел к Куйбышеву. Тот позвонил Орджоникидзе. Ус­лышав о поступке Сталина, Орджоникидзе коротко сказал: “Ишак”. Он согласился с мнением Куйбышева, что вопрос о нетактичном поведении Сталина надо поставить на закрытом заседании Политбюро. Валериан Владимирович взял на себя подбор всех фактов, которые должны были быть поставлены в упрек Сталину.

Разговор Тухачевского с Куйбышевым и Орджоникидзе произошел в середине сентября 1934 года. В конце этого же месяца на закрытом заседании Политбюро Сталину пришлось не только выслушать много неприятных вещей, но и вдруг почувствовать некоторую шаткость своего положения. Если бы Молотов и Енукидзе не воздержались при голосовании и не выступил бы с примирительной речью незлобивый Калинин, Сталину могли бы даже объявить взыскание”³⁴.

Как обычно в таких случаях, происхождение этой истории установить невозможно. Н.А.Зенькович, из книги которого взята вышеприведенная цитата, глухо ссылается на писателя В.Карпова. Некоторое время спустя этот же рассказ, вообще без ссылки на источник, повторил в своем выступлении в газе­те “Московские новости” (№ 5, 22-29 января 1995. С. 14) сын Куйбышева Владимир Валерьянович. Очевидно, перед нами очередная легенда, плод устного исторического творчества. Живучесть подобного рода интригующих легенд, вероятно, предопределена тем, что они дают непротиворечивые ответы на непонятные исторические вопросы. Действительно, если скандалы, подобные описанному, имели место, то все извест­ные события конца 1934—начала 1935 г. выстраиваются в ло­гичную цепочку: нападки членов Политбюро на Сталина — устранение нападающих (сначала Кирова, потом, в январе 1935 г., Куйбышева). Возможно, пишет по этому поводу Зенькович, скандал сентября 1934 г. в Политбюро “ускорил ход дальнейших событий. После этого заседания Сталин, навер­ное, решил, что не стоит подвергать себя подобной опасности в будущем”. Понятны также причины, по которым эти рассказы охотно “подтверждает” сын Куйбышева. Мы же, по существу, получили новый вариант “конфликта по делу Рютина”.

Как обычно, легко растиражированная и неоднократно по­вторенная, очередная легенда не вызвала никаких вопросов у ее публикаторов. Между тем многие несуразности рассказа лежат, как говорится, на поверхности. Совершенно невероят­ным образом приплетен к истории Енукидзе, которого, и слу­чись подобное закрытое заседание Политбюро, никто не допу­стил бы даже в прихожую зала заседаний. Только обладая значительной фантазией, можно вообразить то нечто особен­ное, что Сталин в принципе мог рассказать о модернизации Красной армии “чешским представителям”. Может быть, он демонстрировал им чертежи или выдал дислокацию оборон­ных предприятий? Крайняя скупость легенды на подобные де­тали вовсе неслучайна. Если довести этот миф до логического конца, то получится, что Сталина обвиняли в том, что он похвастался ростом боевой мощи советских вооруженых сил. Правда, об этом постоянно, и особенно активно ежегодно 23 февраля, писали все советские газеты. Наконец, по понятным причинам авторы легенды не знали о графике отпусков членов Политбюро. А если бы знали, то, несомненно, “перенесли” бы “скандал” на другое время, потому что весь сентябрь (а также август и октябрь) Сталин находился в отпуске на юге³⁵, отку­да, кстати, писал своим соратникам строгие наставляющие письма.

Но даже не эти несуразности, в конечном счете, имеют значение для оценки подобных предположений о шаткости положения Сталина. Главное, что пока нет решительно ника­ких свидетельств о каком-либо изменении расклада сил в По­литбюро в 1934 г. Ничего подобного осуждению Сталина или даже легкому порицанию его за проступок в Политбюро в это время не могло быть в принципе. Сталин по-прежнему держал под контролем все важнейшие политические и экономические акции и обладал правом решающего голоса. Другое дело, что и члены Политбюро представляли собой пока относительную политическую величину. В общем, характеризуя ситуацию в Политбюро в 1934 г., можно было бы с незначительными ого­ворками повторить оценки, данные в предыдущем разделе применительно к 1931-1933 гг.

К числу этих оговорок, возможно, следует отнести даль­нейшее упрощение прежнего порядка функционирования По­литбюро как коллективного органа, подотчетного ЦК, кото­рое наблюдалось после XVII съезда ВКП(б). Первое заседание Политбюро XVII созыва состоялось 20 февраля 1934 г. На нем, как и прежде на очередных заседаниях, помимо членов и кан­дидатов в члены Политбюро присутствовала большая группа членов ЦК, кандидатов в члены ЦК, а также члены бюро Комиссий партийного и советского контроля. В дальнейшем такие очередные заседания проводились все реже. Всего за 1934 г. (с 20 февраля по 27 декабря, когда прошло последнее очередное заседание 1934 г.) было созвано всего 16 очередных заседаний Политбюро XVII созыва, причем в сентябре и нояб­ре состоялось только одно такое заседание, а в октябре их не было вообще. Основная масса вопросов, выносимых на рас­смотрение Политбюро, решались либо опросом членов Полит­бюро, либо на неофициальных встречах членов Политбюро у Сталина. Возможно, именно это обстоятельство объясняет тот факт, что в журналах записи посещений кабинета Сталина в 1934 г., зафиксировано намного больше, чем в предшествую­щий период, визитов к Сталину практически всех членов По­литбюро (см. приложение 4).

Некоторые дополнительные возможности для наблюдений по поводу фактической процедуры деятельности Политбюро дают подлинники протоколов Политбюро за 1934 г. Они пока­зывают, например, что большое количество постановлений Политбюро были написаны рукой заведующего Особым секто­ром ЦК А.Н.Поскребышева, а под текстом постановления шли сделанные его же рукой приписки: “т. Стал. Мол. Каг. — за (А[лександр] Поскребышев])” или “т. Стал. Мол. Каган. Вор. — за” и т.д. Ниже на том же листе секретарем фиксирова­лись результаты опроса других членов Политбюро, например: “т. Куйбышев — за, т. Калинин — за” и т.д. Такой порядок оформления позволяет предположить, что эти постановления фактически обсуждались и принимались той группой членов Политбюро, фамилии которых записывал Поскребышев (чаще всего это были Сталин, Каганович, Молотов). Поскребы­шев вызывался или, как правило, присутствовал на таких “уз­ких” заседаниях и записывал принятые на них решения.

Значительная часть оригиналов постановлений Политбю­ро за 1934 г. представляет собой автографы Поскребышева или его заместителя Б.Двинского, но без каких-либо упоминаний о голосовании членов Политбюро. Вполне возможно, что в ряде случаев подписи членов Политбюро сохранились на ини­циирующих решения документах (проектах постановления, письмах, докладных и т.д.), которые хранятся среди материа­лов к протоколам Политбюро в Президентском архиве. Одна­ко во многих случаях на подлинниках есть указания о том, что таких материалов не было вообще. А это означает, что опреде­ленная, достаточно значительная часть постановлений По­литбюро принималась вообще без голосования членов Полит­бюро. Поскребышев или Двинский записывали решения, про­диктованные кем-либо из высших руководителей ЦК (скорее всего, Сталиным), и они оформлялись как решения Политбю­ро. В сентябре 1934 г. в подлинниках протоколов на многих постановлениях появилась отметка: “без опроса”. Такие по­становления визировал только Каганович (Сталин в это время был в отпуске), а в его и Сталина отсутствие — Жданов³⁶.

Все эти факты позволяют говорить о дальнейшем упроще­нии деятельности Политбюро, все большем превращении его из относительно коллективного органа в формальный прида­ток системы принятия решений, ориентированной на едино­властие вождя. Такое положение не было особенностью 1934 г. В это время в работе Политбюро лишь усилились тен­денции, наметившиеся в предшествующий период.

Кадровая стабильность, сохранение прежнего распределе­ния политических ролей и порядка деятельности Политбюро позволяют предположить, что “потепление” 1934 г. не явля­лось результатом выдвижения на первый план каких-либо но­вых политических лидеров, а было следствием упрочения “умеренной” линии, признаки которой обнаруживались в предшествующие годы. Соответственно правомерно предпо­ложить, что прежним остался механизм принятия важнейших решений и порядок инициирования “реформ”. По этим вопро­сам в литературе существует большое количество различных мнений и интересных исследований.

 

 

3. Сталин и Киров

 

Рассматривая проблему авторства “умеренных” инициа­тив, прежде всего, конечно, следует упомянуть о “кировской” теме. Обстоятельства убийства С.М.Кирова и последовавшего за ним резкого ужесточения политического курса, как говори­лось выше, заставляют предполагать, что Киров мог выдви­гать и отстаивать “умеренную” политическую программу, а соответственно притягивать к себе силы, настроенные оппози­ционно по отношению к Сталину³⁷. По мнению историков-“скептиков”, Киров был и до последнего момента оставался верным сторонником Сталина, никогда не рассматривался в партии как политический деятель, соизмеримый со Стали­ным, а соответственно не имел никаких отличных от сталин­ских политических программ. Ф.Бенвенути, например, изу­чив опубликованные выступления Кирова и официальную советскую прессу, пришел к выводу, что Киров может рас­сматриваться только как один из сторонников “умеренного” курса, признаки которого действительно существовали в 1934 г. На самом деле “новую” политику поддерживали в ос­новном все советские вожди³⁸. Некоторое время спустя Дж.А.Гетти пришел к выводу, что Киров не был значительной политической фигурой. В лидеры сторонников “умеренной” линии 1934 г. Гетти выдвинул Орджоникидзе и Жданова³⁹.

Какими же фактами располагают в настоящее время исто­рики для разрешения этих вопросов? Одним из источников, питающих предположения о существовании относительно не­зависимой “политической платформы” Кирова являются ме­муары Н.С.Хрущева, а также свидетельства некоторых чле­нов комиссии, созданной после XX съезда КПСС для изучения обстоятельств убийства Кирова (материалы самой комиссии пока не изданы и недоступны для исследователей), а также воспоминания некоторых старых большевиков — участников XVII съезда ВКП (б). Все эти данные попали в книги истори­ков и благодаря этому получили широкое распространение⁴⁰. Если отвлечься от многочисленных расхождений в этих рас­сказах, то в целом из них складывается следующая картина. Во время XVII съезда ВКП (б) ряд высокопоставленных пар­тийных деятелей (фамилии называют разные — Косиор, Эйхе, Шеболдаев, Орджоникидзе, Петровский и т.д.) обсуж­дали планы замены Сталина на посту генерального секретаря Кировым. Киров отказался от предложения, а об этих разгово­рах стало известно Сталину (иногда пишут, что Киров сам рассказал о них Сталину, предопределив тем самым собствен­ную судьбу). При выборах ЦК на XVII съезде, по свидетельст­ву некоторых членов счетной комиссии, против Сталина про­голосовали многие делегаты (цифры опять же называют разные — от 270 до 300). Сталин, узнав об этом, приказал изъять бюллетени, в которых была вычеркнута его фамилия, и пуб­лично на съезде объявить, что против него подано всего три голоса. Если историки, разрабатывающие версию “оппозици­онности” Кирова, склонны доверять этим свидетельствам, то историки, отрицающие роль Кирова как сколько-нибудь само­стоятельного политического деятеля и причастность Сталина к его убийству, опровергают подобные рассказы очевидцев как вымысел . Пока приходится признать, что документы, при помощи которых можно было бы окончательно опроверг­нуть или подтвердить эти версии, неизвестны.

Что касается политической карьеры Кирова, то она дает мало аргументов в пользу предположений о его независимой (а тем более, принципиально отличной от сталинской) пол­итической позиции. Киров, как и другие члены Политбюро 30-х годов, был человеком Сталина. Именно по настоянию Сталина Киров занял пост руководителя второй по значению партийной организации в стране, что гарантировало ему вхождение в высшие эшелоны власти. Помимо хороших лич­ных отношений с Кировым, для Сталина, не исключено, опре­деленное значение имел тот факт, что Киров был политически скомпрометированным человеком. В партии знали, что Киров в дореволюционные годы не только отошел от активной дея­тельности, не только не примыкал к большевикам, но занимал небольшевистские, либеральные политические позиции, при­чем, будучи журналистом, оставил многочисленные следы этого своего “преступления” в виде газетных статей. Весной 1917 г., например, он проявил себя как горячий сторонник Временного правительства и призывал к его поддержке⁴².

Воспользовавшись этими фактами, в конце 1929 г. группа высокопоставленных руководителей Ленинграда (в том числе председатель Ленсовета и руководитель областной контроль­ной комиссии ВКП(б)) потребовали у Москвы снять Кирова с должности за дореволюционное сотрудничество с “левобуржуазной” прессой. Дело рассматривалось на закрытом совмест­ном заседании Политбюро и Президиума ЦКК ВКП(б). Во многом благодаря поддержке Сталина Киров вышел из этого столкновения победителем. Его противники были сняты со своих постов в Ленинграде. Однако в решении заседания По­литбюро и Президиума ЦКК (оно имело гриф “особая папка”) предреволюционная деятельность Кирова была все же охарак­теризована как “ошибка”⁴³.

Несколько лет спустя в известной “платформе Рютина” Киров был поставлен в один ряд с бывшими противниками большевиков, которые в силу своей политической бесприн­ципности особенно верно служили Сталину. “Наши оппорту­нисты тоже сумели приспособиться к режиму Сталина и пере­красились в защитный цвет… Гринько (нарком финансов СССР. — О.Х.), Н.Н.Попов (один из руководителей “Прав­ды”. — О.Х.) — бывшие меньшевики, столь хорошо известные Украине, Межлаук — зам. пред. ВСНХ, бывший кадет, потом меньшевик, Серебровский — зам. пред. Наркомтяжа, бывший верный слуга капиталистов (видимо, имелась в виду работа Серебровского как инженера на частных предприятиях в до­революционной России. — О.Х.), Киров — член Политбюро, бывший кадет и редактор кадетской газеты во Владикавказе. Все это, можно сказать, столпы сталинского режима. И все они представляют из себя законченный тип оппортунистов. Эти люди приспособляются к любому режиму, к любой пол­итической системе”⁴⁴. Через несколько десятков страниц ав­торы “платформы” повторили выпады против Кирова. Заявляя о безнаказанности “верных чиновников и слуг” Сталина, они напоминали: “Всем известно, чем кончилась попытка ленинг­радцев разоблачить Кирова, как бывшего кадета и редактора кадетской газеты во Владикавказе. Им дали “по морде” и за­ставили замолчать. Сталин… решительно “защищает своих собственных мерзавцев””⁴⁵.

В этих обвинениях в адрес Кирова и других “оппортуни­стов” была значительная доля истины. Сталин действительно предпочитал опираться на людей, имевших “пятна” в полити­ческой биографии. Вспомним, например, бывшего меньшеви­ка Вышинского или Берия, обвиняемого с начала 20-х годов в сотрудничестве с мусаватистской разведкой. Причем, время от времени Сталин действительно напоминал своим соратни­кам об их “грехах” и особенно часто делал это в период обост­рения политической ситуации (см. с. 240, 245).

Трудно сказать, в какой мере прошлый “оппортунизм” влиял на Кирова, но, судя по документам Политбюро, он вел себя не как полноправный член Политбюро, а, скорее, как влиятельный руководитель одной из крупнейших партийных организаций страны. Инициативы Кирова ограничивались нуждами Ленинграда (требования новых капиталовложений и ресурсов, попытки предотвратить перевод ленинградских работников, просьбы об открытии новых магазинов и т.п.). В Москве, на заседаниях Политбюро Киров бывал крайне редко. Столь же редко (видимо, прежде всего по причинам удаленности) участвовал в голосовании решений Политбюро, прини­маемых опросом. В общем, из доступных пока документов никак не удается вывести не только образ Кирова—лидера антисталинского крыла партии, не только образ Кирова—”ре­форматора”, но даже сколько-нибудь деятельное участие Ки­рова в разработке и реализации того, что называется “боль­шой политикой”. Кстати, Хрущев, столь много сделавший для создания вокруг Кирова ореола таинственности, писал в ме­муарах: “В принципе Киров был очень неразговорчивый чело­век. Сам я не имел с ним непосредственных контактов, но потом расспрашивал Микояна о Кирове… Микоян хорошо его знал. Он рассказывал мне: “Ну, как тебе ответить? На заседа­ниях он ни разу ни по какому вопросу не выступал. Молчит, и все. Не знаю я даже, что это означает””⁴⁶.

Известные пока сведения о разработке и проведении “ре­форм” также скорее подтверждают точку зрения Ф.Бенвенути о том, что руководство страны в период “потепления” 1934 г. выступало единым фронтом. Причем, как и в предшествую­щий период, главным инициатором всякого рода преобразова­ний был Сталин.

Одним из важнейших индикаторов “потепления” с полным основанием считается отмена карточной системы на хлеб со­гласно решению пленума ЦК ВКП(б) в ноябре 1934 г. Это событие положило начало отмене карточек в целом, значи­тельной переориентации экономической политики от преиму­щественно административно-репрессивного к смешанному административно-“квазирыночному” регулированию эконо­мики. Некоторые сторонники версии о реформаторстве Киро­ва относят ноябрьское решение об отмене карточек на хлеб на счет именно ленинградского секретаря. Источник этого пред­положения, видимо, содержится в известной книге А.Орло­ва⁴⁷. По свидетельству Орлова, весной и летом 1934 г. у Киро­ва начались конфликты со Сталиным и другими членами По­литбюро. Одно из столкновений произошло якобы по вопросу о снабжении Ленинграда продовольствием. Киров без разре­шения Москвы использовал неприкосновенные фонды ленин­градского военного округа. Ворошилов выразил недовольство этим на заседании Политбюро. Киров ответил, что действия эти были вызваны крайней нуждой и что продовольствие бу­дет возвращено на склады, как только прибудут новые постав­ки. Ворошилов, якобы чувствуя поддержку Сталина, заявил, что Киров “ищет дешевой популярности среди рабочих”. Ки­ров вспылил и заявил, что рабочих нужно кормить. Микоян возразил, что ленинградские рабочие питаются лучше, чем в среднем по стране. “А почему, собственно, ленинградские ра­бочие должны питаться лучше всех остальных?” — вмешался Сталин. Киров снова вышел из себя и закричал: “Я думаю, давно пора отменить карточную систему и начать кормить всех наших рабочих как следует!”⁴

Документы, подтверждающие рассказ Орлова, неизвест­ны. Однако конфликты между ленинградскими руководителя­ми (как, впрочем, и руководителями других регионов) и Мос­квой, по поводу распределения ресурсов и использования го­сударственных фондов, были постоянными и начались вовсе не с весны 1934 г. Особой интенсивности такие столкновения достигли в период голода 1932-1933 гг. (протоколы Политбю­ро за этот период переполнены решениями по поводу хода­тайств с мест, в том числе Ленинграда, об увеличении лими­тов централизованного снабжения и снижении планов загото­вок). Много подобных конфликтов было и в 1934 г. 5 января 1934 г. Политбюро опросом приняло решение в связи с пере­расходом в третьем-четвертом кварталах 1933 г. хлеба по Ле­нинграду на 5 тыс. тонн по сравнению с утвержденным пла­ном. По предложению наркома земледелия Чернова Полит­бюро списало эту задолженность, но обязало ленинградский обком и облисполком впредь никаких перерасходов не допу­скать⁴⁹. В тот же день, 5 января, по требованию Сталина По­литбюро запретило открывать в Ленинграде универмаг для продажи промышленных товаров повышенного качества. Эту просьбу Кирова (он прислал в Москву специальную телефоно­грамму) поддержали и нарком легкой промышленности Ми­коян, и Молотов. Однако Сталин продиктовал отрицательное решение: “Я против. Открыть лишь тогда, когда мы получим гарантию того, что имеется товаров не менее, чем на 6 меся­цев”. Сталинское требование было принято Политбюро .

В архиве Совнаркома сохранились материалы еще об од­ном конфликте такого рода между ленинградскими и цент­ральными властями — по поводу незаконного расходования ленинградскими руководителями части продовольственных фондов. Речь шла о том, что ленинградцы получили в Москве несколько сот тонн мяса и консервов (на 653 тыс. руб. по госу­дарственным ценам), продали их по повышенным ценам (на 1143 тыс. руб.), а разницу (490 тыс. руб.) направили на разви­тие местных свиносовхозов. Операция эта была незаконной, но вполне обычной. Местные руководители, директора пред­приятий регулярно обходили существующие правила и зако­ны для получения необходимых финансовых ресурсов, сырья и материалов. Широкое распространение, например, в 30-е годы получили так называемые товарообменные операции, когда предприятия обменивались своей продукцией помимо утвержденных централизованных фондов и т.д. Несмотря на строгие указания правительства, такие нарушения приобрели всеобщий характер, потому что без них экономическая систе­ма просто не смогла бы работать. Время от времени, однако, некоторых нарушителей привлекали к ответственности. Оче­редной жертвой кампании по “наведению порядка” как раз и стали ленинградские руководители.

Каким-то образом в СНК СССР стало известно, что по распоряжению заместителя председателя Ленсовета Иван­ченко от 11 февраля 1934 г. был создан специальный счет, куда перечислялись деньги, полученные от реализации по коммерческим ценам сравнительно небольшого количества продуктов, специально выделенных Наркоматом снабжения СССР. Суть этой акции была достаточно простой. Ленинград­цы, скорее всего, требовали в Москве денег для развития мес­тных свиноводческих совхозов. В Москве денег не дали (пол­учение дополнительных капиталовложений было сложной и длительной процедурой), но пообещали выделить дополни­тельные продовольственные фонды для продажи. Такая опе­рация была более простой и быстрой, чем прямое получение средств. Однако довести эту операцию до конца не удалось.

3 марта 1934 г. Молотов послал председателю Ленсовета, одному из ближайщих сотрудников Кирова, Кодацкому теле­грамму с требованием отменить постановление президиума Ленсовета от 11 февраля и наказать виновных⁵¹. На следую­щий день Кодацкий сообщил телеграммой, что решение отме­нено, и просил у Молотова разрешения доложить подробности дела не письменно, а при личной встрече в Москве 7 марта. У Молотова эта просьба, свидетельствующая о нежелании Кодацкого наказывать своих сотрудников, вызвала приступ раз­дражения. Он собственноручно составил и отправил Кодацко­му новую телеграмму: “Предложенных Вами личных сообра­жений недостаточно. Чтобы избежать задержки и устранить неясности в деле образования незаконного продфонда Ленсо­вета, предлагаю немедленно прислать письменные объясне­ния и сообщение о мерах взыскания в отношении винов­ных”⁵². Кодацкий, однако, проигнорировал приказ Молотова (с большой долей вероятности можно предположить, что он советовался с Кировым, прежде чем идти на столь рискован­ный шаг). Только через полтора месяца окончательно обоз­ленный Молотов послал Кодацкому новую телеграмму: “Счи­таю совершенно недопустимым игнорирование Вами требования Совнаркома от 5 марта дать письменные объяснения об образовании незаконного продфонда Ленсовета. Ставлю этот вопрос на рассмотрение Совнаркома 21 апреля. Ваше присут­ствие на Совнаркоме обязательно”⁵³.

21 апреля вопрос действительно в присутствии Кодацкого рассматривался на заседании СНК СССР. Несмотря на чрез­вычайно скандальный характер дела и явное неподчинение ленинградских властей правительству, решение Совнаркома было мягким. Президиуму Ленсовета предлагалось наказать работников, участвовавших в образовании фонда. Кодацкому было указано на ошибочность игнорирования указаний СНК о предоставлении письменных объяснений и наказании винов­ных. Заместителю Наркомснаба СССР М.Беленькому, кото­рый разрешил Ленсовету образовать фонд, сделали замеча­ние. Совнарком также поручил Комиссии советского контро­ля проверить наличие и порядок реализации сверхплановых продовольственных фондов в Ленинграде и других городах, что косвенно свидетельствовало о том, что акция ленинград­ских руководителей была достаточно распространенным явле­нием⁵⁴. Через неделю, 28 апреля, президиум Ленсовета при­нял чрезвычайно мягкое решение — поставил на вид Иван­ченко и другим должностным лицам, причастным к образова­нию фонда⁵⁵.

Описанные трения между ленинградскими и московскими чиновниками были достаточно типичным явлением, по край­ней мере, для первой половины 30-х годов. Местные руково­дители постоянно требовали у центра новых капиталовложе­ний, дополнительных продовольственных и промышленных фондов и т.д. При этом они снисходительно относились ко всякого рода нарушениям и старались защитить своих людей, если те попадались на совершении противозаконных опера­ций. Киров и его подчиненные в этом смысле вели себя точно так же, как и все другие местные начальники. Противостоя­ние мест и центра по поводу распределения централизован­ных фондов не было предопределено никакими особыми пол­итическими позициями. Москва в этих конфликтах не высту­пала как принципиальный приверженец карточного распре­деления, а места не требовали отмены карточек. Более того, известные сегодня факты позволяют утверждать, что отмена карточной системы осуществлялась именно по инициативе центральных властей, прежде всего, по инициативе Сталина.

Уже в самом начале 1930-х годов высшее партийное руко­водство объявило карточную систему вынужденной времен­ной мерой. Получивший некоторое распространение лозунг скорого перехода к социалистическому продуктообмену и от­мены торговли был осужден как “левацкий”. “…Нормирова­ние не социалистический идеал… От него хорошо бы поскорее избавиться, как только будет достаточно товаров,” — говорил, например, на пленуме ЦК ВКП(б) в октябре 1931 г. нарком снабжения СССР А.И.Микоян⁵⁶. На XVII съезде партии Ста­лин уделил проблемам торговли специальное внимание, вновь осудив “левацкую болтовню” “о том, что советская торговля является якобы пройденной стадией, что нам надо наладить прямой продуктообмен”⁵‘. Находясь в отпуске на юге, Сталин 22 октября писал Кагановичу: “Нам нужно иметь в руках го­сударства 1 миллиард 400-500 мил. пудов хлеба для того, что­бы уничтожить в конце этого года карточную систему по хле­бу, недавно еще нужную и полезную, а теперь ставшую окова­ми для народного хозяйства. Надо уничтожить карточную си­стему по хлебу (может быть также и по крупам и макарону) и связанное с ней “отоваривание” технических культур и неко­торых продуктов животноводства (шерсть, кожа и т.п.)… Эту реформу, которую я считаю серьезнейшей реформой, надо подготовить теперь же, чтобы провести ее полностью с января 1935 года”⁵⁸.

На ноябрьском пленуме 1934 г. при обсуждении вопроса об отмене карточной системы Сталин вновь подчеркнул значе­ние торговли и денег как важнейших рычагов экономической политики. Выслушав выступавших на пленуме ораторов, ко­торых интересовали прежде всего технические, организаци­онные вопросы отмены карточек, Сталин заявил (речь эта не была опубликована): “Я взял слово для того, чтобы несколько вопросов разъяснить, как я их понимаю в связи с тем, что ораторы, видимо, не совсем представляют, не совсем поняли насчет смысла и значения введения этой реформы. В чем смысл политики отмены карточной системы? Прежде всего в том, что мы хотим укрепить денежное хозяйство… Денежное хозяйство — это один из тех немногих буржуазных аппаратов экономики, который мы, социалисты, должны использовать до дна… Он очень гибкий, он нам нужен… Развернуть товаро­оборот, развернуть советскую торговлю, укрепить денежное хозяйство, — вот основной смысл предпринимаемой нами ре­формы.

…Деньги пойдут в ход, пойдет мода на деньги, чего не было у нас давно, и денежное хозяйство укрепится. Курс рубля ста­нет более прочный, бесспорно, а укрепить рубль — значит укрепить все наше планирование и хозрасчет. Никакой хозрасчет немыслим без сколько-нибудь стойкого курса рубля… Некоторый более или менее устойчивый курс рубля должен быть, если хотите, чтобы у нас был хозяйственный расчет, если хотите, чтобы наше планирование было не канцеляр­ским, а реальным”⁵⁹.

Материалы ноябрьского пленума 1934 г. не подтверждают утверждения Б.Николаевского, что этот пленум был “завер­шением успехов Кирова”, что “Киров был главным докладчи­ком и героем дня”⁶⁰. Если и были “герои дня” на этом пленуме, то к ним, скорее, можно причислить Сталина, Молотова и Кагановича, которые выступили с докладами по принципи­альным вопросам и рели себя на пленуме особенно активно. Киров не шел дальше установок, выдвинутых Сталиным. 1 декабря 1934 г., в день своей гибели, Киров должен был высту­пать на собрании партийного актива с докладом об итогах ноябрьского пленума. Сохранившийся в фонде Кирова конс­пект выступления показывает, что Киров готовился лишь по­вторить общие места из речи Сталина: “Промышленность не­плохая. Сельское хозяйство. Сомкнуть их товарооборотом. Прямой продуктообмен — рано. Товарооборот не использо­ван, а между тем… без товарооборота… Укрепление хозрасче­та… Роль денег… Новый стимул вперед”⁶¹.

Ведущую роль, судя по известным фактам, играл Сталин и в реорганизации ОГПУ. Вопрос о создании союзного Нарко­мата внутренних дел Сталин поставил на первом же заседа­нии Политбюро нового созыва 20 февраля 1934 г. Причем пер­воначально этот вопрос в повестке не значился и был постав­лен лично Сталиным уже на самом заседании. В принятом решении говорилось: “Признать необходимой организацию Союзного наркомата внутренних дел со включением в этот наркомат реорганизованного ОГПУ”⁶².

Через две недели Политбюро опросом приняло решение о необходимости подготовки проекта положения об НКВД и Особом совещании НКВД и создании для этой цели комиссии под председательством Кагановича. Судя по документам, это было сделано также по инициативе Сталина. Оригинал этого решения Политбюро представляет собой рукописный текст, записанный заведующим Особым сектором А.Н.Поскребыше­вым карандашом на бланке ЦК ВКП(б). Под формулировкой решения Поскребышев сразу же поставил отметку: “т. Стал. Каг. Мол. – за (А [лександр ] П [оскребышев ])”. Затем на блан­ке были сделаны пометки о том, что за решение высказались (скорее всего, они опрашивались по телефону) Ворошилов, Андреев, Куйбышев, Микоян, Калинин, Орджоникидзе⁶³.

Порядок оформления этого решения, как уже говорилось вы­ше, дает возможность утверждать, что решение о выработке положения об НКВД и Особом совещании было принято на встрече Сталина, Молотова и Кагановича. Несомненно, Кага­нович, как председатель созданной комиссии, получил все указания о принципиальных моментах будущего положения об НКВД.

22 июля 1934 г. на таком же совещании Сталина, Молото­ва, Ворошилова, Чубаря было принято решение об освобожде­нии из заключения П.Г.Петровского, проходившего в 1932 г. сначала по делу так называемого “Союза марксистов-ленин­цев” (делу Рютина), а затем, 16 апреля 1933 г., осужденного на три года заключения по делу “бухаринской школы”. Стоит отметить, что текст постановления был написан Молотовым. Его же рукой сделана запись: “За — Сталин, Молотов, Воро­шилов, Чубарь”. Затем были опрошены Рудзутак, Калинин и Микоян, пометку о чем на тексте решения поставил техниче­ский секретарь⁶⁴

Настроения членов Политбюро в этот период в какой-то мере передает сопроводительное письмо Ворошилова от 9 июля 1934 г. к проекту решения Политбюро об освобождении из заключения А.Верховского, высокопоставленного военного специалиста, который был арестован как “военный заговор­щик”. Обращаясь к Сталину, Ворошилов так прокомментиро­вал просьбу Верховского об освобождении: “Если и допустить, что состоя в рядах Красной Армии Верховский А. не был ак­тивным контрреволюционером, то во всяком случае другом нашим он никогда не был, вряд ли и теперь стал им. Это ясно. Тем не менее учитывая, что обстановка теперь резко измени­лась (подчеркнуто мной. — О.Х.), считаю, что можно было бы без особого риска его освободить, использовав по линии науч­но-исследовательской работы”. Политбюро одобрило это пред­ложение Ворошилова⁶⁵.

Подобные факты (а их перечень можно увеличить) с боль­шой долей уверенности позволяют утверждать, что руковод­ство партии в 1934 г. действительно решило несколько сни­зить уровень репрессий, отказаться от крайностей государст­венного террора, усилить роль правовых механизмов. Ничего необычного или необъяснимого в этих намерениях не было. Как уже отмечали историки советского права, периодическое разделение права и террора, более активное использование правовых регуляторов было необходимым условием выжива­ния режима, особенно в периоды, следовавшие за массовым применением террора, угрожавшего подрывом важнейших ос­нов общественной стабильности⁶⁶.

Наиболее наглядно эти стабилизирующие политические тенденции проявились в отношении высшего руководства страны к ОГПУ-НКВД. В какой-то мере оттенок дискримина­ции ОГПУ имел сам факт его реорганизации в НКВД, полуго­довая подготовка “реформы”, сопровождавшаяся работой мно­гочисленных комиссий, поставившая ОГПУ в положение ре­организационной неопределенности. Продолжая оказывать ОГПУ, как и прежде, полную поддержку, Сталин время от времени одергивал руководителей этой организации выгово­рами и внушениями. 5 июня 1934 г., например, Политбюро приняло совершенно секретное (под грифом “особая папка”) постановление по поводу одного из дел, подготовленных ОГ­ПУ, — дела Селявкина (суть его из решения неясна). В поста­новлении отменялись приговоры, вынесенные обвиняемым по делу, а также был сделан выговор руководству ОГПУ и Про­куратуры. Политбюро, в частности, “предложило” “всей руко­водящей верхушке ОГПУ обратить внимание на серьезные недочеты в деле ведения следствия следователями ОГПУ”⁶⁷.

Несмотря на то, что при создании НКВД права каратель­ных органов были законодательно несколько ограничены, они подвергались дальнейшей “дискриминации” во второй поло­вине 1934 г. Одним из первых сигналов такого рода были об­стоятельства рассмотрения в Политбюро вопроса о судах при лагерях НКВД. 9 августа 1934 г. нарком внутренних дел Яго­да, согласовав вопрос с руководством союзной прокуратуры и Наркомата юстиции РСФСР, разослал на места телеграмму о создании в лагерях НКВД отделений краевых или областных судов для рассмотрения дел по преступлениям, совершаемым в лагерях⁶⁸. Основные положения телеграммы противоречили постановлениям Политбюро о реорганизации судебной систе­мы. Особенно вызывающе выглядели предложения НКВД о порядке согласования приговоров к расстрелу. Если правила судопроизводства, одобренные в июле Политбюро, предус­матривали возможность кассационного обжалования пригово­ров о высшей мере и сложную систему их утверждения (в том числе комиссией Политбюро по судебным делам), то теле­грамма Ягоды запрещала кассационные обжалования и требо­вала согласовывать приговоры к расстрелу только с областны­ми (краевыми) прокурорами и судами.

4 сентября заместитель прокурора СССР Вышинский обра­тился к Жданову с просьбой рассмотреть вопрос об отмене циркуляра от 9 августа. Его поддержал заместитель наркома юстиции, председатель Верховного суда РСФСР Булат, кото­рый доказывал неправомочность не только установленного в телеграмме от 9 августа порядка согласования расстрельных приговоров, но и вообще создания при лагерях отделений кра­евых судов”⁹. Поскольку дело затягивалось, Вышинский про­явил настойчивость и 25 сентября обратился в ЦК повторно, на этот раз к Кагановичу⁷⁰. Каганович поручил рассмотреть вопрос Жданову, и дело сдвинулось с места. 7 октября свои возражения на заявления Вышинского прислал в ЦК Ягода. Он доказывал, что лагеря в своем большинстве расположены в отдаленных районах и не имеют регулярной связи не только с Москвой, но и с краевыми центрами, что волокита при рас­смотрении дел “самым пагубным образом отразится на под­держании в лагерях должной суровой дисциплины”⁷¹.

Несмотря на возражения Ягоды, Политбюро 17 октября отменило циркуляр от 9 августа и поручило Ягоде, Крыленко и Вышинскому подготовить новые предложения по вопросу⁷². Утвержденное Политбюро 9 ноября 1934 г. постановление об организации отделений краевых (областных) судов при исп­равительно-трудовых лагерях представляло собой в опреде­ленном смысле компромисс. Политбюро согласилось с предло­жениями Ягоды о создании при лагерях отделений судов, ус­тановило упрощенный порядок рассмотрения ими дел (в ко­роткие сроки и без участия сторон), но подтвердило общий порядок утверждения приговоров к высшей мере⁷³.

Сам по себе конфликт по поводу лагерных судов мог бы рассматриваться как малозначительный, если бы не сопро­вождался другими акциями высшего руководства страны про­тив НКВД. Именно в сентябре, по распоряжению Сталина в Политбюро была создана комиссия, расследовавшая некото­рые стороны деятельности чекистов в связи с жалобами, по­ступившими в ЦК по старым делам о “вредительстве” в систе­ме Наркомата земледелия и Наркомата совхозов СССР и о “шпионско-диверсионной организации”, работавшей якобы на Японию. Эти дела были сфабрикованы ОГПУ еще в начале 1933 г., во время жесточайшего голода, полного провала хле­бозаготовок и острого кризиса в обществе. По делу “вредите­лей” в сельском хозяйстве было арестовано около 100 специа­листов-аграрников. Возглавляли “контрреволюционную орга­низацию”, как утверждало ОГПУ, два заместителя наркома земледелия: Ф.М.Конар и А.М.Маркевич, а также замести­тель наркома совхозов СССР М.М.Вольф. При судебном рас­смотрении этого дела 14 подсудимых отказались от своих “признаний” на следствии. Однако на приговор это не повлияло. 40 человек были приговорены к расстрелу, остальные осуждены на разные сроки лишения свободы⁷⁴. Из 23 обвиня­емых по делу о “шпионаже в пользу Японии” коллегией ОГПУ в марте 1933 г. к расстрелу был приговорен 21 человек⁷⁵.

Один из репрессированных по делу аграрников, А.М.Маркевич написал из лагеря заявление на имя Сталина, Молотова и прокурора СССР Акулова. В заявлении он жаловался на “неправильные методы ведения следствия в ОГПУ”. “Ягода резко оборвал меня: “Не забывайте, что вы на допросе. Вы здесь не зам. наркома. Не думаете ли вы, что мы через месяц перед вами извинимся и скажем, что ошиблись. Раз ЦК дал согласие на ваш арест, значит мы дали вполне исчерпываю­щие и убедительные доказательства вашей виновности. Все следователи по моему делу добивались только признания ви­новности, а все объективные свидетельства моей невиновно­сти отметали”, — писал Маркевич. Одновременно жалобу на имя М.И.Ульяновой прислал один из двух уцелевших осуж­денных по делу о “шпионаже в пользу Японии”, А.Г.Ревис. Он также сообщал о незаконных методах ведения следствия, о том, что был принужден дать показания под нажимом следо­вателей и в результате уговоров провокатора, подсаженного к нему в камеру. Ульянова переправила письмо Сталину.

Получив эти документы Сталин отдал распоряжение:

“Т.т. Куйбышеву, Жданову.

Обращаю Ваше внимание на приложенные документы, особенно на записку Ревиса. Возможно, что содержание обоих документов соответствует действительности. Советую:

а)  Поручить комиссии в составе Кагановича, Куйбышева и Акулова проверить сообщаемое в документах;

б)  Освободить невинно пострадавших, если таковые ока­жутся;

в)  Очистить ОГПУ от носителей специфических “следст­венных приемов” и наказать последних “не взирая на лица”.

Дело, по-моему, серьезное и нужно довести его до конца. И. Сталин”⁷⁶.

15 сентября Политбюро приняло строго секретное поста­новление (под грифом “особая папка”) о “деле А.Р. и A.M.” Как и предлагал Сталин, комиссии в составе Кагановича, Куйбышева и Акулова (под председательством Куйбышева, занимавшего тогда пост председателя Комиссии советского контроля) было поручено проверить заявления Ревиса и Маркевича и “представить в ЦК все вытекающие отсюда выводы и предложения”⁷⁷. 4 октября в состав комиссии был дополнительно введен Жданов, курировавший как секретарь ЦК ВКП(б) деятельность политико-административного отдела ЦК⁷⁸.

Судя по всему, комиссия готовила данный вопрос основа­тельно. Помимо дела Ревиса и Маркевича были выявлены другие случаи такого рода (в частности, вновь были подняты материалы дела Селявкина, по которому, как уже говорилось, Политбюро приняло решение несколькими месяцами ра­нее)⁷⁹. Дополнительные данные поступали, видимо, из про­куратуры. Например, в архиве секретариата Куйбышева со­хранилась копия сообщения саратовского краевого прокурора от 31 августа 1934 г., которую переправил Куйбышеву и Жда­нову заместитель прокурора СССР Вышинский. В своей до­кладной саратовский прокурор Апетер писал о незаконных методах следствия, которые применяли работники Лысогорского районного отделения НКВД. Выявленная проверка, со­общал Апетер, показала, что для получения необходимых по­казаний, сотрудники НКВД сажали арестованных в холодную камеру, а потом несколько дней держали на печке, не давали им в течение 6-7 суток хлеба, угрожали расстрелом, заставля­ли подследственных вытягивать руки, загибали назад голову и зажимали рот, чтобы допрашиваемый не мог дышать, содер­жали большое количество заключенных в одной камере и т.д. Трое чекистов, признанных виновными, докладывал Апетер, были арестованы⁸⁰.

В контексте работы комиссии Куйбышева неслучайным выглядит также обращение в Политбюро 25 октября 1934 г. прокурора СССР Акулова. Он сообщал, что проверка, прове­денная прокуратурой, выявила нарушения законности руко­водителями азербайджанского представительства НКВД. Же­лая организовать шумное дело и отчитаться перед Москвой о своих достижениях, азербайджанские чекисты фабриковали дела о крупных хищениях в торгово-кооперативных организа­циях, используя своих секретных агентов в качестве провока­торов, а также добиваясь показаний от арестованных “избие­ниями и другими незаконными методами”. Акулов информи­ровал руководство партии, что уже отдал распоряжение об аресте нескольких сотрудников НКВД в Азербайджане и про­сил послать в Баку комиссию во главе с представителем ЦК или КПК для проверки НКВД, милиции и прокуратуры ре­спублики. Сталин поставил на докладной резолюцию: “За предл [ожение ] Акулова”. 15 ноября 1934 г. было оформлено постановление Политбюро о посылке в Азербайджан специ­альной комиссии “для тщательной проверки работы и личного состава органов НКВД, милиции и прокуратуры Азербайджа­на”⁸¹.

Располагая подобными фактами и результатами проверок, комиссия Куйбышева готовила проект решения, в котором предусматривалось “искоренение незаконных методов следст­вия; наказание виновных и пересмотр дела о Ревисе и Маркевиче”⁸². Появлению такого постановления помешало убийст­во Кирова. 7 января 1935 г., не дождавшись пересмотра дела, Маркевич, видимо, привезенный в одну из московских тюрем, вновь обратился к Сталину с просьбой об освобождении. “В случае, если у членов комиссии, товарища Куйбышева оста­лись какие-либо сомнения в моей виновности, прошу вызвать и допросить меня еще раз”, — писал он. Сталин наложил на заявление резолюцию: “Вернуть в лагерь” .

Явная подготовка широкомасштабной акции по поводу дел Маркевича и Ревиса, другие решения, ограничивающие про­извол НКВД, конечно, не означали, что Сталин принципи­альным образом изменил свои позиции в вопросе о государст­венном терроре. В конце января 1934 г., например, он запре­тил прокуратуре привлекать к уголовной ответственности двух руководящих работников Шемонаихского района Вос­точно-Казахстанской области, организовавших убийство на общем собрании колхозников трех “расхитителей колхозной собственности”. Сталин предложил прекратить дело и ограни­читься разъяснением “о недопустимости самосудов” . По указанию Сталина, выдвинутому на заседании Политбюро 20 марта 1934 г., специальная комиссия Политбюро разрабаты­вала вопрос о включении в законы СССР статьи, карающей за измену родине. 8 июня 1934 г. соответствующий закон был принят. Он предусматривал, в частности, что, в случае побега или перелета за границу военнослужащего, совершеннолет­ние члены его семьи совместно с ним проживающие или нахо­дящиеся на иждивении к моменту совершения преступления, подлежали лишению избирательных прав и ссылке в отдален­ные места Сибири сроком на пять лет. В апреле 1934 г. Сталин собственноручно вычеркнул из проекта лозунгов к 1 мая поло­жения о необходимости укрепления “сильной и мощной дик­татуры пролетариата”, об “очистке рядов партии от всех нена­дежных, неустойчивых, примазавшихся элементов”, в том числе “помощников классового врага — правых и “левых” оп­портунистов”, о развитии “революционной бдительности” и поддержании партии “в состоянии мобилизации”⁸⁵. А в октяб­ре, исправляя проект лозунгов к XVII годовщине революции, Сталин сохранил этот тезис⁸⁶.

Даже осенью 1934 г., когда кампания по ограничению НКВД достигла, казалось, высшей точки, Политбюро продол­жало прежнюю политику поощрения карательных акций. 2 сентября 1934 г., например, Политбюро поручило направить в Новосибирск выездную сессию военной коллегии Верхсуда и приговорить к расстрелу группу работников Сталинского ме­таллургического завода, обвиненных в шпионаже в пользу Японии⁸⁷. 19 сентября 1934 г. Политбюро нарушило установ­ленный порядок санкционирования расстрелов. По телеграм­ме Молотова, который находился тогда в Западной Сибири, Политбюро предоставило секретарю Западносибирского обко­ма Эйхе право давать санкцию на высшую меру наказания в Западной Сибири в течение сентября-октября⁸⁸. 2 ноября этот срок был продлен до 15 ноября⁸⁹. 9 ноября Политбюро на вре­мя пребывания Куйбышева в Узбекистане предоставило право давать санкции на высшую меру наказания комиссии в соста­ве Куйбышева, секретаря ЦК компартии Узбекистана Икрамова и председателя республиканского Совнаркома Ходжаева. 26 ноября такое же право в других Среднеазиатских респу­бликах (в Туркмении, Таджикистане и Киргизии) получили комиссии, в которые входил тот же Куйбышыв и первые руко­водители соответствующих республик⁹⁰. Сосуществование двух тенденций в карательно-правовой политике оставляло вопрос о перспективах политического развития страны откры­тым.

 

 

4. Корректировка второй пятилетки

 

Значительный материал для наблюдений по поводу реаль­ных механизмов принятия важнейших политических реше­ний дает история утверждения второго пятилетнего плана (1933-1937 гг.)⁹¹. Существенная корректировка пропорций экономического развития — снижение темпов индустриаль­ного роста и демонстративное внимание к отраслям группы “Б”, — провозглашенные в новом пятилетнем плане, обстоя­тельства его утверждения на XVII съезде (слегка завуалиро­ванная перепалка между Орджоникидзе и Молотовым) давно заставляют исследователей усматривать в этих событиях не­кий политический подтекст. Особое внимание в этой связи уделяется В.М.Молотову и Г.К.Орджоникидзе, заявления ко­торых на съезде используются как еще один аргумент в пользу версии о двух противостоящих “фракциях” — радикалов (Мо­лотов) и “умеренных” (Орджоникидзе)⁹².

Как уже говорилось в предыдущей главе, в связи с нараста­нием экономического кризиса руководство страны с середины 1932 г. предприняло попытки сокращения размеров капиталь­ных вложений. На этой почве обострились традиционные про­тиворечия между хозяйственными ведомствами, с одной сто­роны, и руководством Совнаркома, Госплана и Наркомата финансов, которые занимались распределением ресурсов, — с другой. В этих столкновениях просматривалась одна устойчи­вая тенденция: наркоматы старались получить максимум ка­питаловложений и более низкие планы производства, Госплан и Наркомат финансов, поддерживаемые руководством СНК, пытались урезать капитальные вложения и требовали боль­шей отдачи от существующих производственных фондов. В очередной раз это произошло при утверждении второго пяти­летнего плана.

Показатели новой пятилетки, разрабатываемой в Госпла­не, на протяжении 1932 г. неоднократно уменьшались, так как реальное положение советской экономики не оставляло надежд на продолжение политики форсированной индустриа­лизации. В декабре 1932 г. в аппарате Куйбышева был подго­товлен проект резолюции к пленуму ЦК партии, которому предстояло подвести итоги первой пятилетки и наметить зада­ния на 1933 г. В первоначальном проекте резолюции, в част­ности, говорилось: “…Пленум Центрального Комитета счита­ет нужным определить ежегодный рост продукции промыш­ленности в следующем пятилетии в размере 12-16% вместо среднегодовых 20% в первой пятилетке”⁹³. Проект резолюции рассматривался комиссией в составе Сталина, Молотова и Куйбышева, образованной решением Политбюро от 28 декаб­ря 1932 г.. В результате в проекте появился написанный Сталиным новый пункт “От первой ко второй пятилетке”, в котором идея снижения темпов получила идеологическое обоснование. Первый вариант этого пункта в отличие от пер­воначального проекта резолюции содержал такой пассаж по поводу конкретных показателей прироста промышленной продукции: “а) среднегодовой прирост промышленной про­дукции для второй пятилетки должен быть запроектирован не 21-22%, как это имело место в первой пятилетке, а несколько меньше — примерно 14%”. Сталин исправил последние слова: “примерно 13-14%” . В таком виде эта цифра вошла в резо­люцию, одобренную пленумом⁹⁶.

Опираясь на решения январского 1933 г. пленума, комис­сия Госплана под руководством первого заместителя предсе­дателя Госплана В.И.Межлаука в мае 1933 г. предложила со­кратить среднегодовые темпы прироста промышленной продукции до 13 процентов, а производство чугуна в 1937 г. до 15 млн. тонн⁹⁷. В этом руководители Госплана пытались зару­читься поддержкой Сталина. 28 мая 1933 г. Куйбышев и Межлаук обратились к нему с письмом, обосновывая целесообраз­ность установления 15-миллионой отметки для чугуна и соот­ветствующих показателей для стали и проката. Они доказы­вали, что ориентация на выплавку 18 млн. тонн чугуна, на чем настаивал НКТП, потребует дополнительных капиталов­ложений и предопределит ежегодный прирост продукции тя­желой промышленности rta 16 вместо 14 процентов, принятых пленумом. “Ввиду того, что выплавка 15,2 млн. т. чугуна и 11,6 млн. т. проката удовлетворяет потребности других отрас­лей при заданном/темпе их роста и что эта проектировка до­статочно напряжена с точки зрения нового оборудования, осо­бенно в части стали и проката, Госплан просит разрешить вести дальнейшую работу над планом пятилетки на основе указанного лимита”, — заключали свое письмо Куйбышев и Межлаук⁹⁸.

Следов какого-либо ответа на это обращение обнаружить не удалось. Но похоже, что инициатива руководства Госплана одобрена не была. В июне и июле 1933 г. обсуждения в Госпла­не исходили из 18-миллионного лимита по чугуну”. Эта же цифра была включена в директивы, представленные XVII съезду партии шестью месяцами позже.

Госплан, тем не менее, продолжал настаивать на пониже­нии уровня капитальных вложений. В июне он предлагал до­вести инвестиции в 1933-1937 гг. до 97 млрд. руб. по сравне­нию со 135 млрд. руб., требуемыми наркоматами¹⁰⁰. Это были самые низкие из когда-либо обсуждавшихся цифр. Они озна­чали, что ежегодный уровень капиталовложений за пятилет­ку лишь немного превышал уровень 1933 г. Происхождение этих лимитов неизвестно. Скорее всего, они были намеренно занижены в Госплане ввиду предстоящего “торга” с наркома­тами по поводу пятилетки. Действительно, на состоявшихся вскоре обсуждениях лимитов с представителями ведомств ру­ководители Госплана признавали недостаточность капиталов­ложений и обещали увеличить их. Куйбышев, например, со­гласился расширить план капвложений по наркомлесу и нар­комату путей сообщения¹⁰¹.

Когда комиссии, которым поручалось согласовать разно­гласия с ведомствами, закончили свою работу, выяснилось, что лимиты по капитальным работам выросли до 120 млрд. руб. Эту новую цифру обсуждали на совещании под председа­тельством Куйбышева 19 июля. Заместитель Куйбышева Г.И.Смирнов, подводя итоги обсуждения, говорил, что 120-миллиардная программа не обеспечена материальными ре­сурсами, в силу чего требуется ее сокращение по крайней мере до 110 млрд.. 26 июля новое совещание под председательст­вом Куйбышева установило компромиссную “окончательную” цифру — 112,75 млрд. руб.¹⁰³

В последующие три месяца шло неторопливое ознакомле­ние с наметками пятилетнего плана. “Получил твои материа­лы к пятилетке, — сообщал с юга Молотов Куйбышеву 16 сентября 1933 г. — Кое-что успею посмотреть. Без сопроводи­тельного текста трудно разобраться, а текст до меня дойдет, видимо, только в Москве”¹⁰⁴. Но 15 ноября Политбюро приня­ло решение о созыве в январе 1934 г. очередного съезда пар­тии. Вторым пунктом повестки дня было намечено рассмотре­ние второго пятилетнего плана по докладам Молотова и Куй­бышева¹⁰⁵. Решения об основных параметрах плана нельзя было более откладывать.

Обсуждение тезисов докладов Молотова и Куйбышева на Политбюро было намечено на 20 декабря. В ходе подгототовки и обсуждения тезисов лимиты пятилетки были существенно увеличены. Ежегодный прирост промышленной продукции устанавливался теперь на уровне 18% по сравнению с 13-14%, утвержденными пленумом ЦК в январе 1933 г. План капитальных вложений был увеличен до 133 млрд. руб. по сравнению со 113 млрд., одобренными Госпланом в июле .

Новый проект был, очевидно, подготовлен на уровне По­литбюро, возможно, самим Куйбышевым, без участия работ­ников Госплана. 20 декабря, в день, когда Политбюро обсуж­дало новые предложения, один из руководящих работников Госплана Г.Б. Лауэр послал сердитое заявление Куйбышеву и Межлауку: “Считаю необходимым обратить Ваше внимание на то, — писал Лауэр, — что работа по уточнению плана второй пятилетки организована в Госплане абсолютно неудов­летворительно и не обеспечивает доброкачественных проек­тировок. Мы получили приказ, чтобы в один день проверить таблицы пятилетки и сдать исправленные. Кое-кто получил дополнительную информацию от тов. Гайстера об изменени­ях, внесенных Вами в первоначальный план. Эти изменения, однако, настолько серьезны, что отражаются косвенно на всех отраслях и нельзя прямо исправлять таблиц, а нужно заново увязать проектировки каждого сектора (каждой отрасли) с на­родным хозяйством в целом. Насколько я понимаю, резко из­менены темпы роста промпродукции (18 вместо 14%), изме­нено соотношение А и Б, резко повышены капиталовложения на конечный год (34 м. р. вместо 26 м. р.). Резко повышена продукция машиностроения. Это означает другой баланс стройматериалов, другой баланс металла, другую потребность в топливе и электроэнергии”¹⁰⁷. Лауэр предлагал отсрочить доработку плана на несколько дней.

Фактически так и произошло. Новые лимиты были готовы к концу декабря. 31 декабря один из ответственных работни­ков Госплана А.И.Гайстер доложил Сталину о предпринятых изменениях (черновик его записки сохранился в бумагах сек­ретариата Куйбышева). “Согласно указаниям тов. Сталина, — писал Гайстер (это, кстати, позволяет с большой долей ве­роятности предположить, что увеличение лимитов было пред­принято по инициативе Сталина. — О.Х.), — Госплан пере­смотрел проектировки по некоторым отраслям НКТП для обеспечения увеличения втрое производства предметов широ­кого потребления как по легкой и пищевой промышленности, так и соответствующего увеличения производства предметов ширпотреба по НКТП, а также для увеличения снабжения НКПС подвижным составом”. Новый проект, докладывал Гайстер, предусматривал увеличение инвестиций в легкую и пищевую промышленность, увеличение производства локо­мотивов и вагонов¹⁰⁸.

3 февраля 1933 г. Молотов и Куйбышев представили новую версию плана XVII съезду: среднегодовые темпы промышлен­ного роста — 19%, инвестиции за пятилетие — 133,4 млрд. руб. На следующий день, 4 февраля, на утреннем заседании съезда возникла ситуация, которая уже неоднократно повто­рялась при рассмотрении пятилетних планов (и на XVIкон­ференции в апреле 1929 г., и на XVII конференции в феврале 1932 г.): делегаты, отстаивая интересы своих регионов, стали требовать увеличения строительных программ. Вечером того же дня выступил Орджоникидзе. Он критиковал тех, кто тре­бовал пересмотреть планы и заявил: “Если бы мы пошли сей­час по такой линии, чтобы все то, что требуют наши области и республики, включать в план второй пятилетки, то из этого получилась бы не пятилетка, а что-то другое. (Голос: “Десяти­летка”.) Да, получилась бы десятилетка. Мы, товарищи, хо­тим иметь такую пятилетку, которая при огромнейшем на­пряжении сил и средств нашей страны была бы выполнена”. Не дав делегатам опомниться, Орджоникидзе выдвинул “встречный план” — сократить среднегодовые темпы роста промышленности в целом с 18,9 до 16,5%. При этом (обратим на этот факт особое внимание) Орджоникидзе подчеркнул, что наметки по капитальным вложениям на пятилетку остаются прежними. Орджоникидзе сообщил также, что все эти поправки согласованы с другими членам Политбюро¹⁰⁹. Вско­ре после Орджоникидзе с предложениями о сокращении тем­пов развития отраслей выступили наркомы пищевой промыш­ленности Микоян и легкой промышленности Любимов.

Подводя итоги обсуждения второго пятилетнего плана, Молотов оценил принятые решения о снижении темпов роста как проявление “большевистской осторожности, которая тре­бует серьезного учета всей обстановки, в которой мы жи­вем”¹¹⁰. Но при этом сделал заявление, из которого следовало, что темпы индустриального роста могут и должны повышать­ся, несмотря на одобренные лимиты пятилетки: “В наших го­довых планах во второй пятилетке мы должны обеспечить не только выполнение, но и перевыполнение заданий второй пя­тилетки. Это должно быть отнесено и к текущему году второй пятилетки. Присоединяясь к предложению о 16,5% ежегодно­го прироста промышленной продукции на вторую пятилетку, мы должны сохранить полностью, не сокращая ни на один процент, ни на одну десятую процента принятое партией и правительством задание на 1934 г. — второй год пятилетки. А по задание, как известно, определялось в 19%. Это значит, что уже для 1934 г. мы берем повышенное против средних темпов пятилетки задание”¹¹¹.

Никаких документов, позволяющих выяснить, каким об­разом возникла “поправка Орджоникидзе”, до сих пор выявить не удается. Однако наличные факты не позволяют рассматривать решение о снижении темпов как результат борьбы двух политических группировок, политического противостоя­ния Молотова и Орджоникидзе. В контексте изложенных выше фактов о составлении пятилетнего плана съездовский эпизод можно рассматривать скорее как продолжение межведомственной борьбы вокруг пропорций производства и капиталь­ных вложений. Нарушенный в результате значительного повышения темпов перед съездом компромисс между Госпланом и хозяйственными наркоматами был восстановлен. Наркома­ты получили повышенные лимиты капиталовложений, за что боролись всегда, и более низкие задания по выпуску продук­ции. Иначе говоря, получая те же деньги, ведомства могли произвести за них меньше продукции. Трудно сказать, что больше подрывало наметившийся поворот к более умеренной экономической политике: попытки ли увеличить темпы эко­номического роста при высоком уровне капиталовложений, за которыми стояли СНК и Госплан (персонально Молотов), или восторжествовавший подход ведомств (в частности, Орджоникидзе) — снижение темпов роста при сохранении громадных капиталовложений. Во всяком случае, эти конкурирующие точки зрения однозначно невозможно отнести либо к умерен­ной, либо к радикальной и еще труднее окрасить в политиче­ские цвета.

Что касается политики советского руководства в 1934 г. в целом, то она, как показывают вышеприведенные факты, оп­ределялась не коренной переменой взглядов и представлений Сталина, не влиянием на него фракции “умеренных” членов Политбюро (существование которой не подтверждается доку­ментами), не воздействием на Сталина Горького (как писал Б.Николаевский), а вполне определенными реальностями со­циально-экономического развития страны. Политика, прово­димая в годы первой пятилетки, привела к острейшему кризи­су. Развал экономики, голод, террор, затронувший значитель­ную часть населения страны, ставили под вопрос само сущест­вование режима, лишали его экономической и социальной опоры. “Умеренный” курс был единственным способом стаби­лизировать ситуацию и предотвратить распад общества. Оп­ределенную роль играли также внешнеполитические расчеты советского правительства. Усиление угрозы германского фа­шизма заставляло Сталина маневрировать в отношениях с за­падноевропейскими странами, поддерживать идею “народных фронтов”, а, значит, с особой силой демонстрировать между­народной общественности принципиальную разницу между фашизмом и коммунизмом, выставлять напоказ “демократи­ческие завоевания” советской власти.

Переориентация экономической, социальной, каратель­ной политики, существенное изменение идеологических стан­дартов отражали преобладающие в стране настроения и инте­ресы. При помощи очередного маневра режиму удалось ис­пользовать потенциал этого почти всеобщего стремления к стабильности, “умеренности”, “зажиточной” жизни и т.п. На этом держались все относительные успехи второй пятилетки. Причем “умеренный” курс имел для системы столь существен­ное значение, что в определенной мере его проведение в жизнь продолжалось и после убийства Кирова.

 

 

Примечания.

 

1. Гефтер М.Я. Из тех и этих лет. М., 1991. С. 260-261.

2. Девис Р.У., Хлевнюк О.В. Вторая пятилетка. С. 98-99.

3. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 922. Л. 58-58 об.

4. ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 15а. Д. 1073. Л. 35.

5. XVII съезд Всесоюзной Коммунистической партии. С. 67.

6. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 936. Л. 5, 15.

7. XVII съезд Всесоюзной Коммунистической партии. С. 259.

8. Tucker R. Stalin in Power. P. 258-259; Лацис О.Р. Перелом. Опыт про­чтения несекретных документов. М., 1990. С. 324-325.

9. XVII съезд Всесоюзной Коммунистической партии. С. 239.

10. Там же. С. 245.

11. Там же. С. 259.

12. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 939. Л. 2.

13. Там же. Д. 941. Л. 20.

14. Там же. Оп. 163. Д. 1016. Л. 143.

15. Там же. Оп. 3. Д. 944. Л. 17.

16. Там же. Л. 15,42.

17. Советское искусство. 1926. № 10. С. 22.

18. Комсомольская правда. 1934. 30 мая.

19. Социалистический вестник. 1934. № 19. С. 14.

20. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 171. Л. 50, 91.

21. Попов В.П. Государственный террор в советской России. С. 20-31.

22. Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1933-1938. Составители: Красильников С.А., Кузнецова В.Л., Осташко Т.Н., Павлова Т.Ф., Пащенко Л.С., Суханова Р.К. Новосибирск, 1994. С. 9, 31, 270.

23. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 948. Л. 95-100.

24. Известия. 1934. 11 июля.

25. Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 70.

26. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. З.Д. 941. Л. 14.

27.  По новому Уставу ВКП(б), принятому на XVII съезде в начале 1934 г., Секретный отдел ЦК ВКП(б) был преобразован в Особый сектор ЦК (Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и реше­ниях съездов, конференций и пленумов ЦК. (1898-1986). 9-е изд. М., 1985. Т. 6. С. 138). Суть этой реорганизации пока неясна. Но, скорее всего, Особый сектор сохранил функции   реорганизованного в конце 1933 г. Секретного отдела, т.е.   занимался только делопроизводством Политбюро и обслуживал лично Сталина. 10 марта 1934 г. Политбюро назначило заведующим Особым сектором А.Н.Поскребышева (РЦХИД­НИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 941. Л. 14).

28.  Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 141-142. Проект постановле­ния о распределении обязанностей между секретарями ЦК был написан Ста­линым (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1026. Л. 19).

29. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 948. Л. 31.

30. Росляков М. Убийство Кирова. Политические и уголовные преступле­ния в 1930-х годах. Л., 1991. С. 28-29.

31. Кирилина А.А. Рикошет. С. 75.

32. См.: РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1039.

33. См. подробнее: Хлевнюк О.В. Сталин и Орджоникидзе. С. 16-18.

34. Зенькович Н.А. Тайны кремлевских смертей. М., 1995. С. 322-323.

35. Исторический архив. 1995. № 3. С. 141.

36. См.: РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 501.

37. Tucker R. Stalin in Power. P. 238-242; Conquest R. Stalin and the Kirov Murder.

38.  Benvenuti F. Kirov in Soviet Politics, 1933-1934, SIPS № 8, CREES, University of Birmingham, 1977.

39. Getty J. A. Origins of the Great Purges. P. 92-136.

40. Медведев Р.А. О Сталине и сталинизме. С. 294-296; Антонов-Овсеен­ко А.В. Сталин и его время // Вопросы истории. 1989. № 4. С. 93-94.

41.  Самое подробное документированное опровержение версии об оппо­зиционности делегатов XVII съезда см. в кн.: Кирилина А.А. Рикошет. С. 76-80.

42. См.: Козлов А.И. Сталин: борьба за власть. С. 159-160; Ефимов Н.А. Сергей Миронович Киров // Вопросы истории. 1995. № 11-12. С. 51-53.

43. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 24-25; подробнее см.: Хлевнюк О.В. Сталин и Орджоникидзе. С. 19-20.

44. Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. С. 362-363.

45. Там же. С. 421.

46. Вопросы истории. 1990. № 3. С. 74-75.

47. Об этой книге как историческом источнике см.: Хлевнюк О. История “Тайной истории” // Свободная мысль. 1996. № 3.

48.  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. Нью-Йорк, Иерусалим, Париж, 1983. С. 24-25.

49. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 999. Л. 63.

50.  Там же. Л. 65. Решение об открытии универмага в Ленинграде было принято несколько месяцев спустя, 16 марта 1934 г., после нового обращения Микояна в Политбюро, в котором он докладывал о создании достаточного запаса товаров (Там же. Д. 1016. Л. 64).

51. ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 15а. Д. 337. Л. 7.

52. Там же. Л. 8, 9. На тексте телеграммы сохранилась также резолюция Куйбышева: “Правильно”.

53. Там же. Л. 10.

54. Там же. Л. 4.

55. Там же. Л. 2.

56. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 484. Л. 42.

57. XVII съезд Всесоюзной коммунистической партии. С. 26.

58. РЦХИДНИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 100. Л. 83-88.

59. Там же. Ф. 17. Оп. 2. Д. 530. Л. 78-98.

60. Социалистический вестник. 1936. № 23/24. С. 23.

61. РЦХИДНИ. Ф. 80. Оп. 18. Д. 171. Л. 5, 7.

62. Там же. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1012. Л. 1,4.

63. Там же. Д. 1015. Л. 70.

64. Там же. Д. 1033. Л. 20.

65. Там же. Л. 61-62.

66. Sharlet R. Stalinism and Soviet Legal Culture // Tucker R. (ed.) Stalinism. New York, 1974; Huskey E. Vyshinskii, Krylenko, and the Shaping of the Soviet Legal Order // Slavic Review. 1987. Vol. 46. № 3; Solomon P.H. Soviet Criminal Justice and the Great Terror // Slavic Review. 1987. Vol. 46. № 3.

67. РЦХИДНИ. Ф. 17. On. 162. Д. 16. Л. 88-89.

68. Там же. On. 163. Д. 1043. Л. 35.

69. Там же. Л. 38-39.

70. Там же. Л. 37.

71. Там же. Л. 36.

72. Там же. Л. 34.

73. Там же. Д. 1045. Л. 136-137.

74. Викторов Б.А. Без грифа “секретно”. Записки военного прокурора. М 1990. С. 136-138.

75. Справка по делу Ревиса от 23 октября 1934 г.

76. Викторов Б.А. Без фифа “секретно”. С. 139.

77. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 17. Л. 42.

78. Там же. Л. 57.

79. Викторов Б.А. Без грифа “секретно”. С. 140.

80. ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 22. Д. 81. Л. 428-429.

81. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1046. Л. 21-23.

82. Викторов Б.А. Без грифа “секретно”. С. 140.

83. Там же.

84. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1000. Л. 2-2об.

85. Там же. Д. 1020. Л. 56-63.

86. Там же. Д. 1044. Л. 80.

87. Там же. Оп. 162. Д. 17. Л. 31.

88. Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 65.

89. РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 17. Л. 74.

90. Там же. Л. 80, 82, 86.

91.  Далее использованы материалы статей: Девис Р.У., Хлевнюк О.В. Вторая пятилетка. С. 99-102; Khlevnyuk О., Davies R.W. The Role of Gosplan in Economic Decision Making in the 1930s. CREES Discussion Papers, SIPS № 36. CREES, University of Birmingham, 1993. P. 33-42.

92.  Наиболее полно эта точка зрения представлена в книге: Getty J.A. Origins of the Great Purges. P. 12-25.

93. РЦХИДНИ. Ф. 17. On. 2. Д. 750. Л. 52.

94. Там же. On. 3. Д. 913. Л. 9.

95. Там же. On. 2. Д. 750. Л. 54-56.

96. КПСС в резолюциях… Т. 6. С. 18.

97. РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 92. Д. 14. Л. 62-65. (По плану первой пятилетки выплавка чугуна в последнем году пятилетки должна была составить 17 млн. т. Скорректированные годовые планы прироста промышленной продукции в первой пятилетке составляли: 1929 — 21,4%, 1930 — 32,0%, 1931 — 45%, 1932 — 36,0%.)

98. Там же. Д. 13. Л. 98-103.

99. Там же. Д. 18. Л. 1-2.

100. Там же. Д. 17. Л. 366.

101. Там же. Д. 16. Л. 149-150. Д. 17. Л. 213-214.

102. Там же. Д. 17. Л. 367, 434-442.

103. Там же. Д. 18. Л. 76-78.

104. РЦХИДНИ. Ф. 79. Оп. 1. Д. 798. Л. 5.

105. Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 933. Л.5.

106. Там же. Ф. 558. Оп. 1. Д. 3109; Ф. 79. Оп. 1. Д. 563. Л. 1-23.

107. ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 22. Д. 24. Л. 114-114 об.

108. Там же. Д. 27. Л. 230-234.

109. XVII съезд Всесоюзной коммунистической партии. С. 435. ПО. Там же. С. 523.

111. Там же.