 |
СТРАНА ГЛУХИХ
Немой пел, и незрячие водили хоровод. А группа магаданских глухих плясала под аккордеон. Шел обычный межобластной смотр самодеятельности среди инвалидов «Смотри на меня как на равного».
Конечно, немой просто открывал рот под фонограмму. Глухие, конечно, не слышали музыки – бабушка-аккомпаниатор отстукивала им ногой ритм, а они улавливали его своим восьмым чувством. Бдительное жюри не дало приз глухим и бабушке, потому что сочло их профессионалами, то есть «не равными».
Если у бдительных членов жюри было бы даже сто восьмое чувство, они все равно бы не догадались, что жизнерадостная аккордеонистка второй группы инвалидности – дочь железного наркома НКВД Николая Ежова. Того самого, который в 37-м заставил замолчать и закрыть глаза сотни тысяч. Того, который подписывал смертные приговоры «врагам народа», находя их и в организациях глухонемых.
Не догадались – и слава Богу, ведь и через почти шестьдесят лет после смерти Ежова, узнавая в Наталье Николаевне его дочь, на нее тут же перестают смотреть как на равную.
АПОРТ, ЕЩЕ АПОРТ
Тетя Нина была злая. Наташа никогда до этого не видела злых людей. Дома не то что подзатыльников не было, на девочку даже не прикрикивали никогда. Тетя Нина орала, потому что до Пензы ребенок во что бы то ни стало должен был запомнить свою новую фамилию. А Наташе эта фамилия казалась очень трудной, и она никак не могла ее выговорить.
Прошла ночь, потом день, они все ехали в пустом вагоне, а Наташу так никто и не покормил. Тетя Нина достала из сумки два яблока. Этот сорт девочка будет помнить потом всю жизнь – апорт. Красные такие. Положила на стол и сказала: «Скажешь свою фамилию, тогда съешь». «Ежова…» – сказала Наташа, не отрывая взгляда от яблок. И тогда тетя Нина врезала этой «дочке выродка» так, что у нее не то из губы, не то из носа пошла кровь.
В Пензе заведующая детдомом сразу спросила: ты, наверное, есть хочешь? Наташа очень обрадовалась, что фамилию больше никто не требует. На лавке за длинным деревянным столом она оказалась одна – детдомовцы уже поели. Перед ней поставили стакан компота и булочку, которую называли французской, и, конечно, очень вкусную. Наташа посмотрела по сторонам, на стол, и только теперь до нее дошло, что ее увезли из дома. Что она больше никого не увидит! И она разбила стакан, отшвырнула булку и рванула с этой кухни…
СКАЗКА СКАЗОК
Наташе было о чем вспоминать. И какая у них была дача в Мещерино, как там было красиво, и попугай этот Петька, который однажды спикировал девочке на голову и отрывать его пришлось вместе с кудрями.
Наташа всегда очень ждала, когда приедет папа. Тогда он подкидывал дочку, тут же спрашивал, сколько зубов, чем болела, пока его не было. Мама была редактором журнала «СССР на стройке», так что Наташей в основном занималась няня.
Папа учил Наташу кататься на лыжах. Иногда она убегала далеко в рощу, и тогда мама кричала: «Сейчас тебя цыгане поймают и украдут!» Мама вообще была строгая. С четырех лет девочку начали учить играть на пианино и даже завтракать не пускали, пока не позанимается. Папа маме в этом не перечил и за Наташу не заступался.
А папа очень любил петь. Народные песни, и больше всего «И за что я люблю тебя, эта тихая ночь…» И мама тоже напевала в саду. И к ним в гости приходил Маршак. К маме вообще ходили разные писатели – Бабель, Кассиль, например, – когда папы не было дома. А на Наташин день рождения приходили даже взрослые. Со Светланой Аллилуевой их сфотографировали вместе: на снимке Наташа очень довольная, потому что перед этим одной девочке сказала на горчицу, что это мед.
И на другие дачи Наташу возили – к Орджоникидзе, к Молотову. А девчонка у Молотова Наташе не понравилась, потому что у нее была целая специальная комната для кукол в человеческий рост. Наташа бывала на даче и у Сталина. Няня еще спрашивала: чего ты его боялась?
Дома играли с поваром в теннис, но если он выигрывал, то Наташе нужно было дергать перья у павлинов, а они редко открывали хвосты и вообще кричали. Еще можно было играть в жмурки – так что однажды Наташа забежала в кабинет отца и, чтобы точно не нашли, спряталась за штору. А на подоконнике лежал альбом. Такой толстый, аккуратненький, с папиросной бумагой между страницами, чтобы фотографии не портились. И, конечно, Наташа не могла удержаться, чтобы его не открыть.
В альбоме были фотографии мертвых детей. С оторванными ручками. И не только. Много-много убитых детей.
Наташу трясло несколько суток, и никто не мог понять, в чем дело. И только когда она рассказала маме, дверь в кабинет стали всегда закрывать. Ее чуть ли не заколотили, эту дверь. Но Наташе все равно было страшно даже проходить мимо. Потому что ей казалось: детские трупики не в альбоме, а здесь, за дверью, мертвые дети прямо в кабинете отца.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ
Ежов Николай Иванович. В 1936-1938 гг. – народный комиссар внутренних дел СССР. За это время, по данным Д. А. Волкогонова, репрессиям подверглось примерно 3,5 – 4 миллиона человек, из них 600 – 650 тысяч были расстреляны.
В 1938 г. Н. И. Ежов – народный комиссар водного транспорта. В 1939 г. арестован по обвинению в руководстве заговорщической организацией в войсках и органах НКВД СССР, в проведении шпионажа в пользу иностранных разведок, в подготовке террористических актов против руководителей партии и государства и вооруженного восстания против Советской власти. Приговором Военной коллегии Верховного Суда СССР от 3 февраля 1940 года Ежов Н. И. был осужден к исключительной мере наказания. Расстрелян Ежов был на следующий же день.
Недавно в Генеральную военную прокуратуру пришло письмо от законной дочери Ежова, в котором она попросила рассмотреть дело отца на предмет реабилитации. Потому что и сегодня Николай Ежов считается иностранным шпионом и человеком, замышлявшим убийство Сталина.
На своем «процессе» Ежов сказал: «Есть такие преступления, за которые меня можно и расстрелять. Я почистил 14 тысяч чекистов. Но огромная моя вина заключается в том, что я их мало почистил…» Сегодня никаких новых нюрнбергских процессов по делам культа личности, видимо, не предвидится – на них не хватит сил и двух поколений следователей. Но когда реабилитируют людей типа Ежова, их как бы судят по-новой: уже вмененные им старые статьи наполняют новым содержанием. Поэтому полной реабилитации Ежова не будет, но еще этим летом он может перестать быть, например, иностранным шпионом.
…В своем последнем слове Ежов попросил государство позаботиться о своей дочери. Закончил он, естественно, тем, что пообещал умереть с именем Сталина на устах.
ПОДРАНКИ
Сначала исчезла мама – няня сказала, что она уехала в командировку. Неожиданно девочку оставили в пустой квартире. Как нарочно, началась гроза, гром, ударила молния, и Наташа забилась в угол.
Потом ее привезли в детский сад, и дочь Ежова впервые увидела так много живых детей. Но их скоро всех забрали, какая-то чужая нянечка уложила Наташу спать, стала рассказывать ей сказку и почему-то плакать. А Наташа подумала: чего это бабушка плачет – сказки всегда хорошо кончаются, я же знаю…
В пензенском дошкольном детдоме только одна воспитательница ни с того ни с сего могла взять Наташу за ноги и держать вверх тормашками. Конечно, эту «воспиталку» выгнали. Конечно, ей просто нравилось издеваться над детьми. Но только над Наташей она издевалась как над дочерью врага народа Ежова. Больше за это никого не наказывали.
В школьном детдоме взрослые уже не стеснялись удобрять Наташину жизнь по любому поводу чем-нибудь вроде «какие корни, такие отростки». Вытаскивали из строя и наказывали чаще за чужое, но всегда за то, что она дочь врага народа – и, значит, сама чужая. Судя по тому, что вытаскивали из строя только ее, больше таких в детдоме не было. И поэтому строй был против нее как один человек. Дети не говорили про «яблочко от яблони», они просто били и шипели: молчи, предатель! Наташа всегда заступалась за отца: «Нет, он не враг народа!» – и выпадала из строя окончательно. И поделиться было не с кем, и она все сильнее забивалась в угол, как тогда в московской квартире в грозу.
В Пензе сбылось мамино предсказание – девочку стащили цыгане. Сказали: «Наша!» – и накрыли рогожей. Наташа решила на помощь не звать. Не дождавшись ее к построению, взрослые занервничали: им было поручено перевоспитывать ежовского отпрыска, а за его потерю и самим можно было попасть на перевоспитание. А в таборе Наташу все считали своей и кормили ворованными курами. В войну это был деликатес, поэтому когда милиция нагнала табор, Наташа брыкалась, но с завоеванных позиций назад в детдом отступать не хотела.
В учебниках истории замарывали Якира, Блюхера, Ежова… Малолетние проводники генеральной линии с радостью рисовали им усы и всякую бяку. А Наташа все пыталась вырезать и сохранить портрет отца. Но только она где-нибудь в уголке садилась посмотреть на страничку с Ежовым, тут же как коршун налетала сзади директриса и рвала врага народа на мелкие куски.
Но Наташа выпросила-таки портрет наркома – у девочки-нищенки, которую выгнали из детдома вместе с ее учебником. И потом много лет прятала фотографию Ежова в самых дальних и совсем не исторических местах.
Во всем, что касалось отца, Наташа была как будто выкована из того же материала, что и «железный нарком и подлый предатель» Ежов. И она никак не сходила с ума и в могилу, хотя, наверное, сводили. В пятом классе от нее решили избавиться и определить в место, где с ума не сводят по определению. Но на решающем педсовете одна учительница заставила забыть коллег про то, чья Наташа дочь, и оставить в семилетке до последнего звонка.
Пианино в детдоме всегда было на замке. Допустили халатность, и Наташа стала наигрывать какую-то песенку, которую пальцы запомнили еще из той, предыдущей пьесы. Кто-то подошел сзади и положил руку на плечо. Наташа вздрогнула, потому что наказывали и не за такие музыкальные номера. Руководитель детдомовской самодеятельности сказал: продолжай… И ей даже разрешили бегать брать уроки музыки к какой-то женщине, которая не давала забыть то, что вспомнили пальцы. А еще в Пензе Наташа начала писать стихи. По пути из детдома в детдом она сочинила про то, как медленно они едут в свете фонарей. Фонарей там, конечно, и рядом не было, но в такие моменты исчезали куда-то и «дочь врага народа», и «предатель».
Когда Наташу принимали в комсомол, она знала ответы на все нужные вопросы, кроме того главного, что выкрикнули из зала: «Пусть скажет, где ее отец!» Парторг наклонился и спросил: «А ты знаешь?» «Не-а», – честно прошептала Наташа. «Она не знает!» – подвел черту парторг. С комсомолки градом катились слезы.
Может, вдруг задала сама себе вопрос парторга слишком всерьез, но она впервые решилась написать на реабилитацию отца. Вряд ли своими письмами хотела вернуть фотографии Ежова на исторические места – скорее всего, просто надеялась, что сможет перестать прятать ту, единственную.
Секретарша показала на шкаф с круглой ручкой. В шкафу оказался тамбур, потом дверь, а за ней – приветливый человек в штатском. Он спросил: «Зачем вы пишете? Его все равно не реабилитируют». Наташа ответила вопросом: а что вы вообще меня пасете? И тогда человек из шкафа объяснил: «Мы тебя оберегаем».
И тут же уточнил, что такие дети, как она, сильно обозлены на Советскую власть. Но Наташа поняла, что этот человек считает ее не будущим предателем, а просто своей, по какой-то нелепой случайности оказавшейся по ту сторону шкафа.
БЫЛА ЛИ ДЕВОЧКА?
В седьмом классе, прямо перед выпускными экзаменами, постриженная, как все детдомовцы, налысо Наташа гуляла в парке, когда ее вдруг окликнули: «К тебе приехали!» Как индеец, прокралась вдоль забора и из-за земляной груши разглядела на лавке незнакомую старушку в белом платочке. Бабушка повернулась и сказала: «Ой, ты моя кудрявая!» – и погладила Наташу по лысой голове…
Няня Марфа Григорьевна была единственным человеком в доме, которого боялся нарком Ежов. Она служила в няньках с двенадцати лет, и только в таких нерядовых семьях. Много лет после того, как ее воспитанница исчезла в неизвестном направлении, Марфа Григорьевна хлопотала по высоким кабинетам людей, которые с радостью доверили бы ей своего ребенка, но отказывались доверить даже адрес Наташи. Ходила к руководителю ВЦСПС, к заместителю Ворошилова, ходила за кем-то по пятам. Няне отвечали: забудьте. И человека, который выдал ей адрес пензенского детдома, за его доброту тут же посадили.
Когда-то Наташа даже есть отказывалась, если няни не было рядом. Теперь же девчонка обманывает, что пойдет в кино на шесть, а сама идет на восемь и два часа слушает оркестр в парке. А старушка стоит до десяти на улице и ждет. А когда няня просит сводить ее на базар, Наташа отрезает: «Не знаю, где он!» Хотя детдомовцы не могут не знать, где базар, – они тогда просто умрут. Няня намазывала ей огурцы медом, но Наташа не хотела и, наверное, уже не умела не быть дикарем.
Перед ремесленным училищем Наташе дали отпуск. Несмотря на запрет посещать Москву до восемнадцати лет, она приехала к няне – голодная и по-прежнему дикая. Вылизала тарелку так, что Марфа Григорьевна даже засомневалась: а был ли суп? И потом плакала всю ночь: «Что же это с моей девочкой сделали?!»
…Еще накануне в кинотеатре тетка сверлила взглядом затылок юной гостье столицы. «Хвост» даже не думал «шифроваться» и откровенно искал встречи глазами. Девушка не придумала ничего лучшего, как убежать в Александровский сад. Тетка села на лавку напротив, и только тогда ее «подопечная» успела запрыгнуть в уходящий автобус.
Няня не удивилась «хвосту» и трясущимся Наташиным коленкам. Няня удивилась тому, что Наташа сама пошла к Кремлю. «Люди вообще стараются в эту сторону не смотреть, – кричала Марфа Григорьевна, – а ты там что – сидела?!»
ВЫРАСТИЛ ОРЕЛ КУКУШОНКА…
И только теперь Наташа узнала, что она вовсе не родная дочь Ежова. У мамы с папой не было детей, и ее взяли из детдома. Девочка была вся в болячках, головку не держала и не плакала, а рычала, рассказывали приемышу внезапно обнаружившиеся московские родственники Ежовых. Наташа отрезала: «У меня других родителей нет!»
Она решила наконец разобраться с маминой «командировкой» – послала письмо на реабилитацию. Потом пришел ответ, что мама не была репрессирована: незадолго до ареста Ежова в госпитале Воровского она умерла от отравления люминалом. А сестра наркома Евдокия Ивановна рассказала, что в больнице маме подкинули анонимку: мол, передает новости о наших стройках за границу. Мама лишилась дара речи, взяла красный карандаш и написала: «Я не виновата». Она до последнего не давала делать себе укол, пока не приехал ее личный врач – единственный, которому она верила…
Отец по-прежнему оставался врагом народа, а Наташа его дочерью. Жалобщиков, идущих к Ворошилову, обычно дальше общественной приемной не пускали, но женщина, просмотрев Наташины бумаги, побелела и выписала пропуск. Не к Ворошилову, конечно, но в кабинет в том же длинном коридоре.
Когда Наташа произнесла фамилию Ежова, из другого конца огромной комнаты подбежал человечек и шепотом спросил: «Вы дочь? А фотография его у вас есть?» Наташа заставила себя успокоиться: ничего страшного, это не детдом, они просто любопытные. И достала фотографию, переснятую с того, выпрошенного у нищенки портрета. «Да, – сказал чиновник, с уважением разглядывая наркома и Наташу. – Большая шишка была. Орел!» Но как бы ни считал человечек Ежова и его дочь своими, кремлевскими, поднять орла на прежние высоты, он, конечно, не мог.
Свой человек в Кремле у Наташи все же нашелся – давняя подруга матери, вдова Серго Орджоникидзе Зинаида Гавриловна. Старый большевик показывала Наташе кабинет самого Серго, но никогда не водила в тот конец, где сидел Ежов.
Однажды Наташа вышла за хлебом и решила подсторожить Василия Сталина, который жил неподалеку от няни, – просто посмотреть на такого же, как она, кремлевского отпрыска. Промокла до нитки, но разглядела в итоге только мужчину в плаще с надвинутым капюшоном, который садился в автомобиль. Няня сказала: тебя только за смертью посылать!
ЖИВИ НЕ ТУЖИ!
Наташа-путешественница никогда не оставалась без опеки «Главного экскурсионного Бюро». И после ее отъезда в Москве к кому-нибудь из родственников на квартиру приходили молодые люди, которые интересовались такой кудрявенькой, но в их красных корочках вовсе не было написано, что они влюбленные.
 |
| Наташа с мамой. Москва, 1938 ? |
В ремесленное училище после детдома Наташу принимали очень долго, потому что руководство с ужасом говорило: «Она же потом пойдет на завод!» Подала документы в физкультурный техникум (папины лыжные уроки не прошли даром) – там испугались, что дочь Ежова может стать олимпийской чемпионкой. Хотела стать летчиком и накупила книжек про Чкалова, но все же оказалась в ремеслухе и попала прямо на седьмое небо: пусть сборка часов на дурацком конвейере, зато почти никто не знает, что она дочь Ежова!
Она даже осмелилась сделать с портрета отца увеличенную цветную фотографию и поставить ее в общежитии. И побежала на завод наблюдать свои часы.
Когда вернулась, в комнате уже был начальник-инженер со свитой, который завопил, показывая на фото: «Это кто?!» «Отец», – спокойно ответила Наташа. «Снять!» – завизжал инженер. «СЧАС!» – ответила Наташа невежливо, потому что после детдома часов собрано было еще не очень много. Тогда инженер протянул Наташе спички: «Жги!» Она упала на кровать лицом, но не плакала, пока он жег портрет отца. Когда очнулась, инженера не было, а пол был усыпан пеплом.
Вешалась же Наташа из-за конвейера. Страшно далека была она от рабочего класса и гнала брак не из вредительства – из вредности. А мастер даже представить себе не мог, как тяжело Наташе было просить прощения после детдома, где только извинения и были поставлены на конвейер!.. Веревка порвалась, и потом за нее, как за поводок, директор заволок Наташу к себе в кабинет и орал: «Нас бы всех пересажали!» Директор просто знал, кто такая Наташа, и, как воспитатели в детдоме, боялся сюрпризов от нее больше, чем заговора вредителей.
Ее первая любовь заканчивала индустриальный техникум и была немножко тюфяком. Однажды он пришел к ней и заплакал: «Ребята мне говорят: ты будешь инженером, а она часовщик-сборщик. Отговаривают меня». «Ты вообще слушай ребят. Пожалуйста!» – бравировала Наташа. А сама пыталась рассмотреть: вдруг как-нибудь станет понятно, что он не с ней связать себя боится, а просто решил не связываться с ее неперспективным отцом?
Любовь оказалась единственной – такой, о которой можно писать песни всю жизнь. На лирических героев там никогда не падает никакая «тень отца», потому что никакая тень на них вообще упасть не может.
В 1958 году дочь антинародного элемента окончила музыкальное училище по классу самого народного из инструментов – баяна. Получив на руки распределение, Наташа от волнения неправильно прочитала слово «согласна» и воскликнула: «Как это – сослана?»
ЧУЖАЯ СРЕДИ СВОИХ
Когда она сама попросилась в Магадан, «человек из шкафа» вызвал и спросил: что это вы так далеко от нас собрались? Наташа уезжала на Колыму не только потому, что там уж точно никто не знал, чья она дочь. Еще надеялась – а вдруг? – найти там своего отца.
Естественно, не нашла. Хотя «Николай Ежов» одно время и заходил на Колыму часто – пароход имени наркома возил туда заключенных.
В первом же колымском поселке Ягодное ее сразу по приезде вызвали в КГБ. Здоровенный служивый Жалков схватил Наташу, как в охапку: «Ой, Наталья Николаевна! Вы так похожи на своего отца! Я же с ним воевал!» Не успела Наташа удивиться про себя парадоксам генетики, как Жалков и говорит: «Вам надо авторитет завоевать. Потому что здесь очень много людей по его делу сидело и могут на вас зло сорвать. Но мы вас будем оберегать…» Край земли, поняла Наташа, не сильно отличается от не края.
Молодой человек был женат и работал вместе с ней в клубе киномехаником. Наташа больше не предлагала связать с ней жизнь, а просто объявила ему, что хочет ребенка. Когда Женя родилась, Наташа сбежала в Пензу, вдруг почему-то испугавшись, что молодой человек может их украсть. Как вскоре выяснилось, ее просто не подвела женская интуиция – киномеханика любовь к золоту подвела под расстрельную статью. И даже через много лет, найдя самородок недалеко от прииска, Наташа несколько километров неслась по тайге со всех ног, чтобы сдать его родному государству. Это все-таки была Колыма, жить на которой можно только если ты сослал сюда себя сам.
В Пензе у Наташи оставалась комнатка под бронью, которую помогла выбить Зинаида Орджоникидзе. Но когда Наташа приехала с маленькой Женей, обнаружила там еще одну одинокую маму с ребенком. Наташа написала письмо Хрущеву: мол, так жить нельзя. Написала как дочь наркома Ежова, которая вернулась с Севера. И буквально через неделю пришел ответ за подписью Хрущева. Но за то, что Наташа показала себя такой близкой к Кремлю, разозленные местные начальники исполнили указание первого секретаря с недалеким цинизмом: женщине дали новую однокомнатную квартиру, а Наташе оставили угол в коммуналке.
Несколько раз она теряла выдержку и свои северные надбавки. И почти каждый год с Колымы наведывалась к родственникам в Москву, но там родня отца ревновала Наташу к родне мамы, а случайно вырвавшиеся междометия, которые «кукушонок» получила вместе с северными надбавками, заставляли интеллигентных родственников разрыдаться. Показывали комнату, которую мама хотела завещать Наташе, но та только ветрено улыбалась и возвращалась на Север, в свои ведомственные времянки на обдуваемых чукотских берегах.
В 1964-м попала на Оратукан и тихо пересидела в своем клубе, дрожа, чтобы никто не узнал в ней дочь виновника счастья здесь каждого третьего. Как не узнала о ее существовании Седова – первая жена сына Троцкого, с которой Наташа прожила бок о бок три года. И поехала дальше, по колымской трассе, проложенной зеками Дальстроя, пятилетний юбилей которого отмечался когда-то новыми ударными достижениями по специальному приказу ее отца.
На Чукотке, за полярным кругом, в Певеке тоже был КГБ, а значит, и люди, знавшие, что она дочь Ежова. Тогда она сорвалась на Айон – уже не край света, а край карты света. Но и там директору ее сдал как «историческую личность» проезжий кагэбэшник с Певека. Директор сначала долго не верил: душа клуба, самый веселый их человечек – дочь Ежова? Без нее же ни один Новый год не обходится – до шести утра люди из клуба не уходят, чукчи «мамкой» зовут… А веселый и кудрявый человечек, когда поехала на смотр в Певек, сама зашла пожаловаться на болтливого проезжего в КГБ. И его никто в этом квадрате заполярного круга больше не видел.
Но и Наташу тоже. Достаточно было узнать, что кто-то знает, и она начинала собирать вещи. Без видимых для окружающих причин и всегда оставляя песню, посвященную тому месту, с которым прощалась. Но Наташа-то понимала, что не переезжает она, а убегает. Пытаясь найти такое место, где была бы уверена: там людям глубоко по чукотскому барабану, чья она дочь.
Ответственные мужья говорили женам: ты бы лучше с этой Наташей не общалась, а то начальство узнает. А жены отрезали: не скажешь, так и не узнает. В колымском братстве было так заведено: ничего не бояться, потому что «дальше уже не сошлют», и не задавать лишних вопросов, потому что почти каждому есть о чем промолчать. И Наталья начала разделять для себя людей на тех, с кем можно спокойно молчать, и тех, от кого надо прятаться. Мол, пусть человек никогда и не узнает про то, чья она дочь, но оценивать его надо исходя из того, как бы он себя повел, если бы узнал.
В Тахтоямске она общалась с двумя бывшими заключенными. Бывшего политзека боялась, а бывшему полицаю могла бы и рассказать про отца. Ей казалось, что политзек, узнав, мог бы и убить. Ведь убили же старика, работавшего недалеко от Магадана на шлагбауме: через несколько десятилетий его нашел человек, у которого старик вырезал во время войны семью. И человека оправдали.
Чуть ли не последним местом, на которое еще можно было убегать, был Валькумей. Здесь, в клубе, в самодеятельности была женщина с почти оперным голосом. Наталья Николаевна решила репетировать с ней романс, который любила напевать мама. «Снова пою песню свою, тебя люблю, люблю…» – выводила холодная, как тундра, «дива» и не понимала, почему художественный руководитель так бьется над этой песней. А у Натальи Николаевны комок подступал к горлу, когда она каждый раз вспоминала, как мама в садике, где жил попугай Петька, напевала и рвала цветы.
ВЕЧНО ЕЖОВА
После десятого класса названная в честь бабушки Женя подбежала к маме и спросила: «А правда, что у тебя отец – шишка?» «Шишка на ровном месте», – начала свой рассказ Наталья. И Женя именно Ежова решила считать своим дедом.
Продолжили рассказ грянувшие, как сезонные осадки, «Огонек» и «Знамя», «Жизнь и судьба» и «Дети Арбата». Одно дело, когда об отце шептались, а другое, когда только о нем и говорили. Наталье Николаевне впервые стало по-настоящему страшно – ее известность веселого человека могла сыграть с ней невеселую колымскую шутку. Мало ли пострадавших от ежовских репрессий танцевало под ее аккордеон от Певека до Анадыря? Вдруг кто из тех плясунов захочет теперь на ней отыграться? И Наталья Николаевна опять забилась в угол.
Книги и журналы как будто хотели заставить ее забыть то, что помнила, и вспоминать то, чего не было. В «Детях Арбата» прочла, что отец пел тенором, у кого-то – баритоном. И отписала Рыбакову: может, он уже скоро басом запоет? В публикациях попадались и фиалковые, и серые, и зеленые глаза наркома. И всегда – пустые. Только фотография с исторического портрета, которая наконец заняла место на стеллаже, напоминала дочери «великого и ужасного», что глаза были серо-зеленые.
Наталье Николаевне прислали выписку из дела Ежова, где в последнем слове он просил позаботиться о своей дочери. Она плакала два дня: если он помнил о ней под дулом пистолета, то как она могла от него отказаться даже теперь, когда все вокруг называли его зверем?
«Нет виновных…» – пишет Наталья Николаевна в стихах и добавляет в прозе, что виновные, конечно, есть. Это она до сих пор одна виновна. И за то, что по весне подмывает колымскую трассу и наглядно видно всем нежелающим смотреть, что она построена на костях. И за скелеты с одной чужеродной дыркой в каждом черепе, что до сих пор находят на месте чукотских лагерей. Во всем теперь виновата только она. Раньше ее считали дочерью шпиона – и теперь, как ни крути, она остается «дочкой выродка, дочкой врага». И кому дело до того, что, может быть, она была последней жертвой ежовских репрессий, рикошетом ударивших по ней после гибели отца.
Наталья Николаевна пошла к своему местному начальнику и сформулировала это в единственно доступной для начальника форме: «Я жертва репрессий?» Нет, сказал начальник. Вы не жертва. Ни по одному закону – ваш отец не реабилитирован.
В 1989 году Наталью Николаевну настиг инсульт. Через полгода она заставила себя встать и поехать встречать Новый год в Москву. Больше на материк она не выбиралась. Врачи запретили брать в руки аккордеон, но врачи все – вредители. Она написала стихотворение: «Вот приехали. И все прекрасно. И останемся здесь навеки. Мы заложники – это ясно – На огромной снежной планете…» И еще про то, что умирать нужно только осенью. А потом написала на реабилитацию отца – в последний раз.
ПОМНИ ИМЯ СВОЕ
Настоящий возраст и день рождения приемной дочери Ежова неизвестен. Сама Наталья Николаевна считает, что указанный в ее метрике 1936 год придуман отцом, как и дата – 1 мая, совпадающая с днем рождения наркома.
Согласно версии няни Марфы Григорьевны, настоящим отцом Наташи был цыган по фамилии Кудрявый. Сестра Ежова Евдокия Ивановна считала, что Наташа – внебрачный ребенок наркома, появившийся после его командировки в Семипалатинск. И цыгане, и уроженцы Средней Азии всегда принимали Наталью Николаевну за свою.
Принципиально другая версия появления Наташи в семье Ежова содержится в рассказе Василия Гроссмана «Мама». Гроссман, который всегда был очень осторожен во всем, что касалось реальных исторических лиц, написал: Наташа была взята из семьи советского торгового представителя, расстрелянного на подъезде к Москве на станции Негорелое по приказу Ежова.
Вторым секретарем полпредства СССР в Великобритании работал первый муж будущей жены Ежова Алексей Федорович Гладун – в 1927 году. Никаких упоминаний о его дальнейшей судьбе в архивах обнаружить не удалось. Но если учесть, что детство дочери Ежова, описанное Гроссманом, полностью совпадает с воспоминаниями Натальи Николаевны, не слишком ли много совпадений для одного «недокументального» рассказа?
В черновиках Василия Гроссмана никаких указаний на источники его версии появления Наташи в семье Ежова не оказалось. Но в первом черновике есть сцена, когда Наташа в детдоме смотрит на фотографию Ежова как на фотографию своего отца и за это ей устраивают «темную».
ТАНГО О МОЛОДОСТИ
Довольно странно было несколько месяцев узнавать ее адрес, потом лететь туда, где московские новости – новости вчерашнего дня, и все только затем, чтобы сказать: вашего отца не реабилитируют. Реабилитация Ежова – как новый суд. Он больше не будет шпионом, но его как будто осудят за всех невинно убиенных. Я стоял перед дверью и никак не мог решиться нажать на кнопку звонка.
Наталья Николаевна очень много смеется. Это подкупает и перестало подкупать только тогда, когда про свое самоубийство она тоже рассказала с какой-то почти потусторонней иронией. Без смеха она говорила лишь о том, что, значит, по закону и ее уже никогда не будут считать жертвой репрессий.
Из окна видны пролетающие вертолеты, которые наверняка совершают санрейсы в поселок, где живет дочь Женя. Поселок по колымским меркам недалекий – всего час десять лету. Вечером меня провожал колымский мат нового жильца, который начал разговаривать с северной ночью, а закончил свою исповедь, обращаясь к утру. Наталья Николаевна повесила бы ковер, да чихать от него начинает. И спрашивает, не знаю ли я про какой-то материал, которым обивают стены пыточных, чтобы не было слышно криков. Мол, странно, что святая инквизиция не додумалась до пыток коридорной системой с тонкими перегородками вместо стен.
Недавно в квартирку Натальи Николаевны пришел местный начальник милиции и сказал: собирайтесь. На отшибе поселка, в снегах, как в фильме «Мертвый сезон», дочь Ежова пересадили в черную машину магаданского начальника МВД. И после недолгого разговора доставили домой.
Ее письмо со старым тезисом все про то же «так жить нельзя!» настигло генерала Куликова в дивизии Дзержинского, где он вручал награды героям за Чечню. Генерал, не задумываясь, написал на письме: с дочерью Ежова надо переговорить и вопрос по возможности решить. Наталья Николаевна с удовлетворением отмечает: как все-таки начальники реагируют на фамилию отца – быстро и с порывом уехать за какой-нибудь край! Но помочь ей сменить систему – коридорную – генералы все-таки не в силах.
Самый ценный подарок, который можно сделать Наталье Николаевне сегодня, – это кроссворды. Правда, говорит она, в них часто попадается «душегуб, загубивший в 1936–1938 гг. несколько миллионов ни в чем не повинных людей, четыре буквы». А еще одну из своих многочисленных внучек она попросила принести книжку из библиотеки – только обязательно про индейцев.
Внучки, кстати, про своего прадеда ничего не знают – им это просто ни к чему. А знает местная оперуполномоченная, которая иногда раскланивается с дочерью Ежова по пути на обед. Знают женщины в библиотеке, куда приходит корреспонденция, потому что вслух читают незапечатанное.
Дяденька, который занимается местными репрессированными, не знает и недоумевает, почему Наталья Николаевна никогда к нему не обращалась. Ведь у нее та же манера держаться, что и у других по-разному пострадавших от репрессий. Но она почему-то держится подальше. И ни одного бывшего зека Наталья Николаевна в поселке не знает. И говорит, что если «мститель» появится на пороге, она еще сможет за себя постоять – они же все старенькие уже.
– Знаете, – говорит Наталья Николаевна, – у нас здесь совсем не страшно. У нас здесь очень холодно. Я почти не вылезаю из квартиры. Очень скользко – а я еще хромаю с инсульта… Только сижу и думаю: как бы дожить до седьмого числа, до пенсии. И в конце месяца чувствую: сдаюсь!
А свои воспоминания, которые она писала в 70-х, подписала «Ежова Н. Н.». И перечислила все раны, которые нанесла ей судьба. Первая – то, что прекратилась сказка. Вторая – что так несчастливо получилось с любовью. А третья – когда испугалась, что никогда не будет больше играть. И это, а никакую не сказку без хорошего конца, она считает самым страшным.
Она взяла аккордеон, чтобы спеть про нелетную погоду над Магаданом, про все поселки, в которые влюблена и сегодня. Песни, непонятные всем тем, для кого «и снится заполярный порт Певек» не строчка, от которой екает сердце. Пусть все вокруг копят деньги на билет «на материк» – Наталья Николаевна не уедет с Колымы никогда.
Наверное, если бы узнали про то, чья она дочь, ребята из местной самодеятельности, то наверняка бы сказали: ну и что? Один из них уехал в Москву предлагать ее танго о молодости спеть Льву Лещенко, но тот вряд ли узнает, потому что песня – это не исповедь и подписана она не «Ежова».
В предисловии к ее сборнику, выпущенному местным издательством, написано, что ее родители были репрессированы. Так показалось автору, который, конечно, ничего не знает. А в прошлом году сборник презентовали, со сцены играли ее песни, и под конец кто-то преподнес картину с красивым северным пейзажем. Наталья Николаевна спросила: от кого? «От КГБ», – ответили ей вкрадчиво. И Наталья Николаевна улыбнулась: ну вот, снова достали. Подумаешь – просто кто-то «великий и ужасный» опять очень искренне, не спросив разрешения, посчитал ее своей.
Особая благодарность автору книги «Тринадцать железных наркомов» Владимиру Некрасову, наследникам Василия Гроссмана Федору Губеру и Екатерине Коротковой-Гроссман и всем тем, кто попросил не упоминать своих имен.
