Знаменитый в прошлом солист балета Джорджа Баланчина вспоминает свою жизнь и исторические гастроли в Москве в 1962 и 1972 году
С Робертом Майорано я познакомился у него дома: он пригласил гостей, а гости взяли да и привели меня. Хозяин мне сразу понравился. Он оказался бывшим солистом балета Джорджа Баланчина, и я как отчаянный балетоман сразу же забросал его вопросами. Роберт не столько рассказывал, сколько показывал – язык балета не поддается переводу. Наше знакомство продолжилось, и, в конце концов, я решил, что пора взять у него интервью.
По материнской линии Роберт принадлежит к старинному роду Готорнов. Его предок Вильям Готорн приплыл в Новый Свет в 1630 году в составе группы пуритан на паруснике «Арабелла». Он стал одним из самых видных государственных мужей Новой Англии, занимал ряд выборных должностей, а в качестве военачальника вёл успешные боевые действия против индейцев. Сын Вильяма Готорна Джон был судьёй в Сейлеме и в качестве такового принимал участие в суде над сейлемскими ведьмами; он единственный из судей до конца своих дней так и не раскаялся в вынесенном смертном приговоре. Эта вина так мучила его праправнука, знаменитого романиста Натаниэля Готорна, что он изменил написание своей фамилии – вместо Hathorne стал писать Hawthorne.
Дед Роберта подорвал семейное благосостояние неудачными коммерческими затеями. Когда матери Роберта Хоуп было пять лет, сгорел дотла фамильный дом на берегу океана в штате Мэн. Остатки капиталов ушли на оплату одной из лучших частных школ для дочери. Хоуп стала художником-витражистом. Профессия не могла прокормить её, и она зарабатывала на жизнь прислугой в богатых домах. Во время Второй мировой войны Хоуп, как множество других американок, заменивших мужчин на производстве, пошла работать клепальщицей на авиазавод. Там она и встретила своего будущего мужа, добродушного итальянца Бобби Майорано.
Бобби, однако, был женат и, хотя его душевнобольная жена содержалась в клинике для умалишенных, он как католик не мог развестись с ней. Хоуп и Бобби стали жить вместе, не регистрируя брак, чем навлекли на себя гнев его родственников и её матери. Через два года у них родилась дочь Джоанна Элизабет, а еще через 13 месяцев появился на свет сын – Роберт Энтони Николас Джозеф Люсиан Майорано VIII.
В 1947 году, когда Джоанне было два года, а Роберту шёл восьмой месяц, вернувшийся с работы отец неожиданно умер от сердечного приступа на пороге дома на глазах у поджидавшей его дочери. Роберт утверждает, что помнит тот день – это его самое раннее воспоминание.
Осиротевшая семья едва сводила концы с концами.
Из Бруклина в Манхэттен и обратно
– Мы жили в бедном квартале Бруклина, – рассказывает Роберт. – Мать знала, что за его пределами есть другой мир. Когда мне исполнилось восемь лет, она привела меня в балетную школу Линкольна Керстейна, с которым была знакома. Это был 1954 год. Я был единственным мальчиком в школе. На просмотре было ещё два или три мальчика, но в меня они просто вцепились. Потому что я был очень спортивный: бегал, прыгал, играл в бейсбол. Я просто очень любил двигаться, в школе я не мог ни стоять в строю, ни сидеть на стуле, мне ставили двойки за неусидчивость. Занятия балетом – тяжёлый труд, но они доставляли мне много радости и давали уверенность в себе. Мне занятия балетом нравились ещё и потому, что они делали меня сильнее – когда я возвращался к себе в Бруклин и шёл играть с ровесниками, я бегал быстрее всех, прыгал выше всех.
Школа, в которой учился Роберт, называлась Школой американского балета. Это было первое в США учебное заведение для профессиональных танцовщиков. Импрессарио и филантроп Линкольн Керстейн основал её специально для Джорджа Баланчина. В школе преподавали знаменитые звезды Русского балета Монте-Карло – Александра Данилова, Фелия Дубровская, Петр Владимиров, Анатоль Обухов, Антонина Тумковская. Обучение было платным, но мать Роберта была освобождена от этой обязанности.
– Я получал стипендию, потому что мы были очень бедные. И, кроме того, я был мальчик – один на пятьсот девочек. Поэтому мы ничего не платили.
– Многие мальчики стесняются перед ровесниками того, что занимаются балетом – им хочется быть похожими на всех. А ты разве не стеснялся?
Роберт отвечает, не задумываясь ни на секунду:
– Мне нравилось, что я другой. Почему я должен быть похож на других, если я могу быть другим? Да, я согласен: большинство детей старается вписаться в стандарт. Но если бы я старался вписаться в стандарт моего квартала… Я был единственным, кто не был членом уличной банды. Моя сестра состояла в банде. В те годы в полиции не было женщин, поэтому полиция не имела права обыскивать девочек-подростков. И когда банда отправлялась на драку, они отдавали свои ножи и пистолеты девочкам, девочки прятали оружие у себя на теле. Полиция обшаривала карманы парней, но девочек трогать не могла. Сестра к тому же была самой крупной девочкой в своей школе, в 12 лет она выглядела на 16. Курить она начала восьми лет от роду.
– Школа американского балета расположена на Манхэттене. Как ты добирался туда из Бруклина?
– На метро. Мать договорилась в школе, чтобы меня отпускали с последнего урока чуть пораньше, чтобы я успевал в балетку. Мать мне давала на карманные расходы 50 центов. Из них 30 я тратил на метро – по 15 центов в один конец. Остальные 20 центов уходили на покупку полпинты молока в школьной столовой – за еду платить было не надо. Иногда я ещё раздобывал кое-какую мелочь… Знаешь, в балетной школе занимались и взрослые танцовщики. Они были небогаты, но всё же богаче меня. Шкафчики с замком были не у всех, некоторые вешали одежду просто на крючок, и иногда я воровал из этой незапертой одежды мелочь – пятак или гривенник, никогда больше и никогда из одного и того же кармана дважды подряд. Так у меня появлялись деньги на конфету после занятий.
– Тебя не угнетала бедность?
– Я знал, что у нас очень мало денег. Но меня это не тревожило, потому что я чувствовал себя богатым в другом смысле. У нас дома были книги. Наша мать водила нас в такие места на Манхэттене, где никто из наших бруклинских трущоб не бывал. Помню, когда мне было восемь лет, наш класс поехал на экскурсию в Музей естественной истории, и я объяснял учительнице, на какую линию метро нам садиться и потом ещё показывал дорогу от метро до музея. Так что я не чувствовал себя обделённым из-за бедности. Я считал, что мне повезло, моя мать когда-то жила в другом мире, просто так получилось, в силу обстоятельств мы оказались среди бруклинской бедноты. Но в культурном отношении я не ощущал себя бедным. У меня всегда была пища для размышлений – я читал, вместо того, чтобы, как все, пялиться в телевизор; мать брала нас в кино на те фильмы, которые сама хотела посмотреть – Феллини, Росселини, Пазолини, де Сики, Бергмана, великих французских режиссеров. Кино, которое мои ровесники считали хламом. Я, правда, и сам так иногда считал…
– Когда ты решил стать профессиональным танцовщиком?
– Когда мне исполнилось 12 лет. Мать не хотела делать ни танцовщика из меня, ни скрипачку из моей сестры. Она просто показывала нам другой мир, существующий за пределами того, в котором жил я и все мои друзья. В 12 лет я решил, что балет – это мой путь в другой мир. Как баскетбол – для мальчика-афроамериканца, которому он дает возможность учиться в колледже, а при особой удаче стать профессионалом и зарабатывать миллионы. Конечно, в балете не заработаешь миллионы, если ты не Нуриев или Барышников, но это дорога из Бруклина в другой, большой мир.
Хотят ли русские войны?
По окончании школы Джордж Баланчин зачислил его в свою труппу – «Нью-Йорк сити балле». В 1962 году балет Баланчина впервые отправился на гастроли в Советский Союз.
– Мне стукнуло 16 в тот самый день, когда мы отправились в дорогу. Это было 29 августа 1962 года. Пять недель мы выступали в Западной Европе – Гамбург, Берлин, Цюрих, Вена, затем – Москва, Ленинград, Киев, Тбилиси, Баку. Это были гастроли по соглашению о культурных обменах: балет Большого театра выступал в Соединенных Штатах, а «Нью-Йорк сити балле» – в России. Я тогда танцевал ещё в кордебалете, нагрузка была не такая большая, как у солиста. Мне не надо было приходить в театр за два часа до спектакля. Так что у меня было больше свободного времени для прогулок, и я этим пользовался – я же впервые в жизни оказался в Европе. Как раз недавно была построена Берлинская стена. С американским паспортом я имел возможность попасть из Западного Берлина в Восточный. Ну, я и поехал. Один. Прошёл через Чэкпойнт Чарли (самый известный КПП в Берлине – ред.), оглянулся по сторонам – и не поверил своим глазам, настолько резкой была разница между Западом и Востоком. Берлинская стена выглядела так, как будто её только вчера построили – кругом валялись обломки бетонных блоков. На стенах зданий были всё ещё видны вмятины от пуль и снарядов времён войны. Семнадцать лет прошло, а там всё ещё были воронки от разбомблённых домов. Прохожие выглядели понуро – они вдруг оказались в тюрьме. Это ведь всё равно, что в Нью-Йорке не иметь возможности перейти на другую сторону Бродвея при том, что на той стороне живёт твой отец или твоя мать. За то время, что мы выступали в Берлине, четыре человека были убиты при попытке перехода границы. С годами люди, конечно, привыкли, но тогда это была очень свежая рана. Люди пытались перебежать на ту сторону, и их убивали каждый день.
– Где вы жили в Москве?
– В гостинице «Украина». Как ты знаешь, в американских отелях часто не бывает 13-го этажа, потому что это плохая примета. А в «Украине» был 13-й этаж, но не было 12-го. Вернее, он был, но лифт там не останавливался, и было похоже, что там находится аппаратура для подслушивания. Ещё я знаешь что помню? Люди в те дни приходили к американскому посольству и бросались в него не коктейлем Молотова, конечно, а бутылками чернил – протестовали против американской политики.
– Это были организованные протесты. А бутылки чернил – не пузырьки, а именно бутылки – специально продавались в ближайшем писчебумажном магазине. А как реагировали на американцев люди на улицах – с подозрением, ненавистью, любопытством?
– В основном это было любопытство. Когда мы гуляли по городу группой, на нас все смотрели, все знали, что мы артисты балета, и смотрели с уважением, потому что в России уважают балет, и расступались перед нами. А когда я ходил один, во мне не признавали американца, прохожие толкали меня, и я чувствовал себя, как в Нью-Йорке с его вечной толпой на улицах. Люди выглядели очень угрюмыми, погружёнными в собственные мысли, одеты были все, как один, в черное и серое, редко коричневое, женщины – в голубое. После Европы это нагоняло тоску. В Восточном Берлине люди одевались гораздо ярче, у них просто настроение было мрачное, но в Москве толпа была вдвое мрачнее.
– Эти гастроли были большим событием для Советского Союза. Публика тогда впервые увидела не классический, а современный балет. Я знаю, что принимали вас с восторгом. А ведь это был очень острый политический момент – кубинский кризис…
– Именно! Как раз в эти дни американское правительство узнало о советских ракетах на Кубе. Артисты были тогда единственными американцами в Советском Союзе, не считая дипломатов и шпионов. День открытия гастролей в Москве был тем самым днем, когда Кеннеди сказал Хрущеву, чтобы он убирался с Кубы. Это был очень страшный момент.
– Американского юношу всерьёз пугала мысль о возможной смерти от американской ракеты на советской территории?
– Этот день вполне мог стать последним днем жизни на Земле. Если бы какой-нибудь идиот нажал кнопку и запустил бы ракету, и на атаку ответили бы контратакой, мы бы с тобой не говорили сегодня. Страх был самый настоящий, ты знал, что мир может взлететь на воздух этим вечером, и ничего не мог с этим поделать. Нас опекало американское посольство, и мы знали больше, чем обычная публика. Я своими глазами читал ноту, которую Кеннеди прислал Хрущеву, и это был самый дружелюбный, уважительный и любезный текст, какой я когда-либо читал. Я не мог поверить своим глазам. Я думал: неужели на такой текст можно ответить отказом? В конце-то концов Хрущев согласился, но в тот момент никто не знал его ответа. Все ждали ответа в духе того самого ботинка.
– И с таким настроением вы вышли на сцену танцевать свой первый спектакль в Москве?
– Наш первый спектакль мы танцевали в Кремлевском дворце съездов. Это была «Серенада» на музыку Чайковского «Серенада для струнного оркестра». И это был первый балет Баланчина, который он поставил в Америке. И вот поднимается занавес, на сцене стоят 17 прекрасных девушек, наступает тишина, и весь зал встает…
Роберт делает паузу. Видно, что это воспоминание волнует его до сих пор.
– Шесть тысяч человек в Кремлевском дворце съездов, а там ещё ступеньки из зала на сцену… И вдруг весь зал вдруг поднялся – ещё до того, как прозвучала первая нота, сразу после исполнения государственных гимнов… Я тогда впервые услышал советский гимн… Это был Московский филармонический оркестр, и он играл советский гимн гораздо дольше американского, и играл так торжественно, что не было никакого сравнения с американским. Наш гимн сыграли первым, а потом – па-пам-па-па-па-пам-пам… И вот открывается занавес, зал встает, как по команде, и – начинает аплодировать…
Заканчивает Роберт совершенно неожиданно:
– И тогда я понял, что войны не будет. Потому что русские за нас.
Роберт молчит, делает глоток чая и продолжает, не дожидаясь вопроса:
– После спектакля был большой приём с участием лучших советских артистов. Не знаю точно, как назывался этот зал – от Кремлевского дворца мы ехали на автобусе минут 10, зал был украшен великолепными люстрами, там было прекрасное угощение, пела какая-то оперная дива, выступал клоун Олег Попов, но меня больше всех поразил кукольник Образцов. Из обыкновенного носового платка он соорудил куклу, из другого – еще одну, у каждой был свой характер, и они вступили в разговор друг с другом… Ничего подобного я в жизни не видел ни до, ни после. А потом мы вышли на улицу и увидели танки, прямо в центре Москвы, представляешь?
– Представляю. Дело было в октябре. Это была репетиция парада на Красной площади.
– Вот оно что!
Возвращение из «другого мира»
Роберт улыбается очередному воспоминанию и вдруг сообщает:
– А в Тбилиси я стал мужчиной.
– Неужели? Давай признавайся!
– Принимали нас там с совершенно исключительным энтузиазмом, и понятно, почему: потому что Баланчин был грузином. Я тогда еще не брился и не взял с собой бритву. А в Тбилиси вдруг оброс. И вот прихожу я перед первым спектаклем в театр… Кстати, в Грузии я впервые увидел такую штуку, как театральные барышники. На улице перед входом в театр толпились люди, а их не пускали, потому что они купили билеты у барышников, и билетов оказалось вдвое больше, чем вмещал зал. И охранник не хотел меня пускать, потому что я со своей щетиной выглядел как грузин. В тот вечер я впервые в жизни побрился – стал мужчиной.
– Когда ты приехал в Россию во второй раз? Впечатления были другие?
– Через десять лет, в 1972-м. На этот раз мы начали с Киева, потом были Тбилиси, Москва и Ленинград. Разница была огромная. В 62-м мы были одними из первых. «Американский балет» приезжал в Россию, а Большой балет в Америку в 59-м. Так что это было самое начало культурных обменов, очень важных во время холодной войны. Вторые гастроли уже не были такими особенными. Когда мы приехали впервые, никто в Советском Союзе не видел ничего подобного. Во второй раз всё было другое. Мир не взорвался, но холодная война продолжалась, шла война во Вьетнаме, и русское правительство по-прежнему не выпускало своих граждан на Запад. Оно сказало им: «Не волнуйтесь, вам нет надобности ехать туда, мы привезём лучшее, что есть на Западе, сюда». Это выглядело хорошей идеей. Я помню, во время первой поездки у кого-то из нас был номер журнала «Лайф», одного из лучших американских журналов того времени, с большим количеством фотографий со всего света. Кто-то из артистов принёс журнал в театр. Русская уборщица посмотрела его и говорит: «Это американская пропаганда». Ну, конечно, там была реклама кукурузных хлопьев с улыбающимися детьми. И она сказала: «Это не взаправду, это фальшивка». Даже цветовая гамма этих картинок казалась русским фальшивой, потому что у советских иллюстрированных журналов качество печати было несравнимо хуже. Но десятью годами позже советские люди уже многое видели и знали, что это не пропаганда, а реальная жизнь Запада.
– Железный занавес прохудился. В то время советская публика смотрела и иностранные фильмы, и телерепортажи из-за границы с точки зрения того, как люди одеваются, в каких домах живут, что едят, на чём ездят…
– Да, они поверили в реальность западной жизни. Но оптимизма им это не прибавило.
– Они получили возможность сравнивать с условиями своей жизни.
– Так что во второй раз мы уже не были чем-то исключительным, перед нами не расступались, как перед инопланетянами. Но у меня было чувство, что люди смотрят на нас с большей враждебностью, чем десять лет назад, когда весь мир чуть не взлетел на воздух. В тот момент они не знали, кому верить. Своей пропаганде они уже не верили. И знали, чего они лишены. И я отлично помню, как мысленно сказал тогда самому себе: «Через десять лет здесь будет революция».
– Ошибся всего на три года. Тебя разочаровало это второе посещение?
– Ну, я тогда уже не был ребёнком. Мне было 26 лет, и я был на вершине своей карьеры. И надо же такому случиться: на первом же спектакле я повредил колено, его запаковали в шину, и я больше не танцевал. Мне было очень обидно, что я не могу показать себя в своей лучшей форме. Это было мое главное личное разочарование в тот раз, особенно острое потому, что за исключением Бруклина, где моими соседями были афроамериканцы, пуэрториканцы и хасиды, мир, в котором я жил, был по преимуществу русским. Мировой балет невозможно представить без русского балета. Все мои учителя были русские. Они учили меня по русской методике, а не по английской или французской. Менялись балетмейстеры, но я танцевал так, как меня научили, оставался, можно сказать, русским танцовщиком.
Роберт Майорано ушёл с балетных подмостков в возрасте 37 лет, исполнив главные партии в балетах Балачина и его преемников Джерома Роббинса и Джона Клиффорда. Работал на драматической сцене, снимался в кино, преподавал. Преподает и сегодня. Написал три книги для детей, книгу о Баланчине и автобиографическую книгу о своём детстве. Она называется «Отдельные миры».
Её последняя глава рассказывает о гастролях 1962 года в Советском Союзе. Он вспоминает, как в последнюю ночь перед отъездом из Баку в Америку он сидел на берегу Каспийского моря, смотрел на звездное небо и мечтал лишь об одном: вернуться в Россию.
Из аэропорта труппу привезли в театр. Оттуда Бобби поехал на метро домой, в Бруклин. На улице ему встретился приятель. «Что-то давно тебя не было видно, – сказал он. – Где пропадал?» «В другом мире», – ответил Бобби.
