«Меня предупредили, и даже несколькими каналами (в аппарате ГБ тоже есть люди, измученные своей судьбой), что готовятся меня убить через автомобильную аварию. Но вот особенность или, я бы дерзнул даже сказать, преимущество нашего государственного строя, ни один волос не упадет с головы моей или моих семейных без ведома и одобрения госбезопасности — настолько мы наблюдаемы, оплетены слежкой, подсматриванием и подслушиванием… А так как я давно не болею серьезными болезнями, не вожу машины, а по убеждениям своимни при каких обстоятельствах не покончу самоубийством, то, если я буду объявлен убитым или внезапно загадочно скончавшимся, можете безошибочно, на 100% считать, что я убит с одобрения госбезопасности или ей самою»
Приведенные выше слова были произнесены лауреатом Нобелевской премии Александром Солженицыным 23 ав-
густа 1973 года в интервью агентству «Ассошиэйтед пресс» и газете «Монд». В то время он, конечно же, не знал, как близки были его слова к истине. Он узнает об этом почти двадцать лет спустя, в феврале 1992 года.
…Отставной подполковник тяжело дышал. Почти целые сутки он трясся в пропахшем человеческим потом и горелым углем вагоне; потом еще долго странствовал по гранитным кишкам московской «подземки», то и дело сверяясь с адресом, нацарапанным на клочке бумажки; плутал по загаженным переулкам, покуда наконец не добрался до нашего тупика, отворил дверь и, останавливаясь перевести дыхание чуть ли не на каждом лестничном пролете, поднялся на последний этаж. Дальше идти было некуда.
Двадцать лет молчал отставной подполковник Управления КГБ по Ростовской области Борис Иванов о своем и чужом грехе. Двадцать лет носил он в себе горькую тайну, одно лишь упоминание о которой в прежние времена могло стоить подполковнику не только карьеры, но даже и жизни. Теперь, когда времена изменились, а действующие лица и исполнители той давней истории кто умер, а кто отправлен на пенсию, Борис Иванов решился покаяться. Он один. Остальные участники покушения на Солженицына до сих пор молчат.
И вот, опустившись на стул, отставной подполковник вынул из потертого портфеля то, ради чего он, не доверяя почте и даже собственному сыну, отправился к нам в такую даль: несколько страничек подслеповатого машинописного текста.
«К нам едет Солженицын»
– Знакомый, чуть суховатый голос произнес: «Зайдите ко мне», – начинает рассказывать подполковник Иванов. – Приглашение крайне удивило меня. По неписаным законам редкие встречи с первым лицом Управления происходили только с разрешения и в присутствии непосредственного начальника. Генерал находился в хорошем настроении. Рядом сидел незнакомый мужчина средних лет, одетый в двубортный светло-серый костюм. Жестом руки шеф пригласил меня занять место напротив незнакомца. Генерал представил нас друг другу, назвав должность, фамилию и звание гостя. Затем, сославшись на указание «центра» – КГБ СССР, строго предупредил о крайней конфиденциальности и чрезвычайной секретности предстоящей беседы и продолжил: «В нашу область с неизвестной целью едет писатель Солженицын. Товарищ из Москвы прибыл к нам в связи с этим тревожным обстоятельством. Вы, Борис Александрович, неплохо знаете ростовский период жизни Солженицына, его прошлые связи. Быть полезным товарищу из Москвы, кроме вас, честно говоря, некому. Что касается помощи других служб Управления, соответствующие команды уже даны».
Попрощавшись с генералом, мы вышли на улицу. Стояла ранняя теплая осень. Мы отказались от машины и направились в гостиницу «Московская», где гостя ожидал прекрасный номер люкс. Поднявшись в номер, мой новый «патрон» расположил в тумбочке содержимое портфеля, и мы спустились в буфет.
Пока гость изучал меню, я обратил внимание на вошедшего молодого человека, который переглянулся с моим коллегой, цепко окинул меня взглядом и неспешно направился к буфетной стойке. Невольно подумалось: «Они знакомы». Заказывая ужин, новый посетитель время от времени смотрел в нашу сторону. Ниже среднего роста, плотный, с короткой стрижкой темных волос, незнакомец был, судя по одежде и поведению, из «семерки» – службы наружного наблюдения. Согласно инструкции им запрещалось входить в прямой контакт с оперативником, за исключением руководителя, который одновременно выполнял функции офицера связи. Такой вывод несколько успокоил меня, и я начал заниматься гостем. После ничего не значащих фраз мой собеседник осторожно, достаточно непринужденно стал интересоваться моей биографией: как долго работаю в органах госбезопасности, где работал, на каких должностях. Особенно его интересовала моя служба в Литовской ССР, в частности, применялись ли там специальные акции и какие.
Этим же вечером, после ужина, московский гость попросил меня выехать с ним в Каменск, поинтересовавшись расстоянием до него. Он вызвал машину, связался с центром информации 7-го отдела УКГБ, представился и уточнил, где находится «объект», то есть Солженицын. Буквально через 20-30 минут черная с отливом «Волга» мчала нас по гладкой, освещенной фарами бетонке. В пути мне стало известно, что А. И. Солженицын со своим другом остановились на ночлег в сосновом бору севернее Каменска. Цель поездки — заменить московскую «семерку» наружного наблюдения, сопровождавшую «объект», «семеркой» Ростовского УКГБ, так как «объект» намерен посетить Ростов, Новочеркасск и, возможно, другие города области. Мне же предстоит оперативно проверить выявленные «семеркой» контакты и связи «объекта», а материалы направить в Москву. Привожу дальнейший диалог:
Я. Зачем вы ехали из Москвы по такому обычному делу, так как связи «объекта» по области давно установлены, информация своевременно поступала в «центр»?
ОН. Могут возникнуть новые связи, а вообще-то я приехал с другой целью.
Я. Как долго вы будете у нас?
ОН. Как только выполню задание — улечу.
Последние слова заставили меня насторожиться. Почему от меня скрывают его миссию? Не собираются ли меня каким-то образом подставить под удар?
Вдали показались огни Каменска. Мы миновали его стороной и в нескольких километрах севернее города остановились на обочине, вышли из «Волги»; часы показывали одиннадцать.
– Оставайся на месте, – сказал «шеф» и направился к бору. Я внимательно следил за ним. Из-за деревьев навстречу ему вышел мужчина. Они о чем-то переговорили и разошлись. Подойдя ко мне, «шеф» известил:
– Передача состоялась, московская «наружка» снята. Кстати, пойдем посмотрим, чем занимаются «объект» с приятелем.
Перейдя шоссе, направились в глубину бора. Вскоре, метров через сто, мы увидели яркое-рыжее пламя костра и услышали ровные, спокойные мужские голоса. Идти дальше было глупо и небезопасно – нас могли обнаружить. Мы вернулись к машине.
– Едем в Новочеркасск, там заночуем, – отчеканил «шеф» и нырнул в «Волгу». Я последовал за ним.
Утром поступила информация о прибытии А.И. Сол-
женицына и его приятеля в Новочеркасск. Наружное наблюдение держало их мертвой хваткой. Мы находились в машине и по рации с интервалом в пять-десять минут получали сведения о передвижении «объекта». Наконец поступило сообщение о прибытии «объекта» с приятелем на площадь Ермака, где, оставив машину, они направились в собор. Там в это время проходило богослужение.
Спустя несколько часов, следуя за «объектом», служба наблюдения установила два-три неизвестных нам адреса, интересовавших его. В дальнейшем предстояло выяснить, кто именно интересовал писателя, что за люди, цель и характер их взаимоотношений.
К обеду поступило сообщение, что «объект» с приятелем находятся на центральной улице города и заходят в магазины. «Шеф», торопя водителя, принял энергичные меры по передвижению машины к центру. Тем не менее он несколько раз останавливал машину, куда-то удалялся, возвращался, нервничал. Очередной его «выход» завершился неожиданно для меня: он встретился с незнакомцем из буфета гостиницы «Московская». «Значит, «незнакомец», — подумал я, — не является представителем «семерки» наружного наблюдения, ибо московская «семерка» давно покинула область».
Судя по жестам, «шеф» и «незнакомец» о чем-то спорили. Выйдя из машины, направился к спорящим, рассчитывая услышать хотя бы отдельные кусочки фраз. Все напрасно. «Незнакомец», что-то сказав напоследок «шефу», не видя меня, резко повернулся и направился в магазин. В этот момент я увидел «объекта» с приятелем, выходящих из дверей магазина. «Незнакомец» прошел мимо, затем повернулся и последовал за ними. Время бездействия кончилось. Подойдя к «шефу», я спросил:
– Вам помочь?
– Возможно… Пошли.
«Объект», «незнакомец», «шеф» и я двигались по центральной улице города. Чуть погодя «объект» с приятелем вошли в крупный по новочеркасским меркам гастроном. Следом — мы. Таким образом, мы все оказались в одном замкнутом пространстве. «Незнакомец» буквально прилип к «объекту», который стоял в очереди кондитерского отдела. «Шеф» прикрыл «незнакомца». Они стояли полубоком друг к другу, лицом к витрине. «Незнакомец» манипулировал возле «объекта». Что он делал конкретно, я не видел, но движения рук и какой-то предмет в одной из них помню отчетливо. В любом случае рядом со мной в центре Новочеркасска происходило что-то для меня непонятное. Вся операция длилась две-три минуты.
«Незнакомец» вышел из гастронома, лицо «шефа» преобразилось, он улыбнулся, оглядел зал, увидев меня, кивнул и направился к выходу. Я последовал за ним. На улице «шеф» тихо, но твердо произнес:
— Все, крышка, теперь он долго не протянет.
В машине он не скрывал радости:
— Понимаете, вначале не получилось, а при втором заходе — все о’кей!
Но тут же осекся, посмотрев на меня и водителя.
В голове стоял какой-то дурман. Фраза «шефа» по-иному высветила ситуацию, свидетелем которой я оказался. Эпизод в гастрономе уже не казался странным и непонятным. Это был финал задуманного высшим карательным органом страны преступления против великого писателя-диссидента. Что я мог сделать? Оставалось только молчать — единственный вариант сохранить жизнь себе и своей семье…
История болезни
Несмотря на видимую правдивость своего рассказа, отставной подполковник тем не менее не назвал ни одной фамилии участников той давней истории — только «незнакомец» и «гость». Он не знал, чем манипулировал «незнакомец» возле писателя в толчее многолюдного гастронома и для чего это делалось. Не знал, что чувствовал (да и чувствовал ли что-нибудь вообще) Солженицын во время той странной манипуляции. Через час? Через три часа? На следующий день? Отставной подполковник только догадывался, но до конца, конечно же, не знал, что задумал свершить КГБ с Александром Исаевичем в Новочеркасске: убить его или всего лишь как следует пугнуть? Кто замыслил все это в Москве? Кто вдохновлял? Кто организовывал? Руководил? Обсуждали ли эту затею в ЦК КПСС, а если обсуждали, то с кем? — всего этого отставной подполковник тоже не знал.
Судя по всему, отставной подполковник, а в то время еще майор Борис Иванов, по странному стечению обстоятельств действительно оказался свидетелем некой сверхсекретной операции КГБ. Однако всего лишь свидетелем. Мне же, чтобы распутать это странное дело, прежде всего нужны были участники и потерпевший. Они-то знают наверняка.
На письмо мое Александр Исаевич откликнулся сразу же. Близкие ему люди объяснили, что, судя по всему, новочеркасская история его действительно и по-настоящему заинтересовала, потому как вот уже много лет он не вступает в переписку с журналистами. Впрочем, особая заинтересованность Солженицына явствовала и из самого письма. Привожу его дословно:
«Уважаемый Дмитрий! Ваше сообщение оказалось для меня чрезвычайно интересно. Оно объясняет, наконец, чего я тогда понять не мог: откуда эта внезапная напасть?
Мы приехали в Новочеркасск (это было 8 августа
1971-го, а не 1973 года; см.: Новый мир. 1991. №8. С. 24, там бегло упомянуто) около 10 утра, и я чувствовал себя превосходно. Были в соборе, потом ходили по городу, вероятно (конечно), заходили и в магазины. Никакого УКОЛА я не помню, но внезапно среди дня у меня стала сильно болеть кожа по всему левому боку.
К вечеру (остановились у знакомых) — все хуже, большой ожог, к утру даже невиданный: но всему левому бедру, левому боку, животу и спине, много отдельных волдырей, самый крупный — диаметром сантиметров 15. Пошли в обычную амбулаторию (я еле ходил). Там — наверняка не злоумышленно, а по запущенности нашего народного здравоохранения — мне прокололи несколько крупных волдырей, отчего стали открытые раны. (Позже я узнал от опытного врача, что волдыри нельзя прокалывать, надо мазать терпеливо марганцовкой, еще чем-то.) Все же я решил ехать дальше на юг, Ростов объехали (не были там), но я смог дотерпеть только до ст. Тихорецкой, после чего мой друг посадил меня на обратный поезд в Москву.
Тут еще несколько совпадений, как узналось потом. именно в эти дни Виктор Луи со своими дружками проводил «операцию» с моей тетей в Георгиевске (и ГБ понимало, что я еду к ней, и не могло этого допустить). Но тут произошла и противоположная накладка: от моего внезапного возврата — по моей просьбе Александр Горлов поехал на мою дачку под Наро-Фоминском — и там застал 8-9 гебистов за какой-то работой, Горлова чуть не убили. Я тогда же написал открытое письмо Андропову — и по его поручению нам звонили, что «КГБ ни при чем, это (на даче) была милиция». (Мое письмо тогда громогласно передавало западное радио, а Горлов позже издал об этом эпизоде — книгу.)
В дальнейшем меня лечили частные врачи, болезнь длилась месяца два-три.
Мои сведения можете использовать. А. Солженицын. 24.2.92»
Итак, все сходилось. Во время своего путешествия в Ростовскую область Александр Исаевич действительно «вдруг» захворал странной, ничем не объяснимой болезнью. Единственная нестыковка: Солженицын утверждает, что это случилось в августе 1971 года, а отставной подполковник Иванов — в августе 1973-го. Очевидно, что кто-то из двоих позабыл точную дату случившегося. Снова отсылаю письмо в Вермонт. Прошу уточнить время поездки, а кроме того: в какую амбулаторию Солженицын обращался в Новочеркасске (может быть, сохранились медицинские документы?), как звали сопровождавшего Александра Исаевича приятеля (тоже свидетель), какие врачи поднимали на ноги захворавшего писателя?
И снова ответ не заставил себя ждать.
На сей раз ответила Наталья Дмитриевна — жена Солженицына.
Вот это письмо:
«Уважаемый Дмитрий Лиханов! На вопросы вашего письма от 28.2.92 могу сообщить следующее:
Расследуемая Вами история произошла именно в августе 1971 года, — А.И. в своем письме Вам подчеркнул, что это был 1971-й, а не 1973 год, — непонятно, почему Вы заново об этом спрашиваете. Из двух Ваших информаторов — для первого (сотрудника КГБ) А.И. был одним из множества «объектов», слежка за которыми составляла рутину его службы; для другого («объекта») обсуждаемый эпизод привел к резкому слому его планов и тяжелой долгой болезни, — кажется очевидным, кто из них должен быть точнее в сроках. Итак: в Новочеркасске А.И. был в 1971 году, в 1973-м он ни разу не выезжал за пределы Московской области.
А.И. не помнит — в какую именно новочеркасскую амбулаторию он обращался, как звали врача, заполнялись ли медицинские документы. Ему представляется совершенно невероятным, чтобы сохранилось что-либо на этот счет: проезжий человек обратился за неотложной помощью, ему тут же прокололи волдыри — и дело с концом.
Свидетельство о том, как выглядел А.И. по возврате в Москву 12 августа 1971 года, содержится в книге Александра Горлова «Случай на даче» (перепечатана с издания парижской ИМКА-пресс в журнале «Нева», 1991, №5 и 6).
Я ухаживала за А.И. в течение всей этой болезни, — первые недели были особенно мучительны, невыносима была даже легкая простыня, покрывавшая ожоги. Я помню двух врачей, посещавших А.И., но допускаю, что их было больше. Совершенно ясно осталось в памяти, что ни один из врачей не понимал происхождения этих ожогов и ни одна из выписанных ими мазей не помогла. В конце концов справился сам организм, выздоровление тянулось медленно и длилось долго. Один из врачей — Николай Алексеевич Жуков. Он напечатал свои «Дневниковые записи» о встречах с Солженицыным, в том числе об этой болезни, в 1990 году в газетах «Побратим» и «Народный депутат». (Мы не читали этих публикаций и не имеем суждения о них.) Второй врач был профессор-дерматолог, приглашенный кем-то из друзей (т.к. болезнь все не проходила) спустя почти месяц по возвращении А.И. в Москву, так что он не был свидетелем первой стадии болезни; имени его я не помню, но он уже тогда был так дряхл, что сейчас его наверняка нет в живых.
Друг, с которым А.И. был в Новочеркасске в 1971 году, умер.
Всего доброго. Наталья Солженицына».
Звоню подполковнику Иванову, мол, не путаете ли время событий? Солженицын не был в Ростовской области в семьдесят третьем году. «Возможно, — слышится на том конце телефонного провода, — возможно, я перепутал. Да, скорее всего это происходило в семьдесят первом».
Разыскать показания и свидетельства иных очевидцев неожиданной болезни писателя не составляло большого труда, тем более что Солженицыны ссылались на них неоднократно в обоих своих письмах из Вермонта. Вот лишь некоторые из этих показаний. Свидетельствуют: А. И. Солженицын («Бодался теленок с дубом»), А. Горлов («Случай на даче»), Г. Вишневская («Галина. История моей жизни»).
А. Солженицын: «А я тем летом был лишен своего Рождества, впервые за много лет мне плохо писалось, я нервничал — и среди лета, как мне нельзя, решился ехать на юг, по местам детства, собирать материалы, а начать — как раз с этой самой тети, у которой не был уже лет восемь.
В полном соответствии с ситуациями минной войны иногда подкопы встречаются лоб в лоб. Если б я доехал до тети, то гебистская компания приехала бы при мне. Но меня опалило в дороге, и я с ожогом вернулся от Тихорецкой, не доехав едва-едва».
А. Горлов: «12 августа. Утром, в 5.00. вместе с Екатериной Фердинандовной встретили Александра Исаевича на Курском вокзале. Накануне вечером от него пришла телеграмма из Иловайской, что он заболел в дороге и просит встретить. Действительно, он очень плох: еле ходит. Очевидно, в дороге он перенес тепловой удар, следствием которого явилась аллергия с признаками тяжелого ожога по всему телу (он с товарищем ехал в машине при работающей печке, которая из-за неисправности не отключалась, а температура наружного воздуха была около 35 градусов)».
Г. Вишневская. «Дня через три, рано утром, стою я в кухне у окна, жду, когда кофе сварится, и вдруг перед моими глазами появляется Саня. Вернулся! Но что это? Он не идет, а еле бредет, всем телом навалясь на стену веранды, держась за нее руками. У меня внутри все оборвалось. Распахнула двери.
– Боже мой, Саня! Что случилось?
А он медленно вошел в кухню, лицо перекошено от боли.
– Галя, вы только не волнуйтесь. Мне нужно срочно позвонить Але в Москву. Потом все расскажу.
Телефон был только в нашем доме, но после той истории мы настояли, чтобы во флигеле была отводная трубка. Короче говоря, то, что с ним тогда произошло, для меня и до сих пор является загадкой. Ноги и все тело его покрылось огромными пузырями, как после страшного ожога. На солнце он не был. Несколько раз лишь вышел из машины поесть в столовке… А может, подсыпали в еду что-нибудь?..
Спрашиваем доктора: что же с ним такое? Тот отвечает, что похоже на сильную аллергию. Я даже и не представляла, что бывает такая аллергия. Тело в огромных водяных пузырях, они лопаются от малейшего движения, причиняя сильнейшую боль. У моей покойной бабушки были такие, когда она обгорела у печки».
Не стоит забывать: все эти свидетельства были написаны задолго до признаний подполковника Иванова. Тогда внезапная болезнь Александра Исаевича, в том числе и им самим, объяснялась перегревом на солнце, вследствие которого возникли аллергические ожоги. Не верилось в это только Вишневской. («А может, подсыпали в еду что-нибудь?») Впрочем, аллергический диагноз, судя по всему, поставили частные врачи. Телефон одного из них – доктора Жукова – сообщался в письме Натальи Солженицыной.
…Несмотря на преклонный возраст, Николай Алексеевич Жуков продолжал работать в одной из московских клиник. «Диагноз мой относительно той болезни Александра Исаевича, считаю, был верным, — сказал в начале нашей беседы доктор, но после того, как я прочел ему отрывки из показаний подполковника Иванова, изменился в лице, вынул из-под груды бумаг стопку машинописных страничек. — Вот дневник, который я вел во время его болезни. Прочтите. Может быть, что-то вам пригодится. По крайней мере, симптомы заболевания я описывал здесь весьма подробно.
Из дневника доктора Н.А. Жукова: «О тяжелом заболевании Солженицына я узнал случайно от Надежды Васильевны Бухариной. Из ее тревожного рассказа я понял, что Александр Исаевич в начале августа выехал на машине со своим другом на юг. Что в дороге, видимо, перегрелся, занемог, затемпературил и со станции Тихорецкая вынужден был поездом вернуться в Москву. Рассказала она также, что у него уже был врач и даже профессор. Я поинтересовался фамилией профессора, так как знал всех светил, однако она ее не помнила. В тот же вечер она позвонила и сказала, что фамилия профессора – Розентул, что состояние больного очень тяжелое, на теле продолжают появляться свежие пузыри, а Александр Исаевич очень обеспокоен неутихающими болями. Затем с присущей ей прямотой и резкостью спросила моего согласия посетить больного. И я не раздумывая согласился.
Вечером в понедельник, 23 августа, мы приехали в Жуковку, где на даче Ростроповичей в то время жил Александр Исаевич. Мою руки и прохожу в маленькую, заставленную мебелью комнатку. У стены — скрипучая раскладушка с постеленным на ней деревянным щитом, тонким матрацем и смятой простынью, на которой укрытый до пояса одеялом лежит Александр Исаевич. Он в нижней белой рубашке, поверх которой надета поношенная коричневая шерстяная фуфайка с пуговицами и заметно потертыми локтями. На огромном письменном столе — включенный рефлектор, направленный в сторону больного. Это меня насторожило.
— Последние дни меня начал беспокоить озноб и температура по вечерам, — сказал Александр Исаевич, — до тридцати восьми и выше.
Опрос и осмотр больного занял немало времени. Так, повернуть Александра Исаевича на живот оказалось возможным только с помощью его жены Али, да еще в несколько приемов — малейшее движение вызывало сильнейшую боль во всей нижней половине тела.
Поставить диагноз заболевания, как мне тогда казалось, было несложно. Клиническая картина поражения кожи напоминала ожог второй степени. Поражал обширный отек левого бедра. Дермографизм оказался красным, быстро переходящим в белый, стойкий. Кожа как зеркало отражала сильную перевозбудимость сосудосуживающих нервов и как бы «кричала», что лечить ее необходимо теплом — общим или местным, сухим или влажным.
Тогда я установил диагноз: «распространенная аллергия, осложненная вторичной стрепто-стафилококковой инфекцией». Вначале, правда, я не исключил и болезни Лайлла — таким тяжелым было поражение кожи.
Пациент, однако, не согласился с моим советом вскрыть пузыри, удалить их содержимое и обработать кожу, ссылаясь на «чудодейственную» мазь профессора, которая, по его мнению, подсушит кожу и предупредит появление свежих пузырей. Отменив все назначения профессора, я не мог отказаться от мази: в нее верил больной.
Я объявил Александру Исаевичу, что заболевание тяжелое и потребует не менее 4-5 недель лечения и что, учитывая онкологическую настроенность организма, будет проводиться по принципу: подальше от химии и гормонов.
На другой день – вечером 24 августа – позвонила жена Александра Исаевича, которая сообщила, что после назначенной мною ванны «Саня почувствовал облегчение, спал ночь и утро без просыпу. Стал бодрее и спокойнее».
На следующий день — 25 августа — я повторно посетил Александра Исаевича. По его словам, горячие ванны пошли ему на пользу, озноб исчез, хотя температура все еще держится. Сказал он также, что для пользы дела постарается двигаться, попробует встать сам и, если возможно, попробует походить по комнате.
Я заверил моего пациента, что движения в меру только ускорят заживление кожи, изменил некоторые назначения и порекомендовал не увлекаться ваннами – принимать их не чаще двух раз в неделю.
26 августа я сам приехал на дачу в Жуковку. После обработки кожи и наложения повязки пациент выразил желание немного передохнуть, лег на спину, а затем показал мне крупную, уже начатую тубу, как он сказал, французской мази «Метазил» и большой флакон густоватой кроваво-красной жидкости. Я согласился пoпробовать средство на мелких и спокойных очагах кожи.
Кроме этого, из обширных арсеналов дерматологии я выбрал несколько подходящих мазей. Учитывая астенический склад больного и некоторую истощенность кожных покровов, я остановился в конце концов на широко известной в народе «мази Конькова», состоящей из свежего меда, жира и малой толики риванола — лактада этакрила, куда я добавил березовый деготь.
В воскресенье утром, 5 сентября, мне домой позвонила Аля и сообщила, что состояние Сани вполне удовлетворительное: мазь Конькова спокойно утешает зуд и жжение кожи и налицо заметное улучшение ее в виде появления сухих участков кожи с шелушением… Это был резкий перелом в заболевании писателя».
Итак, что же вызвало эту необъяснимую болезнь Солженицына?
Конечно же, не аллергия, не перегрев на ростовском солнце, как думали тогда многие. Основываясь на показаниях свидетелей, но в большей степени на признаниях подполковника Иванова, сегодня с полной уверенностью можно сказать, что причиной заболевания Солженицына в августе 1971 года был некий препарат, который впрыснул или каким-то иным образом применил в толчее новочеркасского гастронома агент-«незнакомец». Так что же это было на самом деле? Яд, смертельная инъекция или, быть может, радиоактивный источник? Основываясь на дневниковых записях доктора Жукова, я с помощью знакомых медиков составил подробный анамнез заболевания Солженицына и передал его доктору медицинских наук, руководителю республиканского центра лечения острых отравлений Евгению Алексеевичу Лужникову.
Официальный ответ профессора Лужникова был получен в тот же день: «На основании изложенного Вами заболевания Солженицына А. И. в августе 1971 года сообщаю, что данные симптомы характерны для накожного отравления ядом рицинином, который содержится в клещевине (турецкая конопля). Подпись. Число».
Так значит все-таки яд.
За более подробными разъяснениями вновь обращаюсь к Лужникову.
— При попадании яда рицинина под кожу в виде частиц семян клещевины, — говорит Евгений Алексеевич, — через несколько часов возникают сильный озноб, резкое повышение температуры тела до 39-40 градусов, общая слабость, головная боль. В месте попадания самого яда появляются покраснение, отек тканей, которые постепенно увеличиваются. В течение нескольких дней могут развиться глубокие язвенно-некротические изменения не только кожи, но и подлежащих тканей, вплоть до костных. Образующиеся язвы плохо поддаются лечению, иногда их заживление длится в течение двух-трех лет. Смертельный исход развивается при попадании под кожу около трех миллиграммов данного токсического вещества.
И опять возникают вопросы: почему же, несмотря на то что Солженицыну впрыснули (скорее всего впрыснули) рицинин, он все-таки выжил? Вряд ли КГБ решил просто пугнуть писателя, приготовив для него несмертельную дозу инъекции. Доза, видимо, была в самый раз — положенные три миллиграмма. Иначе чем же объяснить столь абсолютную уверенность «гостя» и его слова: «Теперь он долго не протянет». Скорее всего, Александр Исаевич остался жив по чистой случайности: то ли «незнакомец» неаккуратно исполнил возложенное на него задание, то ли «объект» в какой-то момент дернулся, а может, со временем (пока препарат везли из Москвы в Ростов, а оттуда в Новочеркасск, его наверняка хранили не в лабораторных условиях) яд попросту потерял некоторые свои свойства. Одним словом, так или иначе, под кожу Солженицына попала уже не смертельная доза токсина. Возможен и другой вариант: организм писателя оказался сильнее яда, ему вовремя была оказана помощь.
Вариант третий: Солженицын мог совершенно случайно опять же съесть некий продукт, который содержал противоядие рицинину. Впрочем, что там было на самом деле, установить сейчас вряд ли возможно. Ясно одно: агент КГБ сделал Солженицыну инъекцию смертельного яда рицинина.
Остается выяснить, находился ли этот яд на вооружении оперативно-технического управления КГБ CССP в августе 1971 года. По мнению профессора Лужникова, спецслужбы используют рицинин в террористических целях достаточно давно. Этот яд был известен еще в Средние века, его смертельная доза чрезвычайно мала, он удобен в применении и, кроме того, вступает в действие не сразу, а по истечении нескольких часов. Именно рицинин, считает Лужников, был использован в Лондоне против болгарского диссидента Маркова.
Из приватных разговоров с отставными сотрудниками КГБ СССР мне удалось выяснить, что некоторые из них хотя бы один раз за свою службу в органах Госбезопасности использовали так называемые «специальные средства», изготовленные в лабораториях этого ведомства. Михаил Любимов, бывший резидент советской внешней разведки в Копенгагене, вспомнил, как во время его командировки в Великобританию «центр» доставил по его просьбе в эту страну так называемый болтунчик — по всей видимости, наркотическое средство, позволяющее развязать язык важному собеседнику. О «болтунчике» вспоминает и отставной офицер 5-го отдела Управления КГБ СССР по Москве и Московской области Ярослав Карпович. В обоих случаях «спецсредство» не произвело желаемого эффекта, однако сотрудники лаборатории, по словам Карповича, утверждали, что могут изготовить не только более сильное средство, но при необходимости и яд, который не распознает ни одна судебно-медицинская экспертиза. Если учесть, что факт существования в недрах КГБ лаборатории по изготовлению «спецсредств» признается многими не зависимыми друг от друга источниками, а также тот факт, что КГБ эти средства неоднократно применял в своих зарубежных операциях, почему он не мог использовать их внутри страны против злейшего своего врага — писателя Солженицына?
«Теоретики» из КГБ
Так кто же организовывал, планировал и осуществлял покушение на лауреата Нобелевской премии в области литературы Александра Исаевича Солженицына?
Из многочисленных публикаций в советской и зарубежной печати сегодня достоверно известно, что в конце 60-х—начале 70-х годов гонениями на писателя руководил ЦК КПСС. Идея его дискриминации, по всей видимости, исходила от тогдашнего идеолога партии Михаила Андреевича Суслова.
Не думаю, чтобы вопрос о физическом уничтожении писателя мог обсуждаться на уровне этих чиновников, скорее всего, он даже не выносился на повестку дня заседания Политбюро. Вопрос этот, по всей видимости, решился в частном порядке, в сугубо конфиденциальном разговоре между партийной верхушкой (Сусловым либо Брежневым) и тогдашним председателем КГБ Юрием Андроповым.
Андропов, безусловно, сыграл во всей этой истории решающую роль. Трудно себе представить, чтобы решение о физической ликвидации писателя было принято без его активного участия. На это указывает хотя бы тот факт, что по существующим в КГБ служебным инструкциям применение специальных средств санкционируется исключительно председателем госбезопасности. Таким образом, поставив свою подпись под разрешением на использование яда для убийства Солженицына, именно Андропов без суда и следствия вынес ему смертный приговор.
…То, что произошло с Солженицыным в августе 1971 года, отнюдь не было случайной акцией. Очевидно, что это была лишь часть крупномасштабной операции, спланированной и искусно организованной КГБ СССР.
Чем иным, к примеру, можно объяснить, что московская «семерка» вела Солженицына от Москвы и до самого Каменска? Чем объяснить, что в то же самое время оперативники КГБ нагрянули в дом родственницы писателя в Георгиевске, а после возвращения Солженицына из Ростовской области устроили обыск на его подмосковной даче?
Кроме того, известно, что в недрах 5-го Управления КГБ в конце 60-х — начале 70-х годов было создано специальное подразделение, занимающееся исключительно оперативной разработкой Солженицына. По данным отставного подполковника КГБ Александра Кичихина, вначале это подразделение существовало в рамках отдела по борьбе с сионизмом(?), а затем выделилось в специальный 9-й отдел.
А вот что говорит об этом спецподразделении отставной подполковник Борис Иванов: «После выхода «Одного дня Ивана Денисовича» при 5-м Управлении КГБ СССР срочно создается специальная оперативная группа. В нее входили «теоретики» — приглашенные со стороны литераторы-профессионалы, «разработчики» — профессиональные чекисты, анализирующие добытые сведения и определяющие действия против «объекта», и «практики-исполнители», которые с учетом обстановки осуществляли предложения «разработчиков». В задачи группы входило пресечение публикации литературного творчества Солженицына в официальных и неофициальных изданиях». К сожалению, иных подробностей деятельности этого подразделения 5-го Управления КГБ мне пока не известно. Известно, однако, что в то время возглавлял 5-е Управление генерал КГБ Филипп Денисович Бобков, а его заместителем, курировавшим «творческие» отделы, был Иван Павлович Абрамов. Два этих человека, естественно, не могли не знать о готовящемся покушении на Солженицына…
Почти ничего не известно о непосредственных исполнителях спецоперации КГБ в августе 1971 года. Отставной подполковник Борис Иванов не называет имен непосредственных исполнителей покушения, только приметы:
«ГОСТЬ»: «Мужчина средних лет», «в органах госбезопасности недавно, рядовым оперативником не работал, руководящую должность получил, минуя все служебные вехи, бывший аппаратчик ЦК ВЛКСМ», «в дальнейшем был направлен за границу».
«НЕЗНАКОМЕЦ»: «Ниже среднего роста, плотный, с короткой стрижкой темных волос».
Я пытался обнаружить хотя бы какие-то новые документальные свидетельства покушения на Александра Солженицына в августе семьдесят первого года. Вскоре на мой официальный запрос из Министерства безопасности Российской Федерации пришел официальный ответ: «Уважаемый Дмитрий Альбертович! — значилось в нем. — Внимательно рассмотрев Ваш запрос о применении органами КГБ спецсредств в отношении А. И. Солженицына, сообщаем, что в МБ РФ каких-либо сведений по данному вопросу не имеется».
Но я все ж нашел. Нашел то, что никак не чаял обнаружить. Печальный документ, который свидетельствовал, что ту давнюю историю и, видимо, множество иных историй усиленно скрывали не только брежневское руководство и брежневский КГБ, но руководство и КГБ времен Горбачева. Этот документ — акт об уничтожении 105 томов оперативного дела на Солженицына. Мне передали его с одним условием: я не должен называть имен. Вот текст этого документа.
«Я, ст. оперуполномоченный … рассмотрев материалы оперативной проработки на «Паука» №14271 — Солженицын Александр Исаевич, нашел: в настоящее время находящиеся в оперативной подборке материалы, а также приобщенные к ней материалы дела оперативной разработки на «Паука» (арх. №33518) и дело формуляра ПФ, архивный №11375, утратили свою актуальность, оперативной и исторической ценности не представляют.
Постановил: тома дела уничтожить путем сожжения. «Паука» с оперативного учета КГБ СССР снять».
Дело сожгли в печке старого здания КГБ СССР на Лубянской площади 3 июля 1990 года.
Документы, в которых есть все о покушении на Солженицына, исчезли бесследно…
Автор выражает благодарность за помощь в подготовке этого материала: В. БОРИСОВУ, М. УРАЗОВОЙ, Н. ЖУКОВУ, Н. СОЛЖЕНИЦЫНОЙ, Е. ЛУЖНИКОВУ,
В. НИКОНОВУ, А. КИЧИХИНУ, Я. КАРПОВИЧУ
