 |
Имя советского дипломата, историка и журналиста Валентина Михайловича Фалина (1926 г. р.) сегодня не часто встречается на страницах российской прессы: с 1992 года бывший Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР в ФРГ (1971 – 1978 гг.), заведующий Международным отделом ЦК КПСС (1988 – 1991 гг.), член ЦК КПСС и секретарь ЦК КПСС живет и работает в Германии.
В предлагаемом читателям отрывке из его новой книги – «Сумерки богов по-русски» – раскрывается одна из величайших тайн советской истории. На протяжении десятилетий в Советском Союзе официально отрицалось наличие «Секретного дополнительного протокола о разграничении сфер обоюдных интересов между Германией и СССР», подписанного Й. фон Риббентропом и В.М.Молотовым 23 августа 1939 года, и других секретных советско-германских документов 1939 – 1941 годов.
Тексты советских оригиналов этих документов хранились в закрытом пакете № 34 (1987 г.) под грифом «Совершенно секретно» в «Особой папке» в ЦК КПСС (в настоящее время – Архив президента Российской Федерации). В архив ЦК они поступили 30 октября 1952 года из секретариата В.М.Молотова, где хранились со времени их подписания. 8 июля 1975 года с этих документов были сняты копии для министра иностранных дел А.А.Громыко, который, ознакомившись, вернул их в ЦК, где 4 марта 1977 года копии были уничтожены по акту в присутствии особо доверенных лиц, причем никто из них не имел права читать документы. Второй раз копии были сняты 21 ноября 1979 года лично для заместителя министра иностранных дел И.Н.Земскова, 1 февраля 1980 года копии были возвращены И.Н.Земсковым в ЦК и уничтожены.
Версия В.М.Фалина о том, что М.С.Горбачев с 1987 года знал о содержании закрытого пакета № 34, подтверждается пометой, сделанной на пакете рукой заведующего шестым сектором Общего отдела ЦК КПСС: «Доложил т. Болдину В.И. (начальнику аппарата М.С.Горбачева – Б.Х.). Им дано указание держать пока под рукой в секторе. Книгу можно вернуть в библиотеку. 10.7.87. Л.Мошков».
Но о какой книге идет речь в записке Мошкова? Это широко известные на Западе и еще в сталинские времена объявленные в СССР «фальсификацией истории» дипломатические документы германского министерства иностранных дел, содержащие материалы о советско-германских отношениях в 1939–1941 годах. Впервые их предали огласке на Нюрнбергском процессе в 1946 году. В начале «холодной войны» они были изданы на немецком и английском языках государственным департаментом США. Эту книгу и имел в виду Мошков.
На II съезде народных депутатов СССР – в конце 1989 года – комиссия под председательством академика А.Н.Яковлева по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении ввела в официальный обиход «Секретный дополнительный протокол о разграничении сфер обоюдных интересов между Германией и СССР» от 23 августа 1939 года.
В постановлении съезда отмечалось, что подлинники протокола не обнаружены ни в советских, ни в зарубежных архивах. Однако экспертизы копий, карт и других документов, соответствие последующих событий содержанию протокола подтверждают факт его существования. Подлинники – официальные советские тексты секретных советско-германских документов – были «обнаружены» в архивах Политбюро лишь в 1992 году и впервые опубликованы в журнале «Новая и новейшая история» (1993. № 1).
Борис ХАВКИН,
кандидат исторических наук
В 1986–1987 годах я привел в движение все доступные мне рычаги, чтобы пролить свет на тайны предвоенной политики СССР. Готовность помощников генсекретаря Михаила Горбачева – Анатолия Черняева и Георгия Смирнова – действовать заодно вселяла надежды.
Когда весной 87-го был созван партийный Олимп для обмена мнениями по данной теме, я счел свой долг почти выполненным. Поспешил. От присутствовавшего на Политбюро Смирнова мне известно, что все выступавшие, включая Андрея Громыко, с разной степенью определенности высказались в пользу признания существования секретных протоколов к договору о ненападении и к договору о границе и дружбе, заключенных СССР с нацистской Германией соответственно в августе и сентябре 1939 года. Кто-то из присутствовавших отмолчался. Итог подвел Горбачев: «Пока передо мной не положат оригиналы, я не могу на основании копий взять на себя политическую ответственность и признать, что протоколы существовали».
Вроде бы забота о чести Отечества и государственная мудрость повелевали семь раз отмерить, прежде чем раз отрезать. Дебатов не было. И если бы спор даже развернулся, кто сумел бы подвергнуть сомнению утверждение Горбачева, будто советские оригиналы протоколов как в воду канули? Никто, кроме Валерия Болдина, хранителя высших тайн партии и государства. А он приучен был держать язык за зубами.
Между тем Болдину было что поведать собравшимся. За три дня до заседания Политбюро он, заведующий Общим отделом ЦК, доложил генсекретарю, что оригиналы протоколов в 1952 году перекочевали из канцелярии Вячеслава Молотова в партийный архив и с той поры недвижимо покоятся там. Не только доложил, но для убедительности предъявил документы своему патрону, о чем сделал отметку в сопроводительной учетной карточке.
Что же получалось? Пользуясь тем, что Общий отдел находился в его исключительном ведении, Горбачев в нарушение регламента Политбюро, согласно которому все члены этого гремиума считались равными в правах, определял, кому, что и сколько надлежало знать о прошлом, настоящем и будущем. Без санкции генерального ни одна сколько-нибудь значащая бумага не была доступна для руководителя любого ранга, в том числе для Председателя Президиума Верховного Совета и для главы Правительства СССР. Ведомства, напрямую подчинявшиеся Михаилу Горбачеву, – МИД, Министерство обороны, КГБ, МВД и прочие – не могли без предварительного согласования отвечать по существу дела на запросы или делиться материалами «особой важности».
Без устали мы долдонили о гласности, о свободном доступе к информации, прекратили глушение «вражеских голосов». Парламент принял закон о печати, тянувший по сталинским представлениям о демократии на высшую меру наказания. А главный поборник гражданских свобод и прав, оказывается, водил за нос даже ближайших своих сподвижников. К великому сожалению, имевшиеся на сей счет предположения и подозрения нашли объективное подтверждение слишком поздно – после 1992 года, когда оставалось лишь кусать локти.
«Не было доклада Болдина, не держал в руках секретных протоколов и географической карты с размашистым автографом Сталина», – не перестает повторять Горбачев. В такие же детали, как зафиксированные в учетной карточке точная дата и имя лица, знакомившегося с документами, он не входит или, коль деваться некуда, «напускает туману» – учетная карточка не доказательство, а подделка.
Именно информация превращает должность во власть. В Советской России раньше других это усвоил Сталин.
Наследники его с разной степенью интенсивности и искусства выводили свои пьесы на информационных клавишах. При Леониде Брежневе, к примеру, была в ходу «шутка»: Юрий Андропов знает про каждого из нас больше, чем мы сами. Слухи, сплетни, клевета – ничто в хозяйстве не терялось и, аккуратное подшитое в досье, засылалось в зависимости от «объекта разработки» на самый верх, где под настроение выносился вердикт – карать или миловать. Из числа житейских проступков реже остального прощались «излишнее любопытство» и «неуважение» к авторитетам.
Кому-кому, а партийному ареопагу не надо было лишний раз об этом напоминать. Членство в Политбюро жаловалось и погашалось по воле генерального. Чем он придирчивей или подозрительней держал себя, тем реже у коллег возникали неудобные вопросы. Последний из генеральных затмил хрущевские и брежневские образцы по части шлюзования информационных потоков, а также разнообразию воспитательных средств.
Андрей Александров-Агентов, с год пообщавшись с «отцом перестройки», сказал мне: «Михаилу Горбачеву советники и советы не нужны. Я не хочу чувствовать себя лишним и ухожу». В воспоминаниях, увидевших свет после его кончины, Александров раскрыл подоплеку своего решения: «Наблюдая его (Горбачева. – В.Ф.) контакты с людьми, я все больше убеждался, что внешняя открытость и благожелательная приветливость – это скорее привычная маска, за которой нет действительно теплого и доброго отношения к людям. Внутри – всегда холодный расчет. А это малоприятно. И второе. К сожалению, я убедился, что Горбачеву присущ один очень серьезный для большого руководителя недостаток: оказалось, он совершенно не умеет слушать (вернее, слышать) своего собеседника, а целиком увлечен тем, что говорит САМ. Даже при такой процедуре, как доклад ему информации, это давало себя знать, что, согласитесь, не очень помогало делу. Монолог, лишь монолог…»
При наших встречах немецкий драматург Хайнер Мюллер не единожды возвращался к умению Михаила Горбачева «плести кружева» на зрителях. «Стоит присутствующим переключить внимание с него на кого-то другого или на тему, которой Горбачев плохо владел, его глаза мгновенно гаснут, с лица сбегает улыбчивость, – говорил Мюллер, – и во всем облике проступает нечто совсем несимпатичное. От меня, как режиссера, подобное не ускользает».
Политика – это театр, и все участники политических спектаклей – актеры. Кто-то играет самозабвенно, кто-то отбывает повинность. Попадаются солисты, для коих подмостки – место самовыражения.
 |
| В.М. Фалин |
еня поныне занимает вопрос: чем Михаила Горбачева влекло двурушничество? Что за миражи виделись ему, когда он скручивал правду в бараний рог? К какому берегу собирался приставать?
Я не упускал повода под тем или иным предлогом внушать Горбачеву элементарную мысль: ни теперь, ни после нас ни у кого не должно появиться оснований обвинить перестройщиков в лицемерии и нечестности. Даже неуспех не должен был лишить нас морального права говорить – перестройка хотя бы тем отличается в лучшую сторону от предшествовавших эпох, что изгнала из нашей политики ложь. Не помню, чтобы в ответ генеральный ощетинивался или, как он умел, предавался балагурству. Полагая себя исключением из правил и принципов, он, скорее всего, относил это к другим или же считал, что неправда на его уровне есть некая разновидность «военной хитрости», «тактический маневр», без которого политика вроде бы и не политика. Иначе его возмутили бы назойливо повторявшиеся мною из записки в записку отсылки к искренности, почитавшейся в античном Риме и французскими моралистами за сертификат нравственности разума.
После несчастливого обсуждения на Политбюро темы секретных протоколов я попытался взять крепость в обход. Криминалистическая лаборатория Московского уголовного розыска согласилась выполнить экспертизу, чтобы установить, на одной или разных пишущих машинках изготовлены тексты договора о ненападении (оригинал сохранился) и секретного протокола к нему (тогда он был известен лишь в фотокопии, пришедшей к нам с Запада). Заключение гласило: тексты имеют идентичный шрифтовой почерк. Практически исключалось, что копия протокола могла быть продуктом фальсификаторов. Технические средства 40-х годов не позволяли так безупречно подделывать документы.
Докладываю о результатах исследования Горбачеву. «Думаешь, ты сообщил мне что-то новое?» – отрубил генсек и тут же удалился. Мой спонтанный комментарий услышал присутствовавший при сем и озадаченный не меньше меня Александр Яковлев: «Оригиналы протоколов сохранились, и Горбачев их видел». Для себя же я еще засек – вот что таится за намеками знакомых работников Общего отдела: «Будет команда, и многим загадкам найдутся в наших архивах отгадки».
Никто не поручится, что секретные протоколы 1939 года были единственным уклонением Горбачева от истины. Где еще мы стали невольными сообщниками обмана? Ради чего от нас требовали изменять самим себе? «Новые русские» и обслуживающий их пропагандистский аппарат держат наготове универсальный штамп, проставляемый на всех вопросах, касающихся истории перестройки: «Скудоумная политика, ханжа- кормчий были продуктом и проклятьем прогнившего режима». Куда уж проще и ясней!
Среди первых решений Съезда народных депутатов СССР (1989 год) было учреждение комиссии, которой поручалось разобраться с договорным наследством предвоенной поры. Инициатива исходила от прибалтов. Они хотели знать, о чем же в канун утраты Литвой, Латвией и Эстонией государственной независимости судили-рядили за их спиной Риббентроп и Молотов, Гитлер и Сталин. Вместе с тем было очевидно, что экскурс в прошлое не ограничится Прибалтикой.
Уловив настроения народных депутатов, Михаил Горбачев не рискнул публично повторить экзекуцию над правдой, как за два года до этого на Политбюро. Он делегировал в комиссию Александра Яковлева в качестве председателя и меня – его заместителем, чтобы, если не удастся утопить суть в словопрениях, изыскать «соломоново решение». Не очень хорошо представляю себе, что под таковым имел в виду генеральный. На мой взгляд, «соломоновым» итог мог получиться при одном условии – комиссия не будет припадать ни на правую, ни на левую ногу или придавать современным международным нормам обратную силу. Следовательно, заключение комиссии должно было отразить не просто правду, но всю правду, не оторванную от координат реального времени и пространства.
Не стану пересказывать претензии и обиды, что выплескивались ушатами и должны были оглушить членов комиссии, настроить их на бесповоротно нигилистскую волну. За СССР отрицалось право на защиту своих интересов. Изгою не дозволялось претендовать на равные с другими членами международного сообщества нормы. Кругом он был виноват, даже когда был прав. Постепенно страсти улеглись. Решено было создать небольшую рабочую группу и заняться систематизацией сведений о событиях, которым предстояло дать принципиальную оценку.
Мне довелось изрядно попотеть в этой группе, прежде чем возник проект, устроивший почти всю комиссию. Даже Ландсбергис, ультранационалистически заряженный литовский делегат, поворчав, принял его. Юрий Афанасьев, выполнявший тогда роль рупора межрегиональной депутатской группы, которая штурмовала съездовские микрофоны, дабы зарекомендовать себя в качестве противовеса команде Горбачева, отозвал свои запросы. Согласие закрепили визами членов комиссии, за исключением украинского представителя. Осторожный Яковлев был в принципе «за». Но настаивал на консультации – «вы понимаете с кем». Без одобрения Горбачева проект не могли вносить на рассмотрение съезда.
Наш консультант заявляет проекту «нет». И еще «всыпает» Яковлеву и мне за то, что неприятную обязанность сорвать стоп-кран мы переложили на него. Не знаю поныне, какие аргументы и контраргументы приводил в разговоре с Горбачевым Яковлев. Расстроенный неудачей, он подробностей объяснения с генсеком мне не поведал. Заметил лишь, что генеральный «уперся». Тем самым отпало и наше предложение наряду с передачей проекта в секретариат съезда обнародовать его, не ожидая 50-летия подписания Германией и СССР договора о ненападении.
Я взялся проинформировать Горбачева о позиции межрегиональной группы и в особенности депутатов от трех прибалтийских республик. Давить на них было контрпродуктивно, если не брать курс на открытый конфликт и раскол съезда. Яковлев усомнился в целесообразности дальнейших попыток переубедить генерального: «Нарвешься на неприятность. Придется удовлетвориться моим интервью «Правде», на которое я вырвал «добро». Ты бы лучше помог мне в его подготовке».
Соображения по вариантам вопросов-ответов надо было посылать Яковлеву на Валдай, куда он отправлялся с семьей на отдых. При окончательной редакции текста тему секретных протоколов Александр Николаевич дипломатично обошел. Мои заготовки оказались невостребованными.
Чтобы добро не пропадало, решаю устроить собственное выступление в прессе. Вопросы ставит заместитель генерального директора ТАСС Вячеслав Кеворков, газета «Известия» выделила для публикации полполосы. Смысл моей акции – досказать то, что никак не слетит с языка наших «земных богов». Держу Яковлева в неведении, чтобы не подводить его. Горбачеву оставляю возможность ознакомиться с плодами моего своеволия, раскрыв газету.
Буквально день спустя после появления материала в «Известиях» – телефонный звонок Горбачева. Он делится впечатлениями от интервью Яковлева в «Правде», которое счел удавшимся. Затем разговор переключается на проект комиссии. Тут мне выпало выслушать бурчание, как опрометчиво мы поступили, «солидаризовавшись с проектом, который никуда не годится». И в таком разрезе довольно-таки долго. Интересуюсь, что конкретно генсека не устраивает и как надлежало бы улучшить проект? «Не устраивает все. Нельзя смешивать исторический анализ и юридические оценки. Как достичь баланса? На то вам головы на плечи посажены, чтобы самим думать. Меня больше в ваши дебаты не втягивайте».
Жду, как генеральный выдаст мне по первое число за интервью в «Известиях». Помимо газеты на столе у Горбачева и некоторые отклики. Один из наших ретивых послов просигналил: признанием существования протоколов Фалин «толкает на опасный путь». Странно, но эта тема выпала из разговора. Пронесло.
Отвергнутый Горбачевым проект заключения комиссии съезда был обнародован 22 или 23 августа 1989 года в газетах прибалтийских республик. Кто его передал в прессу – не знаю. Участники составления текста, те, с кем мне удалось перекинуться репликами, заверяли в своей непричастности к нарушению доверительности. Но если без притворства, мы учитывали возможность несанкционированного расползания сведений о состоянии дел в комиссии и по этой причине рекомендовали Михаилу Горбачеву опубликовать проект.
В конце 1989 года съезд народных депутатов со второго захода принял постановление по событиям полувековой давности. Заключение комиссии не просто было взято за основу. В текст постановления перешли все его центральные положения, в том числе – объявление недействительными с самого начала советско-германских договоренностей, принятых за спиной третьих стран и в нарушение международно-правовых обязательств СССР, а также «ленинских принципов внешней политики».
Михаил Горбачев вел себя пассивным наблюдателем и на пленуме, и в кулуарах съезда. В его власти было предотвратить негативный исход первого голосования депутатов, закончившегося отклонением выводов комиссии. Для этого достаточно было поручить Болдину инсценировать «счастливое обнаружение» оригиналов, ибо в их отсутствие дело как раз и уперлось. Александр Яковлев и Эдуард Шеварднадзе «сообразили» эрзац – из папки Молотова был извлечен оставшийся по недосмотру в архиве МИД СССР список с протоколов, сделанный до появления на Западе фотокопий с немецкого экземпляра.
Почему Шеварднадзе не раскрыл папку Молотова перед членами комиссии? Ведь нашу комиссию заверяли, что в ее распоряжении все архивные клады МИДа. Версия неубедительна, но ее неофициально называли – не в обычаях дипломатов выкладывать враз козыри без остатка, кое-что всегда целесообразно придержать в запасе.
Если не ошибаюсь, в 1990 году с трибуны Мавзолея на Красной площади Михаил Горбачев произнес великолепные слова о том, что нельзя неправедными средствами добиваться праведных целей. Будь эти слова эпиграфом к программе действий, сообщавших советскому обществу и государству новое качество, их можно было бы горячо приветствовать. Но призыв к праведности был обращен вовне. Для власти нравственность – неудобство, которое приходится терпеть, если не удается его обойти, и почти никогда – критерий выбора.
