«Убеждён, что лагерь – всегда отрицательная школа», – писал Шаламов в 1961 году, – «даже час провести в нём нельзя – это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать. На всех – заключённых и вольнонаёмных – лагерь действует растлевающе» . Варлам Шаламов говорил о собственном опыте. Восемнадцать лет он был заключённым Гулага, из которых четырнадцать лет провёл на Колыме – «полюсе лютости» лагерной империи. Через несколько лет Шаламов сформулировал ту же мысль ещё более решительно: человек – и на этот раз он прямо воззвал к читателям – не должен даже слышать о лагере. Тем не менее, он на всю оставшуюся жизнь сохранил верность этой единственной теме творчества, и вместе со своими читателями к ней неумолимо возвращался – прежде всего, в «Колымских рассказах».
И он не переставал задаваться вопросами, зачем он это делает, почему он постоянно должен это делать: «Почему лагерная тема. Лагерная тема в широком её толковании, в её принципиальном понимании – это основной, главный вопрос наших дней» – пишет он в эссе «О прозе» в 1965 г.:
«Разве уничтожение человека с помощью государства – не главный вопрос нашего времени, нашей морали, вошедший в психологию каждой семьи?»
Шаламов понимал своё творчество как акт сопротивления, как возможность восстать против мира, в котором правят террор и насилие, где человек был превращён, в буквальном смысле слова, в «человеческий материал». «Я пишу не для того, чтобы описанное не повторилось» – говорит он в одной записи от 1966 г. «Так не бывает, да и опыт наш не нужен никому. Я пишу для того, чтобы люди знали, что пишутся такие рассказы и сами решились на какой-либо достойный поступок» .
Шаламов предостерегает об опасности, к которой он относился очень серьёзно: пережитое в Гулаге миллионами могут изъять из общественного сознания. В послесталинском Советском Союзе, где после робких попыток при Хрущёве был восстановлен и поддерживался запрет на обсуждение Гулага, любое письменное или устное высказывание о практике террора и насилия, с помощью которых утверждался и сохранялся советский режим, было связано с риском.
Шаламов осознавал и этот риск, и взрывоопасность своих произведений. В течение жизни он, используя эстетические возможности литературного творчества, рассказывал о Гулаге и, вообще, о лагере как о символе террора и насилия в европейской истории 20-го века. Его поэтический вывод однозначен: он отдаёт предпочтение прозе, которая подобна документу больше, чем традиционная проза, сочинённая наблюдателем, свидетелем. Писатель должен быть участником жизненной драмы, но не в одеянии писателя. Пусть, говорит Шаламов, он будет не Орфеем, спустившимся в ад, а Плутоном, поднявшимся из ада.
И он не переставал задаваться вопросами, зачем он это делает, почему он постоянно должен это делать: «Почему лагерная тема. Лагерная тема в широком её толковании, в её принципиальном понимании – это основной, главный вопрос наших дней» – пишет он в эссе «О прозе» в 1965 г.:
«Разве уничтожение человека с помощью государства – не главный вопрос нашего времени, нашей морали, вошедший в психологию каждой семьи?»
Шаламов понимал своё творчество как акт сопротивления, как возможность восстать против мира, в котором правят террор и насилие, где человек был превращён, в буквальном смысле слова, в «человеческий материал». «Я пишу не для того, чтобы описанное не повторилось» – говорит он в одной записи от 1966 г. «Так не бывает, да и опыт наш не нужен никому. Я пишу для того, чтобы люди знали, что пишутся такие рассказы и сами решились на какой-либо достойный поступок» .
Шаламов предостерегает об опасности, к которой он относился очень серьёзно: пережитое в Гулаге миллионами могут изъять из общественного сознания. В послесталинском Советском Союзе, где после робких попыток при Хрущёве был восстановлен и поддерживался запрет на обсуждение Гулага, любое письменное или устное высказывание о практике террора и насилия, с помощью которых утверждался и сохранялся советский режим, было связано с риском.
Шаламов осознавал и этот риск, и взрывоопасность своих произведений. В течение жизни он, используя эстетические возможности литературного творчества, рассказывал о Гулаге и, вообще, о лагере как о символе террора и насилия в европейской истории 20-го века. Его поэтический вывод однозначен: он отдаёт предпочтение прозе, которая подобна документу больше, чем традиционная проза, сочинённая наблюдателем, свидетелем. Писатель должен быть участником жизненной драмы, но не в одеянии писателя. Пусть, говорит Шаламов, он будет не Орфеем, спустившимся в ад, а Плутоном, поднявшимся из ада.
