Вскрытие МОЩЕЙ В ПЕРВЫЕ ГОДЫ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ

Оп.: Маршадье Б. Вскрытие мощей в первые годы советской власти // Страницы: Богословие. Культура. Образование. М., 2004. Т. 9. Вып. 4. Перевод с французского оригинала: MarchadierB. L`exhumation des reliques dans les premières années du pouvoir soviétique // Cahiers du monde russe et soviétique. 1981. Vol. XXII (1). P. 67 – 88.

28 января 1919 г. председатель чрезвычайной комиссии Исполнительного комитета Задонска товарищ З. Шипулин в сопровождении красноармейцев, делегатов местных партийных ячеек и представителей советских учреждений появился у врат задонского Богородицкого монастыря и потребовал приема у архимандрита. Не рассчитывая на появление архимандрита, все эти люди направились в зимнюю часовню. Человек десять священнослужителей и монахов, коленопреклоненно молившихся перед ракой святителя Тихона [Задонского], они попросили удалиться. Солдаты-часовые встали у врат церкви. Когда появился настоятель в окружении всего причта, товарищ Шипулин объяснил ему цель своего появления: у него есть мандат исполнительного комитета Совета рабочих и крестьянских депутатов округа, чтобы установить состояние выставленных здесь мощей, и он просит настоятеля открыть раку. Настоятель сослался на канонические право, которое запрещало ему совершать подобные действия, не получив повеления вышестоящего иерарха – архиепископа Воронежского. К тому же монахи утверждали, что мощи были исследованы в 1861 г. митрополитом Санкт-Петербургским Исидором, архиепископом Воронежским Иосифом и преосвященным Феофаном, епископом Тамбовским, которые нашли их в безупречном состоянии, не подверженными разложению (нетленными*), хотя святитель Тихон был погребен в возрасте более 78 лет. После этого никто ни к чему прикасался, разве что обновили украшения раки, в которой покоился святой. Что же вы хотите узнать еще? Не было и речи о том, чтобы показывать мощи большевикам.

Отнюдь не собираясь уступать подобным доводам, Шипулин стал угрожать: он находится здесь, чтобы увидеть мощи, и если монахи не захотят их открыть, то комиссия сделает это сама.

Братья посовещались, и один из них, иеромонах Иннокентий, подошел к раке без крышки, где покоился святитель. Он снял с него митру. Стоявшие вокруг увидели перевязанную голову. Была снята повязка толщиной примерно в семь слоев, и под ней обнаружился слой ваты в несколько сантиметров. Когда Иннокентий убрал и вату, то открылось не лицо, чудесным образом сохраненное от тления, не преображенная плоть святого, спящего в ожидании полного прославления, но открылся «обыкновенный человеческий череп смугловатой окраски, уже частично рассыпавшийся» лишенный всяких следов кожи, мышц, волос, бороды[1].

Шипулин подал знак раскрыть все тело Тихона. Чтобы снять с него ризу, потребовалось несколько монахов. Затем расстегнули его пояс, распороли тунику, оставив его в простой рубахе из старого полотна. В правом башмаке монахи обнаружили искусственную ступню, набитую ватой, без единой косточки. Сама нога была изготовлена из папье-маше, однако в вате нашли берцовую кость, раздробленную на несколько частей, и бедренную кость в неестественном положении. От туловища сохранились лишь несколько костей таза, превратившихся в прах и завернутых в несколько фунтов ваты и тряпок. Не было ни ребер, ни позвонков, ни внутренностей. Руки тоже были картонными и набитыми ватой. Только в левой ладони сохранилось несколько фаланг.

Кости, вату, тряпки, папье-маше, украшения – все это бросили на землю и дважды сфотографировали[2]. Раку закрыли и опечатали, потом вытащили из церкви, но тем не менее оставили на посту у могилы красногвардейцев.

На следующий день в монастыре была устроена выставка, где все, кто этого хотел, могли перед обнаруженными в раке жалкими находками воочию убедиться в вековом ханжестве Церкви. Там были и ораторы, разъяснявшие посетителям большое значение, которое придает партия этой находке. Их речи пользовались «явным успехом», как писала Революция и церковь[3].

Сказанное ими почти слово в слово совпадает с тем, что тогда печатал этот журнал: подобная операция наносила мощный удар по суевериям, которые поддерживали монахи, чтобы вытягивать деньги у наивных бедняков и держать их в невежестве. Кроме того, люди ясно увидели бесчестие духовенства, готового на грубейшие фальсификации, лишь бы заставить поверить, что тела святых не подвержены разложению. Наконец, с помощью культа мощей всегда преследовались политические цели: разве Иван III в тот момент, когда он объявил Москву «третьим Римом», не пытался собрать как можно больше мощей в своей столице? И разве правящие классы при Николае I не настаивали на торжественном помещении в алтарях мощей св. Тихона и св. Митрофания, «о которых было хорошо известно, что они поддерживали добрые отношения с императорским двором и отличались “горячим патриотизмом”, что не мешало им при жизни широко эксплуатировать доверчивые и невежественные массы своих епархий»?[4]

Если эти аргументы убедили не всех, неоспоримо, что во многих они вселили сомнения[5].

Ведь верно, что останки св. Тихона Задонского, весьма популярного среди русских людей, объявила нетленными Русская церковь:

«Проводник православия, учитель набожности, проповедник покаяния, последователь Златоуста, добрый пастырь, новый всея России светильник и чудотворец, ты славно вел паству свою и всех нас наставил творениями своими. Пастырь пастырей украсил тебя венцом нетленным, моли Его спасти души наши»[6].

Так прославляли святителя Тихона в день его памяти (13 августа). Как же было не поверить в двуличие Церкви, когда эти ораторы показывали высохшие кости?

Удар по религиозному чувству русских людей оказался тем болезненнее, что в народе было очень широко распространено убеждение, что «небо бальзамирует тела людей, которых оно предназначило для себя» – если вспомнить слова Шатобриана.

Хотя известно, что, вопреки антирелигиозным утверждениям большевиков, церковная иерархия всегда призывала к осторожности в этой области. В самом начале века профессор Московской духовной академии Е. Е. Голубинский напоминал, что мощи* – это слово-архаизм, обозначающее кости*, и что в древних документах мощи нетленные* не обозначают ничего иного, кроме каккости целые*[7]. Успех, который имели в давние времена греческие монахи и паломники, продававшие русским маленькие косточки, доказывает, что в Средневековье – и это может показаться парадоксом – души людей не были так настроены на чудесное в рассматриваемой нами области. Тем не менее, с того самого времени люди начали любить, чтобы святых венчало нетление, полное и частичное. Св. Антоний Печерский долго ожидал канонизации, потому что его останки нельзя было признать неповрежденными и при их посредстве не происходили чудеса[8].

По утверждению Г. П. Федотова[9], только с переходом к синодальному строению Церкви, т.е. с начала XVIII в., под давлением народа в Русской церкви стала распространяться тенденция связывать канонизацию с нетлением мощей. Отрицать это невозможно, но не следует делать отсюда вывод, будто Церковь здесь «уступила народу» или санкционировала суеверия[10]. Злоупотребления разоблачал еще собор 1667 г. В XVIII в. все «протестующие» члены Синода с Феофаном Прокоповичем во главе не скрывали критического отношения к культу мощей[11]. Во время канонизации св. Серафима Саровского Священный синод и митрополит Санкт-Петербургский Антоний приложили немало усилий, чтобы убедить оппонентов в различении святости и естественного нетления[12], и св. Серафим, как известно, не был объявлен нетленным.

Нигде, однако, столкновение между ожиданием чудесного, с одной стороны, и сдержанностью Церкви и самой действительностью, с другой, не показан так драматично и захватывающе, как в третьей части Братьев Карамазовых. Об этом эпизоде рассказано во всех воспоминаниях, и останавливаться на нем нет особой необходимости; однако он слишком хорошо согласуется с нашими намерениями, Чтобы здесь не вспомнить о нем. После смерти старца* Зосимы, которого народ привык считать за великого святого, отец Паисий

«пока еще был очень занят и озабочен вместе с отцом настоятелем скита, ибо вдруг стало обнаруживаться, и чем далее, тем более, и в монастырской братии, и в прибывавших из монастырских гостиниц и из города толпами мирских нечто необычайное, какое-то неслыханное и “неподобающее” даже волнение и нетерпеливое ожидание […] Это великое ожидание верующих, столь поспешно и обнаженно высказываемое и даже с нетерпением и чуть не с требованием, казалось отцу Паисию несомненным соблазном, и хотя еще и задолго им предчувствованным, но на самом деле превысившим его ожидания. Встречаясь со взволнованными из иноков, отец Паисий стал даже выговаривать им: “Таковое и столь немедленное ожидание чего-то великого, – говорил он, – есть легкомыслие, возможное лишь между светскими, нам же неподобающее”. Но его мало слушали, и отец Паисий с беспокойством замечал это»[13].

Но, как мы помним, чуда не произошло, и даже – о скандал! – из гроба распространился «тлетворный дух», который тотчас заставил усомниться в святости Зосимы, и его противники воспрянули духом. Для этих последних зловоние, наполнившее комнату усопшего, обличало его в ереси и лицемерии. Монах из скита Ферапонт, яростный враг старца*, увидел в этом «указание Господне». Даже Алеша испытывал крайнее смущение: он ожидал такого указания, которого небо не пожелало дать. А госпожа Хохлакова выразила свое возмущение в записке Ракитину: она, мол, никогда не ожидала такого от столь почитаемого старца*.

Безусловно, госпожа Хохлакова – второстепенный и глуповатый персонаж романа, добропорядочная женщина, как говорит нам Достоевский, но сколько людей, узнав о вскрытии мощей святителя Тихона Задонского и увидев фотографии останков, превратившихся в прах, могли бы воскликнуть вместе с нею: «я теперь вся за реализм, я слишком проучена насчет чудес»[14].

Осквернение раки святителя Тихона – не первое совершенное большевиками, но оно было первым, которое потрясло множество людей в силу великого почтения к этому святому. Как мы вскоре увидим, оно было и далеко не последним.

Кажется, идея вскрывать могилы возникла у большевиков случайно. Восьмой отдел народного комиссариата юстиции, на который была возложена задача «ликвидации старого церковного аппарата» (ликвидационный отдел*), начал «конфискацию у церковных организаций и духовенства их громадных богатств»[15]. То была прелюдия к компании по изъятию церковного имущества, которая в последующие годы получила всем известный размах.

Когда22 октября 1918 г. из монастыря св. Александра Свирского[16] выволокли раку «весом более двадцати пудов»[17] с целью извлечь из нее ценные металлы, обнаружилось, что в ней были не мощи, а «восковая кукла»[18].

Большевики быстро сообразили, какую пользу они могут извлечь из подобного «открытия».

«Эта новость, если коммунистическая печать донесет ее до самых отдаленных уголков Советской России, вызовет, естественно, крайнее замешательство в лагере церковников, а также среди мелкобуржуазной массы, чьи религиозные суеверия и предрассудки еще окончательно не преодолены. Трудящиеся массы сами собрались на многолюдные митинги и решительно потребовали выяснить содержимое рак и других мест»[19].

Призыв был брошен, «эпопея мощей» началась[20].

Пожалуй, не было в истории революций, которые так или иначе не оскверняли бы могилы своих противников; но большевистская революция предалась этой жуткой страсти совершенно целеустремленно и в масштабах огромной страны. «По инициативе и согласно настоятельным требованиям трудящихся»[21] начали копаться в алтарях и захоронениях в Суздале, Торжке, Владимире, Пскове, Муроме, Ярославле, Звенигороде, Твери, Ростове [Ярославском], Новгороде (в один из дней в шести местах сразу), причем с каким-то бешенством, которое начало стихать лишь к маю 1919 г.

Вот календарь эксгумаций, как мы смогли его восстановить по материалам журнала Революция и церковь[22].

Дата Святой (святая) Место

22 окт. 1918 Александр Свирский Монастырь его имени,

Олонецкая губерния

20 дек. 1918 Артемий Веркольский Архангельская губерния

28 янв. 1919 Тихон Задонский Задонск, Воронежская губ.

3 февр. 1919 Митрофаний Воронежский Воронеж

5 февр. 1919 Ефрем Торжокский Торжок, Тверская губерния

« « « Аркадий Торжокский « «

« « « Ульяна Торжокская[23] « «

7 февр. 1919 Князь Константин и его

дети: Муром

Михаил «

Феодор «

и его супруга Ирина[24] «

8 февр. 1919 Макарий Калязинский Калязин, Тверская губ.

10 февр. 1919 Петр и Феврония Муром

« « « Епископ Иоанн Суздаль

11 февр. 1919 Епископ Феодор «

12 февр. 1919 Авраамий Булгарский Владимир

« « « Евфросинья Суздаль

« « « Евтимий «

13 февр. 1919 Князь Георгий

(в миру Глеб)[25] Владимир

« « « Князь Андрей «

17 февр. 1919 Князь Гавриил (?)[26] Юрьев-Польский,

Владимирская губерния

20 февр. 1919 Даниил Переяславль

21 февр. 1919 Афонские мученики: Балашов, Саратовская губ.

Евтимий « «

Игнатий « «

Акакий « «

25 февр. 1919 Нил Столбенский Осташков, Тверская губ.

27 февр. 1919 Князь Гавриил

(в миру Всеволод)[27] Псков

28 февр. 1919 Питирим (?)[28] Тамбов

6 марта 1919 Прокопий Усьянский Вельск, Вологодская

(или Устьянский)[29] губерния

16 марта 1919 Макарий Жабинский Белёв, Тульская губерния

17 марта 1919 Савва Сторожевский Звенигород

« « « Святые литовцы Москва

« « « Антоний «

« « « Иоанн «

« « « Евстафий «

« « « Мученик Гавриил «

30 марта 1919 Иаков Боровичский Боровичи,

Новгородская губерния

3 апреля 1919 Епископ Никита Новгород

« « « Мстислав Удалой «

« « « Князь Владимир «

« « « Княгиня Анна «

« « « Князь Феодор[30] «

« « « Иоанн «

9 апреля 1919 Княгиня Феодора Ярославль

и ее дети: Давид

Константин

« « « Князь Василий «

и его брат князь Константин

11 апреля 1919 Сергий Радонежский Троице-Сергиев

17 апреля 1919 Феодосий Тотемский Тотьма, Вологодская губерния

18 мая 1919 Князь Михаил Ярославович Тверь

25 мая 1919 Епископ «

Арсений Чудотворец

13 апреля 1920 Адриан Пошехонский Пошехонье, Ярославская губ.

25 апреля 1920 Епископ Исайя Ростов

26 апреля 1920 Димитрий «

« « « Евфросиния Полоцкая «

« « « Авва Авраам «

апрель 1920 N. (неразборчиво), «

чудотворец

25 сент. 1920 Симеон Праведник Верхотурье,

Екатеринбургская губ.

26 сент. 1920 Павел Обнорский Воскресенское,

(или Комельский) Любимовский уезд,

Ярославская губерния

28 сент. 1920 Геннадий Любим

17 дек. 1920 Серафим Саровский Нижегородская губерния[31]

20 дек. 1920 Иоасаф Горленко, епископ Курск

Белгородский и Харьковский[32]

23 апреля 1922 Анджей Бобола, Полоцк

мученик-католик[33]

? Иннокентий Иркутский[34] Иркутск*

К этой таблице необходимо сделать ряд замечаний.

Из 67 захоронений, вскрытия которых требовали большевики, в двух были останки людей, имена которых в церковной истории не сохранились: Ирина Муромская и Гавриил Владимирский не упомянуты ни в одном из просмотренных нами православных календарей (см. прим. 24, 26). В другом случае святым считался человек, которого долго почитало таковым местное население, но культ которого был запрещен; это – Прокопий Усьянский (прим. 29). Наконец, Революция и церковь отдельно называет двух святых под их мирскими и иноческими именами (Глеб – Георгий и Всеволод – Гавриил, прим. 25, 27). В результате число официально признанных Церковью эксгумаций святых сводится к 62-м, включая иезуита Анджея Боболу.

По нашим сведениям, из 62-х мощей только семь в разное время признали «нетленными» официальные представители Церкви. Это мощи святых:

Тихона Задонского

Митрофания Воронежского[35]

Георгия (Глеба) Владимирского[36]

Сергия Радонежского[37]

Иоасафа Горленко[38]

Иннокентия Иркутского[39]

Димитрия Ростовского[40]

Их нетление могло быть провозглашено в обстановке торжества, как в случае Тихона Задонского или Иннокентия Иркутского, либо могло стать лишь благочестивым убеждением, в той или иной мере подтвержденным историческими документами. Например, нетление останков св. Сергия Радонежского было подтверждено благодаря раскрытию его раки тридцать лет спустя после его кончины (в 1422 г.), описанному неким Пахомием Сербином. Этот факт впоследствии подтвердил Олеарий, высказав свое известное замечание, которое вполне характеризует мнение, распространенное в XVII веке: «Русские говорят, что еще и теперь они могут кому угодно показать черепа(Hirnschalen) этих святых (св. Сергия и его ученика св. Никона) с неповрежденным мозгом»[41]. Кстати, эта последняя деталь красноречиво свидетельствует о том, насколько относительным было у русских понятие «нетления».

В большинстве случаев большевики находили в захоронениях то, что там и можно было найти: скелеты, в большей или меньшей степени рассыпавшиеся под воздействием времени или из-за усердия почитателей мощей. Но бывало, что они открывали пустые склепы, как например, в монастыре Святого Макария в Жабинске[42], или раку, в которой были лишь обгоревшие чурки, как в случае Артемия Веркольского[43]. В подобных обстоятельствах «скандал», разумеется, использовали «по максимуму» и он позволял произвести ликвидацию. Говорят, что в Жабинске эффект открытия склепа был так велик, что монастырьсамоупразднился*[44].

Но бывало также, что эксгумировали мумифицированные тела, т.е. «нетленные мощи». Революция и церковь в многочисленных статьях и дидактических заметках предоставляла научные объяснения, необходимые для понимания подобных явлений: в очень влажной почве (глинистой) трупы могут омылиться, в известковой – окаменеть, а в очень сухой – мумифицироваться. Следовательно, все случаи «нетления» объясняются природными процессами, а так называемые чудеса являются плодом шарлатанства[45].

Из семи тел святых, нетление которых было признано Церковью, большевики посчитали «мумифицированными» только тела Георгия Владимирского и Иннокентия Иркутского. Но они также извлекли из рак мумифицированные тела, которые Церковь никогда не объявляла нетленными: Прокопия Усьянского (никогда не был канонизирован), трех святых из литовцев, Арсения Чудотворца, Никиты и Феодора Новгородских[46].

Эксгуманция останков св. Сергия Радонежского проходила в очень напряженной атмосфере, близкой к бунту. Несколько дней ходили петиции, и 5 тыс. человек подписали требование, где большевикам запрещали прикасаться к реликвиям[47]. В день прибытия комиссии паломники в Троице-Сергиевой лавре были особенно возбуждены. Это происходило 11 апреля 1919 года, в Лазареву субботу[48], и в Лавру спешила многочисленная толпа. Видя большое стечение народа, комиссары решили начать эксгумацию только вечером. Они хотели нанести мощный удар, устроить впечатляющее и решительное действо, причем, конечно, «воспитательное»; там были кинооператоры, которым предстояло заснять картины отступления мракобесия. Когда они выгружали из машин свою аппаратуру, по рядам крестьян во дворе Лавры прокатилось волнение: большинство из них никогда не видело кинокамер, и многие испугались, что то были пулеметы. Впрочем, их опасения не были лишены оснований, потому что во всех «стратегических пунктах» монастыря стояли вооруженные красногвардейцы, особенно на колокольнях, чтобы не ударили в набат. В общем счете там находилась целая рота красноармейских курсантов.

Души верующих были возбуждены обращением патриарха Тихона к Ленину, где он сказал, что кощунства большевиков обязывают Церковь «вещать народу: должно повиноваться более Богу, нежели человекам»[49]. Когда в шесть часов вечера врата Лавры закрылись, «истеричные» женщины стали оскорблять представителей советской власти, бросая в них комья грязного снега с криками: «расстреливайте нас, Ироды!»[50] «Фанатики» запели тропарь святому Сергию.

Троицкая церковь переполнена. Монахи, солдаты и женщины, делегированные паломниками, оставшимися вне стен монастыря, теснятся вокруг усыпальницы русского национального святого. В восемь двадцать председатель Исполкома* дает команду начинать. Огромные прожекторы, установленные над кинокамерами, «освещают таинственную могилу ослепительными лучами»[51]: сцена очень символична. Вперед выходят два диакона и кадят над ракой. Иеромонах Иона, которому архимандрит Кронид поручил приступить к вскрытию, приближается к раке, дважды падает ниц, поднимается, трижды опускается на колени перед усыпальницей и один раз перед архимандритом. Монахи начинают петь Величание* святому Сергию[52], , но председательИсполкома* приказываем им замолчать. Тогда о. Иона раздевает святого – и что же он видит под облачением? «Наполовину сгнивший череп, превратившиеся в пыль кости, вату, прядь рыжих волос, тщательно завернутую в вощеную бумагу недавнего происхождения»[53].

И по двору Лавры разнесся крик: «Мощей нет, они сгнили». Монахи ошеломлены и смущены. В час ночи толпа все еще там, толпа, которая, по словам Революции и церкви, внезапно, в свете того что произошло, вспоминает «как обогащались святые монахи, как они содержали наложниц, как бросали с башен монастыря изнасилованных ими девушек, какие оргии они устраивали»[54]. Представители уезда требуют выставить кости на обозрение на возможно более длительное время, чтобы крестьяне убедились во лжи церковников. И конечно, председательИсполкома*, присоединяется к этому требованию.

Здесь примечательно то, до какой степени большевики пытались опереться на народное ожидание чуда, на суеверие. Хотя, как мы только что видели, нетление мощей св. Сергия была лишь вопросом мнений и благочестивых чувств, они поступают так, как будто Церковь официально объявила о ней, и, бросая клич «мощи сгнили!», пытаются изничтожить Церковь, путая ее с суеверием, против которого она сама боролась или строго его ограничивала. Чтобы еще сильнее подчеркнуть демистификаторскую миссию большевиков, Революция и церковьприводит слова архимандрита Кронида, якобы сказанные комиссару Лавры, что он однажды в нарушение церковных канонов открыл ноги святого и что они были «как ноги живого человека»[55].

Произошедшее в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре не возымело больших последствий. Даже если оно увело из лавры нескольких «Хохлаковых», то привлекло больше «Алёш», которые на следующий же день пришли целыми деревнями, чтобы пасть ниц пред останками святого. Революция и церковь это замечала: за девять месяцев духовенство Троице-Сергиева собрало 1,4 тыс. рублей на богослужениях и продаже свечей[56]. Тогда были изгнаны монахи, «эти монахи с совестью, заплывшей жиром»[57], который отбирали у доверчивого народа «трудовые копейки на ночные оргии, где в хересе и мадере топили свою сгоревшую совесть»[58]. Вот цель, которую, пожалуй, преследовали с самого начала: уничтожить духовный центр народа, для чего вскрытие мощей св. Сергия оказалось лишь подходящим случаем[59].

То, что паломничества не прекратились после того, как народу был доказан «обман» Церкви, подтверждалось неоднократно. В Задонске пропагандисты атеизма, слишком уверенные в себе, через несколько дней после вскрытия разрешили возвратить останки святителя Тихона в его раку. Это было сделано очень торжественно, была совершена служба святому с участием многих священников… и культ возобновился[60].

Революция и церковь в той же статье осуждает «заведомо неразумную» снисходительность новой власти, «так место разоблаченным мощам не у духовенства, а в соответствующих музеях, в отделе религиозных древностей»[61]. 14 февраля 1919 коллегия Наркомюста официально рекомендовала поместить мощи в музеи[62]. В следующем году (25 августа 1920) начальник восьмого отдела(ликвидационный отдел*) и главный редактор Революции и церкви П. А. Красиков вновь настаивал на этом мероприятии; это свидетельствует, что не везде осознали его насущную необходимость:

«Революционное сознание трудящихся масс не может терпеть, чтобы мумифицированные тела или останки трупов оставались в Советской России в свободном распоряжении религиозных организаций, чтобы они эксплуатировали массы, нарушая самые элементарные нормы общественной жизни и оскорбляя этим чувства всех сознательных граждан. Меры, принятые местными исполкомами, которые в ряде случаев ограничились эксгумацией, не уничтожив подлога вплоть до полной ликвидации этого варварского пережитка прошлого, каковым является культ мертвых тел и кукол, позволяют служителям культа продолжать эксплуатацию […] Отправка мощей в музеи представляется самым разумным средством прекращения эксплуатации предрассудков и суеверий. Подобные мощи, относящиеся к другим религиям (например, египетские мумии), давно находятся в музеях по соседству с остатками древних культур, что, безусловно, не является оскорблением религиозного сознания или преследованием той или иной веры»[63].

Относительно последнего пункта восьмой отдел разъяснил настоятелю Успенского собора в Москве отцу Н. А. Любимову: «Исторический источник православных мощей находится в Египте» (sic!), и поэтому не будет осквернением выставить христианские мумии в витринах музеев «рядом с величайшими произведениями религиозного художественного творчества: картинами, иконами, статуями – и среди других произведений, которые прежде служили нуждам культа: Рафаэля, Мурильо, Микельанджело, среди изображений Юпитера и Будды, всевозможных предметов культа, мумий, саркофагов, книг»[64].

И вот, «мумии» Антония, Иоанна и Евстафия Вильнюсских[65], а позднее Иоасафа Горленко и Иннокентия Иркутского[66] были перевезены в Музей комиссариата здравоохранения (14, ул. Петровка, Москва), останки Феодосия Тотемского[67] и Саввы Сторожевского[68] оказались в каком-то неизвестном музее, а мощи священномученика Гавриила – в Московском музее милиции[69]. Народное поверье утверждает, что св. Серафим Саровский избежал подобной участи и набожные люди выкрали его останки во время перевозки[70]. Св. Прокопий Усьянский избежал пути в выставочный зал по другой причине: Вологодский губисполком* аннулировал решение Вельского исполкома*, который его туда направил[71]. Значит, дискуссии бывали, и в целом предписания восьмого отдела исполнялись далеко не всегда: насколько нам известно, из 60-ти эксгумированных тел только восемь оказались в музеях. Несомненно, в целом «базис» не проникся дидактической страстью, так возбуждавшей Красикова.

Посетители выставки на Петровке могли увидеть странную композицию, составленную из тел трех святых литовцев, крысиный труп, высушенный на трубах отопления, и труп фальшивомонетчика, убитого в одном из московских подвалов и набальзамированного «спекулянтами», которые хотели его продать как «нетленные мощи». Над тремя святыми была такая надпись: «Пусть эти трупы неизвестных служат делу воспитания народного сознания»[72]. Однако были люди, для которых эта воспитательная функция осталась незамеченной; священники побуждали своих прихожан «проявить себя» и почтить святые мощи там, где они отныне находились – в этом самом музее. Поэтому в зале был вывешен еще и плакат, запрещавший совершать службы перед выставленными телами. «Атеистическим агитаторам» было поручено следить за тем, чтобы выставка не отклонялась от своей цели. Иногда им приходилось напряженно трудиться, потому что, если случалось, что некая «женщина из крестьян», пришедшая в музей помолиться, выходила оттуда просвещенной их аргументами, то бывало и так, что какой-либо посетитель заявлял, что увиденное наставило его в вере. Так, один монах объяснил хорошую сохранность трупа фальшивомонетчика соседством святых.[73]

Организованная народным комиссариатом здравоохранения, выставка должна была также напоминать, что ликвидации культа умерших требует народное здравоохранение.

«На Западе, где Реформа с корнем вырвала грубые предрассудки Католической церкви, благосостояние народа, уровень здравоохранения и образования выше, чем в тех странах, где католичество продолжает затемнять сознание народа».

Борьба против религиозных суеверий так же необходима, как борьба против заразных болезней»[74].

Теперь нам следует поговорить об иерархии Православной церкви и о ее отношении к кампании по вскрытию мощей.

Священный синод, заседавший во время событий в Задонске, был крайне удивлен произошедшим. Митрополит Новгородский Арсений высказался об этом следующим образом:

«Результаты исследования мощей святого Тихона весьма взволновали нас, членов Синода. Среди нас были современники торжественного провозглашения [нетления] этих мощей, которые утверждали, что останки святого сохранились в поразительно хорошем состоянии. Высшее духовенство пришло в волнение и задалось вопросом, не было ли подмены мощей[75]. Тем не менее, мы не смогли проверить достоверность слухов относительно мощей Тихона, так как нам не было разрешения передвигаться по стране»[76].

17 февраля, когда неистовство вскрытий достигло пароксизма, патриарх Тихон направил указ всем епархиальным архиереям:

«…Господу угодно было прославить некоторых святых Своих нетлением их тела; честные мощи таковых угодников Божиих открыто почивают в храмах в драгоценных раках-гробницах, сооруженных любовию верующих… Благочестивое усердие верующих, окружая их останки благоговейным усердием, соорудило и для таких честных мощей драгоценные раки и оправы, иногда по подобию человеческого тела, располагая в них, в подобающих облачениях, кости праведников и другие частицы святых их мощей…

Считая необходимым по обстоятельствам времени устранить всякий повод к глумлению и соблазну (в том, что доселе не вызывало соблазна и было лишь благочестивым народным обычаем), поручаю Вашему Высокопреосвященству, по Вашему непосредственному усмотрению и распоряжению, с архипастырской заботливостью и рассуждением устранить всякие поводы к соблазну в отношении святых мощей во всех тех случаях, когда и где это признано будет Вами необходимым и возможным, с донесением о последующих Ваших распоряжениях Священному Синоду.

Молю Господа, да поможет Он Вам в этом деле и сохранит Вас беспреткновенно в нынешних лютых для Церкви обстоятельствах…»[77]

Во время закрытия Троице-Сергиевой лавры, когда стоял вопрос о перевозе мощей св. Сергия в музей, патриарх написал в Совнарком* (письмо от 20 мая 1920 г.):

«…Закрытие лаврских храмов и намерение вывезти оттуда мощи самым существенным образом затрагивает нашу религиозную совесть и является вторжением гражданской власти во внутреннюю жизнь и верование Церкви, что стоит в противоречии с Декретом об отделении Церкви от государства, с неоднократным заявлением высшей центральной власти о свободе вероисповеданий и с разъяснениями, что нет никакого общего распоряжения об изъятии из храмов предметов культа…»[78]

На что Совнарком ответил три месяца спустя:

«Жалобу гражданина Белавина (Патриарха Тихона) на постановление Московского Губисполкома о перевозке мощей из Троице-Сергиевой лавры в один из Московских музеев, от 27.4 (10-го мая) оставить без последствий. Предложмить Московскому Исполкому С. [Совета] Р. [Рабочих] и К. [Крестьянских] Д. [Депутатов], в порядке циркуляра Наркомюста от 18 (25).8 1920 г. о ликвидации мощей, закончить ликвидацию мощей Сергия Радонежского, т.е. привести в исполнение постановление Московского Губисполкома»[79].

Однако эта инструкция, по-видимому, не возымела действия, поскольку нигде не сообщалось, что мощи св. Сергия были выставлены в каком-нибудь музее.

В последнем пункте циркуляра Красикова от августа 1920 г., о котором, как мы только видели, Совнарком* напоминал Московскому исполнительному комитету, говорилось также, что «во всех случаях, когда раскрываются шарлатанство, фокусничество, фальсификации и другие преступные действия, направленные на эксплуатацию невежества, как со стороны отдельных служителей культа, так и со стороны организаций, происходящих от старых департаментов культов, прокуратура готовит судебные дела против всех виновных. Кроме того, расследование поручено следователям, ведущим особо важные дела, а суд будет проходить в обстановке самой широкой публичности»[80].

Начались «суды над мощами». Их публичность со всей очевидностью свидетельствует, что их главной целью была дискредитация иерархов, а большинство из них было и так уже унижено войной, развязанной против Церкви два года назад. Пастыри, запуганные и растерянные от предъявляемых им обвинений, теряли почву под ногами в этих смехотворных судах, а стойким и красноречивым удалось защититься – но все они уже были обречены. Как можно было в этих судах, которые новая власть превратила в трибуну самого мстительного атеизма, оправдать обряд (почитание мощей), который имеет смысл только при условии, что человек желает найти в особый строй мышления, такой сложный и тонкий? Стоя перед людьми, которые пользовались оторванными друг от друга аргументами, перед людьми грубыми и невежественными и потому старавшимися разогреть уже заранее подготовленных слушателей, – как можно было убедить этих людей в том, что почитание мощей – не идолопоклонство, если только суеверие не застилает его подлинный смысл?

Но взглянем на детали этих процессов.

Патриарх Тихон был вызван ив качестве свидетеля на процесс по делу «святых литовцев» (июль 1920 г.). О чем же шла речь?

В 1915 г. Святейший синод возвратился из Вильно с темами святых мучеников Иоанна. Антония и Евстафия[81]. Их мощи были помещены в Донской монастырь в Москве, и владыка Тихон, тогда архиепископ Вильно, поручил их охрану некоему монаху Досифею. Потом Тихон приказал «старой необразованной женщине» по фамилии Волкова доставить фрагменты этих мощей в женский монастырь в Гжатске (Смоленская губерния), которым управляла настоятельница Серафима. Она также отправила владыке Назарию (Кириллову), в ведении которого находился Гжатский монастырь, икону святых, куда были помещены частицы их костей. Вскоре из монастыря пошди слухи, будто эти реликвии обладают чудесными свойствами. Брат Досифей и настоятельница активно занялись распространением этих слухов, и были обвинены за это в «религиозном вымогательстве»[82]. Допрошенный в качестве свидетеля, «Патриарх признал, что никогда не видел чудес, произведенных этими магическими действиями [sic], и вопреки учению и практике Церкви заявил, что Церковь считает мощами не только нетленное тело, но также кости и даже песок […] Допрос Патриарха иногда вызывал взрывы хохота у всего зала»[83].

Суд воспользовался этим, чтобы обвинить владыку Тихона в спекуляции под предлогом того, что Церковь продавала пуд свечей за 300 тыс. рублей, тогда как государство поставляло их всего лишь за 6 тыс. В частном письме владыке Назарию владыка Тихон жаловался на это искусственное судебных процедур: «Я был вызван в качестве свидетеля, но всыпали не меньше, чем обвиняемым. Привлекают Вас… за подложный акт вскрытия мощей»[84].

В конце концов настоятельница Серафима ввиду преклонного возраста была сослана в богадельню, монах Досифей приговорен к пяти годам принудительных работ (но сразу же освобожден от наказания по всеобщей амнистии), а мощи литовских святых были переданы одному музею, где мы их недавно видели в весьма недостойной компании.

1 ноября 1920 г. в Доме искусств в Новгороде революционный трибунал слышал дело собора Святой Софии. Новгородское духовенство и в первую очередь архиепископ Алексий были обвинены в «обмане и мошенничестве при исследовании мощей, которое имело место в марте 1919 г. в соборе Святой Софии»[85].

Зал был переполнен. Председательствовал товарищ Куприянов. Государственными обвинителями выступали товарищи Ульянский и Левендаль. Защита была поручена местному адвокату по фамилии Орлов.

На скамье подсудимых сидели архиепископ Алексий, о. Никодим – епархиальный викарий, опекающий монастыри, настоятель Гавриил, архимандрит Анастасий, о. Митрофаний – настоятель Сковородского монастыря, о. Стягов – настоятель храма Святой Софии, и диакон Иоанникий. Владыка Алексий обвинялся в том, что приказал, «не получив мандат», в полной тайне исследовать мощи святых до приезда большевиков (в этом архиепископ лишь действовал в соответствии с посланием Патриарха от 17 февраля 1919 г. – см. выше), велел снять неподобающие предметы, такие, как хлопчатобумажная ткань, покрывала, сукно, «с целью придать останкам вид, более похожий на нетленные мощи»[86]. Во-вторых, владыка Алексий был обвинен в заявлении, сделанном перед инспекцией мощей гражданскими властями, что он никогда не осмеливался их осматривать, «чем умышленно ввел в заблуждение трудящиеся массы».

Другие подсудимые обвинялись в соучастии.

Судья. Вы признаёте себя виновным?

Владыка Алексий. Нет. Я считаю, что исследование мощей находится исключительно в компетенции Церкви, и могу давать отчет об этом исследовании только моим братьям епископам.

– Вы тайно исследовали мощи по своей инициативе?

– Нет. Я получил вполне ясные указания осмотреть мощи от Патриарха и митрополита.

– Патриарх дал указание осматривать мощи в полной тайне только вам лично, или это было общее распоряжение, которое распространялось на всех епископов и все епархии?

– Да, конечно, это было общее распоряжение.

– Вы не знаете, чем оно было вызвано?

– Синод получил сведения, из которых явствовало, что в мощах находятсяпосторонние* предметы – вата, брошки, банки сардин и прочее[87]… Это непристойно и может возмутить народ. Я слышал, что Тверской епископ осматривал мощи при всем народе. В Новгороде было по-другому. Здесь много мощей, и, если бы я начал осмотр публично, меня бы обвинили в подстрекательстве.

– Каковы результаты вашего тайного осмотра? Нашли вы что-нибудь?

– Ничего особенного.

– А не особенного? Разве вы не нашли драгоценности?

– О, там были разные булавки, искусственные цветы и много всякого. Я убрал ненужные вещи. В мощах часто находят вату, которую раздают паломникам. Я распорядился убрать вату: она почернела и больше подходила для таких нужд.

Обвинитель Ульянский. В каком состоянии были мощи, когда вы их увидели?

– В виде костей.

– Это вас не огорчило?

– Нет. Степень сохранности мощей не зависит от святости лица, которому они принадлежат. Нетление еще не является признаком святости.

– Почему вы не пригласили на осмотр верующих?

– А зачем? Верующие не имеют к этому никакого отношения. Сохранение мощей – чисто внутреннее церковное дело».

«Далее, – продолжает репортер Революции и церкви*, – епископ повторяет, что получил от Синода точные указания осмотреть мощи и что у него был частный разговор на эту тему с митрополитом. Или обвиняемый не имел права позволить представителям советской власти осмотреть мощи, или он мог уклониться от их осмотра и разрешить проводить его своим подчиненным. Но если он не сделал этого, то, так сказать, исключительно потому, что он не хотел, чтобы в вопрос о мощах была внесена полная ясность.

– Не было ли это сделано для того, чтобы все подготовить до публичного осмотра? Чтобы не было там булавок, искусственных цветов, банок, сгнившей и почерневшей ваты?

Епископ смущенно молчит.

– И как понимать ваше лживое заявление, сделанное до публичного осмотра мощей, где вы сказали, что сами никогда бы не осмелились исследовать мощи из любопытства?

Епископ смущается еще сильнее.

– Эти слова нужно понимать в общем контексте, в котором они были сказаны. Все священники привыкли приближаться к мощам с благоговением. Я сам, даже будучи епископом, не осмеливался осматривать мощи ради любопытства, следуя в этом обычаю, который запрещает дотрагиваться до мощей даже пальцем.

– Но вы же осматривали эти мощи и, значит, дотрагивались до них пальцем?

– Да… Но я уже дважды сказал, что получил точный приказ Патриарха и что я лично беседовал с митрополитом Арсением. Следовательно я осматривал мощи не из любопытства, а по распоряжению вышестоящих лиц.

– Разрешите подвести итог: следует ли понимать ваше заявление в духовном смысле?

(Смех в зале).

Владыка Алексий пожимает плечами: «Понимайте как хотите».

На этом закончился допрос епископа Новгородского, и, как не без удовольствия подчеркивает журнал, юмор аудитории был отнюдь не в удовольствие «преподобному отцу»[88].

Затем суд допросил других обвиняемых, и все не признали себя виновными: если они и чистили раки, то потому, что получили такое распоряжение. РедакторРеволюции и церкви* привлекает внимание к этой несообразности. Ведь когда архимандрита Никодима спросили, считает ли он, что мощи были нетленными, он ответил, что согласно канонам Церкви верит, что мощи святых не подвергаются гниению89. А когда об этом как свидетеля спросили владыку Арсения, митрополита Новгородского, он начал с просьбы объяснить, как могла оказаться в гробнице дамская туфля90.

«Обвинитель Левендаль. Вы, может быть, помните, что вату используют для округления формы трупов. Не в этом ли заключается обман?

Владыка Арсений. Что касается ваты, то я слышал только, что ее убрали. А что до вида самих мощей, то я своими глазами видел, что верующие слишком привыкли к нему, и я охотно бы приказал убрать вату. Мы почитаем останки как таковые, и перед ними стоят на коленях верующие, в соборе Святой Софии, например. В этом нет никакого обмана […] Распоряжения убрать посторонние вещи, такие как вата, нам были даны с целью устранить возможные фальсификации91.

Обвинитель Ульянский. Как вы относитесь к распространению амулетов, похожих на вату, и прочих, которое происходит сейчас около мощей?

– В соответствии с христианскими понятиями я не считаю эти вещи амулетами. Для верующих они при соприкосновении со святыми мощами приобретают священную силу»92.

И владыка Арсений стал повторять уже сказанное другими:

«Под словом мощи Церковь подразумевает не только тела, но и кости и даже прах […] Почитание даже мельчайших останков святых является священным догматом Церкви».

Потом зал «взорвался смехом», когда свидетель иеромонах Феоктист заявил: «При жизни святые истощали себя постом и молитвой. Поэтому от них остались только кожа да кости. У них, конечно, не могло быть живота»93.

Но самым существенным в этом процессе были, безусловно, речи гражданских истцов, воспроизведенные почти полностью в Революции и церкви*.

Обвинитель Левендаль сначала удивляется, что обвиняемые «осмелились потревожить покой усопших и, возведя культ мертвых в абсолютный догмат. Они принялись с ничем не оправдываемым безрассудством вскрывать могилы, опечатанные много веков назад от взглядов мирян». Но, по его словам, «они не могли не сделать этого», так как в нынешнем православном катехизисе нетленность мощей рассматривается как признак святости. (Тогда как владыка Арсений только что сказал прямо противоположное.) «Но однако ни в Евангелии, ни в Посланиях вы не найдете ни слова о мощах и о поклонении им. У первых христиан не было идолов, не было тогда ни мощей, ни икон, ни жертвоприношений, ни обрядов. Мощи появились только при императоре Константине [sic]»94. Далее следуют измышления, которые распространяли учебники «научного атеизма» о крещении Константина и о превращении христианства в «религию угнетателей». С точки зрения Левендаля, христианство именно в то время снова становится языческим, учреждая, в целях сугубо политических, культ мертвых.

После этого исторического экскурса, и не преминув напомнить суду необходимые биологические сведения относительно естественной мумификации, окаменения, омыления и т.д., Левендаль переходит к основаниям обвинения:

«Если, с одной стороны, советская власть предприняла инициативу исследования мощей, чтобы разоблачить длящиеся много столетий средства, которыми пользовалось духовенство для обмана народа, и если, с другой стороны, обвиняемые, которые знали о цели экспертиз гражданской власти, убрали все признаки имевшей место фальсификации, то, говоря юридическим языком, мы имеем дело с жульническими махинациями духовенства, направленными на то, чтобы ввести в заблуждение представителей гражданской власти»95.

Теперь начинает обвинительную речь второй обвинитель, Ульянский:

«Я спросил владыку Алексия, почему в раки положили вату. Он ответил, что народ находился на очень низком уровне образования и что вата ему была необходима. И однако эта вата – всего лишь фетиш, а фетиши существуют у идолопоклонников. Духовенство поощряло фетишизм, потому что он был ему выгоден. Хотя владыка Алексий говорил даже здесь, что получает только три тысячи рублей в год, что он меня простит, если я скажу, что ему было бы выгоднее получить диплом Духовной академии и сделаться епископом, нежели зарабатывать на жизнь, начав после университета другое служение […] Вы обвиняетесь в том, что упорствуете в обмане народа»96.

По его мнению, этот процесс направлен против идолопоклонства, и он заканчивает свою речь словами: «Какая из сторон в конечном счете возьмет верх – это решать суду»97.

Наконец, слово предоставляется защите.

«Защитник Орлов начал свою речь, заявив, что он не отвергает блестящую критику, которой гражданская сторона подвергла поведение духовенства, так как он не имеет необходимого образования и не является “специалистом по Богу”(богоспецом*) [sic]. По этой причине он не внес в процесс ничего нового и существенного»98.

Итак, дело было рассмотрено, и духовенство признано виновным.

Вынесенные приговоры предусматривали заключение в концентрационный лагерь на срок от пяти лет (для владыки Алексия) до двух, но благодаря амнистии 1 мая 1920 г. осужденные были освобождены от наказания.

Третий «процесс о мощах» затрагивал Православную церковь лишь косвенно, через запутанную бахрому вечно меняющихся границ, через которые она контактировала с сектантским миром. Тем не менее, власти захотели превратить его в инструмент полного разоблачения «индустрии мощей», показав, «каким образом фабриковали в России святых и их мощи»99. То, что в глазах Православной церкви эти святые были обманщиками, казалось безразличным сточки зрения доказательства того, что власти хотели доказать.

Это была темная история; в ней фигурировали купчиха Ольга Лабзина, ее племянник Василий Никифорович Грязнов и игуменья одного монастыря в Павловском Посаде предстали перед московским судом за «проповедь культа бандита, скопца* и купца первой гильдии Василия Ивановича Грязнова»100. Так что дело касалось секты скопцов*, или кастратов, о которых было известно, что, отвергая большинство догматов Православной церкви, она сохранила некоторые обрядовые формы (в частности почитание икон) и даже внешнее соблюдение православных ритуалов, что, возможно, и объясняет связи Грязнова с игуменьей.

«С целью оглупить духовно и подавить экономически трудящиеся массы» обвиняемые распространяли апокрифы и «огненные иконы» Василия Грязнова, которые они таким образом «канонизировали». Но было и кое-что худшее: «они обработали пальцы трупа летучими маслами, чтобы придать им вид нетленных мощей». Ольга Лабзина даже сочинила «Житие» покойного, «крупного эксплуататора, ханжи и пьяницы», в котором она рассказывала сказки о его так называемых чудесах101.

В присутствии «тысяч местных жителей, крестьян и рабочих» народный суд Москвы, собравшийся на чрезвычайное заседание вне здания суда, вынес приговор: Ольга Лабзина и Василий Грязнов были объявлены врагами трудящихся и приговорены к тюремному заключению и к десяти годам принудительных работ. Игуменья была сослана в приют.

Как в годы Гражданской войны, массовых убийств и гор трупов большевистская власть находила еще возможность интересоваться иссохшими костями церковных святых вплоть до того, чтобы эксгумировать их почти повсюду, посвящать им многочисленные статьи и возбуждать по их поводу громкие процессы – все это на первый взгляд представляется парадоксальным. Можно лишь пожать плечами, видя в этом одну из прихотей, на которые так щедра человеческая натура. Но можно, немного поразмыслив, сказать, что новая советская власть нашла в этом подходящий способ дискредитировать Русскую церковь, своего главного идеологического противника. Г. Федотов впоследствии отмечал: «Результаты осквернения мощей, которому предавались большевики в 1919–1920 годах, глубоко шокировали многих»102. Мы видели, что «процессы о мощах» и не имели другой цели.

Но, вероятно, было все-таки и нечто большее. В эти годы построили первые крематории, которые когда-либо знала Россия, и журнал Революция и церковь* приветствовал их как торжество прогресса и разума, как средство добиться победы гигиены над гниением. В Петрограде устроили крематорий на Камской улице (Васильевский остров), планировалось возвести «грандиозную» печь на Обводном канале. Объявили конкурс проектов погребальных урн с призами для победителей от 25 до 30 тыс. рублей103. Таким образом, осквернение рак святых в России совпало по времени со строительством первых крематориев. Нельзя ли не увидеть в этом два проявления одного и того же презрения к плоти, которое решительно ополчилось на христианскую ортодоксию? Можно распознать здесь и развитие гностических тенденций, которые вскрыл в далеких истоках ленинизма А. Безансон.

Но тогда что думать о продолжающемся до сих пор зрелище длинной вереницы людей на Красной площади, этой непрерывной череды мужчин и женщин, допускаемых в святилище без Бога? Они поклоняются мумии мертвого вождя, этому трупу, для которого потребовалась современная церопластика (искусство которой стало более утонченным, чем искусство монахов прошлого), чтобы придать ему видимость «нетления»? Вот что помогло бы завершить наши довольно неопределенные размышления на эту тему. Просто-напросто констатируем, что советская власть на протяжении своей истории быстро поняла, какую пользу она может извлечь из народной религиозности, если только ей удастся изгнать из нее христианство. Не присутствуем ли мы в мавзолее на Красной площади, шестьдесят лет спустя после эксгумации святых и осуждения их культа, при внезапном всплеске нового «культа мощей», мирского, языческого и на этот раз обязательного?

Жуэнвиль (деп. Верхняя Марна), 1980