Расшифровка радиообмена между резидентурой НКГБ в США и Лубянкой: как после окончания Второй мировой шла настоящая охота за каждым советским моряком-невозвращенцем
В записках участника наполеоновских войн, артиллерийского офицера А.М. Барановича «Русские солдаты во Франции в 1813-14 гг.» есть рассказ о русском солдате, пожелавшем остаться на житье во Франции:
Полковника Засядко денщик, довольно смышленый, вздумал из-под ведомства военного освободиться и жить по-французски, пользоваться свободою, убеждая себя, что в настоящее время он не находится в России, под грозою, а в свободной земле, Франции… …и, пришед к полковнику, сказал: «Отпустите меня! Я вам долее не слуга!» – «Как? Ты денщик: должен служить, как тебя воинский устав обязует!» – «Нет, г. полковник, теперь мы не в России, а в вольной земле, Франции, следовательно, должны ею (свободой) пользоваться, а не принужденностью!»
Полковник доложил о вольнодумце генералу.
Тот назначил судную комиссию, которая «обвинила его в дерзком посягательстве сделаться свободным французом и в подговоре своих товарищей к сему в противность воинских законов, и потому мнением своим положила: его, денщика, прогнать через 500 человек один раз шпицрутенами, что было исполнено в виду французов, дивившихся нашей дисциплинарии. И этим улучшилась субординация».
Хоть автор записок и утверждает, что этот случай «небывалый в войске и в летописях истории русских войск», в другом месте он же сообщает, что по возвращении из похода русская армия недосчиталась сорока тысяч нижних чинов, «о возвратe которых Государь Александр и просил короля Людовика XVIII», однако король просьбу императора исполнить не мог «за утайкою французами беглецов, и потому ни один не возвратился».
40 тысяч невозвращенцев из армии победителей, и не дворян, а мужиков! И это несмотря на зверскую «дисциплинарию», которую в порядке вещей считали доблестные освободители России от французского ига. Мотив солдата был самый что ни на есть политический: он желал «пользоваться свободой», какую нашел лишь на чужбине.
Об этом же с возмущением писал жене в 1814 году граф Ростопчин:
«Суди сама, до какого падения дошла наша армия, если старик унтер-офицер и простой солдат остаются во Франции, а из конно-гвардейскаго полка в одну ночь дезертировало 60 человек с оружием в руках и лошадьми. Они уходят к фермерам, которые не только хорошо платят им, но еще отдают за них своих дочерей.»
(Стоит добавить, что сам квасной патриот Ф. В. Ростопчин с 1814 года почти до конца жизни жил в Париже.)
Этот эпизод, давно дожидавшийся своего часа в моем архиве, вспомнился мне по аналогии с другой историей, обнаружившейся недавно.
Врагу не сдается наш гордый «Майкоп»
При слове «ленд-лиз» в памяти всплывают обычно северные морские конвои союзников в Мурманск и Архангельск. Однако Арктика – не единственный и не главный маршрут военных поставок из США. Вдвое больше грузов было получено через Персидский залив, а около половины перевезено через Тихий океан в советские дальневосточные порты и к устьям великих сибирских рек.
Эта страница войны долгое время оставалась в забвении. Между тем, хотя СССР и не воевал с Японией, морякам приходилось проявлять в этих рейсах настоящий героизм. Японцы не только чинили советским судам всяческие препятствия, но и пиратски нападали на них. Жертвой одного из таких нападений стал в декабре 1941 года танкер «Майкоп».
Обстоятельства его гибели часто излагаются в литературе неточно или даже неверно. Обычно о нем сообщается, что он был потоплен 20 декабря японской авиацией в Целебесском море у Филиппин. На самом деле, как гласит наиболее авторитетное исследование на эту тему, «Майкоп» был затоплен 26 декабря 1941 года своей собственной командой в бухте Сарангли залива Давао (остров Минданао, Филиппинские острова) после тяжелых повреждений, нанесенных судну 14 и 21 декабря японской морской авиацией берегового базирования. (К. Б. Стрельбицкий. «Август 1945. Советско-японская война на море. Цена Победы.»)
Но и в этом утверждении есть неточность. Именно эта неточность и важна для нашего рассказа о Елизавете Митрофановне Кузнецовой – штурмане дальнего плавания, служившей на «Майкопе» вторым помощником капитана. В 1941 году ей было 27 лет.
«Майкоп» загрузился «под завязку» маслом (в одном источнике сказано «кокосовым», в другом – «пальмовым»; возможно, и тем и другим) в индонезийском порту Сурабайя и взял курс на Владивосток. Путь предстоял сложный. Советские грузовые суда шли не в составе конвоев, а в одиночном плавании. Ключевой момент – дата выхода танкера из порта – опять-таки неясен.
Согласно одному источнику, воспоминаниям ветерана Дальневосточного пароходства Константина Борисенко, «Майкоп» вышел в море за трое суток до начала боевых действий на Тихом океане – нападения японцев на Пёрл-Харбор, Гонконг, Филиппины, Таиланд и Малайю. Все это произошло в один день, 8 декабря (в США из-за разницы часовых поясов датой нападения на Пёрл-Харбор считается 7 декабря). Значит, плавание «Майкопа» началось 4 декабря, когда Тихий океан был еще мирным.
С началом войны, о котором капитан узнал по радио, танкер, пишет Борисенко, согласно имеющейся инструкции, вернулся в тот же порт, из которого вышел. И лишь через неделю, получив от начальника пароходства радиограмму с указанием продолжать рейс, «Майкоп» повторно покинул Индонезию.
В беллетризованном рассказе известного владивостокского писателя-мариниста Льва Князева «Ночь над Минданао» читаем иное. По его версии, «Майкоп» вышел в море 17 декабря. Капитан Анатолий Левченко, утверждает Князев, принял решение уже зная о начале войны от голландских колониальных властей (правительство Нидерландов в изгнании продолжало контролировать свои ост-индские владения).
Более того: по сведениям Князева, уже в море команда узнаёт о том, что японцы потопили сухогруз «Перекоп», следовавший обратным курсом из Владивостока в Сурабайю. Это произошло 18 декабря в Южно-Китайском море в районе архипелага Натуна (Нидерландская Ост-Индия). Восемь членов эпипажа погибли. Остальные высадились на один из островов и вернулись на родину лишь в ноябре 1943 года.
Ни о каком возвращении «Майкопа» в Сурабайю у Князева речи нет. Танкер благополучно проходит Яванское море, Макассарский пролив и через море Сулавеси выходит в Тихий океан. Близ филиппинского острова Минданао «Майкоп» был атакован японской авиацией.
Капитану удалось уклониться от сброшенной торпеды, но бомбы и пулеметный огонь в бреющем полете причинили судну значительные повреждения; шестеро моряков получили ранения, один человек, радист Евгений Дианов, был убит. Левченко поставил танкер на якорь в трех милях от Минданао. За ночь ему предстояло решить, продолжать плавание или остаться, сославшись на повреждения и опасность. Битва за Филиппины шла уже полным ходом, хотя Левченко мог и не знать об этом (одна из японских бомб разрушила радиорубку).
Наутро Левченко, по словам Князева, созвал было совещание командного состава, но посовещаться не успели – начался новый налет звена бомбардировщиков. На этот раз, однако, обошлось без повреждений и потерь. Капитан изменил место стоянки. Сойдя на берег, он встретился с высоким должностным лицом – генералом Сантосом.
Князев называет Сантоса командиром местного филиппинского гарнизона, но это не совсем так. Генерал-лейтенант Паулино Сантос – личность хорошо известная, оставившая заметный след в истории Филиппин. К началу войны он уже вышел в отставку и был направлен на Минданао во главе военного контингента для борьбы с мусульманами-сепаратистами. Именно на берегу залива Сарангани, где бросил якорь «Майкоп» (Князев ошибочно называет его проливом), военачальник основал город, который носит сегодня его имя – Генерал-Сантос. В настоящее время население города составляет свыше полумиллиона человек, а в 1939 году в поселке насчитывалось всего 62 жителя.
Генерал отнесся к советским морякам с полным пониманием. Раненых отправили в ближайшую больницу, остальным предоставили жилье. Решив бытовые вопросы, капитан заново созвал совещание. По версии Князева, он заявил лицам командного состава, что судно потеряло навигационное оборудование и продолжать самостоятельное плавание не может. В ответ раздался призыв электромеханика Петра Попкова «не отдать судно в руки врага». Это означало затопление. В ту же ночь судно было отведено на середину бухты, где глубина составляла 400 метров. Донкерман Петр Владыкин открыл кингстоны. Вероятно, корпус «Майкопа» по сей день лежит на дне залива.
Совсем по-другому излагает этот эпизод Константин Борисенко: «Противник больше никакой активности не проявлял. И вдруг 26 декабря ночью от капитана поступил странный приказ: открыть кингстоны и затопить танкер. И это тогда, когда никакой реальной угрозы захвата его врагом не существовало, остров Минданао самураями был оккупирован лишь спустя почти пять месяцев». Борисенко ничего не пишет про уничтожение навигационных приборов.
На борт не вернулась
На пятом месяце пребывания моряков на Минданао, в апреле 1942-го, на общем собрании команды произошел конфликт между капитаном и Елизаветой Кузнецовой, о которой до этой сцены Князев не упоминает. Первый помощник капитана, удрученный бездействием и какой-то кожной инфекцией, поразившей многих «майкопцев», обратился к команде со следующим призывом: «Товарищи, нас спасет только дисциплина, идеальная чистота и уверенность в завтрашнем дне».
«При чем тут «вера», – будто бы заявила Кузнецова, – когда мы в ловушке?»
В ответ на требование капитана пояснить свои слова второй штурман сказала: «Не надо было нам, во-первых, уходить из Сурабайи, а во вторых…» Но во-вторых Левченко не дал ей ничего сказать – приказал молчать, а если у Кузнецовой есть сомнения в правильности действий капитана, то пусть она изложит их на «командирском совете». «А почему мы должны скрывать их от команды?» – возразила Кузнецова, но продолжать не стала.
Лев Князев рисует, прямо скажем, отталкивающий портрет Кузнецовой. И неудивительно – ведь он писал свой художественный очерк со слов Левченко, у которого, как мы сейчас увидим, не было оснований симпатизировать своему второму штурману.
После захвата Минданао японцы интернировали экипаж «Майкопа», затем перевели его в Шанхай, где в сентябре 1942 года передали сотрудникам советского консульства. Из Шанхая поездом через Харбин моряки наконец вернулись на родину
Родина встретила скитальцев сурово. «Руководство пароходства, – сообщает Борисенко, – квалифицировало действия капитана Левченко и его помощника Левина как ошибочные и нанесшие государству в военное время большой ущерб. Капитан и помполит танкера оказались на скамье подсудимых военного трибунала Тихоокеанского флота и были сурово осуждены. Получив по приговору 10 лет лишения свободы, они оказались в штрафных ротах».
В марте 1943 года в бою под Ленинградом Левин был убит, а Левченко получил тяжелую контузию. Их накрыло одним снарядом.
Что касается Елизаветы Кузнецовой, то ее мнение было признано правильным – судну следовало остаться в Индонезии. Она была зачислена на прежнюю должность на судно «Псков», построенное на портлендской верфи и переданное Советскому Союзу по ленд-лизу летом 1943 года. «Псков» совершал регулярные рейсы по маршруту Портленд – Владивосток.
9 февраля 1944 года Кузнецова совершила поступок, который Князев, вдоволь поизгалявшись над ней, излагает так: «Тогда никто, конечно, не знал, что застарелая холостячка «правдоискательница» вскоре дезертирует с судна за границей».
Елизавета Митрофановна сошла на берег в Портленде и обратно на борт не вернулась.
Мы не знаем, каковы были ее мотивы. Всего вероятнее – самые прозаические. Возможно, какая-то личная обида. Но не исключено, что и «право на свободу слова» сыграло свою роль. Она была на хорошем счету у руководства, имела все возможности сделать успешную профессиональную карьеру. Но что ж говорить о Кузнецовой, если другой невозвращенец того же времени, и не второй штурман торгового флота, а высокопоставленный номенклатурный работник Виктор Кравченко (он бежал из Вашингтона) писал в своей книге «Я выбрал свободу»:
Русский человек, выращенный в советском парнике, вырываясь в первый раз в несоветский мир, оказывается растерянным и почти беспомощным существом. Самые простые стороны жизни оказываются для него проблемами. От открывает, что он думает и чувствует иначе, чем все окружающие его. Ему нужно время, чтобы сбросить, слой за слоем, его тоталитарные понятия; процесс этот достаточно сложен.
«Жучка», «Жулик» и другие
Уже на следующий день руководитель легальной резидентуры НКГБ в Сан-Франциско (в донесениях этот город назывался «Вавилоном») Григорий Хейфец (кодовое имя «Харон») сообщил о побеге шифровкой в Москву («Смирну»). Хейфец работал «под крышей» вице-консула, поэтому ему не составляло труда выяснить, что к представителям американских иммиграционных властей, как это делали другие моряки, Кузнецова не обращалась – следовательно, перешла на нелегальное положение.
На поиски в Портленд был направлен сотрудник генконсульства в Сан-Франциско Вячеслав Александрович Мыслюк (агентурное имя «Мажор»). Шифрограмма Хейфеца адресована непосредственно генерал-майору Павлу Фитину («Виктор»), начальнику Первого управления НКГБ СССР (внешняя разведка).
30 марта Хейфец уведомляет Фитина, что Кузнецова пока не обнаружена, к поискам подключены «Виталий» и «Игорь», а также агенты «Жучка», «К-13» и «Е-14».
«Виталий» – это Павел Кузьмич Ревизоров, представитель наркомата морского флота в Портленде. «Игорь» – по всей вероятности, сотрудник разведки Константин Михайлович Кукин, входивший в 30-е годы в так называемую «группу Яши» (Якова Серебрянского, в ту пору старшего майора госбезопасности) по ликвидации предателей; этой группой был, в частности, выслежен и убит нелегал-невозвращенец Игнатий Порецкий (Рейсс).
В 1947-1949 Кукин занимал пост Чрезвычайного и Полномочного посла СССР в Лондоне и одновременно там же руководил резидентурой НКГБ. Агент «Жучка» – Надя Моррис-Осипович, натурализованная американка, жившая в Портленде и работавшая в тамошнем отделении Правительственной закупочной комиссии СССР в США (эта организация ведала поставками по ленд-лизу). «Жучка» – это еще ничего: агентурная кличка конгрессмена Сэмюэля Дикштейна была «Жулик». Личности агентов «К-13» и «Е-14» не установлены.
12 апреля – новое известие: Кузнецову все еще не нашли.
11 июля – донесение от преемника Хейфеца Григория Каспарова («Дар»): «По слухам, Кузнецова вышла замуж за водителя такси, живет в Сан-Франциско».
Охота на невозвращенку продолжалась больше года. Наконец, 16 апреля 1945-го из Сан-Франциско в Москву прилетела долгожданная весть: у Кузнецовой открылся туберкулез, она госпитализирована в клинике в Портленде. Резидентура разрабатывает план, как выманить ее оттуда при помощи ее знакомого, которому она доверяет. Агентурное имя знакомого – «Брамс».
Под этим псевдонимом зашифрован механик парохода «Баку» и тайный осведомитель НКГБ Пугаев.
Все эти шифрограммы были своевременно перехвачены контрразведкой США, но расшифрованы уже после войны, и то не полностью. Публикация материалов проекта «Венона», как называлась программа расшифровки радиообмена между резидентурами в США и штаб-квартирой в Москве, началась в июле 1995 года. Подборка из более чем 800 радиограмм, которая содержит приведенные выше тексты, была рассекречена в 1996 году.
Побеги из ночи
В переписке резидентуры с Центром поражает настойчивость, с какой Хейфец и Каспаров ищут беглянку, а также высокий ведомственный уровень: ее поисками озабочен сам Фитин. А ведь перед Хейфецом стояли несравненно более важные задачи: в его руках сходились важнейшие нити атомного шпионажа.
Стремление во что бы то ни стало найти Кузнецову объясняется при более внимательном изучении шпионских депеш. Это был далеко не первый и не последний побег советских моряков в США. Случаи дезертирства, как они называются в донесениях, исчислялись десятками.
Советские суда стояли в портах Западного побережья США под погрузкой и ремонтом неделями, иногда по полтора-два месяца. Предотвращение побегов было вечной головной болью резидентур военно-морской разведки ГРУ. В своих донесениях в Москву они жалуются на то, что такие длительные стоянки разлагают дисциплину на борту.
Только в одной шифровке от 1 июня 1945 года перечисляются пятеро матросов, бежавших с советских судов в марте и июне 1944-го, причем четверо бежали с одного и того же судна, то есть это был групповой побег. Им удалось получить легальный вид на жительство: о троих сказано, что они служат на американских судах.
Случались инциденты и с военными моряками, однако добиться их выдачи было легче – они были дезертирами юридически. В июне 1943 года во флоридском порту Тампа, где строились минные тральщики для советского ВМФ, бежало четверо матросов. Представитель советской стороны обратился за содействием в поимке к американскому офицеру связи коммандеру Роберту Эрдману. Уже через три недели беглецы были арестованы, под конвоем перевезены в Новый Орлеан и там переданы капитану советского танкера «Азербайджан», с грузом нефти направлявшегося через Панамский канал во Владивосток.
Проблема стояла весьма остро. 29 августа 1944 года резидентура получила от Центра выговор, подписанный кодовым именем «Семен» (кто это, установить не удалось). «Семен» ругает резидента за «слабую работу» по обнаружению и экстрадиции «дезертиров» и требует большей эффективности от «стажеров».
Стажерами в лубянском коде назывались информаторы из числа членов команды. В шифрограмме из Москвы говорится, что таких стажеров насчитывается уже больше 500 человек, а толку мало. Стажеры должны были выявлять преступный замысел на ранней стадии. Однако были случаи, когда сами «стажеры» пытались совершить побег.
Один такой случай описан в донесении от 1 сентября 1944 года. Штурман парохода «Брянск» Валентин Лукьянович Соловьев, агент НКГБ с псевдонимом «Зоркий», на пути из бухты Провидения к тихоокеанскому побережью США поведал о намерении остаться в Америке помощнику машиниста Павлюченко. Но тот сам оказался «стажером» по кличке «Атаман» и сообщил об откровениях Соловьева куда следует. «Семен» направлял эту информацию сан-францисской резидентуре для принятия соответствующих мер.
Занимая официальный пост вице-консула, Хейфец и Каспаров имели возможность приносить протесты на решения иммиграционных властей, что они и делали. И не без успеха. В частности, из тех пятерых матросов, о которых сказано выше, двое, Георгий Середа и Александр Никитин, были по настоянию Каспарова лишены иммиграционного статуса и переданы сотрудникам генконсульства. За матросом Чижковым (возможно, Чижиковым), сбежавшим с судна «Уралмаш» в 1940 году, охотились четыре года и в конце концов все же добились его выдачи: в шифровке от 7 января 1944-го говорится об отправке предателя во Владивосток.
Несмотря на все усилия, пресечь побеги не удавалось. В донесении от 16 апреля 1945 года сообщается о побеге сразу трех моряков с сухогруза «Лозовский», стоявшего в порту Такома (штат Вашингтон). Один из троих, Роман Деевич Порубов, был «стажером» по имени «Зуев». Как установила резидентура, увольнительной на берег у них в тот вечер не было: все трое оставались в кубрике и играли в домино. Сообщается также, что бежавшие были вне всяких подозрений. Чтобы заполучить «предателей», пришлось пойти на обман. По совету шефа отделения советской закупочной комиссии в Сиэтле Никона Безрукова капитан «Лозовского» заявил в полицию, что беглецы украли 190 долларов, собранных командой на закупку провизии.
Уловка, судя по всему, не удалась. След Романа Порубова я обнаружил в неожиданном месте – отделе некрологов газеты Seattle Times от декабря 1994 года. В заметке по случаю кончины 86-летней дамы сказано, что она в 1941 году овдовела, но вступила во второй брак с русским иммигрантом, познакомившись с ним на танцах.
Иммигрантом этим и был Роман Порубов, сумевший понравиться дипломированной медсестре и молодой 33-летней вдове Стелле Фрост. Детей у супругов Порубовых не было. В некрологе говорится, что они много путешествовали по свету, в том числе пять раз были в Советском Союзе. Стало быть, родина простила «дезертира» или не узнала его в респектабельном американце. Вторично Стелла Порубова овдовела в 1977 году.
Моряки, задумавшие побег, готовились к нему заранее. В донесении из Сан-Франциско от 18 июля 1945 года инспектор закупочной комиссии Алексей Шахов докладывает «Семену»: «Замечено, что среди членов судовых команд высокий процент моряков прибывает больными». Шахов полагает, что моряки преднамеренно скрывают от медкомиссии во Владивостоке и Петропавловске свое недомогание, чтобы потребовать госпитализации в США. Из больницы, понятное дело, бежать легче, чем с судна.
«По одежде и внешнему виду»
В мае 1946 года проблемой моряков-невозвращенцев озаботился сам министр иностранных дел Вячеслав Молотов – потребовал от разведки представить ему доклад о «предателях» и превентивных мерах по недопущению побегов. Но никакие меры не помогали.
14 мая группа матросов судна «Эльбрус» отправилась в увольнение в Лос-Анджелес. Матрос Тимофей Евстигнеевич Гаврилов отстал от группы и на судно не вернулся. В тот же день советскому вице-консулу Туманцеву позвонил владелец магазина и сказал, что к нему пришел русский, попросивший устроить ему встречу с губернатором (губернатор Калифорнии сидит в столице штата Сакраменто, а не в Лос-Анджелесе). К хозяину лавки Гаврилов обратился потому, что тот говорил по-русски (вероятно, объявление об этом было выставлено в витрине). Однако, услышав, с кем говорит по телефону лавочник, Гаврилов убежал.
Известен по меньшей мере один случай, когда советская разведка использовала суда, перевозившие грузы по ленд-лизу, для доставки в США агента-нелегала. В декабре 1942 года разрабатывалась операция переброски и легализации в Америке агента под кодовым именем «Австралийка» (впоследствии она стала называться «Салли»). Советский военно-морской атташе прислал из Вашингтона пространную шифрограмму от 31 декабря, одну из самых длинных в досье «Веноны», в которой подробно излагал свои соображения по этому поводу.
Насколько можно понять (текст расшифрован не полностью, в нем остаются пропуски), «Австралийка» должна была сойти на берег под видом члена команды и имитировать побег. Автор шифровки пишет:
«По одежде и внешнему виду наших женщин легко отличить от местных. Они отличаются своими чулками, беретами (американки носят шляпы), сумочками и неряшливостью. Они не заботятся о своих прическах и макияже. Костюмы и пальто среднего качества немного отличаются от американских».
«Австралийка» благополучно прибыла в Сан-Франциско на борту сухогруза «Севастополь», о чем имеется шифровка от 14 августа 1943 года. Там ее уже дожидались американские одежда и аксессуары. Она успешно легализовалась как американская гражданка Эдна Маргарет Паттерсон. Ее настоящее имя – Франсия Митинен. Она родилась в Австралии, но имела советское гражданство. Какие задания она выполняла в США и выполняла ли какие-нибудь – неизвестно. В 1945 году она внезапно покинула США, но вернулась ли в СССР – опять-таки непонятно.
Обратимся к судьбе Елизаветы Кузнецовой. Она оказалась трагичной.
Все, что было сказано выше о внешнем виде советских женщин в отличие от американок, имело к ней, конечно, прямое отношение. В отличие от Кравченко, который первым долгом обратился не к иммиграционным властям, а в New York Times, справедливо полагая огласку единственной гарантией от выдачи, она не могла рассчитывать на внимание американской прессы. Каким образом она вышла замуж, не имея легального статуса, непонятно.
Во всяком случае, брак с таксистом не помог ей остаться в США. В одной из шифровок имеется предположение, что в момент побега она была беременна. Если бы ей удалось родить на американской территории, младенец автоматически стал бы гражданином США, а вместе с ним почти наверняка оставили бы и ее. Но о ребенке в документах нет никаких упоминаний. Нигде не сказано, как происходила выдача. Историю завершает лаконичная шифрограмма, датированная праздничным днем 7 ноября 1945 года: «4 ноября сего года предатель Родины Кузнецова отправлена во Владивосток на борту танкера «Белгород».
Шифровка подписана псевдонимом «Сергей».
Что с ней сталось потом, мы не знаем. В Советском Союзе ее должны были судить за измену родине согласно постановлению ЦИК «Об объявлении вне закона должностных лиц — граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в СССР». Постановление было объявлено утратившим силу лишь в апреле 1959 года.
Побеги моряков торгового флота продолжались и при Хрущеве, и при Брежневе. Но никогда они не имели столь массового характера, как в годы войны. В списке невозвращенцев 1945-69 годов, составленном КГБ, моряков всего 62 человека из 470 (или 15 процентов). Впрочем, Сталин – абсолютный чемпион по невозвращенцам во всех категориях. За неполных восемь послевоенных лет (точнее – 7 лет и 8 месяцев) при нем из страны бежало 263 человека, или по 33 человека в год. Рекордными по побегам были 1947-49 годы, когда жизнь в СССР стала совсем невыносима – в эти три года из страны бежало соответственно 59, 60 и 42 человека. В хрущевские 1955-1958-е ежегодная цифра не превышала 5-9 человек, а при Брежневе она опять поползла вверх.
Автор: Владимир АБАРИНОВ, СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
