Михаил Державин – ещё один легендарный представитель богемы из поколения Высоцкого. Народный артист и любимец публики. Сам – живая история. Причём не только театра
Михаил Михайлович Державин, сын знаменитого вахтанговца Михаила Степановича Державина, родился 15 июня 1936 года на Арбате, где и по сей день живёт в доме, построенном для вахтанговских актёров, в соседнем подъезде с Театральным училищем имени Б.В. Щукина. После окончания этого училища работал в Театре имени Ленинского комсомола, в Театре на Малой Бронной, с 1967 года – в Московском академическом театре Сатиры.
Встретиться с Михаилом Михайловичем оказалось не так просто. Невероятная творческая активность делает его почти неуловимым. Наконец – редкое везение – из-за ненастной осенней погоды отменилась какая-то съёмка. Взяв в актёрском буфете по чашечке кофе, мы идём по коридору мимо двери с мемориальной металлической табличкой «Андрей Миронов» к следующей – «М. Державин. А. Ширвиндт». Я сажусь в кресло нынешнего художественного руководителя театра и включаю диктофон. Кофе в чашечках с эмблемой Театра Сатиры остывает, оставаясь нетронутым: таких рассказчиков, как Михаил Михайлович, надо ещё поискать…
Все мы вышли из Грауэрмана
– Вы давно дружите с Ширвиндтом?
– С детства. Мы даже родились в одном роддоме – знаменитом арбатском родильном доме имени Грауэрмана. Правда, я появился на свет двумя годами позже Шурика. А ещё через пять лет там же родился Андрюша Миронов. Дом этот и сейчас ещё существует, но родильного отделения в нём больше нет. И очень жаль, потому что это был настоящий «актёрский дом». Если бы повесили на нём мемориальные доски – просвета на фасаде не осталось бы.
– Ваш отец – знаменитый вахтанговский актёр. Наверное, всё ваше детство было связано с Арбатом и с этим театром?
– Я даже своему появлению на свет обязан вахтанговскому театру и Арбату. Мои родители познакомились на корте первого дома, построенного для актёров этого театра. А из роддома меня принесли в дом моего деда в Большом Левшинском переулке. Сейчас там стоит красивое отремонтированное здание, а тогда был Первый Московский водопроводный участок. Это была контора и дом моего деда – отца моей мамы, Ивана Алексеевича Козлова. Там я провёл первый год своей жизни. Потом вахтанговский театр построил ещё один дом для своих актёров и сотрудников, и мы туда переехали.
Наш дом – новостройка 1937 года. Он стоял на окраине знаменитой Собачьей площадки. Сейчас многие и не знают, что было такое удивительное место в Москве – очень красивая московская площадь, которую уничтожили, когда строили Новый Арбат. Там стояли старинные особняки, больница имени В.Ф. Снегирёва, музей быта 1840-х годов, Музыкальное училище имени Гнесиных. Я помню самих бабушек Гнесиных, которые приходили заниматься со студентами.
У нас в доме бывали изумительные люди: Рубен Симонов, Цецилия Мансурова, которые для меня были просто дядя Рубен и тётя Циля, Александра Исааковна Ремизова, Виктор Григорьевич Кольцов, Николай Николаевич Бубнов, Галина Алексеевна Пашкова… К Александре Исааковне Ремизовой приезжал из Ленинграда Николай Павлович Акимов, великолепный режиссёр и художник, а к отцу – Николай Константинович Черкасов. Нас с сёстрами, которые были совсем маленькие, укладывали спать, а я знал, что придёт Черкасов, и только делал вид, что сплю. Отец приводил его к нам в комнату и тихо говорил: «Вот, посмотри, мои ребята спят». И я сквозь сон слышал знаменитый голос, знакомый мне и по радио, и по фильмам.
В детстве я был уверен, что главное место на земле – это театр и все события происходят вокруг него. Я помню довоенную Москву, когда по Арбату шли праздничные демонстрации и вахтанговские актёры приветствовали демонстрантов. Многие актёры снимались в кино, их узнавали, махали руками, флажками. Я был убеждён, что демонстрация для того и устроена, чтобы люди увидели актёров.
Пятилетний Кутузов
– Вы помните своё первое выступление на сцене?
– Я очень любил спектакль «Фельдмаршал Кутузов» в постановке Николая Охлопкова, где роль Кутузова играл мой отец. В пять лет я уже знал наизусть монолог Кутузова. Началась война, мы уехали вместе с театром в эвакуацию, в Омск. В Омске и состоялось моё первое выступление. Правда, не на сцене театра, а в военном госпитале перед ранеными бойцами. Вышел Анатолий Дмитриевич Горюнов, всем известный тогда по фильму «Вратарь», где он играл Карасика, и объявил: «Михаил Державин. Монолог Кутузова из пьесы Владимира Соловьёва «Фельдмаршал Кутузов». Вынесли табуреточку, поставили меня на неё. И я очень серьёзно, с большим пафосом прочитал монолог. Помню свои первые аплодисменты – у них был очень странный звук. Это раненые солдаты стучали загипсованными руками по загипсованным коленкам. «Ну вот, – продолжал концерт Анатолий Дмитриевич, – а теперь послушайте монолог в исполнении его папы, народного артиста Михаила Степановича Державина».
Из эвакуации театр вернулся в Москву, и в 1944 году я пошёл в школу в Серебряном переулке. Арбат был тогда «режимной» улицей. Сам товарищ Сталин ездил по Арбату из Кремля на свою Ближнюю дачу в Кунцево. И на этой улице, и в окрестных переулках стояли так называемые «топтуны» – переодетые агенты Министерства государственной безопасности. Мы их сразу узнавали, потому что они были все в одинаковых синих пальто с котиковыми воротниками и в тёплых ботах. И когда по Арбату проезжала правительственная кавалькада – вереница «Паккардов», которая двигалась по нынешним временам очень-очень медленно, но с каким-то совершенно невероятным мощным гудком, похожим на многократно усиленный голос кукушки, – мы выскакивали из школы, размахивали руками, кричали: «Ура товарищу Сталину!» – в полной уверенности, что и он нас видел, и мы его увидели.
Наше поколение училось в раздельных школах. С девочками мы встречались только на школьных вечерах, куда и ходили, чтобы познакомиться и потанцевать. В послевоенное время все жили достаточно скромно, но вместе отмечали праздники, устраивали детские вечера. В нашем доме устраивались знаменитые новогодние ёлки. Все зимние каникулы мы гуляли по всему дому – сегодня у Державиных, завтра у Двойниковых, послезавтра у Журавлёвых. Актёр Театра имени Евг. Вахтангова, впоследствии знаменитый чтец, народный артист СССР Дмитрий Николаевич Журавлёв жил со своей супругой и двумя дочками, Машей и Наташей, в маленькой квартирке на первом этаже. У Журавлёвых были самые интересные ёлки. Там, кстати, я и познакомился с Шурой. Мне было тогда 12 лет, а ему 14. Он уже был взрослый и даже пил настоящее шампанское, а я – всё ещё лимонад.
Помню школьника Андрея Миронова. Мария Владимировна и Александр Семёнович – родители Андрея – хорошо знали моего отца. Они приходили вместе с Андреем на спектакли Вахтанговского театра. Он был на целых пять лет младше меня, и мы с ним подружились уже в Щукинском. Я учился на последнем курсе, он – на первом. Я играл дипломные спектакли, а он вместе с другими студентами-младшекурсниками помогал нам ставить декорации. Шура Ширвиндт к тому времени уже окончил училище. Я видел его знаменитые отрывки, в которых он блестяще двигался и фехтовал. Сразу после окончания училища он стал в нём преподавать, но не актёрское мастерство, а именно сценическое движение и фехтование.
– Проблемы с выбором профессии, как я понимаю, у вас не было?
– Я просто не представлял, чем бы я мог ещё заниматься в жизни. С детства вся жизнь училища проходила на моих глазах. Я окончил школу и просто перешел из одного подъезда нашего дома в другой. Я поступил на курс к Иосифу Моисеевичу Толчанову. Проучился год, а после окончания первого курса меня утвердили на роль гимназиста Жени Гороховского в фильме Юрия Егорова «Они были первыми». Я там снимался с Михаилом Ульяновым, Лилией Алешниковой, Марком Наумовичем Бернесом. С Бернесом было особенно интересно работать, потому что он снимался вместе с моим отцом в фильме Фридриха Эрмлера «Великий перелом», за который отец получил Сталинскую премию. Марк Наумович много рассказывал, как они работали. А отца к тому времени уже не стало: он умер, когда мне было пятнадцать лет. Целый год я снимался, а потом вернулся в училище уже на курс к Леониду Моисеевичу Шихматову. Меня практически сразу стали занимать в вахтанговских спектаклях. Я участвовал, например, в спектакле «Много шума из ничего», где играл маленькую роль стражника. Это был огромный опыт пребывания на настоящей сцене рядом с величайшими артистами – Симоновым, Астанговым, Плотниковым, Мансуровой.
Но в моей студенческой жизни был ещё один очень интересный опыт. В 1957 году в Москву приехал знаменитый театр «Берлинер ансамбль» Брехта. Тогда уже им руководила его вдова, актриса Елена Вейгель. Они привезли несколько спектаклей, в том числе «Жизнь Галилея». Массовку набрали из студентов Щукинского училища. Нам раздали напечатанное по-русски содержание спектакля, по которому мы следили за тем, что происходит в каждой картине. Мы очень внимательно готовились к своим выходам. Декорация была сделана из металла и покрыта какими-то медными щитами. Нам выдали ботинки, подклеенные войлоком, чтобы двигаться совершенно бесшумно. Всё это было непривычно и интересно. Вахтанговская школа очень отличалась от этого жёсткого, рационального брехтовского театра. Мы очень старались, и когда закончились гастроли, второй режиссёр похвалил и поблагодарил нас от имени театра. А потом нам домой позвонила мамина подруга и с восторгом стала рассказывать о спектакле. «Ты знаешь, – сказала она маме, – там был один немец – просто вылитый Мишка». Так что и теперь, когда мне хочется похвалиться, я этак небрежно могу сказать: «Я играл и в знаменитых зарубежных постановках. Например, в «Жизни Галилея» в «Берлинер Ансамбль»…
– Конец 50-х годов – время «оттепели». Знакомство с берлинским театром, наверное, было для вас не единственным «окном в мир»?
– «Окно в мир» для нас приоткрывалось тоже недалеко от московского Арбата. На Плющихе в кинотеатре «Кадр» потихоньку показывали хорошие зарубежные картины. Мы там смотрели первые картины итальянского неореализма. Позже я открывал там для себя Феллини и Антониони. В этот кинотеатр наведывались многие известные актёры и режиссёры. Так что мы ходили туда, как в клуб.
– Ваш первый тесть тоже был известным театральным человеком…
– С Катенькой Райкиной, дочкой Аркадия Исааковича, мы учились на одном курсе. Влюбились и, ещё будучи студентами, поженились. Аркадий Исаакович помог нам снять комнату. По рассказам его актёров, он был очень требовательным руководителем театра, даже жёстким. Но я такого Райкина никогда не видел. В домашних условиях он запомнился мягким, тихим, нежным и даже застенчивым. Очень любил детей – Катю и сына Котеньку, который был тогда ещё совсем маленький.
После училища я поступил в Театр имени Ленинского комсомола, а Катя – в Театр Вахтангова. Репетиции, гастроли, частые расставания, и так получилось, что мы потихоньку отдалялись друг от друга. Не было никаких сцен, кошмарного разрыва. Просто какой-то излёт нашей любви, и мы очень мирно и спокойно расстались. У меня сохранились добрые отношения и с Катей, и с Аркадием Исааковичем, и с Котей, как я его по-детски до сих пор называю, хотя он уже и сам народный артист.
Мастера «капустного жанра»
– А как получилось, что после училища вы попали в Театр имени Ленинского комсомола, а не в Театр Вахтангова?
– Тут есть одна маленькая тайна. Это был 1959 год, тогда после окончания любого института забирали в армию. А Театр имени Ленинского комсомола в тот год боролся за сохранение молодёжного репертуара, для которого им были нужны молодые артисты. И поэтому актёрам давали отсрочку от армии. Директором театра был Анатолий Андреевич Колеватов – бывший актёр Театра имени Вахтангова. Он меня и пригласил. Там я сразу стал репетировать несколько главных ролей в премьерах и ввёлся в дикое количество старых спектаклей. Я был такой голубоглазый блондинчик и поэтому играл в основном положительные роли. А Ширвиндт, который к тому времени уже работал в этом театре, зачастую выступал на сцене моим антагонистом – играл разных стиляг, социально ненадёжных элементов и даже негодяев. В то время в театре менялись художественные руководители, приходили и уходили режиссёры. Я вспоминаю с благодарностью Бориса Никитича Толмазова, прекрасного актёра Театра имени Маяковского, который какое-то время был у нас режиссёром, до него – режиссёра Майорова. Но когда в театр пришёл Анатолий Васильевич Эфрос, началась новая эпоха. Шёл 1964 год – мы с Александром Анатольевичем уже были известны в театральной Москве как мастера «капустного жанра». Наш дуэт сложился в недрах театра, а потом как-то плавно переместился на сцену Дома актёра. Нас увидел в театре и привел к себе директор Дома актёра Александр Моисеевич Эскин. И мы, тогда ещё совсем мальчишки, играли свои первые капустники среди потрясающих мастеров сцены того времени. Когда я сейчас смотрю на фотографии тех лет, всегда думаю: «Боже! Среди каких знаменитых актёров мы сразу оказались: Леонид Утёсов, Михаил Жаров, Михаил Царёв, Фаина Раневская, молодой Георгий Товстоногов, ведущие артисты МХАТа!» Актёрское признание к нам пришло не по спектаклям, а именно по этим капустникам. С приходом в театр Анатолия Эфроса очень многое изменилось. Он привёл хороших драматургов – Розова, Арбузова, Радзинского, ставил классику. Был особенный всплеск интереса к нашему театру. И эти же театральные мэтры стали ходить к нам на спектакли. Но Эфрос проработал здесь недолго. Репертуарная политика Анатолия Васильевича, с точки зрения Министерства культуры и горкома партии, не соответствовала названию театра – Ленинского комсомола. Эфроса сняли и перевели в Театр на Малой Бронной очередным режиссёром, разрешив взять с собой любых актёров. Он взял нескольких человек, в число которых попал и я.
– Кажется, одновременно и в вашей личной жизни произошли большие перемены?
– Когда я ещё работал в Театре имени Ленинского комсомола, к нам на спектакли часто приходил переводчик Никиты Сергеевича Хрущёва Виктор Суходрев. Он тогда ухаживал за нашей актрисой Инной Кмит. Однажды он привёл с собой молодую студентку Московского университета Юлию Леонидовну Хрущёву, дочку сына Никиты Сергеевича, погибшего во время войны. Она меня пригласила к себе домой на какой-то праздник. И там я увидел прелестную милую девушку – Нину Будённую. Она училась вместе с Юлией Хрущёвой в МГУ на факультете журналистики. Мы познакомились, стали встречаться. Наши отношения развивались постепенно, шаг за шагом, пока, наконец, я не сделал ей предложение. Нина привела меня в дом на улице Грановского познакомить с родителями. И вот открывается дверь, и настоящий Семён Михайлович Будённый протягивает мне руку: «Ну, входи, сынок, здравствуй!» Он был в шёлковой рубашке-косоворотке и маршальских брюках с лампасами. Помню, какое впечатление на меня произвела огромная картина, висевшая в его кабинете: на переднем сиденье «Паккарда» Сталин, на заднем – Будённый и Ворошилов.
В Театре Вахтангова когда-то шёл спектакль «Олеко Дундич». Исполнитель роли Будённого, Борис Митрофанович Шухмин, жил в нашем доме. А мой отец в этом спектакле играл роль Ворошилова. Я почувствовал, что попал в круг легендарных героев моего детства. Семён Михайлович показал мне свою знаменитую коллекцию шашек, хранившихся на специальной стойке. Так мы познакомились, а потом много-много лет прожили под одной крышей. Там же, в этой квартире, сейчас живут мои внуки – Пётр и Павел.
– У вас и соседи, наверное, были интересные?
– Рядом жил маршал Тимошенко, наверху – маршал Малиновский, в соседнем подъезде – Климент Ефремович Ворошилов. В центральном подъезде – Рокоссовский, Молотов. Это те люди, которых я видел, с кем был знаком и кто здоровался со мной за руку. Там же жила семья маршала Жукова. Я был знаком с его дочерьми Эрой и Эллой. Сейчас наши внуки сидят в школе за одной партой – правнук Жукова и правнук Будённого.
Я всегда относился к этим знакомствам и к своему родству спокойно. Так же, впрочем, как сейчас к этому относятся мои внуки. Несколько лет тому назад, когда Петру было всего лет пять, одна зарубежная кинокомпания снимала фильм о революции и о войне. Они снимали в квартире Семёна Михайловича Будённого, и кто-то спросил моего Петра, показывая на портрет Сталина с дарственной надписью: «Ты знаешь, кто это такой?» Тот совершенно спокойно отвечает: «Это Сталин». – «А ты знаешь, кто такой Сталин?» – «Знаю. Это приятель моего прадедушки».
– А каким был в домашней обстановке легендарный Будённый?
– Обожал своих троих детей. Много читал. В последние годы, когда почти ослеп на один глаз, я ему читал вслух. Анатолий Васильевич Эфрос меня как-то спросил: «Миша, а Будённый читал «Войну и мир»?» Я подошёл к нему с этим вопросом, а он ответил: «Сынок, в первый раз ещё при жизни автора».
Аллерген для Плучека
– Почему вы ушли от Эфроса, из Театра на Малой Бронной?
– Я ввёлся в старые спектакли театра, а новые ещё не появились. И в это время мои друзья из Театра Сатиры – Андрей Миронов и Марк Захаров сказали мне: «Давай переходи в наш театр – тебе у нас будет интереснее». Я перешёл в Театр Сатиры, а через некоторое время к нам присоединился и Ширвиндт.
У нас в Театре на Малой Бронной был такой непрезентабельный служебный вход – надо было пройти через какие-то дворы, потом войти в мрачный подъезд. А в Театре Сатиры была очень красивая лесенка и блестящая стеклянная дверь, и весь этот вход-выход происходил на глазах у зрителей, будучи как бы продолжением спектакля. Анатолий Васильевич сказал: «Миша, ты уходишь от нас в другой театр. Я тебя понимаю. Там ты будешь подниматься по шикарной лестнице, входить в шикарную дверь и работать в шикарном театральном здании». «Да, – ответил я, – и, может быть, буду играть в неплохих спектаклях». На моё счастье, так и случилось. Сыграл Бобчинского в «Ревизоре» и Скалозуба в «Горе от ума», а потом Епиходова в «Вишнёвом саде» и Брауна в «Трёхгрошовой опере» – это всё у Плучека. Сыграл Тартюфа в спектакле, поставленном французским режиссёром Антуаном Витезом. Играл почти во всех спектаклях, которые поставил Андрей Миронов.
Но я никогда не ссорился с Анатолием Васильевичем. Он приходил в наш театр и был одним из первых зрителей многих моих спектаклей. Помню, ему очень понравился спектакль «Ремонт» по пьесе Михаила Рощина, в котором я играл одну из главных ролей. Он сидел в первом ряду и внимательно смотрел на сцену. А потом зашёл ко мне за кулисы, похвалил и сказал: «Я очень рад за тебя, по-моему, это твой театр…»
В Театре Сатиры работали мои партнёры по передаче «Кабачок 13 стульев». Я стал сниматься в этой передаче в роли пана Ведущего, когда ещё работал в Театре на Малой Бронной. А так как многие соратники по «Кабачку» работали именно в Театре сатиры, мне легче стало совмещать репетиции, съёмки и спектакли.
– Но ведь вы были не первым паном Ведущим этой знаменитой передачи?
– Первым был Александр Белявский. Он снимался в Польше в фильме «Четыре танкиста и собака» и увидел там телепередачу «Кабаре старых панов». Она ему понравилась. Он знал польский язык, кое-что перевёл, написал сценарий и принёс на телевидение. Но у Белявского начались съёмки в кино, и он из передачи ушёл. После него две передачи вёл Андрей Миронов. Но Андрей был слишком подвижным по сравнению с респектабельным, спокойным Белявским, и такой контраст понравился не всем. Стали искать нового Ведущего и предложили эту роль мне. Так я стал участником знаменитой передачи, и на нас обрушилась невиданная популярность, о которой мы и подумать не могли, когда это всё начиналось. Развлекательных программ на телевидении тогда практически не было, а в нашей передаче был довольно-таки смелый и острый по тогдашним временам юмор. Это была маленькая хитрость – дескать, всё не у нас, а у них, в Польше, происходит. Кроме того, это была и музыкальная передача. А музыкальные передачи, да ещё с такими зарубежными шлягерами, тогда и вовсе отсутствовали. Мы открывали рот, а за нас пели сначала знаменитые польские артисты – Ежи Полонский, Марыля Родович, а потом потихонечку мы стали петь голосами Тома Джонса, группы «AББA». Увы, когда начались известные события в Польше, передачу закрыли. Вышло, по-моему, около 150 серий.
Когда мы выходили на сцену в спектаклях Театра сатиры, особенно на гастролях, по залу прокатывалось: «Ой, ведь это пан Директор, пани Моника, пан Ведущий!» Валентин Николаевич Плучек эту передачу не любил. Говорил, что это пошлость, что актёры зарабатывают себе дешёвую популярность. Но по сравнению с современными юмористическими программами наш «Кабачок» выглядит вполне достойно. Что же касается популярности, то что в ней плохого? Когда я сейчас иду по Арбату и у меня берут автографы, просят разрешения со мной сфотографировать своих детей, то я вспоминаю себя – маленького Мишу, который жил в актёрском доме и с восторгом смотрел на людей, его окружавших.
– Но всё-таки, наверное, порой актёрам мешала их телевизионная популярность?
– Бывало, конечно. Но уже после того, как передача перестала существовать. Валентин Николаевич Плучек поставил спектакль «Бремя решений» по пьесе Федора Бурлацкого о Карибском кризисе. Джона Кеннеди играл Андрей Миронов. Я играл министра обороны Роберта Макнамару, Шура Ширвиндт – пресс-секретаря Белого дома Пьера Сэлинджера, Спартак Мишулин – генерала Максвелла Тэйлора. Играли мы все в костюмах болгарского пошива и обуви венгерского производства. У Спартака Мишулина был небольшой монолог – рапорт Президенту США. Текст очень простой: «На 16-е число назначена бомбардировка Кубы» и так далее. Но он не мог выговорить слово «бомбардировка». Он говорил то «брамбардировка», то «бырбырдировка». В зале смеялись, с нами вообще случалась истерика, и дальше играть было просто невозможно. Андрей – Джон Кеннеди – всегда на него очень сердился: «Ну, ты можешь, в конце концов, чётко сказать «бомбардировка»! Напиши текст и просто читай свой отчёт по бумажке!» И вот Спартак написал свой текст, но почему-то в обыкновенной школьной тетрадке, зелёненькой такой, в клеточку, за две копейки. Свернул её в рулончик и вышел на сцену. Подошло время его монолога, а генерал Тейлор всё никак не мог развернуть эту тетрадку, она всё время опять в рулончик сворачивалась. Он бросил эту возню с тетрадкой и чётко так произнес: «На 16-е число назначена…» Мы все напряглись. «…назначен… бомбовый удар по Кубе». И ушёл. Мы сразу забыли все свои тексты, Андрей стал растерянно смотреть на свой кабинет. А впереди была очень большая сцена, которую должен был закончить вице-президент Линдон Джонсон – Владимир Ушаков словами: «Я тоже поддерживаю решение президента!» Возникла гробовая тишина. И Андрей почему-то набросился на Ушакова-Джонсона: «Линдон! А вы-то что молчите!» Ушаков растерялся: «А почему я должен что-то говорить, у меня фраза только в конце сцены!» «Члены кабинета» стали давиться от смеха, зрители сидели в полном недоумении. С очень большим трудом мы как-то выкрутились и быстренько свернули эту сцену. На следующий день один критик написал в газете: «Вчера усилиями «Кабачка 13 стульев» был предотвращён бомбовый удар по Кубе».
Смешливый Андрюша
– Миронова легко было рассмешить на сцене? Вы его часто разыгрывали?
– Он был жутко смешливый, наивный и открытый для всяких розыгрышей. Я его дико разыгрывал и в «Ревизоре», и в «Трёхгрошовой опере», и особенно в спектакле «У времени в плену». В этом спектакле я играл маленькую роль поручика – всего несколько фраз – и откровенно скучал. А он играл главную роль, Всеволода Вишневского, и очень серьёзно относился к спектаклю. В одной из сцен его герой пытался убедить белых офицеров, к которым случайно попал, что он бывший юнкер Павловского военного училища. Там у меня была такая фраза: «А вы можете отдать рапорт юнкера Павловского военного училища?» – то есть мы проверяли, свой он или переодетый большевик. Я при этом ставил ногу на табуретку и смотрел ему в глаза. И он отдавал рапорт. Я старался «расколоть» его каждый спектакль. Каждый раз я делал себе новый грим и позволял себе всё что угодно. На меня работал весь гримёрный цех. Вот сколько раз прошёл спектакль – столько раз у меня был новый грим. Я приходил заранее, договаривался с гримёрами. Андрей меня каждый раз осматривал перед выходом, но на сцену он уходил раньше, и у меня было примерно пять минут, чтобы изменить себя до неузнаваемости. Я приделывал себе разные уши, клеил совершенно невероятные брови, приклеивал крепе – такие мохнатые волосы, будто у меня мохнатая грудь выглядывает из-под воротничка. Я мог приклеить себе длинный-длинный ноготь, как у Бабы-Яги, и, стоя спиной к зрителям, но глядя ему в глаза, почесать себе нос этим длинным-длинным ногтём.
И вот когда спектакль уже снимали с репертуара и мы должны были играть его в последний раз, он мне сказал: «Миня, я тебя прошу, в последний раз играем, давай спокойно простимся с этим спектаклем!» И я вроде бы согласился. Но просто так проститься с этой ролью я не мог. Уж проститься, так проститься. Я договорился с гримёрами, они нашли парик директора цирка из спектакля «Пеппи Длинныйчулок» – лысая голова с громадной шишкой на лбу. Перед нашей сценой Андрей зашёл ко мне в гримёрную. Посмотрел, как я наклеивал скромные усики, которые у меня с премьеры были. Успокоился и ушёл. Тут же влетел весь гримёрный цех, быстро приклеили мне парик, я надёл фуражку и побежал на сцену. Андрей ещё раз меня осмотрел в кулисах, опять увидел, что у меня только небольшие усики, фуражка. Вроде бы всё в порядке. Через три минуты я выхожу на сцену. Он смотрит на меня, я прошу его отдать рапорт. Он с большим пафосом начинает говорить. Я поставил ногу на табуретку, посмотрел ему в глаза, на секунду снял фуражку, промокнул платком лысину с громадной шишкой и снова фуражку надел. Что с ним было!!! Он мне потом говорил: «Я представил себе, как ты пришел в театр за два дня, отыскал этот парик, договорился с гримёрами, наклеивал этот грим, скрывался от меня, делал вид, что тебе всё безразлично. Знаешь, ты мне этим розыгрышем скрасил грустную интонацию прощального спектакля».
– Он на вас никогда не обижался?
– Никогда. Андрей поставил в Театре Сатиры пять спектаклей, и в четырёх я играл главные роли. Я не играл только в его последнем спектакле «Тени», потому что репетировал в это время у Плучека. Мне очень нравилось работать с ним как с режиссёром. Он мечтал о режиссуре и, наверное, стал бы большим мастером.
Спектакль «Бешеные деньги», который он поставил в 1981 году, идёт до сих пор. Я перестал играть Телятьева только в 2002 году, когда был обновлён весь состав.
Мы с Андреем много играли вместе на сцене, а в кино снимались вместе только один раз. Это был фильм Наума Бирмана «Трое в лодке, не считая собаки».
– Наверное, на съёмках было весело?
– Было холодно. Фильм снимался в сжатые сроки ближе к осени в Прибалтике, под Калининградом – в небольшом городе Советске, ныне Тильзите. Река Неман играла роль Темзы. А мы с Андреем и Шурой играли англичан. Прохладная погода и тёплая дружеская компания. Мы большей частью снимались сидя в лодке в купальных костюмах. К лодке был подвязан тросик, за который её незаметно тянул катер, а мы делали вид, что гребли. Съёмочная группа стояла на берегу и следила за нами через многочисленные стереообъективы. Кроме того, нас страховали водолазы, сидевшие в воде за лодкой, чтобы их не было видно. Водолазы менялись каждые два часа. Когда у них заканчивалась смена, они выходили на берег совершенно синие. А мы так и сидели в лодке без перерыва.
Мы очень мёрзли. Водолазам нас было жалко, и они в пересменку под водой потихонечку привозили нам какой-нибудь согревающий напиток. В основном хорошую литовскую водку. Мы её тихо переливали в большой медный чайник. И в перерывах между дублями пили понемножку из носика и так согревались. «Что вы там всё время пьёте?» – кричал с берега Бирман. «Кипячёную водичку», – кричали мы в ответ. Всё было в меру, мы никогда не напивались. Кстати, мне кажется, что никто из группы так ни о чём и не догадался.
– Из того, что вы рассказываете, складывается совершенно безоблачная картина. Но ведь не всё же было так гладко?
– Конечно, нет. Спектакли запрещали, тексты цензурировали и портили. В «Самоубийце» Эрдмана я играл Виктора Викторовича, который прибегает в конце и кричит: «Федя Петунин застрелился! И записку оставил: «Подсекальников прав, действительно жить не стоит». Мне запретили говорить слово «застрелился». И Сергей Владимирович Михалков, который принёс нам эту пьесу и редактировал её, мне посоветовал: «Скажи так: «Федя Петунин отравился!» И через паузу: «Грибами. И записку оставил!» Я так и играл. Но мы сыграли всего несколько раз, а потом спектакль запретили. И только когда наступили иные времена, «Самоубийцу» разрешили, и мы стали играть подлинный авторский текст.
– Зачем вы, артист, вступали в партию?
– Меня вызвал к себе Валентин Николаевич Плучек и сделал такое предложение. Я честно спросил, почему это должен делать я, а не Шура Ширвиндт или Анатолий Дмитриевич Папанов. Он мне говорит: «Ты и Папанов у нас единственные русские. Папанов уже отказался. Он сказал: «Боюсь, что выпью и потеряю партбилет». Я посоветовался дома с Семёном Михайловичем, и он сказал: «Давай вступай. Ты достойный человек, а у вас хорошая партийная организация».
С Роксаной по жизни
– Вот уже много лет вы вместе с Роксаной Бабаян. Как вы познакомились?
– К тому времени я уже разошёлся с Ниной Семёновной Будённой. Было какое-то очень грустное лето. Муж моей младшей сестры, артист эстрады Борис Владимиров, известный всей стране под именем Авдотьи Никитичны, взял меня с собой на гастроли в Казахстан, в город Джезказган. В самолёте я увидел стройную черноглазую женщину. И Боря мне говорит: «Миша, познакомься, это наша любимая Роксаночка Бабаян». Мы сели с ней рядышком и все три часа полёта смотрели друг на друга и разговаривали. После этого она улетела на два месяца на гастроли в Латвию. Мы договорились созвониться. Созвонились, и вот уж 30 лет мы вместе. И мне по-прежнему с ней интересно и хорошо.
У нас много общего. Например, мы оба обожаем животных, Роксана – президент Российской лиги защиты животных.
Дети, которые растут вместе с животными, больше любят людей. Это очень важно в наше жестокое время. Человек, срубивший около своего окна дерево, с таким трудом выросшее в городе, не вызывает у меня уважения. Я однажды увидел на Арбате старый дом с выбитыми окнами, на балконе которого росли два дерева. Мы с одним актёром Вахтанговского театра поднялись по полуразрушенной лестнице, отковырнули плитку и пересадили их в землю у себя во дворе. Сейчас эти две берёзки выросли уже до пятого этажа. Глядя на них, я всегда радуюсь – вот, думаю, что-то хорошее в жизни сделал.
