Загадка Кирова.

 Убийство, развязавшее сталинский террор

Эта книга посвящена убийству С. М. Кирова 1 декабря 1934 г. Убийство одного из главных руководителей СССР положило начало террору Сталина против собственной партии и привело к преследованиям сотен тысяч совет­ских граждан. В книге рассказывается о самом убийстве, его расследовании и последовавшем за ним терроре. Рассматривается подоплека убийства, в част­ности утверждения, что за ним стояли Сталин и НКВД. В отдельной главе изу­чаются взаимоотношения между Кировым и Сталиным. Еще одна глава осве­щает мотивы убийцы и возможную роль НКВД в организации преступления.

В книге также показано политическое использование убийства Кирова руководителями СССР – сначала Сталиным, затем Хрущевым. Кроме того, представлен и проанализирован весь спектр слухов и домыслов, мифов и ле­генд, связанных с этим убийством, подходы, которых до настоящего времени придерживались в данном вопросе историки.

Книга издана в авторской редакции.

Предисловие

 

Эта книга посвящена убийству С. М. Кирова 1 декабря 1934 г. Киров был членом Политбюро ЦК ВКП(б), первым секретарем Ле­нинградского обкома партии, одним из ближайших соратников Ста­лина. Убийство одного из главных руководителей СССР положило начало террору Сталина против собственной партии и привело к преследованиям сотен тысяч советских граждан. В книге рассказы­вается о самом убийстве, его расследовании и последовавшем за ним терроре. Рассматривается подоплека убийства, в частности утверж­дения, что за ним стояли Сталин и НКВД. В отдельной главе изуча­ются взаимоотношения между Кировым и Сталиным. Еще одна глава освещает мотивы убийцы и возможную роль НКВД в организации преступления.

В книге также показано политическое использование убийства Кирова руководителями СССР — сначала Сталиным, затем Хрущевым. Кроме того, здесь представлены и проанализированы весь спектр слухов и домыслов, мифов и легенд, связанных с этим убийством, подходы, которых до настоящего времени придерживались в данном вопросе историки. В годы холодной войны убийство Кирова было чрезвычайно политизировано, и многие историки — даже те, кто входил в число выдающихся специалистов, — шли на поводу у окружавших его мифов.

* * *

В «Загадке Кирова» слухи и теории, связанные с убийством Ки­рова на протяжении 75 лет, исследуются и оцениваются с помощью доступной в настоящее время источниковой базы.

По поводу убийства Кирова среди историков идут горячие спо­ры. Все согласны, что Сталин воспользовался им, чтобы нанести удар по своим врагам. Но вопрос, действительно ли он стоял за этим пре­ступлением, служит предметом полемики. Данным вопросом занима­лись Роберт Конквест, Роберт Такер, Эми Найт и другие. Однако все они либо вовсе не имели доступа, либо имели ограниченный доступ к соответствующим материалам, хранящимся в российских архивах. С тех пор были рассекречены многие источники, имеющие отноше­ние к убийству Кирова. Наиболее интересный новый материал содер­жится в протоколах допросов убийцы — Николаева — и его родных, свидетелей и предполагаемых соучастников, а также в стенографи­ческом отчете о судебном процессе над Николаевым и его предпо­лагаемыми соучастниками. Кроме того, опубликована значительная часть материалов различных следственных комиссий, создававших­ся советскими властями. В «Загадке Кирова» указанные источники впервые широко используются не российским ученым.

В 2010 г., через год после публикации «Загадки Кирова» на нор­вежском языке, американский исследователь Мэттью Лено опубли­ковал книгу на ту же тему — «Убийство Кирова и советская исто­рия». Его книга и моя написаны независимо друг от друга. Лено и я использовали в основном одни и те же источники, аргументы и выво­ды довольно похожи. Поэтому я не посчитал необходимым включать ссылки на книгу Лено в русское издание «Загадки Кирова».

Эта книга — научное произведение. Однако она рассчитана не только на профессионалов, специализирующихся на советской исто­рии, но и на широкий круг читателей, интересующихся историей вообще.

 

Осмунд Эгге, профессор, Университет Осло

 

Глава 1. Выстрелы в смольном

 

В половине пятого вечера в субботу 1 декабря 1934 г. в коридоре третьего этажа Смольного, где размещалась парторганизация Ленин­града, ныне Санкт-Петербурга, раздались два выстрела. Смольный, к котором до революции находился институт благородных девиц, 1Ю время октябрьского переворота 1917 г. был штабом большевиков. I Госле того как в марте 1918 г. новой столицей Советской России ста­ла Москва, в Смольном располагались новые руководящие органы Ленинграда и области. На первом и втором этажах находились ка­бинеты Ленсовета и Рабоче-крестьянской инспекции. Руководящим партийным органам отвели третий этаж. Здесь был кабинет Сергея Мироновича Кирова — в то время одного из виднейших вождей Со­ветского Союза. Кабинет Михаила Чудова, второго секретаря мест­ной парторганизации, также находился на третьем этаже: именно здесь в тот день должно было состояться совещание местной партий­ной верхушки.

Когда прозвучали выстрелы, участники совещания ринулись в коридор. Слева от двери они увидели лежащего ничком мужчи­ну, ноги которого находились всего в 10-15 см от дверного проема. Он лежал без движения, с повернутой вправо головой. Его фураж­ка сползла, а козырек уперся в пол. Слева под мышкой была папка с документами. Справа от двери, также не более чем в 15-20 сантиме­трах — другой мужчина, на спине, ноги вытянуты, руки раскинуты, в правой — револьвер^[1].

Мужчиной слева был Сергей Киров. Михаил Росляков, один из ближайших соратников Кирова, присутствовал на совещании и по­явился в коридоре одним из первых. Он наклонился над Кировым, приподнял ему голову и прошептал: «Киров, Мироныч». Реакции не было^[2]. Киров умер, вероятно, мгновенно. Ему выстрелили в заты­лок. Росляков повернулся к другому лежащему мужчине, который, похоже, был без сознания. Росляков вынул из его руки револьвер и передал другому участнику совещания, А. И. Угарову, нагнувшемуся над этим мужчиной. Затем он обыскал его карманы, в пиджаке нашел блокнот и партбилет. Через плечо Рослякова Угаров смог прочитать: «Николаев, Леонид…» Один из свидетелей хотел ударить лежавше­го без сознания, но его остановили Росляков и Угаров. Охранник М. Б. Борисов, который должен был сопровождать Кирова до его кабинета, запыхавшись, бежал по коридору. Он отстал, когда Ки­ров поднимался на третий этаж. Позвонили врачам. Были подняты по тревоге органы госбезопасности и вызван глава ленинградского НКВД Ф. Д. Медведь.

Участники совещания, как пораженные громом, стояли, не шеве­лясь, и смотрели на Кирова. Среди них был Чудов, второй секретарь Ленинградского обкома и правая рука Кирова. Присутствовал также И. Ф. Кодацкий, председатель исполкома Ленсовета. Кроме них там находились П. И. Струппе, председатель ленинградского облиспол­кома, П. А. Алексеев, председатель ленинградского областного Сове­та профсоюзов, а также Б. П. Позерн, П. И. Смородин и П. А. Ирклис, как и Угаров, секретари ленинградского обкома. Все были членами или кандидатами в члены ЦК ВКП(б). В совещании, проходившем в кабинете Чудова, принимали участие еще десять-пятнадцать руково­дителей городских и областных учреждений.

Они слышали два выстрела, но Киров был убит только одним. Вторую пулю позже обнаружили в стене коридора прямо под потол­ком. Как это случилось, почему Николаев выстрелил еще раз, будет рассказано в гл. 7, в которой события 1 декабря излагаются более детально.

* * *

Убийство Кирова справедливо назвали «убийством века»^[3]. И если не считать убийства президента Джона Ф. Кеннеди, вероятно, ни одно другое преступление не обсуждалось больше. Причина этого в соче­тании значимости события с внешне не ясными или вызывающими подозрение обстоятельствами самого убийства, предшествовавших ему событий и его последствий.

На Западе, в бывшем Советском Союзе и современной России считалось и до сих пор широко признается, что убийство Кирова по­ложило начало террору, которому подверглось советское общество во второй половине 30-х гг. XX века. Убийство — и использование его властями — изменило политический климат и помогло создать пси­хологическую основу государственного террора. В течение двух лет после убийства Кирова было арестовано около полумиллиона человек. Большинство из них оказалось в многочисленных исправительно-трудовых лагерях, созданных на севере России, в Сибири и других отдаленных местностях этой огромной империи. В 1937-1938 гг. террор достиг апогея. Около 700 тысяч человек были расстреляны, и примерно такое же количество приговорено к длительным срокам заключения в ИТЛ^[4].

Важность убийства Кирова частично объясняется тем фактом, что 1)110 давало тем, кто стоял у власти, — в первую очередь Иосифу Сталину, в то время высшему руководителю Советского Союза, — боль­шее пространство для маневра, что объединяет его со многими други­ми драматическими событиями. Атака на Всемирный торговый центр 11 сентября 2001 г. повлияла на политический климат США, что по­зволило администрации Буша осуществить политические измене­ния, которые встретили бы гораздо более серьезное противодействие и их было бы намного труднее реализовать, если бы не предшество­вавшее им событие. Нечто подобное можно сказать о последствиях поджога здания рейхстага в Берлине в 1933 г.; это был предлог, не­обходимый Гитлеру для уничтожения парламентской системы и подавления рабочего движения в Германии. Убийство Кирова дало Сталину возможность начать сводить счеты со своими старыми со­перниками — сначала с Григорием Зиновьевым и Львом Каменевым, затем со всеми реальными, потенциальными и воображаемыми вра­гами во время Большого террора 1937-1938 гг.

Историки в целом сходятся во мнении, что Сталин использовал убийство Кирова для того, чтобы разбить своих оппонентов. Но дей­ствительно ли Сталин, как утверждают многие, стоял за убийством? Или его организовали другие — политические лидеры или органы госбезопасности, а Сталин не участвовал в нем или даже не был по­ставлен в известность? Есть ли хотя бы крупица истины в офици­альной версии, обнародованной в то время: убийство явилось ре­зультатом заговора сторонников Зиновьева и Каменева? Или, может быть, убийца, Леонид Николаев, действовал в одиночку? Может ли убийство быть совершено просто по личным мотивам обозленным и до крайней степени взвинченным человеком, не участвовавшим ни в каком заговоре?

Стоял ли вообще кто-либо за убийством, а если да, то кто? Ответ на этот вопрос важен для понимания подоплеки террора. Если Ста­лин был ответствен за убийство, это может означать, что он плани­ровал террор уже в 1934 г. или даже раньше. Убийство Кирова в этом случае явилось для Сталина психологической основой и политическим предлогом для выступления против предполагаемых оппонен­тов. Но если Сталин не имел никакого отношения к убийству, теория о том, что террор был запланирован, становится менее убедительной. Растет политическое значение события: убийство Кирова — одного из ближайших союзников Сталина — могло усилить страх Сталина перед заговорами, целью которых было отстранить его самого и его сторонников от руководства партией.

Вопрос о том, кто мог стоять за убийством Кирова, всегда был в Советском Союзе крайне политизирован. Во время московских пока­зательных процессов 1936-1938 гг. одним из обвинений, выдвинутых против подсудимых, было то, что они принимали участие в органи­зации убийства. В ходе десталинизации советского общества после XX съезда КПСС 1956 г. возглавлявший в то время партию Никита Хрущев, похоже, признавал участие Сталина в организации убийства Кирова. Частично это было продиктовано желанием обвинить лично Сталина в преступлениях, совершенных в годы его правления, и тем самым освободить от ответственности Коммунистическую партию и советское государство. Но также для Хрущева перекладывание ответ­ственности на Сталина было частью борьбы за власть с соперниками из партийной верхушки. Хрущев при Сталине всегда занимал высо­кие посты, но в 1930-е годы некоторые партийные лидеры находи­лись на более высоких должностях и были ближе к Сталину. Как мы увидим в гл. 5, теперь он обвинял таких видных партийных и совет­ских деятелей, как Вячеслав Молотов и Лазарь Каганович, в том, что они знали об убийстве Кирова значительно больше, чем официально признавали. В горбачевскую эпоху конца 1980-х гг. убийство Кирова было расследовано повторно. И вновь его использовали в политиче­ских баталиях, смысл которых для некоторых заключался в том, что­бы связать имя Сталина с убийством.

Таким образом, трактовка убийства в Советском Союзе была глу­боко политизирована. В значительной степени это относится и трак­товке убийства западными историками. Во времена холодной войны широко было распространено убеждение, что Сталин лично органи­зовал убийство Кирова. Это прекрасно вписывалось в политику демонизации советского строя. Целью Сталина якобы являлось устране­ние потенциально опасного соперника в борьбе за власть и создание предлога для того, чтобы избавиться от своих оппонентов с помощью масштабной кампании террора. Впрочем, в силу отсутствия доступа к советским архивам такие утверждения оставались чисто умозри­тельными. В 1970—1980-е годы расцвет «ревизионистской» школы и более критический подход к источникам по советской истории поро­дили сомнения в правдивости версии об участии Сталина в убийстве Кирова. После того как вслед за распадом Советского Союза в 1991 г. были открыты российские архивы, сомнения только усилились.

* * *

В этой книге исследуются версии и слухи, окружавшие убийство Кирова последние семьдесят пять лет, и оценивается на основе ставших доступными источников нынешнее положение вещей. В гл. 2 об­рисовывается историческая и политическая подоплека драмы. В гл. 3 и 4 будут представлены жертва Сергей Киров и убийца Леонид Ни­колаев. В гл. 5 исследуется отношение советских властей к этому делу и использование его в своих интересах на протяжении многих лет. Гл. 6 посвящена слухам, распространявшимся в то время и позже, также в ней представлена трактовка убийства историками. Само убийство и события, связанные с днем трагедии, будут рассмотрены в гл. 7, а расследование — и последовавший за ним террор — будут опи­саны в гл. 8. Взаимоотношения Сталина и Кирова (и личные, и поли­тические) изучаются в гл. 9. В гл. 10 исследуются мотивы Николаева и его действия до убийства, а также различные версии, предполагающие причастность к убийству органов госбезопасности. В гл. 11 при­ведены результаты исследования.

 

Глава 2. Подоплека

 

Перед убийством Кирова 1 декабря 1934 г. советский режим про­шел испытание самым острым кризисом после революции 1917 г. Ускоренная индустриализация и насильственная коллективизация крестьянских хозяйств в 1928-1932 гг. — те процессы, которые были названы «сталинской революцией сверху», — поставили страну на грань краха. Уровень жизни в городах резко снизился; хлеб и другие товары массового спроса выдавались по карточкам. Ситуация в де­ревне была еще хуже, поскольку Великий голод 1932-1933 гг. бук­вально выкосил ее. Для проведения своей политики режим прибегал к таким жестким мерам, как тюрьмы, ссылки и казни. Этим режим, несомненно, нажил себе больше заклятых врагов, чем когда бы то ни было. Однако члены и руководство Коммунистической партии были шокированы тем, что в одного из самых влиятельных и любимых вождей народа стреляли, в результате чего он был убит. Ничего по­добного после августа 1918 г., когда было совершено покушение на жизнь тогдашнего руководителя партии Владимира Ленина, не слу­чалось на советской земле.

Русская традиция террора

Но такие убийства едва ли были чем-то новым для России: на са­мом деле их часто использовали в политических целях. В 1866 г. была совершена попытка покушения на царя Александра II, за которой по­следовало много других. Но только в конце 1870-х гг. политические организации стали использовать индивидуальный террор — убий­ство видных представителей режима — как политическое средство. В 1870-е гг. «Народная воля», революционная народническая орга­низация, пыталась склонить русских крестьян к некоему подобию социализма. Члены «Народной воли» осуществили убийство Александра II в 1881 г.

После убийства императора народническое движение было разгромлено. Но в 1890-е г традиции террора были возрождены социалистами-революционерами, социалистическим движением, уходящим корнями в народничество. До русской революции 1905 г. именно эсеры, в основном, организовывали убийства высокопо­ставленных полицейских чиновников, министров и членов императорской семьи. Их террористическая деятельность продолжалась и мосле 1905 г. и даже после того, как в 1917 г. большевики пришли к власти. В 1911 г. был убит царский премьер-министр Петр Столы­пин; именно эсерка покушалась на жизнь Ленина. Примерно в то же время в Петрограде, нынешнем Санкт-Петербурге, был убит видный большевистский лидер. Эти события привели к тому, что большевики сами стали использовать террор в борьбе с противниками своего режима. Террор был организационно оформлен чека^[5], первоначаль­но создававшейся для борьбы с контрреволюцией и саботажем. Чека стала тайной полицией Советского государства и вскоре преврати­лась в инструмент политического контроля, подавлявший все формы оппозиции. Позже Чека продолжала свою деятельность под другими вывесками: ОГПУ, НКВД и КГБ.

Русские большевики и русская революция 1917 г.

Большевики первоначально были крылом Российской социал-демократической рабочей партии, основанной в 1898 г. На П съезде партии в 1903 г. произошел раскол на две фракции: большевики (по­лучившие большинство в ЦК) и меньшевики. Этот раскол в принци­пе был следствием разногласий по вопросам организации партии и членства в ней. Большевики во главе с Лениным хотели создать эли­тарную партию профессиональных революционеров, в то время как меньшевики считали, что у партии должна быть более широкая член­ская база без жесткого требования активно участвовать в политиче­ской работе. С началом революции 1905 г. возникли также различия во взглядах на тактические вопросы революционной борьбы.

Когда в 1917 г. большевики пришли к власти, Россия была нищей, отсталой страной, три года терпевшей военные лишения. После ко­роткой передышки страна на несколько лет погрузилась в хаос оже­сточенной гражданской войны большевиков и их союзников («крас­ных») с антибольшевистскими силами («белыми») и интервентами из ряда капиталистических государств. Именно в это время началось формирование политической диктатуры: введение контроля больше­вистской партии над самостоятельными институтами, возникшими в ходе революции 1917 г., такими как советы, фабрично-заводские ко­митеты и профсоюзы, устранение с политической сцены всех партий, кроме большевистской. Постепенно вся власть в новом советском государстве сконцентрировалась в руках Российской Коммунистиче­ской Партии (большевиков), как она стала называться с марта 1918 г. X съезд РКП(б), состоявшийся в марте 1921 г., внес изменения и в партийную демократию: запретил образование фракций.

Смерть Ленина и последовавшая за этим борьба за власть в партии

Поначалу, впрочем, этот запрет фракций не помешал созданию в партии нескольких группировок. Еще до смерти Ленина (январь 1924 г.) вспыхнул конфликт по поводу определенных аспектов пар­тийной политики. Фигура Льва Троцкого, организовавшего и возгла­вившего Красную Армию, вызывала опасения. Многие считали, что он может стать Наполеоном русской революции и захватить власть в партии и в Советском государстве. Это заставило Сталина, Зино­вьева и Каменева выступить против Троцкого, сформировав «три­умвират». В 1917 г. Сталин стал народным комиссаром по делам национальностей в новом советском правительстве; в 1922 г. он был избран Генеральным секретарем ЦК компартии — первоначально не слишком важный пост, который впоследствии стал самой значитель­ной должностью в партии и во всем Советском государстве. Зиновьев и Каменев были близкими соратниками Ленина, они оба и до и после революции входили в Политбюро, высший партийный орган. Они также возглавляли крупнейшие парторганизации страны, Каменев — в Москве, Зиновьев — в Ленинграде, как стали называть Петроград после смерти Ленина.

После политического разгрома Троцкого в 1924 г. триумвират рас­пался, и разгорелся ожесточенный конфликт по поводу экономиче­ской политики и сталинской концепции построения «социализма в одной стране». До тех пор большевики считали, что непременным условием построения социализма в советской России должна быть победа мировой революции. Теперь Зиновьев и Каменев возглавили оппозицию в Политбюро, самыми влиятельными лидерами которого были Сталин и Николай Бухарин. Центром оппозиции был Ленин­град, в нем городской партийной организацией руководил Зиновьев. На XIV съезде в декабре 1925 г. оппозиция потерпела поражение. Высшее партийное руководство организовало кампанию против Зи­новьева, которому вскоре пришлось оставить свой пост. Его сменил Сергей Киров^[6].

После разгрома Зиновьева и Каменева быстро возникла новая оппозиция, куда вошли представители прежних оппозиционных группировок, в т. ч. Троцкий, Зиновьев и Каменев. Но глубокие про­тиворечия во взглядах сильно затрудняли формирование единой оп­позиции. Группа, известная как «объединенная оппозиция», также потерпела фиаско. В течение 1926-1927 гг. самые видные ее предста­вители потеряли все значимые партийные и государственные посты. В ноябре 1927 г. Троцкий и Зиновьев были исключены из партии, а в декабре того же года на XV съезде ВКП(б) такая же участь постигла Каменева и многих других сторонников оппозиции.

Зиновьев, Каменев и еще несколько человек, исключенных из партии, вскоре были в ней восстановлены, но только после того, как дали обещание воздерживаться от оппозиционной деятельности и подчиняться решениям ЦК партии. Однако Троцкий и большинство его сторонников отказались подчиниться. Троцкий в 1928 г. был вы­слан в столицу Казахстана Алма-Ату, а годом позже изгнан из Совет­ского Союза.

* * *

Спустя десять лет после революции 1917 г. партийная полити­ческая культура резко изменилась. До революции и какое-то время после нее политические вопросы открыто обсуждались партийцами, многие из которых были искушены в политике и довольно начитан­ны. Теперь же партийные собрания на местах посвящались внуше­нию принципов «генеральной линии» партии политически не зрелым рядовым партийцам. Запрет фракций в 1921 г. затруднял появление оппозиционных настроений в партии. Но поначалу несогласие с гене­ральной линией партии не считалось нелояльностью. Но постепенно несогласие начали определять как «уклон», а несогласных — имено­вать «антипартийными группами». Дискуссиями на партсобрани­ях дирижировали партийные инструкторы со стороны. Призывы к «единству» звучали все громче, а мнения, даже частично не совпадав­шие с «генеральной линией», подвергались резкой критике. Требова­лось полное подчинение; слово «оппозиция» стало ругательным.

Этим процессам способствовала и углубляла их угроза, которая, как считалось тогда, исходила от враждебного капиталистического окружения Советского Союза. В 1927 г. это противостояние достиг­ло апогея: всеобщий страх перед войной, вызванный напряженной международной обстановкой, привел, например, к разрыву диплома­тических отношений между Великобританией и Советским Союзом. Постоянно существовал страх перед внутренними врагами. Влияние партии в деревне оставалось слабым, поэтому большевики чувствова­ли себя чуждыми крестьянству. Это же относилось к интеллектуалам или «буржуазным специалистам», производственные и управленче­ские навыки которых были необходимы в силу нехватки партийных кадров. Это ослабление партийной демократии усугублялось измене­ниями в партийной организации. В конце 1927 г. в партии состояло около 1,3 млн членов и кандидатов. Только несколько тысяч из них вступили в партию до революции. Новыми членами были малообра­зованные, не искушенные в политике молодые люди^[7].

Сталинская «революция сверху»

Во время гражданской войны в советском государстве была введе­на политика, получившая название «военный коммунизм», которая, в основном, сводилась к национализации промышленности, конфи­скации хлеба и других продуктов у крестьян и фактической ликвида­ции товарно-денежного хозяйства. Она преобладала до 1921 г., когда от нее отказались в пользу новой экономической политики (нэпа), который до определенной степени позволил возродить рыночную экономику. Были разрешены частные предприятия с числом сотруд­ников не более двадцати, а продразверстку заменили продналогом, что позволило крестьянам продавать излишки зерна на рынке. Нэп с самого начала ожидал успех: к 1927 г. национальное производство в СССР достигло довоенного уровня.

Но большевиков беспокоило влияние нэпа на общественно- политическую обстановку в стране. Процветала частная торговля, и вскоре появился преуспевающий класс торговцев и предпринимате­лей. В сельском хозяйстве, практически полностью основанном на частной инициативе, больше всего от нэпа выиграли относительно зажиточные крестьяне — кулаки. Следовательно, нэп привел к росту новых социальных слоев, интересы которых, по мнению большеви­ков, резко отличались от интересов рабочего класса.

Быстрый экономический рост в первые годы нэпа объяснялся, в первую очередь, возобновлением работы на многих предприятиях, закрытых во время гражданской войны и военного коммунизма. Ра­стущая экономика требовала новых капвложений, что и породило идею плановой экономики.

Первый из знаменитых пятилетних планов увидел свет в 1928 г. Его цель — индустриализация страны — была невероятно амбициоз­ной и входила в противоречие с существовавшими экономическими реалиями и рыночной экономикой нэпа. Помимо этого, неудовлетво­рительное снабжение городов продовольствием и нехватка зерна на экспорт ставили под угрозу индустриализацию. Экспорт зерна был источником поступления иностранной валюты, необходимой Совет­скому Союзу для покупки техники и оборудования для промышлен­ности по плану, до сих пор остававшемуся на бумаге.

Проведение нэпа подразумевало союз рабочего класса и крестьян­ства, и предполагалось, что оно должно было учитывать интересы по­следнего. Известен, или скорее печально известен, призыв Бухари­на к крестьянам: «Обогащайтесь!» Николай Бухарин был одним из ведущих идеологов партии и плечом к плечу со Сталиным боролся с левой оппозицией. Периодические кризисы заготовок заставили многих партийных вождей проявлять нетерпение. Крестьяне, удер­живающие излишки зерна, обвинялись в спекуляции и саботаже пя­тилетнего плана. В 1928 г. у крестьян начали массово отбирать хлеб, годом позже, зачастую с использованием насильственных методов, была проведена массовая коллективизация деревни.

Ускоренная индустриализация и (что немаловажно) насильствен­ная коллективизация привели к новому расколу политической вер­хушки. Бухарин и его сторонники в партийном руководстве, Алексей Рыков и Михаил Томский, выступили против принятого Сталиным курса. Они считали, что экономика должна развиваться более уме­ренными темпами, а крестьян необходимо стимулировать к увели­чению производства пряником, а не кнутом. Впрочем, эта «правая оппозиция» осталась в ЦК и в Политбюро в меньшинстве. В 1929- 1930 гг. они были смещены со своих постов и выведены из состава Политбюро.

Сталинская «революция сверху» имела и третью составляющую, известную как культурная революция. Во времена нэпа партийное советское руководство признавало, что советскому государству нуж­ны «буржуазные специалисты», и пыталось привлечь их к работе от­носительно высоким жалованьем и различными льготами. Однако уже в 1928 г. были предприняты атаки на буржуазных специалистов и вообще на буржуазные культурные ценности. Кампания началась в марте 1928 г. делом, возбужденным против группы инженеров из Шахтинского района Донбасса. Их обвиняли во вредительстве в до­бывающей промышленности и связях с иностранными державами.

Шахтинский процесс был первым в ряду печально известных по­казательных процессов, кульминацией которых явились «московские процессы» 1936-1938 гг. Шахтинский процесс проходил в Москве и вызвал гигантский общественный резонанс, потому что на нем при­сутствовали сотни журналистов и огромное количество зрителей. Заговор был сфабрикован органами госбезопасности. Поскольку явных улик не было, обвинение полагалось на признания обвиняе­мых. В качестве политического спектакля суд нельзя было назвать стопроцентно успешным. Многие обвиняемые заявили о своей не­виновности, а некоторые отказались от признаний, сделанных в ходе следствия. Но в качестве угрозы «буржуазным специалистам» про­цесс был достаточно эффективен. Он также положил начало ярост­ным нападкам на беспартийную техническую элиту, которая теперь была вынуждена занять оборонительную позицию в дискуссиях об экономической политике. Шахтинское дело было также частью борь­бы с политической оппозицией, противостоящей Сталину и пред­ставленной Бухариным и его сторонниками. Это и похожие про­цессы впоследствии помогли найти виновных в неудачах процесса индустриализации. Наконец, Шахтинский процесс использовался для демонстрации недостаточности революционной бдительности парторганизаций и профсоюзов^[8]. За Шахтинским показательным процессом вскоре последовали другие, организованные по такому же сценарию. Наиболее известные из них дело Промпартии (1930) и дело «Метро-Виккерс» (1933).

Параллельно наступлению на «буржуазных специалистов» нача­ла осуществляться щирокомасштабная программа по обучению мо­лодого поколения, в первую очередь рабочей молодежи. Индустриа­лизация, предусмотренная пятилетним планом, требовала большого количества новых инженеров и управленцев. И, следовательно, перво­степенной задачей становилась смена буржуазных спецов новоиспе­ченными специалистами — выходцами из рабочего класса. Считалось, что несовместимость понятий «красный» и «специалист» преодоле­на и в советском государстве благодаря этому появилась собствен­ная интеллигенция. Эта политика, хотя она и не была чем-то новым, принесла в то время свои плоды. По меньшей мере 1,5 млн рабочих в годы первой пятилетки были переведены на инженерно-техническую работу. Около 150 тыс. рабочих (среди них 110 тыс. партийных) были приняты в вузы; большинство получило техническое образование, но многие вскоре заняли ключевые административные и политические посты. Эти 150 тыс. рабочих должны были сформировать новую со­циальную элиту, появившуюся в ходе «революции сверху» в первую пятилетку^[9].

На производстве эта «классовая война» с буржуазными специали­стами вызвала попытку мобилизовать рабочие массы, в т. ч. путем по­полнения партии рабочими кадрами. Парторганизации создавались в заводских цехах, формировались по производственному принципу, а также по всей экономической и административной вертикали.

Итоги революции сверху: кризис режима в 1932-1933 гг.

1932 год был особенно тяжелым для государства: после коллективизации сельское хозяйство находилось в кризисе, страна испытыва­ла острую нехватку продовольствия, люди во многих регионах умирали с голоду. Промышленное производство упало, потому что плохо питавшиеся работники были слишком слабы, чтобы нормально тру­диться. В финансовой системе царил хаос, наблюдался огромный дефицит государственного бюджета. Попытки уменьшить его путем повышения цен на продовольствие привели к дальнейшему снижению уровня жизни. Население проявляло недовольство: в некоторых го­родах начались волнения, а голодные крестьяне покидали только что созданные колхозы. Хлеб в городах выдавался по карточкам. Когда весной 1932 г. были снижены нормы карточного снабжения хлебом, в городах начались антиправительственные выступления^[10]. К осени голод — самый масштабный в стране в новое время — еще больше уси­лился. В 1932—1933 гг. от голода умерло не менее 7 млн чел. Власти отдавали приоритет снабжению городов, что порождало крайне же­стокое отношение к крестьянам. Из колхозов вывозился практически весь хлеб; часто того, что оставалось, не хватало на удовлетворение жизненно важных нужд крестьян. Протестовавших арестовывали и либо казнили, либо отправляли в исправительно-трудовые лагеря.

Властные полномочия самого Сталина постепенно росли, и после падения Бухарина он стал ведущей фигурой в руководстве страны. Вокруг него развился культ личности, начало которому, по большому счету, положило празднование его пятидесятилетия в декабре 1929 г. Сталина, который теперь считался практически непогрешимым, пре­возносили как гения. Впоследствии культ Сталина продолжал уси­ливаться. На XVI съезде партии открытой оппозиции уже не было. Делегаты вновь заклеймили разгромленную «правую оппозицию», а ее представителям пришлось, унижаясь, каяться. Отказавшихся ка­питулировать троцкистов критиковали еще более жестко — они те­перь, согласно политическому отчету ЦК съезду, представляли собой «антисоветскую контрреволюционную группу»^[11].

Официальное осуждение всех уклонов и видимое единоду­шие, впрочем, не поставили крест на оппозиции. В декабре 1930 г. С. И. Сырцов, кандидат в члены Политбюро, и В. В. Ломинадзе, пер­вый секретарь Закавказского крайкома партии, были исключены из ЦК. Оба придерживались взглядов, схожих с взглядами «правой оппозиции», им было предъявлено обвинение во фракционной деятельности^[12].

Во время серьезного кризиса 1932 г. некоторые партийцы попытались организоваться и вести пропаганду против Сталина и его по­литики. В ноябре 1932 г. три видных члена партии, Н. Б. Эйсмонт, В. Н. Толмачев и А. П. Смирнов, были обвинены в создании «контр­революционной группы». Наибольшую известность как оппозиция партийному руководству того времени получил «Союз марксистов-ленинцев», идеологическим вождем которого был Мартемьян Рютин. В 1932 г. Рютин разработал политическую платформу и составил обращение к членам ВКП(б). В этих документах резкой критике под­верглись партийное руководство и лично Сталин^[13]. Рютин уже был исключен из партии, и теперь его участь разделили многие его сто­ронники. Он и его приверженцы были арестованы и приговорены к тюремному заключению. Рютину дали десять лет. Позже он и многие его единомышленники были казнены.

Дело Рютина сыграло важную роль в дискуссиях об убийстве Ки­рова. По данным некоторых историков, Сталин, предположительно, потребовал для Рютина смертной казни. Киров будто бы не согласил­ся с этим и добился поддержки большинства членов Политбюро по этому вопросу, тем самым нанеся Сталину поражение. Это, возмож­но, послужило Сталину мотивом для убийства Кирова. Мы вернемся к делу Рютина в гл. 9.

Дело Рютина повлияло также на судьбы Зиновьева и Каменева, которые относительно быстро, после исключения в 1927 г., были вос­становлены в партии. Но теперь Зиновьев и Каменев обвинялись в том, что, зная о существовании группы Рютина и будучи знакомыми с ее документами, не сообщили об этом партии. Их вновь исключи­ли из партии и приговорили к трем годам ссылки. Но уже в декабре 1933 г. их снова восстановили после нового покаяния^[14].

По мере уничтожения различных оппозиционных группировок Центральный Комитет и Политбюро во все большей степени попол­нялись людьми, верными Сталину и его политике. В 1930-е гг. наибо­лее влиятельными политиками наряду со Сталиным были Вячеслав Молотов и Лазарь Каганович. Молотов в 1930-е гг. являлся членом Политбюро и председателем Совета Народных Комиссаров (аналог премьер-министра). Каганович также был членом Политбюро, секретарем ЦК и в первой половине 1930-х гг. возглавлял московскую организацию. Другие ключевые фигуры в окружении Сталина первой половины 1930-х гг. — Клим Ворошилов, Серго Орджоникидзе, Валериан Куйбышев, Анастас Микоян и Сергей Киров, каждый из которых в это время был членом или кандидатом в члены Политбю­ро. этот же период Ворошилов занимал пост наркома по военным и морским делам, а Орджоникидзе — наркома тяжелой промышленности. Куйбышев возглавлял Госплан, высший плановый орган Советского Союза. Микоян был народным комиссаром торговли (так нар­комат именовался до 22 ноября 1930 г., в 1930-1934 гг. — наркомат снабжения, в 1934-1938 гг. — наркомат пищевой промышленности, с 1938 г. — наркомат внешней торговли. — Примеч. пер.). Киров, как мы видели, руководил ленинградской парторганизацией.

«Великое отступление»

В 1931 г. культурная революция сошла на нет. Наряду с нереалистичными промышленными планами и хаосом, который вызвала в деревне насильственная коллективизация, атаки на «буржуазных специалистов» и попытки заменить их недавно подготовленными представителями и представительницами рабочего класса привели к многочисленным проблемам в промышленности: наблюдались высокий уровень прогулов, текучесть кадров, снижение производительности труда, низкое качество продукции, несчастные случаи на производстве и рост алкоголизма и преступности. Партийные вожди вынуждены были признать, что попытки пролетаризировать техни­ческую интеллигенцию и наступление на буржуазных специалистов крайне негативно сказались на экономике.

Подрыв авторитета управленцев ослабил производственную дис­циплину Выдвижение на командные высоты рабочих — зачастую неоправданно поспешное — приводило к низкому качеству управле­ния производством. В июне 1931 г. Сталин произнес речь, в которой ta клеймил «уравниловку» и объявил о приостановке продвижения рабочих-производственников. Он призвал к тому, чтобы «побольше внимания и заботы» проявлялось по отношению к специалистам «старой школы», которые, как утверждал Сталин, «определенно поворачивают в сторону рабочего класса»^[15].

Как следствие, был принят ряд мер по ограничению рабочих в правах, по улучшению дисциплины и борьбе с текучестью кадров. Отлы­нивание от работы стало уголовно наказуемым, были введены обяза­тельные трудовые книжки, записи в которых фиксировали переход рабочих с предприятия на предприятие. Общепринятой практикой стало материальное стимулирование: увеличилась доля сдельной работы и выросла разница в зарплате. «Социалистическое соревно­вание» как между рабочими, так и предприятиями, как предполага­лось, должно было стимулировать трудовую активность трудящихся. Значительно улучшилось положение специалистов из «бывших» и членов их семей.

Этот перелом в рабочей политике был лишь одной стороной явле­ния, получившего название «Великое отступление»^[16]. После 1931 г. происходила общая переоценка революционных ценностей, которых так упорно придерживались многие большевики. Она сделала неак­туальным антибуржуазный радикализм, занимавший некогда проч­ные позиции. Аналогично новому требованию порядка и нормально­го режима работы на производстве и в сфере управления, в культуре и общественной морали акцент делался на ценностях, во многом харак­терных для традиционной буржуазной респектабельности. В образо­вании вернулись к традиционным авторитарным методам обучения с упором на дисциплину и власть учителей. В университетах профес­сора вернули себе авторитет, и прием в вузы стал осуществляться на основании конкурса оценок, а не по социальному происхождению абитуриента или политическому критерию. В искусстве авангардизм подвергся резкой критике, стали востребованы более традиционные художественные формы. В литературе герой необязательно должен был быть простым рабочим, он мог быть наставником трудящихся и образцом для подражания. В семейной политике вновь стали по­ощрять нуклеарную семью, ставшую теперь основной ячейкой социа­листического общества. Отношение к женщинам во многом начало соответствовать взглядам, распространенным в дореволюционном обществе. Радикальная эмансипация женщин, с упором на их неза­висимость от мужчин, идеологически была уже не приемлема. Новая семейная политика делала ставку на успешных матерей и домохозя­ек. Законы об абортах и разводах, принятые после революции, были изменены: процедура развода стала сложнее, а аборты запретили. Го­мосексуализм был признан уголовным преступлением.

Еще одно проявление смены вектора в идеологии можно обнару­жить в пропаганде советского патриотизма, имевшего характерные черты замаскированного русского национализма, развивавшегося за счет интернационалистических аспектов. Изменилась и советская национальная политика. Были приняты меры к тому, чтобы свести на нет национальные черты и местные традиции и дать русскому народу приоритет над другими народами Союза.

Весной 1934 г. началась масштабная работа по восстановлению авторитета законов и реорганизации правовых институтов Советского Союза. Делался упор на ужесточении законов и правовых процедур, также на обеспечении их соблюдения. Впрочем, Сталин не стремил­ся к введению того, что на Западе могли бы назвать «диктатурой за­кона»; скорее его политика была средством консолидировать общество после хаоса «революции сверху», а в более общем смысле была проявлением его желания построить высокоцентрализованное госу­дарство. Но убийство Кирова вернуло государство к использованию органов внесудебной расправы^[17]. В следующие после убийства годы упрочение правовой системы сопровождалось — как это ни парадок­сально — нарастанием террора.

В январе 1933 г. было решено провести «чистку» партии путем проверки благонадежности ее членов. Такие массовые партийные чистки 11|)()водились после революции 1917 г. несколько раз. Поскольку партия количественно «разбухла», требовалось избавиться от «случайных элементов»: взяточников, карьеристов, рвачей и «морально раз­ложившихся», а также от политически пассивных членов. Кампании МО приему в партию новых членов, проводившиеся во время культур­ной революции, привели к тому, что численный состав ВКП(б) вырос за 1928-1932 гг. невероятно — с 1,5 млн чел. до 3,6 млн чел.^[18]

Обычно чистки не были прямо направлены против политической оппозиции. Но вместе с перечисленными выше традиционными категориями на этот раз объектом чисток становились и те, кто сопротивлялся «железной дисциплине». Люди, питавшие недоверие к пла­нам партии, твердившие об их невыполнимости, были ей не нужны. Кампании по приему в партию новых членов в годы первой пятилет­ки диктовались прежде всего желанием высшего партийного руководства увеличить представительство рабочих в партии, и поэтому чистки необходимо рассматривать в т. ч. и как отход от радикального «пролетаризма» времен культурной революции.

Восстановление Зиновьева и Каменева в партии в конце 1933 г. было одним из многих признаков того, что политическая напряжен­ность ослабевает. Бухарин был прощен и получил пост редактора правительственной газеты «Известия». Второй пятилетний план, разра­ботанный в 1933 г., был умереннее и реалистичнее, чем первый, и в большей степени учитывал запросы потребителей. Жесткий нажим на крестьян, считавшийся необходимым во время коллективизации, ослабел. Снизилось количество казней и депортаций. Смягчение по­литического климата отражало преодоление общегосударственного кризиса. По официальным данным пятилетний план был выполнен всего за четыре года. На производстве были восстановлены дисци­плина и порядок. К осени 1933 г. справились с голодом. Битву с кре­стьянами государство выиграло, хотя и ценой огромных жертв.

В дипломатических отношениях также отмечалась более спокой­ная политическая атмосфера. Лой У. Хендерсон из недавно открытого американского посольства писал о том, что люди стали более раскре­пощенными: образ их жизни все менее походил на пролетарский; на­чались изменения и в политике режима, в которой особое внимание уделялось патриотизму, частично за счет пролетарского интернацио­нализма. В то же время, подмечал Хендерсон, некоторые партийцы отрицательно реагировали на эти тенденции, считая их опасными и небольшевистскими. По этому поводу Хендерсон говорит об увеличе­нии разницы в оплате труда и уровне жизни инженерно-технических работников и управленцев, с одной стороны, и простых рабочих — с другой. Еще одним яблоком раздора было, очевидно, членство Совет­ского Союза в Лиге Наций и готовность Советского правительства за­ключать пакты о взаимопомощи с капиталистическими странами^[19].

XVII съезд партии

Семнадцатый партсъезд открылся 26 января 1934 г. в атмосфере смягчившегося политического климата. Съезд был назван «съездом победителей». Сталин защищал политику партии, утверждая, что внутрипартийной оппозиции уже нет:

«Если на XV съезде приходилось еще доказывать правильность линии партии и вести борьбу с известными антиленинскими группировками, а на XVI съезде — добивать последних приверженцев этих группировок, то на этом съезде — и доказывать нечего, да, пожалуй — и бить некого. Все видят, что линия партии победила»^[20].

Но партийную линию требовалось проводить в жизнь. По Сталину, существовала «пропасть» между тем, что решили и что действитель­но сделали. Вину за неудовлетворительное выполнение партийных указаний возложили на «неисправимых бюрократов и канцеляри­стов». Были упомянуты и «люди с известными заслугами в прошлом, люди, ставшие вельможами, люди, которые считают, что партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков»^[21]. Другими сло­вами, никто, независимо от чина и звания, не мог чувствовать себя в безопасности, если не выполняет в точности партийные указания. На первый взгляд съезд казался триумфом партийного единства и лич­но Сталина. Бывшие ведущие оппозиционеры — Зиновьев, Каменев, Бухарин и другие — соревновались в доходящем до крайней степени самоуничижении и восхвалении Сталина. В этом потоке славословий не прозвучало ни одного критического голоса, который бы поставил мод сомнение решения, вызвавшие гигантские потрясения в стране несколькими годами ранее, или последствия «революции сверху».

Впрочем, утверждалось, что многие делегаты съезда были не довольны правлением Сталина, а некоторые даже хотели сместить его с поста Генерального секретаря ЦК ВКП(б). В этой связи упоминают­ся, прежде всего, два обстоятельства. Во-первых, фамилия Сталина, как считают, была вычеркнута из большого числа бюллетеней для тайного голосования на выборах в конце съезда нового состава ЦК. Кирова в то же время якобы поддержали практически единогласно. Чтобы скрыть это, возможно, результаты голосования фальсифицировали. Во-вторых, утверждалось, что группа делегатов съезда обращалась к Кирову с целью выяснить, желает ли он выдвинуться на пост генерального секретаря и заменить Сталина. Оба эти утверждения играют значительную роль в тех работах об убийстве Кирова, цель которых продемонстрировать, что у Сталина был мотив избавиться от Кирова^[22]. В гл. 9 мы вернемся к этому и выясним, насколько обо­снованы эти утверждения и обсудим их достоверность.

После XVII съезда партии

В период после съезда, завершившего работу в феврале 1934 г., до убийства Кирова 1 декабря того же года политический климат стал еще мягче. Если в 1933 г. органами госбезопасности было арестовано свыше полумиллиона человек, то в следующем году этот показатель упал примерно до 200 тыс. чел. За этот же период количество арестов по обвинению в «контрреволюционных преступлениях» сократи­лось с 283 тыс. до 90 тыс. чeл.^[23] По отношению к крестьянству про­водилась более умеренная политика. В 1933 г. колхозники получили индивидуальные наделы, на которых могли выращивать урожай для собственного потребления или для продажи на колхозных рынках. В 1934 г. размеры таких наделов могли быть увеличены. Частично амнистированы были крестьяне, сосланные во время коллективи­зации. Режим также стремился к примирению со старой интеллигенцией. Многие из тех, кто был лишен избирательных прав, теперь получили возможность голосовать на выборах в Советы. Состояние экономики улучшалось, и с голодом было покончено. В ноябре 1934 г. ЦК ВКП(б) принял решение об отмене с 1 января 1935 г. карточек на хлеб. Это решение было неоднозначно воспринято массами, опасав­шимися, что отмена карточной системы повлечет за собой рост цен^[24]. Но само по себе решение было явным признаком улучшения эконо­мического положения страны.

Также важно, что с целью обеспечения законности и порядка ре­организовали органы госбезопасности. В июле О ГПУ было преобра­зовано, и органы госбезопасности вошли в состав нового Народного комиссариата внутренних дел (НКВД), который возглавил Генрих Ягода. Карательные органы потеряли большую часть своих судебных полномочий, в том числе право выносить смертные приговоры. Те­перь эти функции входили в компетенцию прокурора. Эта реоргани­зация была направлена на закрепление правовых норм и судебных процедур и одновременно нацелена на строительство высокоцентра­лизованного государства. Впрочем, на практике органы сохранили некоторые свои прерогативы, в том числе возможность НКВД через Особое совещание приговаривать к ссылке или заключению на срок до пяти лет в административном порядке^[25].

Особое совещание — один из множества примеров непоследова­тельности более мягкой политики. Такие умеренные инициативы ча­сто сочетались с силовыми методами, а об отказе от однопартийной диктатуры и подумать было нельзя. И все же, несомненно, в 1934 г. политический климат страны смягчился. Крайние меры и внесудеб­ные институты уже не считались необходимыми, во всяком случае в той степени, что раньше. Освобождение лиц, осужденных за антисо­ветские преступления, стало возможным, потому что, как сказал Во­рошилов, «обстановка теперь резко изменилась». А Каганович писал, что реформа органов госбезопасности «означает, что поскольку время у нас более спокойное, можем наказывать через суды, а не прибегать к внесудебным репрессиям, как до сих пор»^[26].

Население заметило смягчение политического климата. Мемуа­ристы описывают 1934 г. как год, когда прекратились массовые ре­прессии предыдущего периода. Можно было почувствовать опреде­ленное облегчение и смотреть в будущее с оптимизмом. Впрочем, широкие слои населения были ожесточены и к партии относились крайне скептически^[27].

 

Глава 3. Жертва

 

К моменту смерти Сергей Миронович Киров был одним из самых влиятельных советских вождей. Он возглавлял парторганизацию Ленинграда и области с 1926 г., был также членом Политбюро, самого могущественного политического органа в стране. После XVII партсъезда в 1934 г. Киров был избран одним из четырех секретарей Цен­трального Комитета^[28]. Впрочем, ему еще предстояло принять на себя эту роль, поскольку какое-то время необходимо было сохранять ру­ководство ленинградской парторганизацией; переезд в Москву был, таким образом, невозможен.

Но кто был Киров, какими были его происхождение, карьера, что он был за человек? Каких политических взглядов он придерживался, и отличались ли они когда-либо от политико-идеологической линии партии с тех пор, как Сталин в 1928-1930 гг. стал самым могуще­ственным человеком в стране?

Детство и юность. Начало революционной деятельности

Киров родился 15 марта 1886 г.^[29] в городке Уржуме Вятской гу­бернии примерно в 800 км к северо-востоку от Москвы. Его на­стоящая фамилия Костриков, но, как и многие его современники-революционеры, для работы в подполье он взял псевдоним, который н дальнейшем превратился в фамилию^[30].

Сергей Костриков родился в бедной семье, у него было трудное детство. Отец-алкоголик рано ушел из семьи, а мать умерла, когда Сергею было всего восемь. Его отправили в приют, а бабушка взяла па воспитание его сестер пяти и одиннадцати лет. Благодаря местным благотворителям Сергей мог посещать школу. Он был способным учеником, и в возрасте пятнадцати лет после окончания городского училища на средства его попечительского фонда был направлен на три года в начальное механико-техническое промышленное училище Казани, расположенной в 130 км к югу от Уржума. В Казани Кострикова ждали трудные времена: надо было много учиться, а он постоянно ходил голодным, поскольку стипендии не хватало даже на самое необходимое. Тем не менее он окончил училище с очень хорошими отметками.

Казань была крупным культурным центром, и в ней даже имелся собственный университет. В Казани Костриков быстро подружился с молодыми радикалами и познакомился с книгами, запрещенными цензурой. Он также интересовался литературой и, несмотря на крайнюю нужду, выкраивал время на походы в местный театр.

В 1904 г. С. Костриков отправился в Сибирь, в Томск: его целью было изучение инженерного дела в недавно открывшемся в городе технологическом институте. Но до этого дело так и не дошло, потому что к концу года он вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию и был привлечен к подпольной политической деятельности. Годом позже он стал членом томского комитета РСДРП. Во время революции 1905-1906 гг. Кострикова несколько раз арестовывали. Последний арест закончился заключением на срок около двух лет, которые он посвятил самообразованию, чтению литературы и изучению немецкого языка.

После освобождения он провел какое-то время в Иркутске, но вскоре уехал на Северный Кавказ, во Владикавказ, где осенью 1909 г. стал сотрудником газеты «Терек» (по названию реки, протекающей через Владикавказ, центр Терской области). В этом кавказском городе он встретил свою будущую жену, Марию Львовну Маркус.

В 1911 г. Костриков был вновь арестован и провел в заключении несколько месяцев. После освобождения и безуспешных попыток найти работу в Москве он в апреле 1912 г. вернулся во Владикавказ и вновь приступил к журналистской работе в «Тереке». Он начал подписывать свои статьи «С. Киров». Почему был выбран этот псевдоним, вопрос спорный: он может происходить от имени персидского полководца или от греческого слова «кир», означающего господин или хозяин. Но по всей вероятности, выбор псевдонима был обусловлен простой случайностью: день, когда он его впервые использовал, был днем памяти святой Киры^[31].

Отбыв последний срок заключения, Киров продолжил работать журналистом в провинции. Вплоть до 1917 г. он оставался рядовым активистом, не известным руководству социал-демократической партии. Киров обладал достаточно широкими, разносторонними интересами и был плодовитым журналистом. В подшивке «Терека» за 1909-1917 гг. сохранилось более полутора тысяч статей, написанных им под разными псевдонимами. Он писал обо всем: о политике, обществе, культуре. Он критиковал Думу, российское подобие парламента, созданное после революции 1905 г. Он писал о тяжелом положении рабочих и крестьян, о правах женщин, образовании и национальном вопросе, много писал о межнациональных конфликтах на Кавказе. Он также рассказывал об опасном положении русских журналистов, о цензуре, о недостаточной юридической защите прогрессивной прессы. Он также комментировал внешнеполитические вопросы. Он очень интересовался литературой, читал русских классиков и писал об Александре Пушкине, Михаиле Лермонтове, Льве Толстом, Федоре Достоевском, Виссарионе Белинском, Александре Герцене и Максиме Горьком. Позже он открыл для себя Кнута Гамсуна^[32]. Переписка Кирова с женой показывает, что он также проявлял большой интерес к изобразительному искусству и музыке^[33]. Похоже, что у него самого были литературные амбиции.

Политические взгляды Кирова перед Октябрьской революцией 1917 г.

Получить представление о политических взглядах Кирова на этом этапе его жизни довольно сложно. В автобиографической записке, написанной много лет спустя, Киров утверждает, что по окончании механико-технического училища в Казани он стал «достаточно определенным революционером с уклоном к социал-демократии»^[34]. Он вступил в РСДРП в конце 1904 гг.

В Сибири наибольшим влиянием пользовалась меньшевистская фракция партии. В томском комитете кипели нешуточные страсти и шли ожесточенные дискуссии. Но входил ли Киров в то время в какую-либо фракцию, остается неясным. В советской литературе, появившейся после его смерти, авторы говорят о нем как о большевике, однако этот факт не находит достаточного подтверждения в источниках^[35]. Также есть мнения, что в бытность свою во Владикавказе Киров, вероятно, являлся меньшевиком^[36]. В 1912 г. произошел раскол социал-демократического движения на две партии, однако на местном уровне не всегда было легко отличить одну от другой, в отличие от более очевидных политических и идеологических разногласий партийных лидеров, оказавшихся в эмиграции в Западной Европе. В российской провинции и большевики, и меньшевики часто заседали в одном партийном комитете. Это относилось и к Владикавказу, хотя здесь перевес был на стороне меньшевиков.

Киров, похоже, играл заметную роль в перестройке местной организации РСДРП и в деле социалистической пропаганды во Владикавказе. Он занимался созданием политических «воскресных школ», вел партийную работу через легальные организации, такие как политехническое общество, кооперативы и библиотеки, а также в театре. Он произносил речи на маевках и, как считается, организовал во Владикавказе множество успешных стачек.

Статьи Кирова в «Тереке» были в общественно-политическом смысле прогрессивными, но не особенно революционными: это красноречиво подтверждается тем фактом, что лишь одна из них удостоилась включения в сборник его избранных статей и речей^[37]. Но до революции пресса подвергалась цензуре. Действительно, издателя «Терека» несколько раз штрафовали на изрядную сумму за написанные Кировым статьи, а однажды Кирова даже вызвали в суд. Только амнистия по случаю трехсотлетия дома Романовых позволила ему избежать ареста и нового тюремного срока.

С началом Февральской революции 1917 г. в столице, Петрограде, появились два центра власти. Временное правительство, образованное Думой, состояло из представителей буржуазных партий. Но одновременно был создан Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, в котором первоначально преобладали меньшевики и эсеры, и он оказывал условную поддержку Временному правительству.

После Февральской революции Киров ясно высказался в поддержку Временного правительства, но в то время это не было чем-то необычным для российских большевиков. Только после того, как Ленин в апреле вернулся из эмиграции и обнародовал свои Апрельские тезисы, большевистская партия перешла в оппозицию к Временному правительству. Ленин лозунгом «Вся власть Советам!» хотел порвать с ним все отношения. После ожесточенной внутрипартийной борьбы эту линию поддержало большинство. Но даже после этого Киров по-прежнему положительно отзывался о Временном правительстве. И по этой самой причине его позднее критиковали — он не был «верным ленинцем». Киров работал в сложных условиях. Северный Кавказ был довольно отсталым регионом, почти лишенным промышленности и рабочего класса. Количество рабочих во Владикавказе, включая железнодорожников, оценивалось в три тысячи. Профсоюзов не было. Местная социал-демократическая организация была маленькой и до революции действовала под тяжким гнетом реакционного царского режима^[38]. К тому же во Владикавказский партийный комитет входили и большевики, и меньшевики, причем последние преобладали. Пожалуй, разрыв с местными меньшевиками мог бы привести к изоляции Кирова и уменьшить его возможности активно работать на революцию.

От безвестного провинциального журналиста до влиятельного партийного вождя. 1917-1926 гг.

После Февральской революции по всей России как грибы начали расти рабочие Советы. В конце октября представители Советов собрались на Всероссийский съезд в Петрограде, на котором большевики захватили власть. Киров был делегатом на съезде от владикавказской организации РСДРП. Этот съезд и события в Петрограде, вероятно, обусловили эволюцию политических взглядов Кирова. Именно там он, возможно, впервые встретился со Сталиным^[39]. После съезда он вернулся во Владикавказ и выступил с докладом, содержавшим нападки на свергнутое Временное правительство, перед местным партийным комитетом. Основываясь на докладе, Владикавказский совет принял постановление, в котором Временное правительство было названо контрреволюционным и провозглашалась поддержка нового «рабоче-крестьянского правительства». Впрочем, степень участия Кирова в составлении документа остается неясной.

В 1918 г. началась Гражданская война: различные силы, противостоявшие новому режиму, встали с оружием в руках против большевиков. Киров теперь участвовал в «социалистическом блоке», состоявшем из большевиков, меньшевиков, эсеров и других представителей левых взглядов, защищавших Терскую область. В это время Киров считал себя большевиком, но был готов к сотрудничеству с меньшевиками и другими левыми. В 1918 г. он дважды ездил в Москву за деньгами и оружием. Именно здесь он познакомился с такими большевиками, как Сталин, Елена Стасова и Яков Свердлов. В том же году Киров принимал участие в V и VI Всероссийских съездах Советов, на последнем он присутствовал в качестве делегата от Северного Кавказа^[40].

В начале 1919 г. Киров был направлен в Астрахань для организации защиты города и Астраханского края^[41]. Он принимал активное участие в Гражданской войне, сражаясь на стороне большевиков в Астрахани и на Кавказе. Наряду с Серго Орджоникидзе, Анастасом Микояном и другими кавказскими большевиками он играл активную роль в установлении советской власти в этом регионе. Орджоникидзе в итоге стал лучшим другом Кирова^[42]. В своих мемуарах Микоян описывает первую встречу с Кировым осенью 1919 г.:

«Человек живой, пытливый, умный… Был исключительно собранным, подтянутым, цельным человеком, обладавшим к тому же очень твердым характером. Он и по внешнему своему облику необычайно располагал к себе людей. Невысокого роста, коренастый, очень симпатичный, он обладал каким-то особенным голосом… Когда он выступал с трибуны, то сразу покорял массы слушателей… высказывал свои мысли всегда очень ясно, четко, умел хорошо слушать других, любил острое словцо и сам был от личным рассказчиком»^[43].

Орджоникидзе, Микоян и Киров были хорошо знакомы с кавказскими условиями и считали необходимым идти на уступки национальным чувствам местных жителей; поэтому они выступали за то, чтобы Азербайджан, Грузия и Армения стали независимыми советскими республиками. Их поддержали Ленин и Политбюро. Но Сталин выступал против этой линии, он считал необходимым вести борьбу силовыми методами со всеми формами местного патриотизма. Возможно, именно по этой причине Сталин не рекомендовал переводить Кирова из Астрахани на Кавказ, чего хотел сам Киров^[44]. Тем не менее в самом конце 1919 г. Киров был назначен заместителем председателя Бюро по восстановлению советской власти на Северном Кавказе, которое возглавлял Орджоникидзе. В марте 1920 г. Киров впервые за два года приехал во Владикавказ.

Позже в том же году Киров стал полпредом Советской России в Грузии, на территорию которой еще не распространилась советская власть. А осенью вошел в состав советской делегации, которая вела между Советской Россией и Польшей переговоры, закончившиеся подписанием в 1921 г. Рижского мирного договора. В это время Киров несколько раз встречался с Лениным, а также переписывался с ним.

На X съезде Российской Коммунистической партии в марте 1921 г. Киров был избран кандидатом в члены ЦК. С июля того же года он стал — при поддержке Ленина, Сталина и Орджоникидзе — секретарем ЦК КП Азербайджана. В его партийной характеристике того времени говорится: «Устойчивость — во всех отношениях… Энергичный работник… Уравновешен и обладает большим политическим тактом… Великолепный журналист… Первоклассный и великолепный оратор…»^[45].

Следующие пять лет он провел в столице Азербайджана Баку. Его главной задачей являлось увеличение объемов нефтедобычи — Баку был для русских нефтяной Меккой. Проблемой оставались сложные межэтнические отношения на Кавказе. Отношения русских и азербайджанцев были напряженными; на всем Кавказе между различными группами населения вспыхивали ожесточенные конфликты. Киров, похоже, был настроен скептически в вопросе о создании Закавказской советской республики, которая объединила бы Азербайджан, Грузию и Армению.

XIV съезд партии в декабре 1925 г. положил начало процессу, который привел к абсолютной власти Сталина в партии и Советском государстве. Киров поддержал критику оппозиции, особенно Зиновьева, который возглавлял парторганизацию Ленинграда, носившего это имя после смерти Ленина в 1924 гг. «Мы… единодушно… прекратим то, что делается в первой советской столице, на родине коммунистической партии, в Ленинграде», — сказал он^[46].

Ленинградская оппозиция на съезде оказалась в полной изоляции. К концу съезда представители большинства побывали в Ленинграде, где встречались с работниками местных партийных комитетов. Среди этих представителей были также Орджоникидзе, Микоян и Киров. После серьезных столкновений оппозиции с делегатами съезда, Ленинградский губком небольшим перевесом голосов принял решение поддержать на съезде большинство. Впрочем, большинство городских парткомитетов приняло декларацию солидарности с ленинградскими делегатами съезда^[47].

На новый, 1926 г. из Москвы в Ленинград опять направили делегацию, на этот раз от переизбранного Центрального Комитета. Теперь целью поездки была смена руководства ленинградской парторганизации. И на этот раз Киров был одним из эмиссаров Москвы. После долгих пререканий с большинством ленинградской парторганизации Политбюро решило сменить состав вновь избранного Секретариат новыми людьми, в число которых входил Кирова. Но это не соответствовало желаниям Кирова. Еще до этих событий, во время съезда, он писал жене, что его могут направить в Ленинград на постоянную работу, при этом сообщал о своем категорическом отказе^[48]. В последующих письмах он пишет, что делает все возможное, чтобы избежать перевода в Ленинград, «где теперь происходит невероятная склока». Он также высказывает сомнения, сумеет ли справиться с работой^[49].

Но в результате был достигнут компромисс: Киров и другие видные партийцы должны были отправиться в Ленинград на несколько месяцев для проведения «чистки» местной парторганизации. По приезде в город на Неве они начал масштабную кампанию против оппозиции. Особый упор делался на завоевании авторитета в рабочих массах. Киров и другие партийные руководители ходили по заводам, учреждениям и организациям, где дискутировали с лидерами оппозиции. В первые две недели состоялось восемьдесят таких встреч, на десяти из которых председательствовал Киров.

Киров как руководитель ленинградской парторганизации

Теперь, когда Киров был назначен руководителем ленинградской парторганизации, его политическая карьера резко пошла в гору. В середине февраля 1926 г. он был избран первым секретарем Ленинградского губкома ВКП(б). И, похоже, в конце марта — начале апреля было окончательно решено, что он останется в Ленинграде. Киров к тому времени привык к новой работе и находил ее достаточно интересной и доставляющей удовольствие. В июле он был избран кандидатом в члены Политбюро. Его борьба с оппозицией — известной теперь как «объединенная оппозиция» — продолжалась. В том же году Киров произнес не менее 180 речей с обвинениями в адрес оппозиционеров. Его ораторское искусство продолжало совершенствоваться. Выступления Сергея Мироновича были простыми и ясными, что выгодно отличало их от довольно высокомерного тона выступлений Зиновьева. Это, несомненно, способствовало тому, что партийное руководство постепенно перетянуло на свою сторону большинство рабочих на крупных предприятиях.

В итоге Зиновьев и его сторонники потерпели полное поражение, большинство из них не только потеряли свои посты в Ленинграде, но и были вынуждены покинуть город. В октябре 1926 г. на пленуме ЦК именно Киров предложил вывести Троцкого и Каменева из Политбюро и отозвать Зиновьева с поста председателя Исполкома Коминтерна^[50]. На XV съезде ВКП(б) оппозиция оказалась в полной изоляции. Ораторы, которым едва давали говорить, подвергались насмешкам и оскорблениям. Киров целиком разделял точку зрения Сталина, согласно которой оппозиция должна была или безоговорочно капитулировать, или быть изгнанной из партии. Говоря о необходимости усиления внутрипартийной и государственной демократии, он в то же время требовал «самым решительным, самым твердым и самым беспощадным образом» всех, кто не согласен с партийным руководством, «отсечь» от партии^[51].

В это же время постепенно свернули нэп. Как мы видели в гл. 2, в 1928 г. был принят первый пятилетний план, предусматривающий ускоренную индустриализацию. С конца 1929 г. осуществлялась насильственная коллективизация советского сельского хозяйства, повлекшая за собой высылку множества «кулаков» и их семей. Бухарин, Рыков и Томский, протестовавшие против перегибов индустриализации и принудительной коллективизации, были теперь отстранены от партийного руководства.

Роль Кирова на этом этапе развития Советского Союза ясна не до конца. Утверждалось, что Киров и некоторые другие лидеры из сталинского окружения — включая Орджоникидзе, Валериана Куйбышева и Станислава Косиора — были политиками, способными мыслить самостоятельно и не всегда исполняющими капризы Сталина. Считается, что Киров сомневался в некоторых аспектах политики Сталина и вроде бы держался в стороне от кампании по осуждению «правого уклона» вплоть до апреля 1929 г., когда этот вопрос уже был решен^[52].

Согласно А. Г. Авторханову, осенью 1928 г. по распоряжению Сталина была создана секретная «теоретическая бригада» во главе с Кировым и Б. П. Позерном. Их задачей было поставлять Сталину статьи, которые осуждали линию Бухарина. Они должны были составить список работ Бухарина для сопоставления его формулировок с взглядами Маркса, Энгельса и Ленина^[53]. Авторханов ссылается на источник, в котором утверждается, что Политбюро в то время было расколото на два лагеря — бухаринский и сталинский. Куйбышев, Орджоникидзе и Михаил Калинин являлись сторонниками Бухарина, и только позже они перешли на сторону генерального секретаря, в то время как Киров (а также Молотов, Ворошилов, Каганович и некоторые другие) сразу занимали просталинскую позицию^[54]. Впрочем, стоит заметить, что доверие ко многим утверждениям Авторханова, и ранее подвергавшихся критике с разных сторон, серьезно подорвано с тех пор, как в 1990-е гг. были открыты советские архивы^[55].

В 1929 г. группа ленинградских представителей власти, включая руководство Ленсовета и областной контрольной комиссии ВКП(б), потребовала снять Кирова с должности руководителя ленинградской парторганизации. Предлогом послужили его дореволюционная работа в либеральной прессе и его якобы примиренческое отношение к бывшим ленинградским оппозиционерам. Его также обвиняли в том, что в советских учреждениях окопалось множество так называемых бывших людей, т. е. дворян, священников, купцов, фабрикантов, банкиров и бывших царских офицеров. Вопрос обсуждался на закрытом совместном заседании Политбюро и Президиума ЦКК ВКП(б). Во многом благодаря поддержке Сталина Киров вышел из этого противостояния победителем. Его оппоненты в Ленинграде были сняты со своих постов. Впрочем, в постановлении по итогам заседания предреволюционная деятельность Кирова была названа ошибочной^[56].

Но это не помешало Кирову спустя короткое время, в июле 1930 г., стать полноправным членом Политбюро. На XVII партсъезде, проходившем в январе-феврале 1934 г., Киров был переизбран в ЦК. А на послесъездовском пленуме ЦК его переизбрали в Политбюро и Оргбюро. Он был также избран одним из секретарей ЦК^[57]. Получив этот пост, Киров стал могущественнее, чем прежде. Но стоит заметить, что на выборах в Политбюро он занял лишь восьмое место в списках для голосования (из десяти)^[58], т. е. он не был вторым после Сталина, как это часто представляют. Работа Кирова на посту руководителя ленинградской парторганизации — даже после избрания секретарем ЦК — не позволяла ему часто бывать в Москве на заседаниях Политбюро. По той же причине он встречался со Сталиным гораздо реже, чем другие приближенные вождя. Молотов и Каганович, например, встречались со Сталиным в 1931-1934 гг. 460 и 428 раз соответственно, а Киров побывал в его кабинете всего 45 раз^[59].

Киров — «умеренный» сталинист?

Киров был открытым человеком и легко сходился с людьми. Необязательно полагаться на советскую апологетическую литературу, чтобы найти этому подтверждение. Он был популярен и среди партийцев, и среди рабочих Ленинграда; его часто называли «наш Мироныч»^[60]. Российский историк Алла Кирилина показывает его человеком, не склонным к интригам и подсиживанию; она предполагает, что именно по этой причине Сталин доверял ему. Она рисует его блестящим оратором, который никогда не читал по бумажке и всегда тщательно готовил свои речи, старательно отбирая материал и при необходимости используя юмор и пословицы. После выступления на фабриках и учреждениях он отвечал на вопросы работников, выслушивал их мнения и советы. Киров критиковал бюрократов, не знакомых с условиями работы на местах, клеймил чванство и высокомерие зарвавшихся партийных лидеров^[61]. Известный биограф Сталина Роберт Такер тоже описывает Кирова как народного лидера, открытого для общения с самыми разными людьми, которым он часто предлагал помощь^[62].

Кирова часто считают умеренным сталинистом. Это утверждение основывается — как и многие другие мифы, связанные с делом Кирова, — на документе, озаглавленном «Из письма старого большевика», который был опубликован эмигрантским меньшевистским изданием «Социалистический вестник» в 1936 г.^[63] В «Письме» Киров описывается как видный политик, который, хотя и был «стопроцентным» сторонником «генеральной линии», в какой-то мере действовал независимо от Сталина. В отличие от других высокопоставленных чиновников, таких как Каганович и Николай Ежов, Киров якобы поддерживал курс на «примирение с советской общественностью» и «выступал защитником идеи постепенного ослабления террора»^[64].

Мнение о том, что Киров представлял умеренную оппозицию проводившейся политике, было принято на вооружение многими историками, которые включали и другие имена в списки «умеренных» лидеров и сторонников «жесткой линии». Например, Исаак Дойчер еще в 1949 г. утверждал в объемной биографии Сталина, что Киров, Ворошилов, Ян Рудзутак и Калинин являлись в партийной верхушке «либералами», в то время как Молотов и Каганович «были главными сторонниками сильной руки»^[65]. Все же Дойчер считал, что верность Кирова Сталину не подлежит сомнению. Такер называет Кирова «прирожденным лидером» тех членов Политбюро, которые поддерживали курс на умиротворение, Орджоникидзе — «прирожденным вторым лидером». Также к предполагаемым умеренным относились Куйбышев, Косиор и Рудзутак. Помимо них Такер упоминает Калинина и Ворошилова, как возможных сторонников «мягкой» линии, полагаясь в этом на слова Дойчера и «Письмо старого большевика»^[66].

В гл. 2 упоминалось, что три якобы события заставили предположить отдельных историков, что Киров представлял умеренную оппозицию Сталину, и, как они считают, привели к конфликту между ними. Одно из них — дело Рютина: Киров якобы выступал против казни Рютина, на которой настаивал Сталин. Остальное — это события, происходившие на XVII съезде ВКП(б) в январе-феврале 1934 г., когда Кирова, как полагают некоторые исследователи, попросили сменить Сталина на посту Генсека, и на выборах в ЦК против Сталина было подано множество голосов, в то время как Кирова поддержали почти единодушно. Более подробно эти вопросы будут обсуждаться в гл. 9.

После решения 1929 г., которое признавало дореволюционное политическое прошлое Кирова «ошибкой», Сталин «взялся» за Кирова, или, как выразился российский историк Олег Хлевнюк: «Это было равносильно мине, находившейся под ногами Кирова весь остаток его политической карьеры. Взорвется она когда-нибудь или нет, зависело от Сталина»^[67]. Только по этой причине Кирову было бы сложно поддерживать политику, отличную от той, которую представлял Сталин, даже если бы он и хотел.

В то время Кирова не рассматривали как «умеренного» или находившегося в оппозиции Сталину политика. Кирова не считали теоретиком: все сходились во мнении, что он прагматик, «практический политик». Молотов утверждал, что Кирову не хватает теоретической подготовки, у него нет способностей к организационной работе. Его сильной стороной была прямая работа с массами — он был отличным агитатором. Молотов также утверждал, что вокруг Кирова часто группировались «правые», хотя сам он был не способен это заметить^[68]. Последний пункт, возможно, объясняет широко распространившееся позже утверждение, что Киров представлял собой своего рода политическую альтернативу Сталину.

Оппоненты Сталина вовсе не считали Кирова либералом. Рютинцы^[69] называли его кадетом^[70], оппортунистом, который сумеет приспособиться к любому политическому режиму, они говорили о покровительстве, оказываемом Сталиным Кирову^[71]. Троцкий называл Кирова «посредственностью» и «средним болваном»^[72]. «Киров был администратором средних способностей», по мнению Tpоцкого, «…он не имел никакого политического веса»^[73].

Утверждение, что Киров был «умеренным» или даже противостоял Сталину, также оспаривается многими исследователями. К концу 1970-х гг. итальянский историк Франческо Бенвенути пришел к выводу, частично основанному на изучении публичных речей Кирова, что в них невозможно найти какие-либо отклонения в сторону «умеренности» от сталинистской партийной линии; в 1934 г. более умеренную политику поддерживали все советские вожди^[74]. Чуть позже к такому же выводу пришел американский историк Джон А Гетти^[75]. После открытия советских архивов теория о том, что Киров был умеренным политиком, еще более пошатнулась^[76]. Российские историки, хорошо знакомые с партийными архивами, доказываю несостоятельность данной точки зрения. Олег Хлевнюк, исследовавший подобные утверждения на протяжении последних двадцати лет, пришел к выводу, что такой оппозиции не существовало^[77].

Киров был одним из ближайших союзников Сталина, и активно участвовал в борьбе с оппозицией не только в Ленинграде в 1926 г., но и позже; об этом говорят его статьи и речи^[78]. В его деятельности на посту первого секретаря Ленинградского обкома партии и Северо-Западного бюро ЦК ВКП(б) нет явных признаков отклонения от жесткой линии сталинской «революции сверху» 1930-1933 гг. Киров помогал проводить ускоренную индустриализацию и насильственную коллективизацию на северо-западе России. Киров вместе со Сталиным, Ворошиловым, Микояном и Андреем Ждановым и другими деятелями входил в комиссию по рассмотрению вопросов, связанных с коллективизацией, организацией колхозов, обложением крестьян налогами и т. п. Он нес прямую ответственность за катастрофическую сельскохозяйственную политику, которая привела к высылке миллионов людей и голоду, буквально выкосившему целый ряд регионов Советского Союза в 1932-1933 гг.

Киров также частично несет ответственность за репрессии в отношении интеллигенции и других непролетарских слоев в Ленинграде того времени. Из Академии Наук СССР, до 1934 г. базировавшейся в Ленинграде, безжалостно вычистили более пятисот ученых, в т. ч. с целью обеспечить жильем быстро растущий в ходе индустриализации в Ленинграде рабочий класс, Киров выступил за высылку из города десятков тысяч ленинградцев непролетарского происхождения. Это касалось не только бывших царских чиновников и капиталистов, но и многих представителей свободных профессий: юристов, инженеров, ученых и деятелей культуры.

Во время индустриализации и ускоренного развития транспортной инфраструктуры ссыльные и заключенные многих лагерей являлись рабочей силой. Киров собственными глазами видел тяжелые условия труда подневольных работников, но он рассматривал этот вопрос с точки зрения эффективности. Поэтому он решил упорядочить и рационализовать принудительный труд, обеспечить заключенным минимум условий и поощрять интенсивность труда, вознаграждая лучших рабочих. С 1931 г. он поддерживал законы, по которым сокращались сроки за «ударный труд» (но это не распространялось на политзаключенных)^[79].

Киров полностью поддержал строительство печально известного Беломорканала, который должен был соединить Балтийское и Белое моря. Его строительство было завершено в рекордно короткие сроки в 1932-1933 гг. благодаря широкому использованию принудительного труда. Органы госбезопасности — ОГПУ — несли ответственность за осуществление этого проекта, который стоил жизни десяткам тысяч подневольных рабочих. Киров дважды посещал строительство и хвалил органы за их усилия. Однако он выступил с инициативой досрочного освобождения заключенных, добившихся лучших показателей при строительстве канала; это также относилось и к политзаключенным^[80].

Киров также во многом ответственен за рост культа личности. В декабре 1929 г. на пленуме Ленинградского обкома в связи с подготовкой к пятидесятилетию Сталина Киров произнес пылкую речь, восхваляющую вождя. Культ Сталина развивался постепенно, но особенно ярко проявился при подготовке и во время XVII съезда партии в январе-феврале 1934 г. И на областной партконференции перед съездом, и на самом съезде Киров был в первых рядах среди тех, кто прославлял Сталина. Конечно, не он единственный из партийной верхушки пел дифирамбы вождю, но, будучи одним из руководителей партии и государства, он нес особую ответственность за такое развитие событий.

Политические репрессии в Ленинграде были не менее жестокими, чем в других частях страны; скорее, наоборот. В 1932 г., когда Киров вроде бы поддержал более мягкую линию в деле Рютина, в Ленинградской области ОГПУ арестовало 37 тыс. чел. Это примерно 9 % всех арестованных органами госбезопасности в том году в Советском Союзе, при этом население области составляло 4,2 % населения страны^[81]. Введение новой паспортной системы, которая обязывала всех жителей крупных городов иметь прописку, привело к высылке 100 тыс. ленинградцев из «бывших» на проживание за пределы стокилометровой зоны вокруг города^[82].

Хотя эти репрессии проводились не лично Кировым (вина за них полностью лежит на ОГПУ), мы знаем, что Киров не сопротивлялся этим жестоким мерам. Напротив, он выступал за них во время новой волны террора, последовавшей после кризиса 1932 г. И его поведение во время противостояния с группой Смирнова-Толмачева-Эйсмонта в ноябре того же года было столь же жестким и непримиримым, как и поведение других сталинистов в Политбюро^[83].

Содержание речей и статей Кирова не позволяет сделать выводы о сколько-нибудь значимых различиях между его и сталинской позициями. Это относится и к тем периодам, когда партийное руководство немного смягчало репрессии. В 1933 г. Сталин, похоже, не меньше, чем Киров^[84], выступал за проведение умеренной политики. И осуществление более умеренной политики в 1934 г., названное Хлевнюком «”мягким” сталинизмом», было инициировано самим Сталиным. Киров в этом процессе активной роли не играл^[85]. Следовательно, между политическими взглядами Кирова и Сталина ни в самые суровые годы режима, ни в более мягкие времена нельзя найти реальных различий.

Кирова нельзя считать не только умеренной альтернативой Сталину, но даже влиятельным политиком. Он редко посещал заседания Политбюро в Москве. Хлевнюк описывает его как человека, который вел себя не столько как член Политбюро, сколько как руководитель одной из важнейших местных парторганизаций. Инициативы Кирова ограничивались только Ленинградом, что позволяет вслед за Хлевнюком сделать вывод: «В общем, из доступных пока документов никак не удается вывести не только образ Кирова-лидера антисталинского крыла партии, не только образ Кирова-“реформатора”, но даже обнаружить сколько-нибудь деятельное участие Кирова в разработке и реализации того, что называется “большой политикой”»^[86].

 

Глава 4. Убийца

 

Кто же такой Николаев? Каково было его происхождение, чем он занимался, какие у него были политические убеждения? Что можно сказать о его характере? Что заставило его убить Кирова? Здесь мы только немного коснемся последнего вопроса, в полной мере он будет рассмотрен в гл. 10.

Леонид Васильевич Николаев родился в Санкт-Петербурге в 1904 г.; следовательно, в момент убийства ему было тридцать лет. Это был сгорбленный человек, небольшого роста с короткими ногами и длинными, как у обезьяны, руками. В детстве он переболел рахитом, из-за чего одна нога деформировалась и осталась такой навсегда. Он также страдал от судорог и ревматизма.

Николаев рос в бедности, у него было трудное детство. Его отец, запойный пьяница, умер, когда Николаеву было всего четыре года; для того чтобы прокормить и одеть себя и своих детей, его матери Марии Николаевне приходилось брать дополнительную работу. После революции она работала уборщицей в одном из городских трамвайных депо. У Николаева были две сестры — Екатерина и Анна, родившиеся соответственно в 1899 и 1907 гг., а также брат Петр, 1911 года рождения. В детстве два года Николаев провел в гипсе в больнице; из-за болезней мальчик не мог ходить до одиннадцати лет; когда его здоровые сверстники прыгали и играли, ему оставалось только сидеть и смотреть на них. Некоторых из своих товарищей, Георгия Соколова, Игнатия Юскина и Ивана Котолынова, он позднее назовет своими сообщниками в деле об убийстве Кирова. Николаев ходил в школу шесть лет и был хорошим учеником. Он много читал и всегда проявлял большой интерес к газетам, периодическим изданиям и книгам^[87].

Профессиональная карьера Николаева

Во время гражданской войны в возрасте всего шестнадцати лет Николаев некоторое время проработал секретарем сельсовета в Саратовской области^[88]. Скоро, однако, он возвратился в Петроград (так стал называться Санкт-Петербург после начала войны в 1914 г.). По-видимому, он сначала работал санитаром в военном госпитале, после чего занял незначительную конторскую должность в Петроградском Совете, которой добивался в течение года. В 1920 г. Николаев вступил в комсомол. В 1922-1923 гг. он работал управляющим делами в комсомольском комитете Выборгского района Петрограда, где видные должности занимали Котолынов и Андрей Толмазов (еще один друг детства, которого Николаев позже также назвал сообщником в деле об убийстве Кирова).

Его обязанности в Выборгском райкоме комсомола были очень разными: он вел протоколы заседаний райкома, являлся завхозом. Работая в райкоме, он два раза подавал заявление с просьбой о рекомендациях для вступления в партию. Оба раза его просьбы были удовлетворены, однако по неизвестным причинам он ими так и не воспользовался. Летом 1923 г. он подал заявление об освобождении его от обязанностей управляющего делами Выборгского райкома комсомола и переводе на работу на производстве (в то время такая работа считалась достаточно престижной). Тем не менее потом он изменил свое намерение и подал заявление на прием в школу артиллерийских техников; в этом ему было отказано. Отказ был подписан Котолыновым. В октябре 1923 г. он числился учеником слесаря завода «Красная Заря»; видимо, он также занимал там должность секретаря комсомольской организации. Во время работы на заводе «Красная Заря» он вступил в партию. При этом Николаев был тяжелым человеком, постоянно обращался с различными жалобами в партийные органы. Его отношения с коллегами также трудно назвать безоблачными.

В 1925 году его призвали на военную службу, однако ввиду слабого здоровья ему предоставили 12-месячную отсрочку. Когда его спросили, не служил ли он ранее в Красной Армии добровольцем, он ответил отрицательно. Вместо военной службы он нашел себе новую работу в Луге, небольшом городке к западу от Новгорода, где занял должность управляющего делами местного уездного комитета комсомола. Однако неприятности его преследовали. Хотя он, видимо, и обладал достаточным опытом для выполнения своих обязанностей, но всего год спустя его без причин уволили.

Именно в Луге Николаев встретился со своей будущей женой Мильдой Драуле, которой было суждено сыграть большую роль в спекуляциях на тему убийства Кирова. Так, по одной из версий убийства, она якобы являлась любовницей Кирова, а мотивом преступления, совершенного Николаевым, была ревность.

Мильда Драуле родилась в 1901 г. в семье латышей, недалеко от Санкт-Петербурга^[89]. Ее отец был сельскохозяйственным рабочим в имении. С пяти лет она пасла скот; позже занималась поденными сельскохозяйственными работами. Ходить в школу девочка могла только зимой. После окончания школы в 1916 г. она продолжала заниматься сельскими работами до 1919 г., когда стала конторской служащей в волостном исполкоме. Оттуда ее вскоре послали учиться на губернские продовольственно-статистические курсы, по окончании которых она готовила статистические данные и занималась распределением продовольствия. После этого она некоторое время работала в Петрогубпродкоме и статистическом бюро, где занималась определением размеров продразверстки и продналога в Петроградском регионе. В 1922-1926 гг. Мильда работала в Луге, где и встретила Николаева. Она была членом партии с 1919 г. Во время гражданской войны ее арестовали и чуть не расстреляли белые^[90].

В Луге Драуле работала вместе с Николаевым в местной комсомольской организации. Они поженились в 1925 г.; в 1927 г. у них родился сын^[91]. Мильду Драуле описывают как красивую женщину с хорошей фигурой, румяными щеками и прекрасными золотистыми волосами. Она отличалась спокойствием, осторожностью и была отличной хозяйкой. Окружающие считали ее серьезной, независимой женщиной, преданной своей семье^[92].

Покинув Лугу, Николаев, Драуле, их сын и родители Драуле перебрались в Ленинград (так стал называться Петроград после смерти Ленина в 1924 г.). Николаев начал работать на заводе «Красный Арсенал»; официально он числился слесарем, позднее — строгальщиком^[93]. На самом деле он выполнял различные конторские обязанности или же функции диспетчера отдела материально-технического снабжения. В 1926 г. его снова призвали на военную службу, но опять признали не пригодным к службе по состоянию здоровья. Однако через год его признали годным к нестроевой службе. После этого Николаев попросил отсрочки от военной службы семейному положению. Первоначально его просьба была отклонена, однако позднее он был освобожден от службы более высокими инстанциями. Тем не менее он продолжал оставаться военнообязанным.

Николаев уволился с завода «Красный Арсенал»; по всей видимости, он был недоволен своей зарплатой, по поводу чего поднял шум в печати. Подлинная же причина его увольнения так и осталась неизвестной. Во время чистки партии в 1929 г. он получил выговор за это дело, однако сохранил свой партбилет. В это же время Николаев стал виновником дорожного происшествия: совершил наезд на велосипеде на пешехода, который получил травму. Николаев был оштрафован за неосторожную езду, заплатил пострадавшему компенсацию; он на это остро отреагировал. Данный случай рассматривался местными партийными органами, которые объявили Николаеву выговор^[94].

Спустя некоторое время Николаева перевели на завод им. Карла Маркса, работа на котором у него снова не заладилась. В апреле 1931 г. Николаев попал на службу в областной комитет партии в Смольном. Шесть месяцев спустя его перевели в областной совет общества «Долой неграмотность». В апреле 1932 г. райком партии рекомендовал его на новую должность — референт в промышленном отделе обкома партии, который также находился в Смольном. Он проработал там ровно четыре месяца, после чего снова поменял работу — на этот раз его зачислили инспектором находившейся в Смольном Инспекции цен Рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрина)^[95].

Во время чистки партии в 1933 г. его работа рассматривалась на заседании Контрольной комиссии Ленинградского обкома партии, которая установила, что его работа в качестве инспектора цен «не всегда была продумана»: как считалось, он пытался делать все очень быстро (очевидно, что у него не было никакого желания хорошо работать даже в тех случаях, когда он мог это делать). Предлагалось вынести ему предупреждение с тем, чтобы он не наделал бы больших ошибок. Тем не менее комиссия постановила считать его дело закрытым^[96].

В октябре 1933 г. наш герой был принят на работу инструктором по приему документов в Ленинградское отделение Института истории партии^[97]. Его работа в этом качестве нареканий не вызывала. Он получал хорошую зарплату в размере 250-275 руб. в месяц. По-видимому, он старался продвинуться по карьерной лестнице и поступил в Коммунистический университет. Его жена также делала успешную карьеру. После того как семья Николаева перебралась в Ленинград, Мильда Драуле занималась различной работой, была бухгалтером и управляющей делами.

С 1930 г. она работала в аппарате Ленинградского обкома партии в Смольном, и в. течение некоторого времени Драуле и Николаев работали в одном здании. На учете Мильда состояла в партийной организации Смольного. Как и все партийцы, она имела общественные нагрузки: как член бюро ячейки она проверяла задолженности по партийным взносам. Во время чистки партии в 1933 г. она не пострадала, т. к. ее дети часто болели и она редко посещала партсобрания; при этом она никогда не имела никаких партийных взысканий. Было сочтено, что она имеет право состоять в партии^[98].

В конце 1931 г. у Николаева и Драуле родился второй сын. Весной 1933 г. она начала работать в Ленинградском управлении уполномоченного наркомата тяжелой промышленности с окладом 250 руб. Потом ее назначили на ответственную должность, и ежемесячный оклад Мильды Драуле был теперь 275 руб.^[99] Незадолго перед этим семья Николаева переехала в трехкомнатную квартиру в новом доме. Как представляется, эту семью ожидало хорошее будущее (по крайней мере в материальном отношении).

Исключение Николаева из партии и новое увольнение

Однако скоро их положение коренным образом изменилось. После всего шести месяцев работы в Институте истории партии в апреле 1934 г. местная парторганизация в рамках кампании по улучшению работы железнодорожных дорог мобилизовала Николаева и направила его на транспорт. Ссылаясь на состояние здоровья и семейные обстоятельства, Николаев отказался выполнить этот приказ. Тогда партком Института решил исключить его из партии «за отказ подчиниться партдисциплине, обывательское реагирование на посылку по партмобилизации (склочные обвинения ряда руководящих работников-партийцев)». Он потерял работу и в Институте. Николаев подал апелляцию, и после признания им своих ошибок апелляционная инстанция рекомендовала восстановить его в партии. При этом он получил строгий выговор за нарушение дисциплины и мелкобуржуазные настроения. Данная рекомендация была утверждена партийными органами 17 мая 1934 г.^[100] Тем не менее на свою работу в Институте истории партии Николаев так никогда и не вернулся.

С апреля 1934 г. Николаев был безработным. Выборгский райком партии предлагал ему несколько мест работы. Однако Николаев отказался от всех этих предложений, ссылаясь на разные причины. Предложенные места были связаны с работой на производстве с очень маленькими окладами — от 70 до 120 руб. (в отличие от 250-275 руб., которые он получал в Институте истории партии). Николаев обращался с претензиями в различные учреждения, жалуясь на несправедливое и бессердечное отношение к себе. Он требовал снятия с себя партийного выговора и восстановления на работе в Институте истории партии. Подобные жалобы он писал и Кирову^[101].

Личность Николаева

Профессиональная карьера Николаева и его конфликты с партийными организациями после его увольнения из Института истории партии характеризуют его как сварливого и конфликтного человека. В течение пятнадцати лет он поменял не менее чем тринадцать мест работы, зачастую из-за своего вздорного и неуживчивого характера.

Во время допросов после убийства Кирова родственников Николаева расспрашивали и о его характере. Двоюродный брат рассказал, что в детстве Леонид был очень раздражительным, злобным и мстительным мальчишкой и остался таким, когда повзрослел^[102]. Конечно, жена Николаева не была столь сурова в своих оценках. На допросе

после убийства Кирова она характеризовала Николаева как «впечатлительного и чуткого» человека. При этом, по ее словам, он был нервным и вспыльчивым. Драуле также сказала, что эти качества «особо резких форм (у него) не принимали»^[103]. И у нас есть все основания согласиться с комментариями Кирилиной. По всей видимости, с течением времени эти черты характера стали принимать более резкую форму, иначе Драуле вообще бы о них не упомянула^[104]. Мильда Драуле также описывала его как волевого и настойчивого человека^[105]. По словам сотрудника НКВД, который допрашивал Драуле 2 декабря (с ним впоследствии беседовала Кирилина), жена считала Николаева скрытным и молчаливым человеком. Она никогда не слышала от него рассуждений на политические темы; по натуре он был замкнутым и упрямым; на работе у него никогда ничего толком не получалось, и в целом она считала своего мужа неудачником^[106].

О. А. Лидак, директор Ленинградского отделения Института истории партии, в котором работал Николаев, отмечал, что тот был странным, неуравновешенным и нервным человеком. Один из его ближайших знакомых описывал его как мрачного, надменного и не очень общительного типа. На собрании партийной комиссии Института истории партии в апреле 1934 г., на которой рассматривалось персональное дело Николаева, его поведение вызвало общее возмущение, и участники собрания кричали на него. Днем позже на собрании партийной комиссии, рассматривавшей это же дело, один из присутствующих даже спросил, можно ли считать его полностью нормальным человеком. Один из бывших сотрудников НКВД, выступавший с оценками тех событий перед одной из комиссий по расследованию убийства Кирова уже в хрущевские времена, заявил, что в 1930-е гг. ему говорили, что Николаев был «умственно отсталым человеком». Г. С. Люшков, один из людей, которые отвечали за допросы во время следствия, говорил о Николаеве как о психически неуравновешенном человеке. По его словам, он был «много страдавшим, неудовлетворенным своей жизнью человеком <…> он нелегко сходился с другими людьми». Кроме того, Люшков описывал Николаева как тщеславного человека, имевшего слишком высокое мнение о себе: «Николаев полностью знал биографии всех… знаменитых террористов. Он изучал истории террористов, сравнивал их с собой, старался им подражать. Короче говоря, он возомнил себя великим террористом и смотрел сам на себя через зеркало истории»^[107].

Источники при этом свидетельствуют, что Николаев искренне любил своих детей. Соседи Николаева и Драуле рассказывали, что он очень заботился об их воспитании. Как показывала Мильда во время допросов во время следствия, Николаев любил по вечерам играть с ними. Она также рассказывала, что он много читал и интересовался очень многими вещами; пьяницей не был^[108]. При обыске квартиры Николаева после убийства было найдено множество заметок, блокнотов, дневников и писем, содержащих его размышления и рассказы о событиях, а также заявления и просьбы, адресованные различным официальным органам и руководителям. Все эти записи часто называют «дневником Николаева», однако это больше, чем просто дневник. Дальше в данной книге эти записи мы будем называть «записи в дневнике»^[109].

Что же могут рассказать они о личности Николаева? У Николаева было высокое самомнение, он говорил о себе напыщенно и эмоционально. Однажды он написал: «Я редко когда ошибался». В записи от 18 октября 1934 г. содержится следующий пассаж: «Я хочу умереть с такой же радостью, как и родился. Я буду бороться с такой же силой, как жил и работал»^[110]. В своем письме, озаглавленном «Мой ответ перед партией и отечеством», он писал: «Как солдат революции, мне никакая смерть не страшна. Я на все теперь готов, а предупредить этого никто не в силах. Я веду подготовление подобно А. Желябову <…> И готов быть на это ради человечества, оставляя на добрых людей — мать, жену и малолетних детей <…> Привет царю индустрии и войны Сталину»^[111]. Данное письмо датировано 25 августа^[112]. Очевидно, что мысль о каких-либо действиях, которые могут привести его к смерти, посещала этого человека задолго до убийства Кирова. Желябов был одним из руководителей «Народной Воли», которая организовала в 1881 г. убийство императора Александра II. Упоминание Желябова ясно указывает на то, что Николаев действительно замышлял совершение убийства подобного рода.

Примерно к этому же времени относится прощальное письмо Николаева к своей матери, начинающееся словами «Последнее прости…», в котором он пишет: «Скоро для тебя будет большое горе и обида — ты потеряешь меня безвозвратно <…> Я благодарю тебя за жизнь, которую ты мне дала. Ты не унывай и не робей. Я хочу, чтобы ты взяла мое тело, захоронила бы там, где хочешь <…> на память моим детям. Прощай, дорогая моя мама <…> Твой Леонид»^[113]. Еще в одном письме от 14 октября он, обращаясь к «дорогой жене и братьям по классу!», пишет следующее: «Я умираю по политическим убеждениям, на основе исторической действительности… Поскольку нет свободы агитации, свободы печати, свободного выбора в жизни, и я должен умереть. Помощь из ЦК (Политбюро) не подоспеет, ибо там спят богатырским сном»^[114]. Это последнее из упомянутых выше писем может свидетельствовать о том, что у Николаева были определенные политические мотивы для убийства Кирова. Политические убеждения Николаева и возможность того, что он был связан с бывшими оппозиционерами внутри партии, более детально обсуждаются в гл. 5 и 10.

Финансовое положение Николаева

На что же жил Николаев после того, как потерял работу в апреле 1934 г.? Особенно интересным этот вопрос предстает в контексте так называемого консульского дела, согласно которому Николаев якобы брал деньги у иностранных консулов^[115]. Мы немного знаем о финансовом положении его семьи в годы, непосредственно предшествовавшие убийству Кирова. Есть данные, что ему плохо платили на заводе «Красный Арсенал» и что его жена испытывала трудности при поиске постоянной работы^[116]. Однако потом финансовое положение этой семьи существенно улучшилось. Например, в 1933-1934 гг. они снимали дачу, что говорит о наличии кое-каких накоплений^[117]. Так как теща Николаева жила с ними, то всего в их семье насчитывалось пять человек^[118].

После того, как Николаев потерял работу в Институте истории партии, сведения о финансовом положении его семьи довольно противоречивы. Записи в дневнике свидетельствуют о том, что после его увольнения семья испытывала определенные финансовые трудности. Например, 11 июля он написал: «Деньги на исходе, берем взаймы. Сегодня весь мой обед состоял из 2х стаканов простокваши». Еще одна похожая запись была сделана 21 ноября: «Сегодня принес с огорода ½ мешка картошки. На лице у всех улыбка, радость. Изоголодались до того, что хоть г… мешок принеси — рады будут…»^[119]. В адресованном Политбюро письме (октябрь 1934 г.) он пишет, что скоро он и его семья будут выброшены из квартиры. В том же самом письме он требует, чтобы ему немедленно дали путевку в санаторий; «если нет этой возможности, то я должен бросить веру и надежду на спасение»^[120]. Зарплаты его жены было явно недостаточно для того, чтобы кормить и одевать семью из трех взрослых человек и двух детей. И дача больше не была для них признаком достатка: Николаев использовал этот земельный участок для выращивания картошки^[121].

Тем не менее, по показаниям сестры Николаева, его матери и Ольги, сестры Мильды Драуле, которые они дали на допросах после убийства Кирова, его семья не нуждалась даже после того, как он потерял работу. Так, сестра Николаева, Екатерина Рогачева, утверждала, что в деньги в семье Николаева были даже и в последнее время. Мильда Драуле никогда не жаловалась ей на плохое настроение из-за денег. Семья проживала в квартире «из трех очень хороших комнат»^[122]. Эти комнаты были «очень удобными», и квартира была хорошо обставлена мебелью. Мать Николаева, Мария Николаева, говорила, что его семья никогда не испытывала каких-либо финансовых затруднений. Что касается детей, то за ними хорошо присматривали, и они были «полностью обеспечены всем необходимым, включая молоко, масло, яйца, одежду и обувь». На протяжении тех трех или четырех месяцев, когда Николаев был безработным, положение его семьи несколько ухудшилось, «однако даже и тогда они не испытывали особой нужды». Ольга Драуле также считала, что финансовое положение семьи Николаева только «несколько ухудшилось»^[123].

Сделать на основе всех этих сведений какие-либо выводы затруднительно. В том, что Мильда Драуле не рыдала по поводу бедственного положения своей семьи, нет ничего удивительного. Видимо, она не принадлежала к тому типу людей, которые готовы жаловаться на жизнь без веских на то оснований. Записи же в дневнике Николаева говорят о том, что финансовое положение их семьи коренным образом ухудшилось. Однако если предположить, что на самом деле он делал записи в дневнике в расчете на то, что они будут опубликованы после этого драматического убийства, то нельзя быть уверенными в их правдивости. В любом случае следует констатировать, что семейный доход сократился наполовину, что могло в определенной степени ухудшить материальное положение семьи Николаева (хотя и не так сильно, как об этом свидетельствуют записи в его дневнике).

Планы убийства, разработанные Николаевым

По поводу психического состояния Николаева в предшествовавшие убийству месяцы Мильда Драуле заявила, что исключение из партии сильно повлияло на него, он выглядел подавленным. Однако Николаев не был настроен против советской системы. Скорее, его раздражало, как он считал, бездушное отношение лично к нему. Постепенно он все более и более уходил в себя, стал необщительным. Подобное состояние усугублялось стесненными финансовыми условиями жизни его семьи и чувством вины, что он не в состоянии ничего исправить^[124].

Николаев рассказывал о своем бедственном положении своим знакомым. Особенно он жаловался на отсутствие работы, упоминал при этом свои болезни и нужду. Он выражал свою неприязнь к партийным организациям с их бюрократизмом, руководители которых забыли реальную жизнь и т. д.^[125]

Заявления Николаева на допросах после убийства Кирова по поводу того, как он решился на преступление, довольно противоречивы. Так, во время допроса 1 декабря он заявил, что эта мысль впервые пришла ему в голову в начале ноября. Однако позднее, когда Николаев назвал своими сообщниками Котолынова и других, он уже говорил о сентябре^[126]. Если судить по дневнику, то впервые он задумался об убийстве еще в августе. В его записях планы убийства постепенно становятся все более конкретными. Но до того момента, когда он понял, что готов к реализации этих планов, прошло некоторое время. Он разрывался между желанием писать письма руководителям партии и желанием отомстить одному из них.

Свое убийство он собирался совершить с помощью револьвера, который находился в его распоряжении. В то время не было ничего удивительного в том, что члены партии хранили дома оружие: после Гражданской войны у населения России на руках осталось много оружия, контроль за которым был довольно-таки слабым. По одной из мифических версий убийства Кирова, этот револьвер Николаеву якобы дал некий сотрудник НКВД. Но это в корне неверно; мы вернемся к этому утверждению в гл. 10.

В октябре 1934 г. Николаев составил «политическое завещание», которое он адресовал Политбюро. В нем он пишет, что в течение последних трех месяцев он чувствовал себя «заживо погребен (!)», что он опутан «цепью клеветы», а также что он чувствует себя «морально убитым»^[127]. Письмо в адрес Политбюро было одним из многих, которые он написал в то время. Несмотря на то, что его заявление с просьбой снять выговор, объявленный ему после восстановления в партии, было в начале июля отклонено, он продолжал подавать такие же апелляции — сначала в горком, а потом и в обком Ленинградской партийной организации.

Ответы на его обращения были одинаковы: «Никаких оснований для снятия выговора нет». В июле он отправил письмо Кирову, а в августе — Сталину; в октябре он снова написал Кирову и в Политбюро. Эти письма были в основном одинаковыми. В июльском письме он писал Кирову, что занимал ответственные должности в течение многих лет и активно боролся с объединенной оппозицией. Он представлял себя как верного сына партии, который в течение уже четырех месяцев не имеет работы. Он жаловался, что у него нет средств содержать себя, но это никого не беспокоит. В своем письме Сталину и в Политбюро он сетовал по поводу плохого отношения к нему со стороны «бездушных чиновников» и «бюрократов», говорил, что является честным и принципиальным человеком, который сильно страдает от необоснованной критики в свой адрес. Он также упоминал свое плохое финансовое положение и говорил, что ему необходимо получить работу^[128]. В своем письме Кирову от 30 октября он повторяет просьбу о помощи и предупреждает: «Я на все буду готов, если никто не отзовет(ся), ибо у меня нет больше сил…»^[129]. Записи в его дневнике также содержат мысли о мести «бездушным чиновникам» и его готовности убить одного из них: «Лидак, Чудов», однако «лучше всего, Киров»^[130].

15 октября Николаев пытался лично пообщаться с Кировым недалеко от его дома. Однако был арестован, доставлен в Ленинградское управление НКВД; после короткого допроса его освободили. Это событие часто упоминают как свидетельство участия НКВД в подготовке убийства Кирова. Более подробно мы рассмотрим эту версию в гл. 10. Но если верить записям в дневнике Николаева, то он вовсе не собирался убивать Кирова в тот день, а просто хотел встретиться с ним^[131]. Тем не менее во время допроса 8 декабря он заявил нечто другое. Когда он шел за Кировым и Чудовым, то ему якобы пришла мысль, что он может воспользоваться этой благоприятной ситуацией и реализовать свой преступный замысел. Николаев не стал стрелять, потому что в этом случае он должен был убить обоих, но это не входило в его планы^[132]. Здесь мы должны определить, чему же нам верить — записям в его дневнике или все более и более фантастическим показаниям, которые он давал следователям по поводу своих намерений и действий перед совершением убийства.

В конце октября дело Николаева рассматривалось на Контрольной комиссии. Он лично присутствовал на ее заседании. Все его просьбы были отклонены: и требование снять с него выговор, вынесенный Смольненским райкомом партии, и ходатайство о восстановлении его в ранее занимаемой должности в Институте истории партии, и его просьба о путевке в санаторий^[133].

После этого его планы убийства стали более конкретными. К 5 ноября Николаев, по всей видимости, окончательно решился на покушение. Однако, как писал в своем дневнике, он пришел слишком поздно и не смог выполнить свой план. Похоже, смелость покинула его. Но уже 9 ноября он написал в дневнике, что теперь готов: «Иду под расстрел, пустяки — только сказать легко». Пять дней спустя (i4 ноября) он делает новую попытку. Местом для покушения он выбрал железнодорожный вокзал, на который прибывают поезда из Москвы. Киров 13 ноября присутствовал в Москве на заседании Политбюро и возвращался в Ленинград на следующий день на экспрессе «Красная стрела». Но и на этот раз Николаев опоздал. Кроме того, Киров был окружен людьми — «как мал(енького) вел(и)»^[134]. На одном из допросов после убийства Николаев заявил, что он прибыл на вокзал одновременно с Кировым и встречавшие его люди ходили от перрона к своим автомобилям, ожидая прибытия Кирова. Как он сказал: «Я не стрелял, так как пришел впопыхах, не имел времени набраться перед выстрелом решимости»^[135].

После неосуществленной попытки убийства Кирова 14 ноября Николаев все еще надеялся, что справедливость восторжествует. 21 ноября он написал новое письмо Кирову с просьбой объективно разобраться в его деле. Он написал следующее: «Я уже восьмой месяц без работы, голодают дети»^[136]. На следующий день он сделал в дневнике такую запись: «Пусть меня убьют, но пусть и знают, как терзают и бьют рабочий класс, его верных сыновей. Я не один страдаю, я готов бороться до последнего издыхания, но у меня нет больше надежд на спасение»^[137].

Именно в это время Николаев и разработал план своего убийства. Этот план нашли у него после ареста. В нем две страницы, и стоит неопределенная дата — «Х1/1934 г.» В плане много разных сокращений^[138]. Автор стремился к тому, чтобы продемонстрировать сильную волю и смелость. Он также рассуждает, как надо спрятать оружие, следует ли ему забинтовать левую руку или же, может быть, взять с собой пакет или портфель, чтобы правая рука оставалась свободной. Николаева очень занимал вопрос, в каком именно месте совершить убийство. Всего он рассматривал пять вариантов: у дома Кирова, в Смольном или же в одном из трех мест, расположенных между Смольным и домом, где жил Киров. Его также очень интересовало, каким именно образом ему следует совершить убийство, т. е. стрелять в Кирова спереди или сзади, и сколько сделать при этом выстрелов. Николаев также рассматривал возможность того, что он сначала задаст Кирову вопросы о своем деле, почему он не получает ответа на свои письма.

* * *

Имеющиеся в нашем распоряжении источники описывают Николаева как неуравновешенного и не удовлетворенного своим положением человека. Не следует забывать, что он уже сменил тринадцать мест работы. Он был безработным, чувствовал себя несправедливо обиженным и был озлоблен пренебрежительным отношением к нему партийной бюрократии. Николаева переполняло чувство мести по отношению к тем, кого он считал ответственными за свои несчастья; после напрасных обращений за справедливостью к высшим партийным органам он был способен на отчаянные поступки.

Таким образом, у Николаева были личные мотивы, чтобы отомстить партии. Высшим партийным руководителем в Ленинграде был, как известно, Киров^[139]. В то же время дневник и письма показывают возбуждение и гнев Николаева, который воображал себя героем в лучших традициях российского терроризма. Это убийство должно было обеспечить ему место в истории, прославило бы его как нового Желябова или Радищева^[140].

 

Глава 5. Официальные версии

 

Официальные версии, выдвинутые сразу после убийства: от белогвардейцев до «Ленинградского центра»

В воскресенье 2 декабря на первых полосах советских газет было размещено сообщение об убийстве Кирова. Газеты «Правда» и «Ленинградская правда» вышли с практическими одинаковыми первыми страницами, где были размещены сообщения и заявления правительства и Центрального Комитета коммунистической партии. Краткое правительственное сообщение выглядело следующим образом:

1 декабря, в 16 часов 30 минут, в городе Ленинграде, в здании Ленинградского Совета (бывший Смольный), от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса, погиб Секретарь Центрального и Ленинградского Комитетов ВКП (большевиков) и член Президиума ЦИК СССР, товарищ Сергей Миронович КИРОВ. Стрелявший задержан. Личность его выясняется.

Таким образом, с самого начала предполагалось, что было совершено политическое убийство. В этом правительственном сообщении также указывается на то, что убийца действовал не в одиночку, а был «подослан врагами рабочего класса», следовательно, версия убийства по личным мотивам была отвергнута сразу, также как и версия об убийце-одиночке.

Такой трактовки событий и следовало ожидать: с точки зрения властей, использование этого убийства в политических целях выглядело вполне логичным, и допустить существование версии, что оно было совершено по личным мотивам, было равносильно признанию, что убийца имел веские причины ненавидеть Кирова или даже в целом советский режим. Такое отрицание личных мотивов и наличие убийцы-одиночки было выражено во множестве откликов рабочих и политиков сразу после убийства; также было высказано много предположений, кто же на самом деле его совершил^[141].

В течение нескольких дней газеты опубликовали много материалов об убийстве Кирова. Но при этом о самом убийце конкретно говорилось очень мало. Газеты печатали главным образом хвалебные статьи о Кирове, гневные резолюции траурных митингов, проходивших на фабриках и заводах, а также призывы с требованием сурового наказания для виновных в этом преступлении.

Гроб с телом Кирова был установлен в Таврическом дворце^[142], там 2 декабря в 18 час. началась церемония прощания ленинградских рабочих со своим лидером. В 22 час. следующего дня похоронная процессия отправилась к железнодорожному вокзалу, где гроб осторожно погрузили в специальный вагон поезда, отправлявшегося в Москву; там должны были состояться похороны Кирова.

Поезд сопровождала официальная делегация, в которую входили не менее 1200 специально отобранных людей — они представляли на похоронах Ленинград. В Москве также было организовано прощание с телом Кирова. Почти миллион москвичей пришли проститься с ленинградским партийным лидером^[143].

Погребение Кирова состоялось 6 декабря, и следующие несколько дней все газеты были заполнены репортажами о похоронах и выдержками из речей с соболезнованиями по поводу его смерти. «Ленинградская правда» опубликовала большую статью «Наш Киров», посвященную его памяти. Авторами были местные партийные руководители Чудов, Угаров и Ирклис^[144]. Спустя несколько дней был опубликован некролог Кирова, написанный Кодацким^[145]. Публиковались также и соболезнования, поступавшие из-за границы^[146]. Более того, было принято решение о переименовании города Вятки в Киров, выпуске книги, посвященной Кирову, и т. д. Иностранные дипломаты в России отмечали, что в советской прессе о Кирове писали так же благоговейно, как о Ленине после его кончины^[147].

Что касается самого убийства и обстоятельств, при которых это случилось, советская пресса была более сдержанной. 3 декабря в опубликованном кратком отчете НКВД назвал имя убийцы и год его рождения; также было написано, что расследование убийства продолжается^[148]. Указывалось, что Николаев ранее работал в Рабоче-Крестьянской Инспекции города Ленинграда (сокращенно Рабкрин), но никаких упоминаний о том, что он был безработным, а его последним местом службы был Институт истории партии, там не содержалось.

3 декабря газеты также сообщили, что днем раньше утром в Ленинград из Москвы прибыла делегация руководителей партии, возглавляемая самим Сталиным. Сообщалось, что в числе членов делегации были такие деятели, как Молотов, Ворошилов и Жданов^[149].

4 декабря общественность получила дополнительную информацию по убийству. В сообщении НКВД говорилось, что террорист пользовался револьвером системы «наган» и убил Кирова с короткого расстояния выстрелом в затылок. Также был опубликован отчет о вскрытии тела Кирова^[150]. Одновременно были обнародованы различные инициативы властей в связи с происшедшим. В день убийства постановлено, что излагались процедуры расследования террористических актов и вынесения приговоров по таким делам. В тех случаях, когда речь шла об обвинениях, связанных с организацией или исполнением террористических актов, органы следствия отныне были обязаны максимально сокращать сроки расследования. Суды в ожидании помилования отныне были не вправе откладывать приведение в исполнение смертных приговоров по таким делам, т. е. кассационные жалобы по ним отныне не допускались. Таким образом, НКВД был обязан незамедлительно приводить в исполнение смертные приговоры сразу же после их вынесения.

Кроме того, было объявлено о смещении с поста и привлечении к суду за халатное отношение к служебным обязанностям начальника Ленинградского управления НКВД Ф. Д. Медведя, а также его заместителя Ф. Т. Фомина и шести других сотрудников управления. Исполняющим обязанности начальника Ленинградского управления НКВД был назначен первый заместитель наркома НКВД Я. С. Агранов. В середине месяца его сменил на этом посту Л. М. Заковский.

Более того, как оказалось, в Ленинграде и Москве органы арестовали 71 «белогвардейца». Их обвинили в организации террористических актов против представителей советской власти^[151]. Еще через два дня было объявлено, что большинство из них были расстреляны^[152]. Далее, в течение следующих двух недель были осуждены и казнены «белогвардейцы» в Минске и Киеве^[153]. Однако в прямом участии в убийстве Кирова ни один из этих «белогвардейцев» не обвинялся. Их обвиняли, главным образом, в том, что они незаконно проникли на территорию Советского Союза, имея при себе револьверы и ручные гранаты.

Публикации в советской прессе обстоятельств этого убийства создавали неясную и противоречивую картину. В них говорилось только о некоторых конкретных деталях, но отсутствовали какие-либо указания на то, кто мог стоять за этим преступлением, — лишь упоминались «враги рабочего класса». Однако по публикациям первых дней после убийства можно было предположить участие находящихся за границей «белогвардейцев». Карл Радек, известный журналист и в прошлом видный политический деятель, в правительственной газете «Известия» упомянул об измышлениях иностранной прессы относительно участия в этом убийстве левацких радикальных элементов, не довольных возобновлением дружественных отношений между Францией и Советским Союзом. Хотя Радек и высмеивал такие версии, однако он был убежден, что цель «контрреволюционных элементов, готовящих террористические заговоры», заключалась в создании препятствий для подобного сближения. Представляется возможным, что в этом контексте Радек все же связывал «контрреволюционные элементы» с иностранными «белогвардейцами»^[154].

В середине месяца ситуация коренным образом изменилась. 15 декабря состоялось совместное заседание партийных комитетов Ленинграда и Ленинградской области. На этом заседании преемником Кирова был назван Жданов. Вечером того же дня Жданов выступил с обращением ко всем ленинградским большевикам, в котором впервые бывшие оппозиционеры (сторонники Зиновьева) были публично обвинены в убийстве Кирова^[155]. В принятой на совещании резолюции, опубликованной 17 декабря, агенты классового врага, несущие ответственность за убийство Кирова, были названы «антипартийной группой бывших зиновьевцев»^[156]. В тот же день «Правда» напечатала резолюцию аналогичного содержания, принятую на пленарном заседании руководства Московской парторганизации. В газете также была опубликована редакционная статья с подобными обвинениями. В редакционной статье «Ленинградской правды» Зиновьев, Каменев и некоторые другие были названы людьми, которые инспирировали это убийство.

На следующий день эта же газета опубликовала статью «От оппозиции к террору»^[157]. 23 декабря «Правда» сообщила, что неделей раньше в Москве были арестованы Зиновьев, Каменев и несколько других бывших оппозиционеров. Тем не менее следствие не выявило достаточных оснований для привлечения их к суду. Вместо суда их дела были направлены на рассмотрение Особого совещания при НКВД^[158].

Днем раньше, 22 декабря, был опубликован отчет НКВД о расследовании дела, которое отныне стало называться делом «Ленинградского центра». В нем говорилось, что следствие выявило членство Николаева, убийцы Кирова, в тайной антисоветской террористической группе, созданной в Ленинграде бывшими членами зиновьевской оппозиции. Николаев якобы совершил свое убийство по приказу этого «Ленинградского центра». Следствие также установило, что целью данного убийства была дезорганизация деятельности советского правительства посредством совершения подобных террористических актов против видных представителей советской власти для изменения текущей политики в соответствии с бывшей зиновьевско-троцкистской платформой. Следствие якобы выявило восемь членов вышеупомянутого «Ленинградского центра», включая Николаева; все они ранее были сторонниками Зиновьева. Кроме того, в связи с этим делом были арестованы еще шесть человек, которые, как утверждалось, также принадлежали к зиновьевскому блоку. Все арестованные были ранее исключены из партии за их принадлежность к оппозиции, однако потом были восстановлены в партии после признания ими своих ошибок^[159]. Это обстоятельство, разумеется, делало обвиняемых в глазах общественности еще большими мерзавцами.

25 декабря членам «Ленинградского центра» было предъявлено обвинение по статьям 58-8 и 58-11 Уголовного Кодекса СССР^[160]. Статья 58-8 предусматривала наказания лицам, виновным в террористических актах, направленных против представителей советской власти, а также в совершении таких актов, тогда как статья 58-11 предусматривала наказание за контрреволюционную деятельность и пропаганду, а также за участие в контрреволюционных организациях.

Указанным лицам было предъявлено обвинение в создании «контрреволюционной террористической подпольной группы в Ленинграде»; описывались также цели и методы этой группы, в т. ч. и планы убийства Кирова. Все эти обвинения основывались на показаниях обвиняемых и некоторых родственников Николаева, которые те давали во время следствия. В конце обвинительного заключения приводились конкретные обвинения отдельным участникам этой группы.

Согласно обвинительному заключению, эта тайная группа была сформирована в 1933-1934 гг. В группе было руководящее ядро из восьми человек, которое, собственно, и являлось «Ленинградским центром». Остальным шести членам отводилась второстепенная роль. Утверждение о том, что они являются бывшими зиновьевцами, больше не упоминалось. Эти четырнадцать человек якобы были разделены на две подгруппы, действовавшие в определенной степени независимо друг от друга. Одну подгруппу возглавлял И. И. Котолынов, двадцатидевятилетний студент. Котолынов ранее был исключен из партии, как сторонник Зиновьева, однако потом был восстановлен^[161]. Николаев якобы входил в группу Котолынова. По показаниям Николаева, другую подгруппу возглавлял тридцатипятилетний инженер Н. Н. Шатский. В отличие от других бывших оппозиционеров, Шатский не был членом партии, т. к. после исключения в 1927 г. за оппозиционную деятельность его так и не восстановили. Николаев в своих показаниях утверждал, что обе подгруппы активно планировали убийство Кирова. Если внимание Николаева было сосредоточено на рабочем месте Кирова в Смольном, то Шатский готовил убийство Кирова по месту жительства последнего. Обе подруппы также якобы готовили и убийство Сталина.

Помимо этого в обвинительном заключении говорилось, что группа была связана и с иностранными державами. Николаев якобы выражал надежду, что капиталистические государства нападут на Советский Союз, в чем он, Николаев, будет оказывать им всевозможное содействие. Следствие якобы выявило, что Николаев совместно с Котолыновым несколько раз посещал в Ленинграде консульство одного иностранного государства. При этом Николаев предположительно обсуждал с соответствующими лицами помощь, которую они могут предложить их группе, а также предоставлял консулу информацию по интересующим его вопросам. Однажды он якобы даже получил от этого консула 5 тыс. руб. на финансирование деятельности их группы. Через этого консула группа якобы поддерживала контакты с Троцким^[162].

Согласно обвинительному заключению, трое из четырнадцати обвиняемых признали свою вину, в т. ч. и Николаев. Большинство других признались только в принадлежности к тайной контрреволюционной группе и твердо отрицали какое-либо участие в подготовке убийства Кирова. То же самое относилось и к Котолынову, который, отказываясь признавать участие в данном убийстве, все же признал, по-видимому, свою ответственность за участие в контрреволюционной группе, активным членом и руководителем которой он был. Что касается Шатского, то он полностью отрицал свою вину. После того как обвинительное заключение было опубликовано, против обвиняемых началась кампания. На проводившихся по всей стране собраниях рабочие и служащие требовали немедленной казни этих людей. Пресса была полна статей и репортажей аналогичного содержания. Так, например, «Ленинградская правда» напечатала несколько сообщений и писем под общим заголовком «Враги народа должны быть уничтожены»^[163].

Судебный процесс состоялся 28-29 декабря; дело рассматривала Военная Коллегия Верховного Суда СССР под председательством В. В. Ульриха.

Все четырнадцать обвиняемых были приговорены к смертной казни. Приговоры были вынесены в соответствии с постановлением от 1 декабря, поэтому их немедленно привели в исполнение. Приговоры были лаконичны; в них, в частности, говорилось об опасности, грозящей стране из-за границы. Осужденные якобы потеряли всякую надежду на достижение своих целей исключительно путем террористических актов и надеялись на вооруженную интервенцию иностранных держав. В этой связи упоминались и предполагаемые контакты Николаева с иностранным консулом, который, как утверждало обвинение, давал ему деньги^[164]. «Ленинградская правда» опубликовала 30 декабря редакционную статью «Приговор миллионов», в которой говорилось, что данный приговор выражает непреклонное желание рабочего класса уничтожить всех своих врагов раз и навсегда. В комментарии, опубликованном в тот же день, «Правда» поведала своим читателям, что осужденные «отребья зиновьевщины», наученные своими «вождями» ненависти к партии и советскому правительству, ничем не отличаются от деникинских шпионов^[165] и «героев» белогвардейской эмиграции^[166]. В упомянутых выше публикациях в целом отражалось то же самое, что первоначально сообщалось советской публике о ходе следствия и процесса над Николаевым и его предполагаемыми сообщниками^[167]. Прошло, однако, совсем немного времени, и события продолжали развиваться.

«Московский центр» и прочие козлы отпущения

Зиновьев, Каменев и некоторые другие бывшие оппозиционеры были арестованы в середине декабря, но из-за недостатка свидетельских показаний они не были привлечены к судебной ответственности. Тем не менее 16 января 1935 г. газеты сообщили, что Зиновьев, Каменев и семнадцать других подследственных также были привлечены к ответственности по статьям 58-8 и 58-11 Уголовного кодекса. Большинство обвиняемых были бывшими оппозиционерами, ранее исключенными из партии, однако восстановленными в ней после того, как они объявили о своем полном согласии с политикой партии.

Теперь официальное обвинение содержало утверждения о том, что Зиновьев, Каменев и семь других лиц создали «Московский центр», объединивший в себе «ряд наиболее активных членов бывшей антисоветской зиновьевской группировки», а также установили регулярные связи с «Ленинградским центром». «Московский центр» якобы не только просто поддерживал «Ленинградский центр» и настроенных таким же образом людей в других городах, но на протяжении нескольких лет выполнял роль политического центра, возглавляющего тайную контрреволюционную деятельность подобных групп в Москве и Ленинграде.

Это означало и его политическую ответственность за убийство Кирова. Как выразился один из обвиняемых, А. Ф. Башкиров: «Выстрел Николаева явился следствием его (Николаева) пребывания и воспитания в к.-р. троцкистско-зиновьевской организации». В целом эта организация «несет политическую ответственность за этот акт…»^[168]

Во время расследования все обвиняемые признались в своем участии в деятельности «Московского центра» или других контрреволюционных групп; при этом Каменев признавал свою виновность только в событиях до 1932 г. Тем не менее в ходе следствия «не установлено фактов, которые дали бы основание предъявить членам «московского центра» прямое обвинение в том, что они дали согласие или давали какие-либо указания по организации совершения террористического акта, направленного против т. Кирова». Тем не менее их обвинили в том, что они знали о террористических настроениях в «Ленинградском центре» и поощряли их^[169].

Приговор, опубликованный 18 января, повторял обвинительное заключение. Зиновьев и трое других обвиняемых, считавшихся самыми активными участниками контрреволюционных групп, были приговорены к десяти годам тюремного заключения.

Пять человек получили по восемь лет тюрьмы, семь — по шесть лет, тогда как Каменев и двое других, как «менее активные участники», были приговорены к пяти годам тюремного заключения^[170].

В то же время было объявлено, что за участие в «контрреволюционных зиновьевских группах» 78 человек были приговорены к срокам от четырех до пяти лет лагерей или же приговорены к ссылке от двух до пяти лет. Все они были осуждены Особым совещанием НКВД. Среди тех, кто получил лагерный срок, были П. А. Залуцкий и некоторые другие из зиновьевцев, арестованных в Москве в середине декабря 1934 г. В другую группу осужденных входил еще один из московских зиновьевцев Г. И. Сафаров^[171].

Спустя некоторое время газеты опубликовали отчет о процессе сотрудников НКВД в Ленинграде. Начальник Ленинградского управления НКВД Медведь и ряд его коллег были смещены со своих постов и обвинены в пренебрежении своими служебными обязанностями. 23 января 1935 г. Медведь, двое его заместителей (Фомин и И. В. Запорожец) и 9 других сотрудников Ленинградского управления НКВД были отданы под суд. Согласно материалам, распространенным ТАСС, обвиняемые имели информацию о подготовке убийства Кирова, однако они не только продемонстрировали отсутствие бдительности, но и преступным образом пренебрегли самыми элементарными требованиями обеспечения государственной безопасности.

Медведь и Запорожец были приговорены к трем годам лагерей за «преступно-халатное отношение к служебным обязанностям по обеспечению государственной безопасности». Кроме одного, все остальные чекисты получили от двух до трех лет лагерей за «за халатное отношение к служебным обязанностям» или же «преступно-халатное отношение к служебным обязанностям». Этим одним чекистом был М. К. Бальцевич, который получил десять лет «за преступно-халатное отношение к служебным обязанностям по охране государственной безопасности и за ряд противозаконных действий при расследовании дел»^[172].

В основном публика получала соответствующую информацию через прессу. Кроме того, появился специальный документ для членов партии. Так, 18 января Центральный Комитет ВКП(б) выпустил под грифом «секретно» адресованное парторганизациям закрытое письмо, в котором излагалась официальная версия событий^[173]. В этом письме, озаглавленном «Уроки событий, связанных с злодейским убийством тов. Кирова», содержался вывод о том, что это преступление было совершено группой зиновьевцев из Ленинграда, представлявших себя как «Ленинградский центр».

Идейным и политическим руководителем «Ленинградского центра» был «Московский центр» зиновьевцев, который не знал, по-видимому, о готовившемся убийстве Кирова, но точно знал о террористических настроениях «Ленинградского центра» и разжигал эти настроения. Их объединяла общая беспринципная, карьеристская цель — дорваться до руководства партией и правительством и получить во что бы то ни стало высокие посты. При этом зиновьевцы якобы утратили всякую надежду на то, что их поддержат массы; в партии их также не поддерживали. Сейчас они были просто «контрреволюционными авантюристами», прибегающими к «антисоветскому индивидуальному террору». Утверждалось также, что они имели связи с иностранным консульством в Ленинграде, «агентом немецко-фашистских интервенционистов». Также утверждалось, что возможностям партии и правительства по предотвращению данного убийства серьезно повредило отсутствие бдительности, проявленное ленинградскими парторганизациями, особенно Ленинградским управлением НКВД, которое еще за месяц перед убийством получало из различных источников данные о подготовке убийства Кирова, однако не приняло никаких эффективных мер по его предупреждению. В письме также говорилось, что Николаев, пытаясь поговорить с Кировым, за три недели до убийства был арестован около автомобиля последнего, когда тот садился в автомобиль. Николаев предъявил свой партийный билет, и его даже не обыскали.

Московские показательные процессы — окончательная сталинская версия

Прошло еще 18 месяцев, прежде чем появилась новая «информация» по делу об убийстве Кирова. Это случилось во время первого из больших публичных судебных процессов, часто именуемых московскими показательными процессами. Процесс начался в августе 1936 г.; в результате процесса все шестнадцать обвиняемых были приговорены к смерти и расстреляны.

В адресованном членам партии вышеупомянутом письме от 18 января 1935 г. содержался призыв о повышении бдительности перед лицом опасности в лице коварных оппозиционеров, которые утверждали, что поддерживают партию, однако на самом деле выступали против ее курса. Данное письмо, однако, не распространялось на предъявляемые оппозиционерам обвинения. Напротив, в нем делался вывод, что «очаг злодеяния — зиновьевская антисоветская группа» — разгромлена до конца^[174]. Теперь, однако, можно было и усилить обвинения. Так, Зиновьев, Каменев и двое проходивших по январскому процессу годом ранее, Г. Е. Евдокимов и И. П. Бакаев, теперь обвинялись не только в том, что знали о террористических целях своих сторонников в Ленинграде, но и в том, что принимали прямое участие в организации убийства Кирова^[175]. Их также обвинили в формировании «блока» с троцкистами и с самим Троцким. Эти четверо вместе с троцкистами И. Н. Смирновым, В. А. Тер-Ваганяном и С. В. Мрачковским, которые также проходили как обвиняемые по этому делу, якобы образовали объединенный центр, основная цель которого заключалась в организации убийств высших руководителей партии и правительства. Для реализации этой цели объединенный центр организовал специальные террористические группы, которые разрабатывали планы убийства Сталина и других высших руководителей. Одна из этих террористических групп, к которой принадлежал Николаев, и убила Кирова «по прямому приказу Зиновьева и Л. Троцкого и под прямым руководством объединенного центра»^[176]. Кроме этих семи человек, в членстве в тайной террористической зиновьевско-троцкистской организации обвинялись еще девять человек, которые якобы принимали участие в подготовке убийства Сталина и руководителей советского государства^[177]. Организация убийства Кирова была центральным обвинительным пунктом данного судебного процесса. По показаниям обвиняемых, решение об убийстве Кирова было принято заговорщиками во время встречи на квартире Каменева в Москве летом 1934 г. Кроме Каменева, на данной встрече, как предполагалось, присутствовали Зиновьев, Евдокимов, Бакаев, Тер-Ваганян и еще двое лиц. Также указывалось на то, что действующий от имени «объединенного центра» Зиновьев отдал прямой приказ Бакаеву об организации убийства Кирова.

Осенью Бакаев был послан в Ленинград с тем, чтобы проверить подготовку ленинградскими террористами убийства Кирова. Бакаев якобы встречался с членами «Ленинградского центра» (в т. ч. с Николаевым) и обсуждал с ними подготовку данного убийства. Как сказал Котолынов, «Ленинградский центр» организовал постоянную слежку за Кировым, его убийство оказалось нетрудным делом. Николаев подробно описал, как ему удалось выяснить, когда именно Киров вышел из дома и направился в Смольный, что у него была возможность убить его как поблизости от Смольного, так и внутри здания. Он якобы также пытался организовать встречу с Кировым для того, чтобы застрелить его, однако это у него не получилось^[178]. Данный открытый процесс привлек большое внимание прессы. Отчеты о судебных заседаниях переводились на английский и другие языки.

Все эти события, судебное разбирательство, а также первый московский показательный процесс, связанные с убийством Кирова, были отражены в 1936 г. в «Большой советской энциклопедии» в большой статье о Кирове. В ней он изображался принципиальным последователем Сталина; отмечалось его бескомпромиссное отношение к бывшим оппозиционерам, особенно к руководителям «троцкистско-зиновьевской» оппозиции. Что касается самого убийства, то о нем писалось, что Николаев убил Кирова по прямому приказу Зиновьева и Троцкого, которые, в свою очередь, сотрудничали с гестапо для восстановления капитализма в Советском Союзе путем организации убийств руководителей советского государства^[179].

Следующий публичный процесс против Пятакова, Радека и некоторых других лиц, проходивший в январе 1937 г., содержал мало новой информации об убийстве Кирова. Подсудимые обвинялись в том, что они создали тайный «параллельный центр», который якобы должен был приступить к активным действиям только в случае обнаружения властями «объединенного центра» Зиновьева и Смирнова. Обвиняемым также инкриминировался промышленный саботаж (диверсии) и шпионаж. Убийство Кирова упоминалось при этом лишь косвенно. Радек, однако, показал, что члены его группы якобы помогали «объединенному центру» в организации убийства Кирова. Тем не менее данная группа так и не была задействована^[180].

В ходе третьего большого показательного процесса в марте 1938 г. Бухариным, Рыковым и Ягодой продолжала разрабатываться официальная версия убийства Кирова. Во-первых, в обвинении утверждалось, что с самого начала Бухарин, Рыков и «правые уклонисты» принимали участие в троцкистско-зиновьевском заговоре, по которому планировалось убийство Кирова. Во-вторых, в этом заговоре якобы принимали активное участие руководители НКВД. Бывший нарком НКВД Ягода утверждал, что Авель Енукидзе, который якобы принадлежал к «правотроцкистскому блоку», говорил ему, что данный «блок» принял решение об убийстве Кирова^[181]. Енукидзе был членом Центрального Комитета партии и секретарем Центрального Исполнительного Комитета СССР; тем не менее он несколькими месяцами ранее впал в немилость и был казнен.

По показаниям Ягоды, Запорожец, один из заместителей начальника Ленинградского управления НКВД, приходил к нему в Москве и сообщал, что в Ленинграде был арестован некий человек с портфелем, в котором находились револьвер и дневник. По словам Запорожца, он освободил этого человека. Ягода же якобы приказал Запорожцу не чинить никаких препятствий убийству Кирова^[182]. Показания Ягоды по этому последнему пункту представляются весьма двусмысленными; кроме того, в своем последнем слове на суде он отказался как от участия в организации убийства Кирова, так и во всем этом заговоре^[183]. Секретарь Ягоды П. П. Буланов, который также находился в числе обвиняемых, утверждал, что Ягода якобы рассказывал ему о почти что полном раскрытии заговора, когда Николаев незадолго перед убийством был случайно арестован и у него в портфеле были обнаружены револьвер и блокнот. Его освобождение тогда обеспечил Запорожец^[184].

Вниманию общественности было предложено еще одно подозрительное событие, которое позднее широко обсуждалось. Это связано с судьбой Борисова, сотрудника НКВД, который являлся телохранителем Кирова во время нахождения того в Смольном. Когда Киров в тот роковой декабрьский день шел в свой кабинет, расположенный на втором этаже, Борисов якобы отстал от него. По показаниям Буланова, Борисов был соучастником убийства, но погиб в автомобильной аварии по пути на допрос. Этот дорожный инцидент якобы был организован Запорожцем, который опасался, что Борисов поможет раскрыть сообщников убийцы^[185]. Буланов также утверждал, что Ягода демонстрировал исключительную и необычную предупредительность по отношению к Медведю и Запорожцу после их ареста и суда. Он якобы обеспечил надлежащую заботу об их семьях. Перед их отправкой в лагерь он якобы встречался с ними. По его словам, Ягода также организовал их отправку в места заключения не обычным тюремным транспортом, а в специальном железнодорожном вагоне^[186].

Теперь сталинская версия убийства Кирова была окончательно сформулирована: данное убийство было задумано и организовано зиновьевско-троцкистским центром под руководством Зиновьева, который имел контакты с находившимся за границей Троцким; в нем также принимали участие правые уклонисты, руководимые Бухариным и Рыковым. Этот зиновьевско-троцкистский блок якобы общался с подчиненным ему «Ленинградским центром», который непосредственно работал над реализацией планов убийства. Само убийство осуществил Николаев, один из членов вышеупомянутого «Ленинградского центра». Роль правых уклонистов состояла в том, чтобы через Ягоду блокировать действия НКВД. Енукидзе довел этот план до сведения Ягоды, который, в свою очередь, сообщил о них Запорожцу. Действуя под прикрытием Запорожца и других неназванных сотрудников НКВД, Николаев смог осуществить задуманное убийство.

Сталинская версия убийства Кирова была конспективно изложена в печально известной книге «История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков): Краткий курс», изданной в 1938 г.^[187] В ней утверждалось, что основным идейным руководителем и организатором «этой банды убийц и шпионов» был Троцкий. Зиновьев, Каменев и «их троцкистское охвостье» оказывали помощь Троцкому и действовали в соответствии с его контрреволюционными указаниями. В то же время подчеркивалось, что самый важный урок, который партийные организации должны извлечь из показательных процессов и убийства Кирова, — это необходимость повысить бдительность всех членов партии. В 1935 г. партийные документы были тщательно пересмотрены с тем, чтобы обеспечить чистку партийных рядов от ненадежных элементов.

За период с момента убийства Кирова в 1934 г. и до публикации «Краткого курса истории партии» в 1938 г. сталинская версия этого события существенно изменилась. После некоторого замешательства в течение первых дней, когда ленинградские органы безопасности спешно разрабатывали иностранный след, следствие принялось в Ленинграде за Зиновьева и его настоящих и бывших сторонников^[188]. Сам Зиновьев и его ближайшие сторонники в Москве были первоначально приговорены к тюремному заключению за поощрение «террористических настроений» своих последователей в Ленинграде; во время первого московского показательного процесса они были осуждены за организацию убийства Кирова. Теперь к ответственности в рамках данного дела привлекались также Троцкий и его бывшие сторонники. Во время третьего московского показательного процесса в убийстве Кирова были обвинены и правые уклонисты, которых возглавлял Бухарин. В «Кратком курсе истории партии» издания 1938 г. Троцкий стал главной фигурой в этом заговоре. Враги изменились, их использовали так, как это было нужно Сталину для сведения счетов со своими противниками.

После Второй мировой войны облик врага еще более усложнился. В 1953 г., т. е. в год смерти Сталина, в свет вышло второе издание «Большой советской энциклопедии». В биографической статье о Кирове Николаев теперь упоминался как «агент империалистич. разведки»: к нему применили стандартное выражение, которое применялось к западным державам в разгар «холодной войны»^[189].

Версия событий Никиты Хрущева

Версия убийства Кирова, сформулированная в ходе трех больших московских показательных процессов, оставалось официальной советской версией на протяжении 18 лет. В феврале 1956 г. на XX съезде КПСС в своей ставшей впоследствии знаменитой речи на закрытом заседании Хрущев развенчал культ личности Сталина и проанализировал отдельные аспекты сталинской политики, в т.ч. репрессии, которым подверглись большинство делегатов и членов ЦК, избранных в 1934 г. на XVII съезде партии. Данное выступление положило начало пересмотру официальной версии убийства Кирова. Как сказал Хрущев, «обстоятельства убийства Кирова до сегодняшнего дня содержат в себе много непонятного и таинственного и требуют самого тщательного расследования»^[190]. По его словам, есть все основания думать, что убийце Кирова Николаеву кто-то помогал из людей, обязанных охранять Кирова. Как утверждал Хрущев, за полтора месяца до убийства Николаев был арестован за подозрительное поведение, но был выпущен, при этом его даже не обыскали. Крайне подозрительным, по мнению Хрущева, является и то обстоятельство, что при аварии автомобиля, на котором 2 декабря 1934 г. везли на допрос прикрепленного к Кирову чекиста, погиб только этот чекист, а никто из сопровождающих его лиц при этом не пострадал. Далее Хрущев сказал, что после убийства Кирова руководящие работники Ленинградского управления НКВД были сняты с работы и подвергнуты очень мягким наказаниям, однако в 1937 г. их расстреляли. Возможно, для того, чтобы замести следы настоящих организаторов убийства Кирова.

Хотя этот «закрытый доклад» Хрущева в Советском Союзе в то время не был опубликован, однако на него постоянно ссылались на партсобраниях по всей стране. В скором времени один из вариантов этой речи оказался за границей, где она и была напечатана^[191]. Следует отметить, что содержание той части речи, которая относилась к убийству Кирова, в целом не расходилось с его официальной сталинской версией. Новым в ней было то, что Хрущев подробно рассказал о некоторых подозрительных обстоятельствах убийства, которые, по его мнению, так и остались невыясненными; другими словами, официальная версия событий была неточной или же что-то скрывала. Что именно она скрывала, Хрущев не сказал. Однако, указав на то, что террор против руководящих кадров партии был развязан сразу после убийства Кирова, он тем самым ясно намекал на связь этих событий. Невысказанное предположение о том, что это убийство на самом деле планировалось Сталиным как предлог для развязывания террора, витало в воздухе.

Примерно через полтора года, а точнее в июне 1957 г., был созван пленум Центрального Комитета партии, на котором Хрущев сполна рассчитался со своими соперниками по власти — Молотовым, Маленковым и Кагановичем.

Он заявил, что Молотов и Каганович были замешаны в деле убийства Кирова, и теперь он полностью уверен в том, что охранник Кирова Борисов действительно был убит по дороге на допрос, куда его везли по требованию Сталина. Согласно протоколу июньского пленума ЦК КПСС Хрущев заявил следующее:

 

Я до сих пор не могу понять всех обстоятельств смерти Кирова. Многое осталось невыясненным. Непонятно, почему нужно было, когда по гиб Киров и в Ленинград приехали Сталин и другие товарищи и везли на допрос Борисова — охранника Кирова, надо было по дороге его убить. Борисова убили и сказали, что он убит в результате столкновения машин. Оставшийся в живых шофер рассказал, что чекист^[192] вырвал у него руль, направил машину в дом, и он услышал шум в кузове, а когда вышли, охранник Борисов был убит. Теперь установлено, что два чекиста, находившиеся в машине, убили Борисова ломиками. Кому это нужно было? Ясно, что это нужно было, чтобы скрыть следы. Я и сейчас не верю, что к этому делу имеет отношение Зиновьев. С Троцким, Бухариным и Зиновьевым мы вели идейную борьбу и разгромили их. Но после убийства Сергея Мироновича Кирова сотни тысяч людей легли на плаху. Зачем это нужно было? Это и сейчас является загадкой, а нужно было бы разобраться. Но разве Молотов разберет? Нет. Он дрожит перед этим, он боится даже намека по этому вопросу; Каганович в таком же положении^[193].

Протоколы пленумов ЦК в то время не публиковались. Тем не менее нет ничего удивительного в том, что содержание хрущевских откровений все же стало известным (по крайней мере членам партии), — так же как это случилось годом ранее с его «закрытым докладом». Через четыре года, на XXII съезде КПСС в 1961 г., его взгляды были опубликованы в прессе. На съезде он сосредоточил свое внимание на двух подозрительных обстоятельствах, ранее упомянутых в его закрытом выступлении. Полагалось, что Николаев арестовывался по крайней мере дважды, и оба раза при нем было найдено оружие. Однако и в одном, и в другом случае его освобождали «по чьим-то указаниям». Также Хрущев упомянул, что по какой-то причине охранник Кирова отстал от него, хотя, по инструкции, должен был находиться рядом с охраняемым лицом. Что касается смерти охранника Борисова, который, как ранее полагалось, погиб в результате автомобильной аварии, то теперь Хрущев утверждал, что на самом деле охранник был убит^[194].

Хрущев все еще избегал прямых обвинений в адрес Сталина, однако при этом он давал понять, что потребуются очень большие усилия для того, чтобы установить, кто же виновен в смерти Кирова. Тем не менее контекст, в котором он упоминал убийцу, свидетельствовал о том, что он считает Сталина замешанным в заговоре с целью совершения данного убийства. Хрущев снова заговорил об убийстве Кирова на XXII съезде партии, сказав, что после данного события в стране начались массовые репрессии. Он закончил следующими словами: «Товарищи! Наш долг тщательно и всесторонне разобраться в такого рода делах, связанных со злоупотреблением властью»^[195].

Для Хрущева вопрос о роли Сталина имел огромную политическую важность, т. к. признание личной ответственности Сталина за злоупотребление властью снимало с партии и «социалистического государства» любую вину за данное преступление и развязанный вслед за ним террор. Таким образом, дело Кирова стало одним из ключевых аспектов хрущевской политики «развенчания культа личности», конечная цель которой заключалась в сохранении легитимности коммунистического режима. Кроме того, как мы уже видели, оно было одним из аспектов его борьбы за власть с теми сторонниками Сталина, которые все еще продолжали оставаться у власти.

Комиссии по расследованию убийства Кирова во времена Хрущева и Горбачева

Во времена правления Хрущева было создано несколько комиссий по расследованию убийства Кирова и других событий сталинского периода. Первая такая комиссия под председательством секретаря ЦК П. Н. Поспелова была создана в декабре 1955 г. с целью расследования репрессий против делегатов XVII съезда партии, состоявшегося в 1934 г. Поспелов, как считается, также составлял проект закрытого выступления Хрущева. Комиссия Поспелова занималась и расследованием убийства Кирова^[196]. Она пришла к заключению, что приказ об убийстве Кирова отдал Сталин. Но этот вывод основывался на признаниях подследственных, которые они давали при расследовании дела Ягоды, обвиненного в организации данного убийства на третьем московском показательном процессе в 1938 г. Известно, однако, что эти признания были выбиты из подследственных с помощью пыток для того, чтобы сфабриковать дело против Ягоды. Таким образом, они были ненадежными; кроме того, в ходе процесса некоторые из обвиняемых (включая сюда и самого Ягоду) частично отказались от своих признаний. Таким образом, версия комиссии Поспелова была очень похожа на старую сталинскую версию 1938 г. — только теперь источником приказа об убийстве Кирова был назван не «правотроцкистский блок», а Сталин.

В апреле 1956 г., вскоре после окончания XX съезда партии, Президиум Центрального Комитета КПСС создал новую комиссию по расследованию дела Кирова на этот раз во главе с Молотовым. Ее наделили самыми широкими полномочиями; в частности, она должна была изучить и обстоятельства убийства Кирова. Деятельность комиссии Молотова является ярким примером того, как расследование убийства Кирова после XX съезда партии использовалось в политической борьбе внутри советского руководства^[197]. В состав комиссии входили 9 человек, трое из которых принадлежали к числу наиболее известных «старых сталинцев» и противников Хрущева: Молотов, Каганович и Ворошилов. Шесть остальных были более молодыми членами ЦК и сторонниками Хрущева, в т. ч. Поспелов и Николай Шверник, член президиума ЦК КПСС и председатель Комиссии партийного контроля.

По всей видимости, комиссия была образована в результате компромисса. В силу своего присутствия в комиссии «сталинисты» имели возможность уйти от разоблачения в соучастии во многих преступлениях Сталина, но, т. к. они были в меньшинстве, на них было легче оказывать давление. Для Хрущева также было чрезвычайно важно, чтобы подписи этих партийных деятелей под отчетом комиссии дополнительно подтвердили бы правдивость ее выводов. Хрущев очень надеялся на то, что хотя в отчете комиссии и будут материалы, которые очень не понравятся «сталинистам» — членам комиссии, однако они, следуя старой партийной традиции вынесения единогласных решений, в любом случае поставят под отчетом свои подписи.

Первоначально комиссии не удалось прийти к согласию в формулировке новой интерпретации убийства Кирова. Молотов и его союзники настаивали на том, что данное убийство носило политический характер, и старались направить расследование на изучение того, участвовали или не участвовали в заговоре ленинградские зиновьевцы. По имеющимся данным, Молотов до последнего защищал официальную версию 1934-1935 гг. и пытался доказать, что суд над Николаевым и тринадцатью другими обвиняемыми был справедливым. Тем не менее материалы, предоставленные КГБ и Генеральной прокуратурой Советского Союза, ясно свидетельствовали о том, что Николаев действовал в одиночку, а обвинения против других «соучастников» были сфабрикованы.

После продолжительного перерыва комиссия в ноябре 1956 г. возобновила свою работу. Отчет был составлен и передан Президиуму ЦК КПСС в декабре того же года. Содержащиеся в отчете выводы были, очевидно, результатом компромисса, в них было много несоответствий и противоречий. Так или иначе, но это все же был триумф Молотова. Существование множества внутренних и внешних врагов Советского Союза в 1920- 1930-х гг. оправдывало проводившиеся в то время репрессии. Комиссия пришла к заключению, что убийство Кирова представляло собой политическое преступление, совершенное Николаевым при попустительстве тех, кто отвечал за безопасность Кирова^[198]. «Николаев был резко антисоветски настроен»; предполагалось также, что он был сторонником Зиновьева. При этом подтверждалось, что не было найдено никаких убедительных доказательств существования «преступных организационных связей» между Николаевым и прочими лицами, обвиненными по делу «Ленинградского центра». Но в реальности, по всей видимости, никакого такого центра вообще не существовало. В отчете было указано, что процесс по делу «Московского центра» в январе 1935 г., в рамках которого Зиновьев, Каменев и несколько других лиц были осуждены за политическую причастность к данному убийству, был справедливым. Хотя какие-либо свидетельства прямого участия Зиновьева и Каменева в заговоре против Кирова отсутствуют, тем не менее, как указывалось в отчете, нет никаких оснований пересматривать дела осужденных в рамках московских показательных процессов 1936-1938 гг., т. к. они были осуждены за деятельность, подрывающую строительство социализма в Советском Союзе. Другими словами, осужденные заслужили свою участь, потому что они действовали против партии.

Скорее всего, причины такого выдержанного в сталинском духе заключения лежат в политическом векторе развитии страны после XX съезда партии, проходившего в феврале 1956 г. Разоблачение сталинских преступлений вызывало брожение в партии и послужило причиной просталинских бунтов в Грузии. Произошли также связанные с этим волнения и в ряде «стран народной демократии» в Восточной Европе. Так, в июне 1956 г. проходили антисталинские демонстрации в Польше, а в октябре в Венгрии разразилось восстание, подавленное советскими войсками.

В апреле 1957 г. комиссия составила новый отчет; на этот раз основное внимание в нем было сосредоточено на изучении автомобильной аварии, в которой погиб охранник Кирова Борисов. Она пришла к выводу, что невозможно установить, погиб ли Борисов в результате автомобильной аварии или же стал жертвой убийства. Отчет рекомендовал более тщательно расследовать данное происшествие. Что касается самого убийства Кирова, то здесь комиссия просто повторила свое заключение от декабря 1956 г., в котором говорилось, что «террорист Николаев» убил Кирова по политическим причинам. Никакого решения по результатам работы комиссии принято не было^[199].

Хрущеву вряд ли понравились результаты работы комиссии Молотова. В 1960 г. была создана новая комиссия по расследованию убийства под руководством Шверника, который ранее входил в состав комиссий Поспелова и Молотова. В окончательном отчете первой комиссии Шверника говорилось, что «убийство Кирова было организовано и осуществлено работниками НКВД по указанию Сталина. Охранник С. М. Кирова оперкомиссар Борисов, вызванный на допрос к Сталину 2 декабря 1934 г., погиб не в результате автомобильной аварии, а был умышленно убит сопровождавшими его работниками НКВД»^[200].

Данное заключение больше соответствовало точке зрения Хрущева. Тем не менее в отчете комиссии имелись значительные недостатки. Так, в 1989 г. Генеральный Прокурор СССР А. Я. Сухарев сообщил, что выводы, изложенные в отчете комиссии, противоречат как материалам суда над Николаевым и другими обвиняемыми, так и данным проводившихся позднее расследований^[201].

На XXII съезде партии, который проходил осенью 1961 г., Хрущев заявил, что «надо еще приложить немало усилий, чтобы действительно узнать, кто виноват в его гибели»^[202].

В мае того же года, т. е. за несколько месяцев перед съездом, была создана новая комиссия, которую снова возглавил Шверник^[203]. В состав этой комиссии вошли представители Центрального Комитета партии, Центральной контрольной комиссии, Генеральной прокуратуры СССР и органов госбезопасности (КГБ). Эта комиссия действовала три года, и представила обширные материалы по политическим показательным процессам, проводившимся в сталинские времена. В одном из ее отчетов утверждалось, что дела против Ленинградского и Московского центров были сфальсифицированы и что из четырнадцати осужденных по делу «Ленинградского центра» в убийстве Кирова был виновен только один Николаев^[204].

Что касается убийства Кирова, то вышеназванная комиссия подтвердила те выводы, к которым пришла комиссия Молотова, и тем самым отвергла выводы первой комиссии Шверника. Тем не менее большинство членов комиссии выразили мнение, что обстоятельства убийства Кирова все еще требуют дополнительного тщательного расследования. В 1963-1967 гг. расследование продолжалось; теперь его возглавлял Арвид Пельше, член Центрального Комитета и будущий член Политбюро партии^[205]. Комиссия Пельше, начавшая свою деятельность в 1963 г., представила свой отчет только в 1967 г. Как и другие подобные отчеты, он никогда не был опубликован. Данная комиссия тоже пришла к выводу, что убийство Кирова было в одиночку совершено Николаевым. Что касается Борисова, то комиссия посчитала, что он погиб в результате несчастного случая в автомобильной аварии^[206]. Так что никакого заговора комиссия не нашла, и имя Сталина в связи со смертью Кирова также не упоминалось.

* * *

Один из ключевых аспектов сталинской версии убийства Кирова в хрущевские времена претерпел существенные изменения. Так, теперь вообще не упоминались Ленинградский и Московский центры; пропали и всевозможные инсинуации на тему участия в убийстве Зиновьева или его сторонников.

Поворотным пунктом стал ХХП съезд партии в 1961 г., где открыто прозвучала критика Сталина. Еще в 1960 г. официальная «История партии» описывала это убийство следующим образом:

«Задержанный на месте преступления убийца был проникнут чувством вражды и ненависти к руководящим деятелям партии… был озлобленным отщепенцем, общался с некоторыми бывшими участниками зиновьевской антипартийной группы. Он состоял в рядах партии, имел на руках партийный билет и, прикрываясь им, совершил злодейское преступление»^[207].

Однако в следующем издании данной книги, через два года, этот же абзац выглядел так:

«Задержанный на месте преступления убийца был проникнут чувством вражды и ненависти к партии и ее руководящим деятелям… Озлобленный отщепенец, исключавшийся ранее из партии, прикрываясь партийным билетом, совершил злодейское преступление. Это было заранее продуманное преступление, обстоятельства которого, как сообщил Н. С. Хрущев на XXII съезде КПСС, еще выясняются»^[208].

В 1962 г. в следующем издании «Истории партии» также говорилось, что убийство Кирова использовалось Сталиным как повод для репрессий в отношении всех, кто ему не нравился^[209]. Аналогичная формулировка присутствовала и в официальной «Истории СССР», изданной в 1964 г.: Сталин использовал данное убийство в качестве предлога для репрессий против партийных кадров^[210]. В «Истории партии» (1962 г. издания) о существовании оппозиции на XVII съезде партии упоминалось следующим образом: Многие делегаты съезда, прежде всего те из них, кто был знаком с завещанием В. И. Ленина, считали, что наступило время переместить Сталина с поста генсека на другую работу»^[211].

Во время подготовки к изданию 9-го тома «Истории Советского Союза» в 1964 г. проект соответствующего текста был разослан на отзыв ученым-историкам Отделения истории Академии Наук СССР. В этом тексте описывались московские показательные процессы, а также сопутствующие им обстоятельства, из них следовало, что законность во время проведения процессов была серьезно нарушена. Подобный текст в значительной степени умалял ценность показаний по убийству Кирова, сделанных в ходе этих процессов. Однако данный текст никогда не был опубликован.

После отставки Хрущева в том же году политический климат в Советском Союзе значительно изменился. Критика сталинского периода поутихла, а непростые вопросы по истории сталинского времени в период правления Брежнева были задвинуты в дальний ящик. Так, в издании «Истории Советского Союза» 1971 г. имя Сталина в связи с убийством Кирова вообще не упоминается. Никаких намеков на заговор с целью убийства Кирова больше не делалось, на первый план выдвигались личные мотивы преступления Николаева. В издании «Истории партии» говорилось, что это убийство «было актом политического террора», а убийца «ненавидел партию и ее руководителей». В различных изданиях «Истории партии» в период правления Брежнева имя Сталина в связи с убийством Кирова также никогда не упоминалось^[212].

После завершения работы комиссии Пельше прошло двадцать лет, когда дело Кирова в Советском Союзе было снова поднято, т. к. во времена горбачевской перестройки «белые пятна» в истории Советского Союза снова начали занимать внимание общественности. Поэтому в сентябре 1987 г. при Политбюро была создана новая комиссия «для дополнительного расследования материалов, связанных с репрессиями 1930-х, 1940-х и начала 1950-х годов». В первый год ее деятельности комиссию возглавлял М. С. Соломенцев, однако в октябре 1988 г. председателем этой комиссии был назначен член Политбюро, один из ближайших соратников Горбачева Александр Яковлев^[213]. Одним из дел, которые рассматривала комиссия Яковлева, было убийство Кирова. В одном из ее отчетов от 14 июня 1990 г. говорилось следующее: «Всесторонний и глубокий анализ всех документов и материалов дает основание к выводу — террористический акт в отношении С. М. Кирова 1 декабря 1934 года был подготовлен и осуществлен одним Николаевым»^[214]. В пояснении, составленном Председателем Военной Коллегии Верховного Суда СССР Н. Петуховым и его коллегой В. Хомчиком, было дано заключение, что «в настоящее время не установлено каких-либо объективных данных, которые бы свидетельствовали, что в организации и совершении 1 декабря 1934 года убийства Кирова участвовали или были к этому причастны иные, кроме Николаева, лица или организации»^[215]. Это и было последнее официальное заключение по делу Кирова перед развалом Советского Союза в конце 1991 г. Есть основания полагать, что Яковлев, председатель данной комиссии по расследованию, был не очень доволен этим заключением. По его мнению, это расследование выполнялось на недостаточно широкой документальной базе и заранее предполагало, что Сталин был замешан в убийстве Кирова^[216].

Таким образом, мы видим, что убийство Кирова было в высшей степени политизированным делом не только во времена Сталина, но также и при Хрущеве, Брежневе и Горбачеве. Критики Сталина — Хрущев, Горбачев и их ближайшие сторонники — искали подтверждения того, что в это убийство был замешан Сталин. Это было частью их усилий, направленных на упрочение собственных позиций во власти, а также спасение «лица» советского социализма. Вина за совершенные Сталиным преступления возлагалась только на него самого и царивший культ личности, а не на социализм. Противники Хрущева рассматривали такие усилия как стремление дискредитировать их деятельность во времена Сталина и, по возможности, поддерживали сталинскую версию убийства Кирова. После падения Хрущева в 1964 г., во времена правления Брежнева, самым безопасным было признано «забыть» об этом деле, как и о других «белых пятнах» в истории Советского Союза.

* * *

Материалы работы всех вышеупомянутых комиссий являются самыми важными источниками информации по делу Кирова. Ни одна из этих комиссий так и не представила окончательного отчета, т. к. это не отвечало политическим целям членов комиссий. Но недавно исследователям стали доступны материалы той огромной работы, которую проделали эти комиссий. Расшифровки стенограмм и документы, а также рассмотренные ими материалы публиковались в российских газетах и журналах историками, получившими доступ к отдельным частям архивных документов. Некоторые из них были переведены и опубликованы за границей. Также общественности был открыт доступ к архивным материалам по Ежову и другим важным фигурантам из его ведомства. Кроме того, недавно были опубликованы и некоторые промежуточные отчеты этих комиссий. Данная книга написана на основе этих материалов и сведений из других источников.

 

Глава 6. Слухи, спекуляции и версии историков

 

Современные популярные слухи об убийстве Кирова

Сразу после убийства появилось множество слухов и толков, которые циркулировали среди членов партии, простых граждан, дипломатического корпуса в Москве и за границей. Реакция простых граждан на это убийство хорошо задокументирована: сразу после убийства в Ленинграде были получены сотни агентурных данных об отношении народа к этому преступлению. Данные материалы изучала историк Сара Дэвис, и представленные далее материалы частично основаны на ее находках^[217].

Как мы уже видели, первоначальные отчеты об убийстве, опубликованные в прессе 2 декабря, были очень краткими. Об убийце из сообщений прессы было известно лишь то, что им руководили «враги рабочего класса», что он арестован, что его личность надлежащим образом установлена. Многочисленные слухи возникли из-за отсутствия каких-либо данных. Одни говорили, что Киров совершил самоубийство. Другие утверждали, что он еще жив: кто-то якобы видел, как 2 декабря он покинул больницу и направился в Смольный. Поэтому многие люди приходили туда, чтобы хотя бы мельком увидеть его.

Появились истории о других лицах, которых уже якобы нет в живых, в т. ч. и о заместителе Кирова Чудове. Он, как говорили, был убит или совершил самоубийство. Кроме того, якобы имели место покушения и на других политических руководителей, особенно много историй было про Кагановича. Упорно циркулировали слухи о смерти знаменитого писателя Максима Горького.

Ходили также толки и пересуды о том, кем является убийца Кирова, особенно людей интересовал вопрос, был ли он членом партии. После того как 3 декабря появилось сообщение о личности убийцы (но без упоминания о том, что Николаев является членом партии), подобные толки не прекратились. По слухам, начальник Ленинградского управления НКВД Медведь запрещал работникам Смольного сообщать кому-нибудь любую информацию об убийце, в т. ч. «учреждениям и корреспондентам, особенно корреспондентам иностранных газет»^[218].

Потребность публики в информации оставалась неудовлетворенной. Люди, которые знали Николаева и его родственников, говорили о его прошлом. Кто-то предпочитал рассказывать о нем более или менее правдоподобные истории: что он якобы является сотрудником НКВД, что он умственно недоразвит и т. п. Поговаривали даже, что он был незаконнорожденным сыном Кирова!

Исследователь Сара Дэвис разделила спекуляции на тему мотивов, которыми руководствовался Николаев, на четыре группы: секс, политические конфликты, экономическая ситуация и «враги», которые фигурировали во множестве вариантов.

Например, говорили: «Кирова убили потому, что у него было много женщин»; «Киров был известен в Ленинграде как большой любитель побегать за каждой юбкой; у него были шашни со всеми обкомовскими дамами». И, наконец, очень конкретно: «Кирова связывали любовные отношения с женой Николаева Мильдой Драуле». Как мы видели, подобная версия мотива убийства играла большую роль как в то время, так позже.

Ходили разговоры о том, что причиной убийства были политические конфликты между местными лидерами или с центральным политическим руководством. Видимо, у Кирова были определенные политические разногласия с другими ленинградскими партийными лидерами, например с Чудовым и Угаровым. Но в данной группе слухов о версиях, однако, наиболее вероятным было предположение, что за убийством стоял Сталин, который организовал все это дело.

Версия об ответственности Сталина за убийство Кирова возникла сразу же после убийства. В популярной частушке пелось:

Эх, огурчики мои, да помидорчики,

Сталин Кирова убил да в коридорчике.

Другие связывали убийство ленинградского лидера с напряженным экономическим положением, с введением карточек на основные продукты питания, на хлеб. Ходили разговоры, что Кирова убили рабочие за то, что он якобы урезал нормы выдачи продуктов по карточкам. (Непосредственно перед его убийством было объявлено, однако, о решении отменить карточную систему.) Однако многие жители Ленинграда восприняли это пессимистически и опасались резкого роста цен на основные продукты питания^[219]. Например, ходили слухи о забастовках в некоторых цехах завода «Красный путиловец», после того как рабочим стало известно о решении отменить карточную систему, а один рабочий якобы пошел в Смольный и убил там Кирова^[220].

Как мы уже знаем, согласно первой версии террористический акт совершили «враги рабочего класса». Первая официальная реакция состояла в обычных нападках на «белогвардейцев»; она также поощряла спекуляции на тему вовлеченности в убийство Кирова иностранных держав. Так, один рабочий утверждал, что Кирова убил немец, работающий в Ленинграде, и что Германия объявит войну Советскому Союзу в случае, если его не освободят. Другие предполагали, что ответственность за это убийство несут иностранные государства: Финляндия, Турция и Польша^[221]. Как сказал один рабочий завода имени Сталина, «нет сомнений, что в убийстве Кирова замешаны иностранные державы». Еще один ленинградский рабочий, на этот раз текстильной фабрики «Красная заря», полагал, что убийца Кирова был связан с оппозиционными кругами^[222]. Как мы видим, слухи, распространяемые многими людьми о подоплеке убийства/мотивах убийцы, основывались на необоснованных домыслах. Они, с одной стороны, по большей части рождались фантазией народа, но, с другой, сообщения властей, предполагавших участие в данном преступлении иностранных государств, очень способствовали их распространению. Однако ключевой версией этого преступления являлось убийство в состоянии аффекта или же политический конфликт в руководстве партии. При этом многие полагали, что в деле может быть замешан Сталин.

Власти энергично боролись с распространением подобных слухов. Как уже упоминалось ранее, Медведь издал специальное распоряжение для работников Смольного: ни при каких обстоятельствах не раскрывать посторонним какую-либо информацию о Николаеве. Если же кто-либо обращался к работнику Смольного с просьбой сообщить ему такие сведения, то об этом следовало немедленно извещать органы НКВД. Через день после убийства Кирова один рабочий завода «Светлана» был исключен из партии за распространение слухов о том, что Киров убит из-за ревности, или, как было сказано в решении об исключении этого рабочего из партии, «за распространение контрреволюционных слухов, порочащих имя товарища Кирова»^[223].

Власти знали, что многие считали убийство Кирова преступлением, совершенным по страсти. Большинство распространителей подобных слухов были исключены из партии, а некоторые даже арестованы и расстреляны^[224]. В рамках «кремлевского дела», по которому летом 1935 г. ПО человек, занимавших административные должности в Кремле, были приговорены к различным наказаниям якобы за участие в заговоре против Сталина и других высших руководителей СССР. Первоначально им предъявлялись обвинения за распространение «злостных провокационных слухов», в т. ч. и по поводу убийства Кирова^[225].

Власти немедленно карали и тех, кто одобрял убийство Кирова. Так, в середине января 1935 г. 9 человек были осуждены за слова: «Кирова убили — хорошо, нужно убить Сталина»; «одним мерзавцем меньше стало»; «одного черта убили, хотя бы всех их убили бы». Многих из них приговаривали к году принудительных работ; при этом они могли жить дома, что не было особо суровым наказанием по стандартам того времени. Относительно мягкое наказание и тот факт, что за подобные высказывания было наказано немного людей, свидетельствуют о незначительном количестве подобных случаев. О популярности Кирова в народе можно судить по высказыванию одного из осужденных за такие разговоры. Хотя он, по-видимому, и был противником советского режима, тем не менее он сказал: «Кирова люди жалеют, а если бы убили Сталина, никто не жалел бы»^[226].

Следует отметить, что подобные слухи ходили не только среди простых людей. В партийных кругах также выдвигались различные предположения о мотивах этого убийства; члены партии задавались в основном вопросом, были ли у Николаева сообщники или он действовал в одиночку? Николай Бухарин, например, так размышлял о роли иностранных государств в этом деле: «Не могла этого сделать иностранная разведка. Они не допускают, чтобы их людей могли арестовать. Быть может фашисты из группировки Геринга или Розенберга»^[227]. Как мы уже видели, Карл Радек полагал, что в преступлении замешаны находящиеся за границей «белогвардейцы»^[228].

Из мемуаров мы знаем, что слухи о любовной связи Кирова с Мильдой Драуле были широко распространены и среди членов партии^[229]. Но точно установить, какие слухи были характерны для партийной среды, а какие — для населения в целом, представляется довольно затруднительным. Также неизвестно, составлялись ли соответствующими органами какие-либо отдельные отчеты о слухах, ходивших среди партийных товарищей.

Слухи и спекуляции, ходившие среди иностранных дипломатов и отражавшиеся в иностранной прессе

В определенной степени слухи, которые ходили в советских партийных кругах, находили свое отражение и в отчетах иностранных дипломатов и журналистов, вращавшихся в этих кругах. Такие отчеты дипломатов и журналистов, работавших в то время в Советском Союзе, представляют интерес и для нас, потому что они показывают, как именно иностранные наблюдатели видели советскую политику и общество в свете этого убийства.

Дипломатические круги видели в решительных мерах, предпринятых властями сразу после этого убийства («террористическое постановление» и казни «белогвардейцев»), проявление шока, вызванного этим преступлением, а также страха, что оно может породить новые убийства. Вот, что отмечал в своем отчете поверенный в делах США в Москве Джон К. Уайли: «Несмотря на твердость и крепкие нервы большевистских лидеров, неизбежно создается впечатление, что они испытывают сильнейший шок»^[230].

Французский посол в Москве Шарль Альфан полагал, что хотя деятельность органов НКВД в последние месяцы и имела тенденцию к «успокоению и нормализации», однако решительные меры, предпринятые после убийства Кирова, демонстрируют намерение советского правительства вернуться к «сильнодействующим средствам». При этом посол упоминал недавние громкие убийства в Вене и Марселе, которые спровоцировали серию похожих террористических актов, «которые советские власти хотели бы подавить в зародыше»^[231]. Французский поверенный в делах Жан Пэяр указывал на «страх и желание использовать террор для предотвращения эпидемии террористических актов, которую могут спровоцировать такие примеры. Без сомнения, советское руководство одержимо сейчас страхом покушений». Пэяр говорил также об исторических корнях террористических актов в российской истории: «Терроризм был и остается застарелой славянской болезнью, проявлений которой всегда так боялись и боятся русские правители»^[232].

В дипломатических отчетах также упоминались и обсуждались спекуляции на тему мотивов этого убийства. Уайли, например, цитирует слухи, в которых об убийстве говорится как о частном акте мести. Одна из подобных версий основывалась на информации, что Николаев ранее работал в ленинградской Рабоче-крестьянской инспекции. Киров якобы его уволил, и Николаев просто отомстил ему. Далее Уайли также упоминает слухи, в которых это преступление считается совершенным в состоянии аффекта. Этот конкретный слух, «который, кстати, пользуется доверием во французском посольстве в Москве», основывался на толках о том, что это было преступление по страсти; Николаев при этом изображался как обманутый муж, семейное счастье которого было разбито Кировым. Уайли, однако, в это не слишком верил; как он писал, о преступлениях, совершенных по страсти, в Советском Союзе он не слышал. И даже если считать утверждения о «кристально чистой» жизни Кирова частью ритуальных восхвалений погибшего, то «нет никаких фактов или даже достоверных слухов, которые свидетельствовали бы об обратном»^[233].

Американский дипломат Лой В. Хендерсон, который находился в Москве с января 1934 до июля 1938 г. также упоминал слухи, согласно которым мотивом убийства послужила ревность. Он сообщал о словах дипломатического представителя Литвы в Москве Балтрушайтиса, сказанного американскому послу Уильяму Буллиту, что Киров был влюблен в жену Николаева, которому было об этом известно. Но муж был согласен на любовную связь Кирова со своей женой Мильдой Драуле в надежде на помощь Кирова в продвижении по служебной лестнице. Когда же этого не случилось, Николаев почувствовал себя обманутым^[234].

Фраза Уайли о том, что версия ревности с доверием воспринимается во французском посольстве, подтверждается до некоторой степени теми отчетами, которые писал французский посол в Москве своему министру иностранных дел. Так, в своей телеграмме от 8 декабря он пишет, что, вероятно, убийство Кирова не является политическим преступлением, и некоторые люди считают «его мотивом <…> любовные отношения»^[235]. В своем отчете, отправленном 18 декабря, посол отмечает, что версия, по которой убийство можно считать индивидуальным и исключительно личным актом, вполне заслуживает доверия, и сам он полагает, что это было «преступление по страсти»^[236]. Следующий отчет, подписанный Пэяром, содержит более осторожные формулировки. В нем утверждается, что данное убийство, несмотря на официальное отрицание такой причины, все же могло быть мотивировано чувством личной мести. При этом Пэяр не уточняет характера мести^[237].

Германское посольство в Москве также посылало отчеты, в которых говорилось, что преступление было совершено из чувства личной мести. В отчете Посольства от 3 декабря, адресованном в Берлин министру иностранных дел, утверждается, что один сотрудник советского Комиссариата иностранных дел говорил, что на основании показаний убийцы Кирова можно сделать вывод о личных мотивах преступления. Однако о их характере в отчете ничего не говорилось. Этот отчет был подписан послом фон Шуленбургом, который также отмечал решение властей ужесточить законодательство о терроризме и интерпретировал это как усиление в обществе власти НКВД^[238].

В отчете германского генерального консула в Ленинграде, высланном через день, личные мотивы убийства описывались более подробно. В этом отчете указывалось, что с большой долей вероятности можно считать совершенное убийство актом мести члена партии, уволенного с работы. Консул также предполагает политический характер мотивов преступления. Обстоятельство, что убийство Кирова было совершено во время подготовки к выборам советов и сразу после принятия решения об отмене карточной системы распределения продовольствия, консул считает простым совпадением. Он также отвергает предположения некоторых людей о принадлежности Николаева к «большевикам-экстремистам», противникам существующей политической линии. Мотив ревности в отчете не упоминается^[239].

Двумя неделями позже, после появления в советской прессе обвинений против ленинградских зиновьевцев, консул снова вернулся к предположению о политических мотивах убийства Кирова; при этом он также упомянул о слухах, что это могло быть преступлением по страсти. Он пишет, что мало верили обвинениям, выдвинутым против зиновьевцев, но существует «широко распространенное и хорошо обоснованное ощущение, что данное убийство было задумано Николаевым с целью личной мести за увольнение, а также за свою оскорбленную честь супруга»^[240].

Британской посол Вискаунт Чилстон также утверждает в своем отчете в министерство иностранных дел, что убийца, вероятнее всего, руководствовался личными мотивами. «В целом полагается, что преступник руководствовался таким мотивом, как личная обида, так как Николаев был уволен из секретариата Кирова; он мог также совершить его убийство и из чувства ревности»^[241]. В следующем отчете он упоминает слухи о том, что жена Николаева родила от Кирова ребенка и рассказала ему эту историю незадолго до совершенного им убийства^[242].

После окончания суда над Николаевым и его сообщниками слухи о личных мотивах этого убийства продолжали циркулировать; более того, они даже усилились. В дипломатических кругах никто не верил официальной версии, по которой ответственность за данное преступление лежит на недовольных зиновьевцах^[243].

Тем не менее некоторые люди не верили, что причиной преступления могли быть личные мотивы. Так, один старый большевик, «высокопоставленный член партии и один из ведущих публицистов Советского Союза»^[244], якобы сказал во время частной беседы с поверенным в делах США Уайли, что, насколько ему известно, убийство Кирова было организовано антибольшевистскими элементами. Подобные «бывшие люди» уже долгое время надеются на иностранную интервенцию и верят, что осложнение международной обстановки и внутренние трудности могут привести к падению советской власти. Однако все возрастающая экономическая мощь Советского Союза и улучшение его отношений с иностранными державами развеяли их иллюзии. Таким образом, единственным средством, на которое те­перь могут рассчитывать эмигранты, остается индивидуальный тер­рор. Есть несколько большевистских руководителей, среди которых Киров, «вероятно, больше чем кто-либо еще, пользовался доверием Сталина, высоко ценился в партии и был незаменим на своем посту руководителя Ленинградской парторганизации. Соответственно, со­ветская власть рассматривает возможность проявлений организован­ного террора очень серьезно»^[245]. Ходили также слухи о серьезных трениях, возникшими между органами госбезопасности и правительством в ходе реорганизации ОГПУ. Подчиняя ОГПУ Народному комиссариату внутренних дел (НКВД), Сталин, по всей видимости, намеревался создать более жесткий контроль над всеми службами безопасности. В этом плане убийство Кирова можно рассматривать как попытку определенных сил в органах госбезопасности получить контроль над этой сильной и независимой силовой организацией. Арест сотрудников НКВД в Ленинграде вскоре после прибытия в город Сталина усилил слухи о том, что Кремль как минимум подозревает их в ненадежности^[246]. Другие полагали, что роковой выстрел в Ленинграде был «вы­стрелом слева». Согласно этой версии, мотивом данного преступле­ния стало недовольство проводимой правительством политикой. Для многих рабочих такая политика представлялась возвратом к нэпу, с новым «высшим сословием», ведущим вольготную жизнь, и новой внешней политикой, вызывающей у многих недовольство:

Рабочие <…> смотрят только набитые публикой рестораны, джаз-оркестры, модные журналы, меховые воротники, личные автомобили, дружбу со старыми врагами, активное участие в международной борьбе, которую ведут между собой капиталистические страны, на все внешние атрибуты новой правящей верхушки и новую роль страны на междуна­родной арене, ответственность за которую несут кремлевские полити­ки. Некоторые обозреватели ищут мотивы убийства Кирова во всей той озлобленности, которую вызывает этот спектакль^[247].

Как мы видим, спекуляции на тему убийства Кирова распростра­нялись и на высшие дипломатические круги Москвы и Ленинграда. Особенно убедительной представлялась версия о личных мотивах. В дипломатических отчетах чаще всего фигурировали мотивы мести за увольнение и не в последнюю очередь ревности. При этом следует отметить, что в дипломатических кругах даже не упоминалась воз­можность того, что в числе подозреваемых может быть Сталин. Ди­пломаты, как представляется, не знали о таких слухах, несмотря на то что они имели широкое хождение среди простого народа. Представляется, что источники, из которых получали свою информацию дипломаты, которыми зачастую были более или менее высокопостав­ленные деятели коммунистической партии, никогда не упоминали возможность участия Сталина в этом убийстве (чего от них, впрочем, навряд ли стоило ожидать).

* * *

В иностранной прессе скоро стали во множестве появляться раз­личные спекуляции на тему убийства Кирова. Источником всевоз­можных слухов такого рода была финская газета «Hufvudstadsbladet». Так, всего лишь день спустя после убийства воскресный выпуск этой газеты вышел с сенсационным заголовком на первой странице: «Петербургский диктатор пал жертвой убийства — застрелен в сво­ем собственном кабинете». В статье также говорилось, что убийца предъявил охране фальшивый паспорт, он «попал на прием к Кирову и выполнил свой замысел». Утверждалось, что убийца арестован. Он якобы пытался бежать, однако сотрудники охраны повалили его на пол и задержали^[248].

Ведущие международные газеты сначала ограничивались лишь той скудной информацией, которую давала им советская пресса^[249]. Про Кирова в них писалось, что он являлся «одним из выдающихся представителей молодой части старой большевистской гвардии» и что у него «была репутация самого твердого и непоколебимого соратника г-на Сталина («The Times» от 3 декабря); «г-н Киров был одним из главных помощников Иосифа Сталина» («New York Times» от 2 декабря). По мнению «Hufvudstadsbladet» (3 декабря), Киров был «одним из лучших друзей и коллег Сталина». Французская газета «Le Figaro» (3 декабря) писала, что Киров «был одной из наиболее известных личностей большевистского режи­ма» и что его рассматривали как возможного преемника самого Ста­лина. В главной немецкой нацистской газете «Volkischer Beobachter» (4 декабря) сообщалось, что «Киров был представителем той группы руководителей, которые пользовались полным доверием Централь­ного Комитета партии, и в последние годы играл роль партийного диктатора. В частности, он отвечал за партийные организации в во­инских частях Ленинградского военного округа».

4 декабря заголовок на первой странице газеты «Hufvudstadsbladet» поведал читателям, что убийство Кирова «было сигналом к всеобщему восстанию по всей стране». Корреспондент этой газеты в Ленинграде (или Петербурге, как газета продолжала называть этот город) сооб­щал, что «все круги» сходятся во мнении: «…данное убийство было делом рук оппозиции, которая в последнее время все более активно выступает против жестокого сталинского режима»; далее говорилось, что это убийство высветило заговор общенационального масштаба. Некоторые из заговорщиков якобы получили задание уничтожить одновременно с Кировым и других наиболее видных деятелей Совет­ского Союза. Однако восстание было подавлено в самом начале и без

большого кровопролития. Кроме того восстание, по данным корре­спондента этой газеты, было поддержано в различных частях страны недовольными воинскими частями. Однако при этом корреспондент «Hufvudstadsbladet» писал, что публикации в иностранных газетах о волнениях преувеличены. Причиной таких волнений были дей­ствия «группы левацких радикальных элементов», считающих, что внутренняя и внешняя политика Сталина, «особенно возобновление дружественных отношений с Францией» в течение нескольких по­следних месяцев, «слишком далеко зашла направо»^[250]. Как мы видим, это была именно та теория, против которой так энергично выступал Карл Радек в правительственной газете «Известия».

Что касается мотивов убийства, то газета «Hufvudstadsbladet» (2 декабря) приводила слухи о том, что убийца, «по всей видимости, был ранее коммунистом, который впоследствии присоединился к тайной антисоветской организации». В целом же газеты сначала про­являла определенную осторожность в своих публикациях на тему мотивов убийства, совершенного Николаевым. Тем не менее «Le Figaro» (3 декабря) сообщала, что Николаев мог действовать и не в одиночку. По мнению этой газеты, остается совсем немного времени до того, как Николаев «выдаст имена своих сообщников (если они имеются) или же тех, кто поощрял его на совершение данного преступления».

В следующие дни газеты обсуждали горячие новости об аресте и казни «белогвардейцев», аресте Медведя и других должностных лиц НКВД в Ленинграде, а также новые законы, относящиеся к процеду­рам расследования и судебных процессов по делам обвиненных в тер­рористических актах. Подоплека убийства Кирова и его последствия также давали пищу для размышлений. Утверждалось, например (хотя и ошибочно), что НКВД снова получил право приговаривать подследственных к смертной казни^[251]. Лондонская газета «The Daily Express» 7 декабря утверждала (также ошибочно), что в Ленинграде произошли жестокие столкновения между мятежными и верными правительству частями войск НКВД, расквартированными в Москве. По ее данным, обе стороны понесли значительные потери. Нарком НКВД Ягода был арестован. В дополнение к этому газеты сообщали (и опять же ошибочно) о том, что Николаев вместе со своей женой, детьми и восьмидесятипятилетней матерью был расстрелян.

В течение следующих семи дней поток публикаций по убийству Кирова уменьшился; эта тема появилась на первых страницах газет только после сообщений об аресте Зиновьева и Каменева. Возникали все новые и новые слухи. Так, «Le Figaro» утверждала, что эти два де­ятеля сосланы в Сибирь. Как сообщала газета, «в некоторых кругах» убеждены, что руководители оппозиции ранее не наказывались более строго потому, что еще до смерти Ленина якобы было решено пред­ставителей «старой гвардии большевиков» никогда не приговаривать к смертной казни^[252]. Тем не менее «Hufvudstadsbladet» приводила слухи, по которым Зиновьев и Каменев уже якобы расстреляны^[253].

Как писала британская «The Times», практически не остается со­мнений в том, что Николаев убил Кирова из чувства лично неприязни; она утверждала: «Киров нес ответственность за увольнение Николае­ва с занимаемой им ранее должности, ухудшение его материального положения и долгое отсутствие работы». Кроме того, ходили слухи, что после убийства Кирова Николаев совершил самоубийство^[254]. Так­ же активно обсуждались мотивы ревности. В частности, корреспон­дент «Hufvudstadsbladet» в Москве сообщал следующее:

Никто не считает, что Зиновьев и Каменев были замешаны в убий­стве Кирова. По данным информированных источников, совершенно ясно, что Николаев убил Кирова из чувства мести за несправедливость, от которой, по его мнению, он пострадал. В частности, Николаев считал, что его увольняли с некоторых должностей в советской администрации по приказам Кирова. Кроме того, его раздражали любовные отношения между Кировым и его красавицей-женой. Его жена, задержанная и допрошенная органами НКВД, призналась, что она изменяла своему мужу с диктатором Петербурга^[255].

Данные примеры, взятые из различных западных газет, отражают ту неопределенность и смятение, которые охватили в первое время после убийства Кирова также и советскую прессу. Отсутствие достоверных сведений давало пищу для смелых фантазий; при этом газеты делали все, чтобы превзойти друг друга в публикации ничем не обоснованных версий. Найти какую-то закономерность или же основу в таких спекуляциях прессы является очень непростой задачей. Версии мотива убийства менялись каждый день. Ходили слухи, что данное убийство должно было послужить сигналом к всеобщему восстанию против советского режима и что такое восстание уже якобы началось. Следует отметить одну особенность: и в дипломатических отчетах, и в изученных нами сообщениях прессы упоминания об участии Сталина в этом убийстве полностью отсутствуют.

Версия Льва Троцкого

Одним из первых известных деятелей, прокомментировавших за границей убийство Кирова, был Лев Троцкий. Первоначально он предполагал, что это был акт личной мести. И действительно, такая версия могла бы объяснить, почему вокруг этого убийства была создана такая завеса секретности: «Моя первая гипотеза состояла в том, что это был акт личной мести. Может быть, какие-нибудь конфликты вокруг женщин, проблемы с ними и так далее — ситуация, которая могла бы скомпрометировать Кирова, если бы она попала в прессу. Для меня это было единственным объяснением такой секретности»^[256].

Однако скоро Троцкий изменил свое мнение. Через неделю после убийства он написал пространный комментарий о деле Кирова, в котором отрицал, что Зиновьев, Каменев или их ближайшие сподвижники были замешаны в этом убийстве. В своей статье от 28 декабря 1934 г. он объявил, что виновен только один Николаев. Однако после знакомства с обвинительным заключением Троцкий опубликовал статью, в которой утверждал, что НКВД знал о подготовке террористического акта; чекисты следили за Николаевым и обеспечивали его финансирование иностранным консулом (как мы знаем, высказывалось предположение, что он выполнял роль связующего звена между Николаевым и Троцким). При этом НКВД якобы преследовал две цели: арестовать как можно больше лиц, замешанных в подготовке убийства, а также скомпрометировать политических оппонентов Сталина. Однако коварные планы НКВД потерпели неудачу: «Николаев произвел свой выстрел в Кирова до того, как через “консульское дело” удалось подготовить политический удар по Троцкому»^[257].

В другой статье, написанной несколько месяцев спустя, Троцкий был более конкретен: «Они пытались впутать меня в дело Кирова. Они провалились, так как направляемый ГПУ террористический акт Николаева принял очень серьезный оборот. Пуля была выпущена еще до того, как Ягода и Медведь отправили под арест организацию, которую они сами же и контролировали»^[258]. В своем интервью, которое Троцкий дал после первого московского показательного процесса в сентябре 1936 г., он заявил следующее:

Я считаю, что «покушение» на Кирова было организовано с целью искоренения оппозиции. Никакого намерения убить Кирова при этом не было: «покушение» должны были предотвратить в последнюю минуту. Когда же события пошли не так, как планировалось, то ответственным за них сделали главу Ленинградского ГПУ Медведя^[259].

Троцкий также считал, что Сталин замешан в убийстве Кирова: фактически он назвал его прямым организатором этой «провокации»^[260]. По мнению Троцкого, на самом деле Сталин никогда не намеревался действительно убить Кирова. Он просто воспользовался планами убийства Кирова, о которых было известно НКВД, для того чтобы спровоцировать Троцкого. Однако в какой-то момент НКВД утратил контроль над ситуацией, и Киров действительно был убит в результате того, что можно было бы назвать несчастным случаем. Троцкий представил позднее эту версию комиссии по расследованию^[261], которая была создана для рассмотрения обвинений, выдвинутых против него в ходе первых двух московских показательных процессов. Он все же допускал возможность, что НКВД намеревался убить Кирова: «Независимо от того, хотели или не хотели провокаторы реально довести дело до убийства Кирова, ответственность за это преступление лежит на ГПУ, которое не могло действовать в таком серьезном деле без прямых приказов от Сталина».

Как считал Троцкий, ответственность НКВД (а следовательно, и Сталина) подтверждается процессом сотрудников Ленинградского управления НКВД, в ходе которого Медведь, Запорожец и другие лица получили тюремные сроки за то, что «имели информацию о подготовке покушения на С. М. Кирова <…> однако не приняли необходимых мер»^[262]. Однако, как уже упоминалось выше, Троцкий не считал, что это убийство действительно намеревались совершить. По его мнению, это лишь могло создать проблемы и для НКВД, и для Сталина.

Слухи об убийстве Кирова в мемуарах и в работах перебежчиков

Убийство Кирова часто упоминается в мемуарах. При этом авторы предпочитают исследовать две ключевые темы: слухи о любовной интриге между Кировым и женой Николаева, а также предположения об участии в этом убийстве Сталина.

Мемуаристы и эмигранты продолжают разрабатывать версию о том, что убийство было спровоцировано ревностью. Согласно одной из историй, Мильда Драуле работала в Смольном до лета 1933 г. По вечерам и во время работы в выходные дни она якобы встречалась с Кировым. Утверждалось также, что она была стенографисткой Кирова, когда тот готовил свои речи, а также вела протоколы заседаний бюро и секретариата^[263]. Другой вариант этого слуха предполагает, что однажды Николаев вернулся домой и застал Кирова и Мильду в компрометирующей их ситуации. Одержимый чувством ревности, он тут же застрелил Кирова. Для того чтобы жена Кирова не узнала об этой истории, тело Кирова якобы было потом перевезено в Смольный^[264]. Распространение подобных слухов противоречило официальной версии, по которой убийство являлось политическим актом, совершенным врагами советской власти. Слухи о внебрачных связях Кирова дискредитировали руководителя ленинградской партийной организации и (косвенно) саму партию, которая требовала от своих членов, чтобы они вели высокоморальную жизнь^[265]. Очевидно, это было одной из причин того, почему Медведь старался предотвратить утечку из Смольного нежелательной информации. Есть все основания полагать, что подобные пересуды относились к числу «преднамеренных провокационных слухов», за распространение которых люди несли соответствующее наказание.

Во многих слухах мотив ревности использовался и для обоснования соучастия в этом убийстве НКВД. По этой версии, чекисты специально направили агрессию Николаева против Кирова: они распространяли слухи о любовной интриге между Кировым и женой Николаева. Согласно одной версии, Мильда Драуле якобы была агентом НКВД, завербованной Запорожцем с целью соблазнить Кирова^[266]. А. К. Тамми, бывший комсомольский руководитель, который работал в Смольном одновременно с Мильдой Драуле, утверждал, что ему рассказывали о письме, которое якобы было найдено в кармане Николаева. По его словам, в этом письме было написано следующее: «Киров посеял вражду между мной и моей женой, которую я очень люблю»^[267]. В 1970-х гг. ходили слухи, что Николаев получил анонимное письмо, в котором рассказывалось о любовной связи его жены с Кировым^[268].

Хорошо известный деятель КГБ Павел Судоплатов не просто говорил о слухах, по поводу любовной интриги Кирова и Драуле, но он утверждал, что имеется надежный источник, подтверждающий правдивость этой истории. По его словам, в 1933-1935 гг. его жена работала в секретно-политическом отделе НКВД, который занимался вопросами идеологии и культуры. Ее группа отвечала за Большой театр в Москве и Мариинский театр в Ленинграде. После убийства Кирова НКВД тщательно расследовал его любовные интрижки с балеринами обоих театров. Как выяснилось, у Кирова было несколько любовниц в этих театрах. Мильда Драуле участвовала в вечеринках Кирова и была одной из его «подружек». Отчеты информаторов НКВД из Ленинградского театра, в которых описывались «особые» отношения между Кировым и Мильдой Драуле, хранились под грифом «секретно». Кстати, после смерти Кирова этот театр был назван его именем. Балерины — любовницы Кирова якобы считали Драуле своей соперницей. Некоторые из них, говорившие больше, чем надо, были отправлены в лагеря за «клевету и антисоветскую агитацию»^[269].

После исключения из партии Николаев через свою жену якобы попросил Кирова помочь ему. Киров выполнил эту просьбу, и Николаев был восстановлен в партии^[270]. В гл. 10 при обсуждении мотивов убийства Николаева мы еще вернемся к отношениям между Кировым и Мильдой Драуле.

Другая ключевая тема, рассматриваемая в мемуарах, особенно перебежчиков, — слухи о том, что Сталин отдал приказ совершить это убийство. Одним из таких обвинителей Сталина был Вальтер Кривицкий, бывший сотрудник советской военной разведки, оставшийся в США в 1937 г. В Америке он выдал информацию о советских секретных службах и опубликовал ряд статей в газете «Saturday Evening Post», которые позднее объединил в книге «In Stalin’s Secret Service»^[271].

Хотя Кривицкий напрямую и не утверждал, что за этим убийством стоит Сталин, однако указывал на некоторые обстоятельства, которые он считал подозрительными. Он сравнивал убийство Кирова с расправой Гитлера над группировкой Рема и Штрассера в июне 1934 г., допуская, что именно это событие подвигло Сталина на убийство Кирова. Кроме того, он полагал, что у Сталина были свои причины для мести Кирову, т. к. последний в ходе расследования дела Рютина якобы выступил против его намерения осуждать на смерть старых большевиков. Кривицкий также упоминал, что незадолго перед убийством Николаева арестовали и нашли при нем револьвер, однако потом его освободили. При этом никаких объяснений, почему Сталин столь благосклонно отнесся тогда к освобождению Николаева Ленинградским управлением НКВД, не приводилось. Однако как мы знаем, Сталин (по крайней мере внешне) был очень недоволен этим событием^[272].

Как отмечал Кривицкий, атмосфера в НКВД вокруг убийства Кирова «была окружена особой тайной». Он якобы спросил начальника иностранного отдела НКВД Слуцкого, верит ли тот в участие в убийстве Ленинградского управления НКВД. На это Слуцкий ответил ему, что лучше всего будет не проявлять никакого интереса к этой истории: «Если можешь, то держись подальше от этого дела»^[273]. По имеющимся данным, в то время Кривицкий находился в Голландии^[274]. И поэтому он просто не мог получать какую-либо информацию из первых рук о событиях, происходящих в Советском Союзе. В целом он основывает свои утверждения на слухах, которые он слышал во время своих поездок в Москву, а также на утверждениях, представленных в «Письме старого большевика»^[275].

В 1945 г. один перебежчик из числа советских дипломатических работников, Александр Бармин, опубликовал книгу, в которой намекал, что за убийством Кирова стоял Сталин^[276]. Однако в автобиографии, опубликованной в 1938 г., он об этом ничего не говорит^[277]. Бармин не располагал какой-либо информацией из первых рук по делу об этом убийстве и не написал ничего, что не было бы ранее упомянуто в «Письме старого большевика», статьях Кривицкого в «Saturday Evening Post», а также в расшифрованных стенограммах московских показательных процессов 1936-1938 гг.^[278]

Виктор Кравченко, бывший сотрудник советского торгового представительства в Вашингтоне, стал невозвращенцем во время войны, вскоре после этого он опубликовал книгу «Я выбрал свободу», в которой хотя и комментировал убийство Кирова, однако не упоминал о причастности к нему Сталина. Напротив, он пишет, что убийство потрясло Сталина: «Из всего его последующего поведения можно было предположить, что Сталин был очень встревожен этим и находился в состоянии, близком к панике»^[279].

Свои очень интересные свидетельства об этом убийстве приводил другой перебежчик, Генрих Самойлович Люшков. Дело в том, что Люшков в 1934-1936 гг. был заместителем начальника секретно-политического отдела НКВД и 2-30 декабря 1934 г. находился в Ленинграде^[280]. Он прибыл в Ленинград из Москвы на следующее утро после убийства вместе с Аграновым и другими сотрудниками НКВД на том же поезде, который привез Сталина и других членов высшего политического руководства СССР. Люшков вел допросы ряда важных свидетелей по этому делу, в т. ч. жены Николаева Мильды Драуле^[281]. Таким образом, он являлся непосредственным участником расследования этого убийства. Позднее Люшков был назначен начальником Дальневосточного управления НКВД и перебежал в Японию. В Японии его допрашивали сотрудники японской секретной полиции, также он давал интервью и печатал статьи в японской прессе^[282]. В гл. 10 мы рассмотрим его свидетельства более подробно.

Характер и ценность работ этих мемуаристов как источников информации очень различны. Некоторые из них просто воспроизводят слухи, другие же выдвигают собственные версии или строят предположения по поводу этого дела. Иногда информация приводится теми, кто были непосредственными свидетелями драматических событий, поэтому они могут считаться ценными источниками информации (хотя и к их рассказам следует относиться критически). Примерами являются работы Рослякова и Люшкова. Многие же авторы приводят информацию, полученную ими из вторых и третьих рук, черпают ее из слухов или же просто сами придумывают факты. К такого рода свидетельствам относятся многие работы перебежчиков. Одним из ярких примеров подобных сочинений является книга Елизаветы Лермоло «Лицо жертвы», изданная в 1955 г., в которой автор утверждала, что располагает ценными сведениями об этом деле; по ее словам, она лично знала Николаева и якобы разговаривала со многими людьми, которые были свидетелями убийства Кирова. Мы еще вернемся к этому вопросу в гл. 8. Другой работой, которой было суждено сыграть очень важную роль (не в последнюю очередь как источника данных для историков, описывающих убийство Кирова), является книга Александра Орлова «Тайная история сталинских преступлений», вышедшая в свет в 1953 г.^[283]

Александр Орлов и «Письмо старого большевика»

Пока Сталин был жив, практически никто на Западе не считал, что он руководил убийством Кирова. И действительно, ни дипломатические круги в Москве, ни иностранная пресса, которая комментировала убийство, даже не упоминали такую версию. Троцкий рассматривал это убийство как некий случайный инцидент, который произошел из-за небрежности НКВД. Однако за пределами круга ближайших сподвижников Троцкого лишь немногие серьезно воспринимали его точку зрения^[284]. Утверждения немногочисленных советских перебежчиков также не привлекали к себе большого внимания. Политические настроения в союзных странах после вступления Советского Союза в войну против нацистской Германии и в годы сразу после ее окончания также не способствовали предъявлению Сталину подобных обвинений.

Однако в середине 1950-х гг., т. е. в разгар холодной войны, ситуация коренным образом изменилась. Начали появляться различные спекуляции на тему подозрительных обстоятельств, окружающих убийство Кирова, причем подобные утверждения поступали также и от советского руководства. В дополнение к тем заявлениям Хрущева, которые тот сделал во время своего «закрытого» выступления на съезде КПСС в 1956 г. и на съезде партии пятью годами позднее, на Западе появились две ключевые публикации, поддерживавшие версию, что за убийством Кирова стоял Сталин. Одним таким источником была уже упомянутая выше книга Александра Орлова; вторым —«Письма старого большевика».

Само название книги — «Тайная история сталинских преступлений» — говорило о том, что она посвящена раскрытию многих, ранее не известных, деяний сталинского режима. Орлов был первым, кто представил публике сравнительно полную историю убийства Кирова. Сталин фигурирует в ней как главный организатор этого убийства. Орлов выделяет несколько аспектов данного убийства, которые он считает подозрительными. Как уже упоминалось в предыдущей главе, целый ряд сотрудников Ленинградского управления НКВД были арестованы и позднее осуждены по обвинению в «халатном отношении к служебным обязанностям» или же «преступно-халатном отношении к служебным обязанностям». Орлов считал их приговоры подозрительно мягкими. Только один из подсудимых получил десятилетний срок заключения; все же остальные, включая Медведя и его заместителя Запорожца, получили от двух до трех лет. Орлов писал: «Все это выглядело тем более странным, что убийство Кирова должно было рассматриваться Сталиным как угроза не только его политике, но и ему лично: если сегодня НКВД прохлопал Кирова, завтра в такой же опасности может оказаться он сам». Далее автор продолжает: «Каждый, кто знал Сталина, не сомневался, что он наверняка прикажет расстрелять народного комиссара внутренних дел Ягоду и потребует казни всех, кто нес ответственность за безопасность Кирова. Он должен был так поступить хотя бы в назидание другим энкаведистам, чтобы не забывали, что за гибель вождей они в прямом смысле слова отвечают головой»^[285].

Самым же странным Орлову показалось то, что Сталин, едва получив сообщение об убийстве Кирова, отважился лично выехать в Ленинград. Сталина часто изображают очень осторожным человеком, трепетно относившимся к своей безопасности. Сталин никогда не отправился бы в Ленинград, если бы это убийство было совершено какой-либо террористической организацией, о чем говорили первоначальные сообщения о «белогвардейцах» и последующие обвинения против «Ленинградского центра». Исходя из этого Орлов делает вывод, что убийство было результатом индивидуального покушения, а участие в нем предполагаемой террористической организации — это миф^[286]. Далее Орлов разъясняет, как ему стали известны тайны данного убийства. Основываясь на том, что мы знаем сегодня, следует сказать, что в этой истории вряд ли содержатся какие-либо достоверные данные. Тем не менее некоторые аспекты данной истории все же были взяты за основу историками, которые позднее изучали это преступление. Это относится, например, к истории того, что якобы произошло во время допроса Сталиным Николаева на следующий день после убийства^[287].

Орлов был перебежчиком из НКВД. Его настоящее имя — Лейба Фельдбин, которое он позднее сменил на Льва Никольского. Действуя за границей в качестве агента НКВД, он работал под многими псевдонимами. Очевидно, Орлов не был, как он утверждал, генералом НКВД; он был майором госбезопасности, т. е. имел звание, которое в 1945 г. было приравнено к полковнику. Его настоящая биография изобилует тайнами и белыми пятнами. В 1930-х гг. он предположительно возглавлял подразделение, занимавшееся финансовыми расследованиями в Иностранном отделе ОГПУ и имел конспиративные контакты с иностранными бизнесменами. 1934-1935 гг. он провел в Лондоне, где мог играть определенную роль в вербовке знаменитой «кембриджской пятерки» шпионов: Филби, МакЛина, Берджеса, Кернкросса, Бланта и других. В 1936 г., во время гражданской войны в Испании, он был командирован туда и отвечал за транспортировку в Москву испанского золотого запаса. Он также сыграл ключевую роль в вербовке в Испании советских агентов и последующей ликвидации троцкистов. Считается также, что он руководил операцией по устранению в Испании лидера местных троцкистов Андре Нина^[288].

Орлов не располагал информацией по убийству Кирова из первых рук. В то время он находился за границей и вернулся в Советский Союз только осенью 1935 г.; в августе 1936 г. он снова отправился в загранкомандировку^[289]. Как и Кривицкий, он писал свою книгу, основываясь на слухах, циркулировавших в Москве. Олег Хлевнюк, наиболее авторитетный специалист по советской политике 1930-х г., выразился по этому поводу следующим образом: «В общем объяснения Орловым причин решения Сталина о ликвидации Кирова не находят хоть какого-нибудь подтверждения в архивах»^[290]. Комиссия Яковлева также рассматривала историю Орлова. Она дистанцировалась от некоторых ее специфических положений; в целом делался вывод, что многие из его утверждений содержат «явные искажении, основаны на его домыслах и не соответствуют действительности»^[291].

* * *

Как упоминалось в гл. 3, в 1936 г. в русском эмигрантском журнале «Социалистический вестник» был опубликован документ, который позднее сыграл знаменательную роль в исторической оценке подоплеки убийства Кирова. В этом документе с названием «Письмо старого большевика» содержался ряд деталей и комментариев относительно политического развития Советского Союза в недавние годы. Автор этого документа, который якобы являлся старым большевиком и, соответственно, членом партии с дореволюционных времен, утверждал, что в годы, предшествовавшие убийству Кирова, в политическом руководстве СССР сформировались две политические линии. Сторонники первой из них были убеждены, что «можно продолжать прежнюю линию беспощадного подавления всех инакомыслящих, неуклонного завинчивания административного пресса, если надо, даже усиления террора». Сторонники второй линии считали не обходимым «примирение с советской общественностью», прекращение террора как в целом по стране, так и в партии. Одним из наиболее влиятельных и уважаемых сторонников второй линии предположительно был Киров^[292]. Автор «Письма» утверждал, что представители двух политических линий якобы боролись за влияние на Сталина; высказывалось предположение о том, что противники «умеренной» политики Кирова могли нести ответственность за данное убийство; особое внимание в этой связи уделялось Кагановичу и Ежову^[293].

«Письмо» не связывало Сталина с участием в убийстве. Однако в нем приводились некоторые данные, в которых говорилось, что у Сталина могли быть свои причины, чтобы избавиться от Кирова. Кроме того, в данном «Письме» была впервые сформулирована история о якобы имевшем место несогласии Кирова с требованием Сталина казнить Рютина^[294]. Рассказывалось также об огромной популярности Кирова и о том, что постепенно он стал очень влиятельным деятелем^[295]. Более того, автор «Письма», задавал вопрос, как Николаеву удалось, несмотря на то что руководители партии тщательно охранялись, так близко подобраться к Кирову^[296]. В «Письме» также упоминаются необычно мягкие наказания начальства Ленинградского управления НКВД^[297].

В 1956 г. «Письмо» было использовано в качестве источника информации в статье об убийстве Кирова, опубликованной в «Социалистическом вестнике», автором которой был Борис Николаевский, бывший меньшевик, сотрудничавший с этим эмигрантским журналом. После того как «Письмо» и эта статья 1956 г. были опубликованы в английском переводе в 1965 г., Николаевский признался, что письмо не является произведением какого-либо автора, а всего лишь текстом, который он написал на основе рассказа Николая Бухарина во время их встречи в Париже в 1936 г. В «Письме» Николаевский не утверждал, что Сталин причастен к этому преступлению; подобные обвинения появились только в его статье 1956 г.

В течение многих лет у исследователей возникали сомнения относительно ценности этого «Письма» как источника информации^[298]. Оно написано безо всяких ссылок на беседу с Бухариным. Многие из упомянутых в нем событий произошли уже после того, как Бухарин покинул Париж, и Николаевский сам признавал, что в этой публикации он пользовался и другими источниками, помимо рассказа Бухарина^[299]. Его заявления о том, что ему якобы рассказывал в беседах Бухарин, зачастую противоречат друг другу. Так, он пишет, что обсуждал с Бухариным положение дел в советской Коммунистической партии. Однако на той же самой странице сообщает, что Бухарин не рассказывал ему подробно о положении в Советском Союзе. Николаевский делал свои заключения исходя из «его [Бухарина] некоторых замечаний, на основании его умалчиваний или же его вопросов»^[300]. В дополнение к этому, в «Письме» содержатся и очевидные ошибки, которые Бухарин, по всей видимости, допустить не мог; у исследователей возникают также и сомнения относительно того, насколько хорошо на самом деле мог быть информирован Бухарин о дискуссиях по важным вопросам в Политбюро, из состава которого его вывели еще в 1929 г.

В 1989 г. были опубликованы мемуары вдовы Бухарина Анны Лариной. В них Ларина, которая сопровождала Бухарина в его поездке в Париж в 1936 г., критикует утверждения Николаевского, содержащиеся в «Письме»^[301]. Так, она настаивает, что ранее Николаевский никогда не встречался с Бухариным, и они даже не были знакомы. В Париже Бухарин встречался с Николаевским только по официальным делам, связанным с переговорами о покупке некоторых рукописей Карла Маркса. Бухарин был очень осторожен и не встречался с меньшевиками без свидетелей. Он якобы ясно говорил ей, что надо быть очень осторожным в делах с «этими типами», т. к. они способны на всякого рода провокации, которые могут причинить ему неприятности^[302]. Однажды Николаевский явился неожиданно к ним в гостиницу. Бухарин был недоволен и безуспешно пытался, чтобы при их встрече присутствовали бы в качестве свидетелей его спутники. Содержание этой беседы между Николаевским и Бухариным не совпадает с тем, что было позднее представлено в «Письме». Ларина приводит также и другие аргументы против утверждений Николаевского о роли Бухарина как источника информации, содержащейся в «Письме».

Косвенно с Лариной соглашается и Рой Медведев, который считает «неопровержимым фактом», что Бухарин был очень осторожен в своих переговорах с меньшевиками. Медведев указывает также и на то обстоятельство, что Бухарин находился под наблюдением французской полиции; скорее всего, в Париже за ним следили также и агенты НКВД. Таким образом, практически невероятно, что Бухарин мог иметь какие-либо конспиративные встречи с Николаевским и другими связанными с ним людьми во время своего пребывания в Париже^[303]. Ценность мемуаров Лариной как источника информации оспаривалась профессором Андре Либихом, который указывал на ошибки и несоответствия в ее пояснениях. Он также доказывает несостоятельность и утверждений Медведева^[304]. Так или иначе, но опровержение Лариной фактов, содержащихся в «Письме старого большевика», еще более понижает его ценность как источника информации.

Историография убийства Кирова с хрущевских времен и до падения Советского Союза

Книга Александра Орлова, «Письмо старого большевика» и откровения Хрущева на XX и XXII съездах КПСС в 1956 и 1961 гг. являлись в последующие годы для западных историков наиболее существенными источниками информации для изучения обстоятельств убийства Кирова. Первым из них был Роберт Конквест, который опубликовал в 1968 г. большую работу, посвященную террору 1930-х г.^[305] Конквест использовал главным образом данные Орлова и слухи, которые рассказывали перебежчики. Конквест считает, что Сталин использовал для убийства Ягоду, на которого у него, очевидно, имелся компромат, что делало возможным шантаж главы НКВД. Ягода якобы привлек к заговору заместителя начальника Ленинградского управления НКВД Запорожца, который, в свою очередь, завербовал Николаева, снабдил его револьвером и обеспечил, чтобы ничто не помешало ему совершить убийство. Запорожец также организовал автомобильную аварию, в которой погиб охранник Кирова Борисов. У Конквеста нет никаких сомнений в том, что Сталин виновен в убийстве Кирова: «Это без сомнения так»^[306].

Узким местом трактовки Конквеста убийства Кирова является ее слабая обоснованность достоверными данными из источников. Конквест принимает за чистую монету разного рода сомнительные источники, такие как книга Орлова и различные мемуары перебежчиков. Анонимные отчеты, содержащие самые скандальные истории, используются им как серьезные источники^[307]. Вызывает также большое удивление, что он использует в качестве источника официальные протоколы судебных заседаний московских показательных процессов, несмотря на его же слова, что он не считает эти «признания» подлинными. Соответственно, здесь он идет по тому же пути, что и Хрущев, который в полной мере и для всех целей принимал сталинскую версию убийства Кирова — за исключением того, что в качестве источника приказа на убийство Кирова «правотроцкистский центр» заменил Сталин^[308].

В течение двадцати лет книга Конквеста «Большой террор» оставалась в глазах западных историков авторитетным источником информации по убийству Кирова. Но в этот периода на Западе были опубликованы несколько работ русских историков-диссидентов по сталинскому периоду. Так, в 1967 г. появилась работа Роя Медведева о сталинском времени; она была опубликована в 1971 г. на английском языке и называлась «К суду истории»^[309]. Медведев упоминает несколько подозрительных обстоятельств этого убийства, которые были оглашены Хрущевым, включая сюда аресты Николаева (Медведев, как и Хрущев, пишет о двух таких арестах), а также предполагаемое убийство Борисова. Автор приводит некоторые истории, поддерживающие версию о том, что Киров являлся политическим соперником Сталина. Данные истории говорят о якобы имевшейся фальсификации результатов выборов нового состава Центрального Комитета на XVII съезде партии, на котором многие делегаты как будто бы проголосовали против Сталина^[310]. Он также упоминает «растущую популярность Кирова и его влияния, которые не могли не вызвать зависть и подозрение Сталина». Ответственность Сталина за убийство, которая в 1934—1935 гг. представлялась маловероятной, сейчас выглядела «вполне вероятной и почти доказанной как логически, так и политически»^[311].

Медведев строит свою версию на источниках информации, которые были неизвестны Конквесту и прочим западным исследователям, включая сюда письменные заявления и личные беседы с людьми, которые, как предполагалось, были знакомы с важными обстоятельствами данного дела. Но, видимо, версия Медведева имеет те же недостатки, что и версия Конквеста, изложенная в книге «Большой террор»: некритическое отношение к слухам, информация, полученная из вторых и третьих рук, не подтвержденная другими источниками.

В 1981 г. в свет вышла книга еще одного диссидента, Антона Антонова-Овсеенко, под названием «Сталин и его время: портрет тирана»^[312]. Данная книга не содержала никакой новой информации и еще в большей степени, чем работа Медведева «К суду истории», основывалась на сомнительных источниках и просто на предположениях. В ней также говорилось о вине Сталина в убийстве Кирова. Книга Антонова-Овсеенко подверглась сильной критике за отсутствие критического подхода к источникам информации, ошибки, преувеличения и противоречия^[313].

Но не все историки полагали вину Сталина в этом убийстве очевидной. Так, Адам Улам в биографии Сталина, изданной им в 1973 г., высказал несколько аргументов в пользу того, что Сталин не получил никакой выгоды от убийства Кирова, и даже если бы он действительно получил такую выгоду, то он совершил бы его по-другому^[314]. По мнению Улама, очень сомнительно, что Сталин хотел создать прецедент увенчавшейся успехом попытки покушения на одного из ведущих партийных руководителей Советского Союза: «У Сталина были все мыслимые причины сохранять государственную монополию на политические убийства, а не поощрять представление о том, что это же могут делать и частные предприятия»^[315]. Улам также сомневается в предполагаемом лидерстве Кирова в либеральной группировке в Политбюро, а также в том, что его популярность в партии могла возбудить ревность у Сталина. Все это являлось лишь предположениями, не подтвержденными никакими фактами^[316].

Помимо всего прочего, у Сталина были веские причины не верить Ягоде, и почти невозможно представить себе, чтобы он поручил ему проведение такой операции. Следует иметь в виду, пишет Улам, что даже в те времена, когда у Сталина было намного меньше власти, чем в 1934 г., ему успешно удавалось отстранять от руководства и дискредитировать такие популярные в партийных кругах фигуры, как Бухарин и Томский. «Так почему же, особенно после того, как он был возведен на трон в качестве некоего марксистского божества на XVII съезде партии, у него должны были возникнуть какие-либо неприятности с Кировым?»^[317] Улам приходит к заключению, что причастность к убийству Кирова Сталина не подтверждается «фактами и разумными объяснениями, которыми мы располагаем. <…> Следует думать, что убийство Кирова было преступлением, задуманным и осуществленным одним человеком»^[318].

В 1985 г. была опубликована работа Дж. Арча Гетти «Origins of the Great Purges: The Soviet Communist Party Reconsidered, 1933-1938», в которой разрабатывалась тема убийства Кирова и ее освещение в работах различных исследователей^[319]. В ней Гетти критиковал источники информации, согласно которым Сталин якобы руководил убийством Кирова. В лучшем случае это были отчеты из вторых рук и предположения перебежчиков, которые, по всей видимости, имели личную заинтересованность в представлении сенсационных «фактов» о Советском Союзе в сталинские времена. Гетти согласен с тем, что некоторые обстоятельства этого убийства могут указывать на причастность к нему советских спецслужб, однако это не предполагает участия в нем Сталина или же других лиц из его окружения. Есть также обстоятельства, которые, как представляется, прямо противоречат версии соучастия Сталина. Гетти приходит к следующему выводу: «Никакие источники, обстоятельства или же последствия этого преступления не предполагают участия в нем Сталина <…> Все, что можно сказать вполне определенно, — это то, что Леонид Николаев, рядовой диссидент, действительно совершил это убийство».

В эпоху горбачевской гласности во второй половине 1980-х гг. интерес к убийству Кирова вспыхнул с новой силой, появились новые версии и мемуары об этом преступлении. Была учреждена комиссия по расследованию убийства Кирова. В 1988 г. Роберт МакНил опубликовал достаточно обстоятельную биографию Сталина. МакНил представил четкую и относительно обоснованную (используя достоверные источники информации) картину убийства. Он указывал на то, что версия о виновности Сталина построена в лучшем случае на косвенных доказательствах; при этом он лично склонен полагать, что она является правдоподобной^[320]. Тем не менее его книга была написана еще до появления новых разоблачений в то время, когда во главе партии стоял Горбачев, и, таким образом, построена почти исключительно на старых источниках хрущевских времен или же на более ранних источниках.

В 1989 г. Роберт Конквест опубликовал книгу, специально посвященную убийству Кирова, «Сталин и убийство Кирова». Год спустя было выпущено переработанное издание «Большого террора»^[321]. В этих изданиях были использованы некоторые источники, ставшие доступными в эпоху горбачевской гласности, что в целом никак не отразилось на взглядах самого Конквеста. По сравнению с первым изданием 1968 г. в новой редакции «Большого террора» взгляды автора на убийство Кирова практически не претерпели каких-либо изменений. Конквест, однако, убрал утверждение о том, что Запорожец находился в Ленинграде в день убийства, а также некоторые детали, описывающие допрос Сталиным Николаева, которые первоначально он взял из книги Орлова и «Письма старого большевика»^[322].

Медведев также опубликовал новую редакцию своей книги от 1968 г. «К суду истории»^[323]. Глава, относящаяся к убийству Кирова, была расширена, однако общая картина убийства и его обстоятельства остались в целом такими же. Медведев повторил приведенное в первом издании книги заявление о том, что вина Сталина в этом убийстве «почти доказана»^[324].

В 1990 г. был опубликован второй том биографии Сталина, написанной Робертом Такером^[325]. В этой своеобразной «психологическо-исторической» работе убийство Кирова предстает как заговор, тщательно спланированный Сталиным, цель которого заключалась в развязывании крупномасштабной кампании террора против своих реальных и потенциальных оппонентов в партии. Такер разрабатывает старые источники, такие как книга Орлова и «Письмо старого большевика», и новые, появившиеся на свет в эпоху гласности; следует отметить, что ко всем им он относится некритически. При этом Такер не сомневается в виновности Сталина: «Вне всяких сомнений, ответственность за данное убийство несет этот человек с бесстрастным лицом [т. е. Сталин]»^[326].

Представляется, что работой по этой тематике, вызвавшей в то время наибольший интерес, была биография Сталина, написанная Дмитрием Волкогоновым, которую впервые опубликовали в «Литературной газете» в 1987 г. Позднее расширенная версия этой работы вышла отдельной книгой^[327]. Волкогонов был военным историком и в 1988-1991 гг. занимал пост директора Института военной истории при Министерстве обороны СССР. Необычным в научной биографии Волкогонова было то, что он является первым и до сих пор единственным исследователем, который имел доступ к закрытым советским архивам. Его работа с этими источниками информации была, однако, ограниченна и до некоторой степени случайна. Что касается убийства Кирова, то он сообщил мало нового^[328]. Он подтвердил историю о фальсификации результатов голосования на XVII съезде партии, а также историю о том, что Сталин хотел казнить Рютина, а Киров выступил против этого. Важным источником информации по первому пункту были мемуары Микояна, которые, как мы увидим, очень ненадежны. Что же касается дела Рютина, то Волкогонов вообще не представил никаких источников. В его биографии Сталина имеются также и некоторые фактические ошибки: например, то, что Сталин, который после съезда хотел перевести Кирова в Москву, якобы изменил свои планы. В реальности все произошло по-другому: Сталин хотел видеть Кирова в Москве как можно скорее, однако Киров был склонен пока оставаться в Ленинграде, и ему удалось отсрочить свой перевод. В том, что относится к обстоятельствам убийства Кирова, то Волкогонов строит свою версию на хрущевских разоблачениях. Как он сам признавал, в архивах, которыми он пользовался, не содержится никаких фактов для более определенных выводов по делу Кирова. Но исходя из того, что мы знаем сегодня о Сталине, он пришел к выводу, что «вполне можно предположить», что Сталин мог приложить к этому свою руку^[329].

В работах по убийству Кирова 1960-х гг. и вплоть до развала Советского Союза прослеживается сильное влияние версии об участии Сталина. Это относится как к западным историкам, так и к российским диссидентам. В официальную сталинскую версию убийства почти никто из них не верил. Тем не менее есть одна общая особенность, которая свойственна сторонникам теории об организации этого убийства Сталиным — их поразительно некритичный подход к источникам информации. Основываясь на слухах, сомнительных утверждениях перебежчиков и шатких «косвенных доказательствах», известные уважаемые историки, Роберт Конквест и Роберт Такер, приходят к однозначным выводам о виновности в этом преступлении Сталина. Только немногие историки критически подходят к этой версии; они без достаточно тщательной проверки исходного материала прибегают главным образом к таким аргументам, как здравый смысл.

История убийства Кирова на Западе и в России после распада Советского Союза

После распада Советского Союза дело Кирова предстало в совершенно новом свете. В России возник в этом плане целый водопад новых слухов, сформулированных в утверждениях авторов мемуаров и журналистских публикациях. Подобный потоп слухов начался еще во времена гласности в конце 1980-х гг. После же распада Советского Союза многие российские архивы были на некоторое время широко открыты для исследователей. Но вскоре доступ к архивам был снова ограничен. При этом некоторые важные архивы, например архивы КГБ и Президента Российской Федерации, так никогда и не стали полностью доступны для историков. Так или иначе, база источников информации по убийству Кирова была расширена, и некоторым российским историкам удалось получить доступ к показаниям, которые давались различным комиссиям во времена Хрущева и Горбачева с целью расследования данного убийства.

В последующие годы и вплоть до сегодняшнего дня опубликовано множество сообщений об убийстве Кирова как в России, так и на Западе. Многие из них строятся на слухах и предположениях, другие же представляют собой серьезные исторические исследования, основанные как на старых, так и новых документальных материалах. Анализ этих новых работ выходит за рамки настоящего исследования. Мне придется ограничиться лишь упоминанием работ тех авторов, которые относительно глубоко проанализировали обстоятельства убийства Кирова или же нашли новые факты. В отдельных случаях в следующих главах эти исследования, так же как и ранние работы, будут рассматриваться более детально.

В 1993 г. Гетти снова поднял вопрос о возможном участии Сталина в убийстве Кирова^[330]. Используя новые свидетельства и документы по этому делу, он утверждает, что версия причастности Сталина представляется ему довольно слабой. Два основных источника письменной информации, лежащие в основе версий о том, что Сталин организовал данное убийство (книга Орлова и «Письмо старого большевика»), противоречат новым фактам по обстоятельствам данного преступления. Гетти приходит к следующему выводу: «Всегда существовали разумные сомнения относительно участия в этом убийстве Сталина, и сейчас их стало еще больше, чем раньше»^[331].

В 1999 г. в свет вышла книга Эми Найт «Кто убил Кирова? Величайшая тайна Кремля»^[332]. Несмотря на название, убийству и делу об убийстве посвящены примерно сорок страниц, т. е. около 15 процентов всего текста. Найт имела доступ к некоторым самым новым источникам информации, появившимся по этой теме после распада Советского Союза. Автор выдвинула версию, что НКВД было что скрывать и ответственность за это убийство лежит на Сталине.

В статье «Действительно ли Сталин убил Кирова и имеет ли это значение?» Мэтью Лено тоже рассматривает дело об убийстве Кирова, однако он приходит к заключению, противоположному выводам Эми Найт. По его словам, «приказ на убийство Кирова не имел для Сталина никакого политического смысла; он также никак не соответствовал образу действия советских политиков середины 1930-х годов». Он также пишет, что «если мы будем следовать общепринятым правилам классификации исторических свидетельств (например, приоритет архивных документов над устными свидетельствами из третьих рук), то мы обнаружим, что практически от всех обычных в таких случаях повествований нам придется отказаться»^[333]. Как мы видели в предыдущей главе, Лено также написал статью о комиссии Молотова, в которой проанализировал ее работу по делу Кирова в 1956-1957 гг. в свете внутренних конфликтов, существовавших в тот период в Коммунистической партии Советского Союза.

В биографии Ежова (до момента назначения его наркомом НКВД) Гетти и российский историк Олег Наумов изучали деятельность Ежова во время расследования дела об убийстве Кирова^[334]. Ежов в целом отвечал за это расследование. Гетти показывает, что весь ход следствия (не только по делу Николаева и его соответчиков, но и по делу Ленинградского управления НКВД) свидетельствует о том, что Ежов навряд ли что-либо предпринимал, чтобы скрыть участие Сталина в этом преступлении. Еще к числу западных историков, которые скептически относятся к версии, предполагающей участие Сталина в данном убийстве, относятся Дональд Рэйфильд и французский исследователь Жан-Жак Мари^[335].

В России появились самые важные новые работы по делу об убийстве Кирова. Алла Кирилина — историк, который наиболее глубоко проанализировал материал и сегодня, несомненно, владеет наибольшей информацией об этом деле. Ранее она была связана с Институтом истории партии в Ленинграде, пользовалась источниками информации Музея Кирова в этом городе, а также Ленинградского партархива, как и многими документами различных комиссий по расследованию убийства Кирова, к которым она имела доступ. Во времена гласности она опубликовала ряд статей по этой теме, а в 1993 г. вышла в свет ее книга «Рикошет, или сколько человек было убито выстрелом в Смольном». В ней она решительно утверждает, что Николаев совершил это убийство в одиночку. Позднее вышло французское издание «Рикошета» в расширенной версии; оно представляет собой более конкретизированную последнюю часть написанной Кирилиной биографии Кирова «Неизвестный Киров», опубликованной в 2001 г.^[336]

Исследователь Олег Хлевнюк, несомненно, обладает лучшими знаниями советской политической истории 1930-х гг. В ряде своих книг он исследует этот период, используя источники, появившиеся после распада Советского Союза^[337]. Он расследовал целый ряд фактов, относящихся к убийству Кирова. Мы еще вернемся к его позиции в следующих главах. В числе других российских исследователей, изучавших отдельные аспекты данного убийства, следует упомянуть Юрия Жукова, А. Е. Павлюкова и Александра Бастрыкина^[338]. Кроме того, эта тема активно разрабатывается журналистами и в популярных изданиях, посвященных советской послевоенной истории.

Глава 7. 1 Декабря 1934 г.

 

Что мы знаем сегодня о событиях, которые произошли в тот роковой день? По поводу этого убийства у историков и других заинтересованных лиц возникает множество вопросов. Зачем Киров прибыл в Смольный в этот день? Как Николаеву удалось войти в здание и подняться на третий этаж и пройти к кабинету Кирова? Почему Кирова не сопровождали в кабинет охранники в момент убийства? Сколько людей и в каком месте находились в главном коридоре третьего этажа Смольного? Сколько времени прошло между двумя выстрелами и что происходило в эти секунды? Действительно ли Николаева ударили по голове, и если да, то кто это сделал? Что случилось с револьвером Николаева? Были ли у Николаева помощники в Смольном? И мог ли там находиться еще один убийца, кроме Николаева? Саботировало ли ленинградское управление НКВД расследование убийства? Что делали Киров и Николаев накануне убийства? Какова была реакция Сталина и других партийных руководителей, когда им сообщили об убийстве?

Какими же источниками мы располагаем? Во-первых, имеются показания свидетелей из Смольного, допрошенных в день убийства и позже. 1 декабря были допрошены по меньшей мере 10 свидетелей. Имеется также протокол допроса Николаева вечером того же дня и в следующие дни. Его жена также была допрошена. Сегодня исследователи имеют доступ к протоколам допросов^[339]. Кроме того, имеются материалы различных комиссий по расследованию этого убийства, созданных во времена Хрущева и Горбачева^[340]. Комиссии изучали протоколы допросов и письменные показания разных людей Центральной контрольной комиссии КПСС или непосредственно этим комиссиям. Значительная часть этих материалов была опубликована. Наконец, есть воспоминания людей, которые были в Смольном в день убийства (или же утверждали, что были там).

Очевидно, что показания, снятые во время работы комиссий по расследованию, т. е. через несколько десятилетий после убийства, нельзя считать такими же ценными источниками информации, как протоколы допросов, полученных сразу после убийства. То же самое можно сказать и о мемуарах, написанных много лет спустя после данных событий.

Передвижения Кирова и Николаева перед убийством

Утром 1 декабря Киров находился у себя дома и готовил речь, с которой он собирался выступить вечером этого дня на собрании партактива в Таврическом дворце. Он несколько раз звонил в Смольный и просил выслать ему материалы, необходимые для подготовки речи. По свидетельству М. Ф. Федоровой, она привозила из Смольного Кирову в этот день необходимые ему для работы материалы не менее четырех раз; последний раз — в 14 час. 30 мин.^[341]

В 15 час. 00 мин. в кабинете Михаила Чудова, второго секретаря Ленинградского обкома партии и заместителя Кирова, проходило совещание комиссии высших должностных лиц партии, которая должна была выработать предложения по резолюции совместного собрания ленинградских областной и городской парторганизаций, намеченного на следующий день. Киров не планировал присутствовать на совещании в кабинете Чудова. По всей видимости, он не планировал приезжать в Смольный в течение всего того дня, а хотел сразу ехать на собрание в Таврический дворец. Это подтверждается запиской, которую он послал своему коллеге Рослякову через члена секретариата обкома Свешникова. Это подтверждается также и двумя телефонными звонками Кирова Чудову между 15 час. 00 мин. и 15 час. 30 мин. во время совещания в его кабинете: он хотел знать, как проходит совещание. Таким образом, в Смольном Кирова не ждали^[342].

Примерно в 16 час. 00 мин. Киров позвонил своему шоферу и попросил его подать автомобиль. До этого момента никто не знал о его намерении заехать в Смольный по пути на собрание в Таврическом дворце. Разумеется, Николаев также не мог заранее узнать об этом.

Итак, почему же Киров внезапно решил отправиться в Смольный? Предполагалось, что кто-то позвонил ему с такой просьбой^[343]. Тем не менее никаких подтверждений этому не найдено, и ни один свидетель никогда ничего не говорил о подобном телефонном разговоре. По словам П. П. Семячкина, партийного чиновника, который встретился с Кировым на ступеньках Смольного, тот сказал ему, что идет на совещание комиссии^[344].

После звонка шоферу Киров вышел на улицу. После небольшой прогулки пешком он сел в автомобиль и отправился в Смольный. Он вошел в здание не через тот вход, которым обычно пользовались секретари обкома, а через главный подъезд. Здесь незадолго до 16 час. 30 мин. он встретился с охранниками НКВД, которых предупредил о приезде Кирова комендант Смольного Александр Михайльченко; того, в свою очередь, предупредил об этом, по всей видимости, шофер Кирова — такова была обычная процедура. Один из охранников, Борисов, был обязан, как всегда, сопровождать Кирова в Смольном. Группа охранников, включая Борисова, проводила Кирова до поста охраны между вторым и третьим этажами^[345]. Как мы видим, Борисов играл важную роль в деле Кирова; всего через день он стал жертвой серьезной автомобильной аварии, которая случилась, когда он направлялся на допрос к Сталину и другим партийным руководителям. Как мы увидим позднее в гл. 10, данное событие считается одним из самых подозрительных обстоятельств этого дела.

На лестнице между вторым и третьим этажами Киров встретился с Семячкиным и остановил его для краткой беседы. В главном коридоре третьего этажа он также обменялся несколькими словами с другим партийным секретарем, Н. Г. Федоровым, перед тем как продолжить свой путь дальше. Доведя Кирова до поста охраны, охранники пошли обратно вниз по лестнице, а Киров в сопровождении Борисова проследовал по коридору к своему кабинету. (См. ил.)

Давайте оставим на время Кирова и посмотрим перемещения Николаева в этот день. Во время допроса в НКВД Николаев сказал, что он хотел побывать 1 декабря на собрании партактива в Таврическом дворце и старался получить для этого пропуск^[346]. Он дважды звонил своей жене на работу в надежде, что она поможет, но у нее ничего не получилось. Тогда он обратился с просьбой в местную парторганизацию и снова безуспешно. Тогда он отправился в Смольный с тем, чтобы связаться со своими знакомыми, которые помогли бы

 

Место преступления*

Третий этаж Смольного, время преступления — 16 час. 30 мин.

1 декабря 1934 г.

* По данным Кирилиной (2001 г. С. 213.) и показаниям свидетелей, полученными во время допросов 1 декабря и позже (РГАСПИ. Ф. 671. Oп. 1. Д. 113-114).

 

ему с пропуском. Он прибыл в Смольный в 13 час. 30 мин. и ходил из кабинета в кабинет с просьбами достать ему пропуск в Таврический дворец^[347].

Последовательность событий, изложенная Николаевым, подтверждается показаниями А. П. Бауэр-Румянцева и других. И позднее несколько человек были исключены из партии за сообщение Николаеву «сведений о работе обкома и, в частности, о товарище Кирове»^[348].

Попытка Николаева получить пропуск на совещание партактива окончилась неудачей. Однако один из работников обкома, Петрашевич, сказал ему, что, возможно, ему удастся организовать пропуск, и попросил подойти попозже^[349]. Николаев вышел из Смольного и бродил вокруг здания. Он вернулся в Смольный в 16 час. 30 мин., поднялся на третий этаж и зашел в туалет. В протоколе его допроса от 3 декабря указано следующее: «Выйдя из уборной, повернул налево. Сделав два-три шага я увидел, что навстречу мне, по правой стене коридора идет Сергей Миронович КИРОВ на расстоянии от меня 15-20 шагов»^[350].

* * *

Большинство старых описаний перемещений Кирова и Николаева до момента убийства некорректны. Так, Антонов-Овсеенко вполне справедливо пишет, что вопрос о поездке в Смольный не был решен до четырех часов дня^[351]. Но далее он выдвигает фантастическую, маловероятную версию, не подтвержденную какими-либо свидетельствами. Антонов-Овсеенко считает, что Николаев был в Таврическом дворце и ожидал там появления Кирова. Однако он внезапно узнал о намерении Кирова сначала поехать в Смольной и понял, что ему удобнее осуществить свой замысел там. Поэтому Николаев отправился в Смольный, поднялся на третий этаж и спрятался в туалете. И тут прибыл автомобиль Кирова…

Роберт Конквест также допускает ошибку, утверждая, что после прибытия в Смольный Киров встречался с Чудовым и другими во время заседания комиссии. Показания свидетелей и воспоминания Рослякова свидетельствуют о том, что участники совещания не видели живого Кирова, они увидели его уже лежащим на полу за пределами кабинета Чудова^[352]. Антонов-Овсеенко и Конквест полагают, что в момент прибытия Кирова в Смольный никаких охранников там не было^[353]. Как мы видим, это не соответствует действительности. Также Антонов-Овсеенко и Конквест ошибочно утверждают, что Борисова задержали сотрудники НКВД, и поэтому он не мог сопровождать Кирова на третий этаж.

Некоторых удивляет тот факт, что Николаеву удалось беспрепятственно войти в Смольный и подняться в коридор, где располагался кабинет Кирова^[354]. Однако Михаил Росляков, один из ближайших коллег Кирова, работавших с ним в Смольном, поясняет, что ничего удивительного в этом нет. Доступ на первый и второй этажи Смольного не ограничивался. Для того чтобы пройти на третий этаж, где находились кабинеты партийного руководства (в т. ч. и кабинет Кирова), надо было всего лишь предъявить партбилет^[355]. Для члена партии Николаева это не являлось проблемой. Когда на допросе 3 декабря его спросили, как он попал в Смольный, Николаев ответил, что он просто предъявил свой партбилет^[356]. Александр Яковлев считает, однако, что в то время для прохода на третий этаж требовался специальный пропуск^[357]. Тем не менее это не подтверждается материалами комиссии, которую возглавлял сам Яковлев. Специальный пропуск требовался только беспартийным^[358]. Также следует отметить, что некоторые свидетели говорили, что у Николаева имелся документ, который удостоверял, что с 1931 г. он являлся работником обкома^[359]. Факт, что Николаев сохранил у себя этот документ после ухода с работы в обкоме, Яковлев считает подозрительным.

Убийство

До этого момента никаких существенных расхождений в показаниях свидетелей о действиях и передвижениях Кирова и Николаева в день убийства не отмечается. Предшествующие убийству события также ясны. Давайте проверим показания Николаева от 3 декабря о его действиях после того, как он вышел из туалета на третьем этаже и увидел Кирова:

Я, увидев Сергея Мироновича КИРОВА, сначала остановился и отвернулся задом к нему, так, что когда он прошел мимо меня, я смотрел ему вслед в спину. Пропустив КИРОВА от себя на 10-15 шагов я заметил, что на большом расстоянии от нас никого нет. Тогда я пошел за КИРОВЫМ вслед, постепенно нагоняя его. Когда КИРОВ завернул за угол, налево к своему кабинету, расположение которого мне было хорошо известно, вся половина коридора была пуста — я подбежал шагов пять, вынул на-бегу наган из кармана, навел дуло на голову КИРОВА и сделал один выстрел в затылок. КИРОВ мгновенно упал лицом вниз^[360].

За день до этого Николаев сделал аналогичное заявление: «Как только Киров прошел мимо меня, я пошел вслед за ним и с расстояния 2-4-х шагов выстрелил ему в затылок»^[361]. Во время допроса 9 декабря он показал следующее: «Позади КИРОВА не было никого на расстоянии до 40 шагов, я пошел за КИРОВЫМ. Когда он завернул за угол коридора, я приблизился к нему на расстояние примерно пять шагов и выстрелил ему в затылок…»^[362]

Пока не прозвучал первый выстрел, свидетелей убийства не было, и нам приходится полагаться только на показания Николаева. Но, как выясняется, свидетели событий до и после первого выстрела все-таки были.

«Опоздание» Борисова

Давайте посмотрим, где же находился Борисов, т. е. охранник, который должен был сопровождать Кирова. В работах об убийстве Кирова Борисова часто называют его телохранителем. Но считать его «личным телохранителем» некорректно: Борисов работал в оперативном отделе Управления НКВД по Ленинградской области и помогал охранять Смольный. В его обязанности входило сопровождать Кирова из вестибюля Смольного до кабинета Кирова, после чего он должен был находиться на посту у кабинета до тех пор, пока Киров был там^[363].

В течение многих лет одним из наиболее часто упоминаемых подозрительных обстоятельств было то, что Борисов отстал от Кирова, когда тот шел по коридору третьего этажа. «Почему он отстал? Не задержал ли его кто-нибудь?» – задает вопросы Эми Найт^[364]. Роберт Конквест идет еще дальше: «Даже Борисова, главного телохранителя Кирова, который согласно инструкциям должен был неотлучно находиться рядом, нигде не было видно, хотя он сопровождал Кирова от входа в Смольный»^[365].

Однако Борисов присутствовал на месте убийства, и, когда Конквест писал эти строки, это было хорошо известно. На самом деле Борисов находился в коридоре третьего этажа и сопровождал Кирова, что подтверждается показаниями Н. М. Дурейко, ответственного за охрану данного этажа. Когда Дурейко понял, что Киров прибыл, он пошел ему навстречу по коридору. Он утверждает, что «его [Кирова] сзади сопровождал т. БОРИСОВ»^[366].

В показаниях Борисов так описывает свой путь за Кировым по коридору третьего этажа:

Я шел по коридору от него на расстоянии 20 шагов. Не доходя двух шагов до поворота в левый коридор я услыхал выстрел. Пока я вытащил револьвер из кабуры и взвел курок, я услышал второй выстрел. Выбежав на левый коридор, я увидел двух лежащих у дверей приемной т. ЧУДОВА. Лежали они на расстоянии ¾ метра друг от друга. В стороне от них лежал наган. В том же коридоре я видел находился монтер Обкома ПЛАТОЧ. Тут же выбежали из дверей работники Обкома. Их фамилии не помню^[367].

Согласно его показаниям, когда раздался второй выстрел, Борисов еще не дошел до примыкающего коридора. Он также сказал, что видел членов обкома, которые появились после этого в коридоре. Однако, по воспоминаниям Рослякова, Борисов бежал ПОСЛЕ Рослякова и других участников совещания, высыпавших в коридор.

Тем не менее нет ничего странного (как об этом говорится во многих работах, посвященных этому убийству) в том, что Борисов не шел рядом с Кировым. Известно, что Киров не любил, когда за ним следовали телохранители. Несмотря на утверждения Конквеста, охранники Кирова получили приказ быть незаметными и держаться подальше от его глаз^[368]. Так что это было нормальное поведение охранников — следовать за Кировым на определенном расстоянии. Этот факт подтверждается свидетельством одного из охранников, который в этот день сопровождал Кирова из дома в Смольный^[369]. Один из работников НКВД, прибывший в Смольный сразу после убийства, засвидетельствовал слова рыдающего Борисова, что он находился в 20-30 м позади Кирова. Когда его спросили, почему он не шел ближе, Борисов ответил, что Кирову не нравилось, когда охранники следовали сразу за ним^[370].

В дополнение следует отметить, что ссылки на «медлительность» Борисова неправомерны. Борисов утверждал, что находился в главном коридоре всего в двадцати (максимум — в тридцати) шагах от Кирова и после первого выстрела был всего в двух шагах от угла примыкающего коридора. Борисов также утверждал, что он повернул за угол до того или, возможно, в тот самый момент, когда в коридор выбежали члены обкома. У Борисова, конечно, были все причины отрицать, что между ним и Кировым было большое расстояние, и его показания не обязательно принимать за чистую монету. Однако, как мы видим, современные данные свидетельствуют, что Борисов действительно шел по коридору за Кировым.

Эми Найт не верит утверждениям Борисова, что он находился не более чем в двадцати шагах от Кирова, т. к. в этом случае он увидел бы Николаева, идущего за Кировым^[371]. Но Борисов мог видеть Николаева, который не вызвал у него никаких подозрений, потому что наличие большого числа людей в этом коридоре было вполне обычным явлением. Имеются свидетельства, что в этом коридоре в момент прохождения Кирова действительно было много людей (мы вернемся к этому вопросу позже). И даже если Борисов действительно не заметил Николаева, то это можно объяснить целым рядом причин, не вызывающих никаких подозрений.

Борисову было в то время около пятидесяти лет, и его характеризуют как физически слабого, нерешительного и немногословного человека^[372]. Это обстоятельство также считается подозрительным. Однако если, как утверждает Эми Найт, охране Кирова действительно были даны указания не привлекать к себе внимания и держаться все поля его зрения, то тогда «спокойный и ненавязчивый» Борисов «хорошо годился для своей работы»^[373].

Показания электромонтера и кладовщика

С. А. Платоч^[374] работал в Смольном электромонтером^[375]. Перед самым убийством он заменял перегоревшие лампочки в комнатах главного коридора третьего этажа (с лампочками примыкающего коридора все было в порядке). В главном коридоре он встретил кладовщика Смольного Г. Г. Васильева. Васильев возвращался в свою комнату после того, как взял несколько пишущих машинок для собрания партактива, которое намечалось этим вечером в Таврическом дворце. Он открыл застекленную дверь в конце примыкающего коридора для того, чтобы работники, выделенные для переноса пишущих машинок, имели доступ к лифту за этой застекленной дверью. В показаниях, записанных 1 декабря, он сообщил следующее:

…я направился к себе в комнату — № 451. По дороге я вижу, что идет т. КИРОВ. Я счел неудобным, что стеклянная дверь открыта и послал встретившегося мне т. ПЛАТЫЧА^[376], чтобы ее он закрыл и продолжал идти к себе в комнату. Не успел я сделать двух шагов, как раздался выстрел. Я повернул обратно, добежал до угла левого коридора, как раздался второй выстрел и я увидел, что лежат двое, я схватился за голову и подумал, что наверное тов. КИРОВА убили^[377].

Из показаний Платоча, записанных в тот же день: ‘

ВАСИЛЬЕВ попросил меня закрыть стеклянную дверь в левом коридоре, которая ведет в 4-ю столовую. Я побежал впереди тов. КИРОВА шагов на 8, вдруг услышал сзади выстрел, когда я обернулся, раздался второй выстрел. Я увидел, что тов. КИРОВ лежит, а второй медленно опускается на пол, опираясь на стенку. У этого человека в руках находился «наган», который я взял у него из рук^[378], когда я у стрелявшего в т. КИРОВА взял «наган» он был, как будто без чувств^[379].

Из вышеприведенных показаний следует, что Платоч и Васильев встретились и увидели идущего навстречу к ним Кирова. Потом Платоч обогнал Кирова для того, чтобы закрыть застекленную дверь в конце примыкающего коридора, тогда как Васильев продолжал путь к своей комнате; в это время прозвучал первый выстрел. Эти показания были сняты несколько часов спустя после убийства раздельно.

В других показаниях Платоча, полученных через короткое время после убийства, повторяется приведенная выше версия событий до того момента, когда Платоч повернулся, услышав первый выстрел и увидел Николаева, медленно сползающего на пол. Далее он сказал: «Я бросился бежать по направлению к этому человеку, т. к. догадался, что именно он стрелял. Подбежав к нему, поднял с пола лежащий НАГАН, отбросил его в сторону и нанес стрелявшему два удара кулаком по лицу»^[380].

Эти две версии не противоречат друг другу за исключением в части, в которой говорится о местоположении револьвера. Последняя версия дополняет первую. То, что в первой версии не ничего не говорится об ударах, но это не вина Платоча. По словам следователя А. И. Молочникова, Платоч упоминал эти детали тоже во время первого допроса, однако тогда Молочников не внес их в протокол^[381].

Платоч пережил сталинский террор и Вторую мировую войну; в хрущевские времена его допрашивала одна из комиссий по расследованию дела Кирова. В ее материалах изложена совершенно другая версия событий. По этой версии в конце бокового коридора находились Платоч, Васильев и еще один человек по фамилии Лионикин. Когда прогремел первый выстрел, Платоч стоял на стремянке и менял перегоревшую лампочку. Он повернулся, и, поняв, что случилось, бросил в Николаева молоток, который попал тому в голову^[382]. Эта версия была представлена примерно через тридцать лет после событий 1 декабря 1934 г., и никак не соответствует показаниям самого Платоча, которые он давал сразу же после убийства. Также она не соответствует и показаниям Васильева, которые тот дал сразу после убийства.

Что случилось между двумя выстрелами?

Представляется, что единственным человеком (кроме Кирова и Николаева), который находился в примыкающем коридоре, был электрик Платоч. По его словам, он стоял спиной к Кирову примерно в восьми шагах. По данным Молочникова, который допрашивал Платоча 1 декабря, тот сказал ему, что не увидел никого перед собой, когда обогнал Кирова^[383]. В своих показаниях в день убийства Платоч заявил, что он услышал выстрел, повернулся и после этого услышал еще один выстрел. Однако что же случилось между двумя этими выстрелами? Платоч об этом ничего не говорит; таким образом, здесь в его показаниях имеется пробел, который вызывает ряд вопросов. Первый вопрос: сколько времени прошло между первым и вторым выстрелами. Второй вопрос: что увидел Платоч и что он делал между двумя выстрелами. Третий же вопрос можно сформулировать так: почему Платоч ничего не сказал, что он видел и что делал в это время?

В том, что касается времени, которое прошло между выстрелами, то показания существенно разнятся. Если одни свидетели оценивают этот промежуток «не более чем полминуты», другие — 40-60 сек., а третьи — «не более минуты». В четвертом показании, которое в отличие от остальных было снято в день убийства, утверждается, что между первым и вторым выстрелом прошло от пяти до семи секунд^[384]. В процитированных выше показаниях Борисова сказано: «Не доходя двух шагов до поворота в левый коридор, я услыхал выстрел. Пока я вытащил револьвер из кабуры и взвел курок, я услышал второй выстрел». Если понимать эти слова буквально, то получается, что между двумя выстрелами прошло всего несколько секунд. В реальности, видимо, револьвер вообще не был заряжен^[385]. Это позволяет предположить, что прошло еще несколько секунд. Васильев, который просил Платоча закрыть стеклянную дверь в конце бокового коридора, говорил, что после этого он продолжил путь в свою комнату. Однако прежде, чем он до нее дошел, раздался первый выстрел, после чего Васильев повернулся и побежал назад. Когда он добежал до угла бокового коридора, прозвучал второй выстрел^[386]. Здесь нет точных указаний на расстояние, которое он успел пройти после того, как разминулся с Платочем и услышал первый выстрел. Во время допроса в день убийства он утверждал, что успел сделать до этого момента всего «пару шагов». Однако не следует воспринимать это буквально. Время с момента прохода мимо Платоча и до первого выстрела было таким же, какое потребовалось Платочу для того, чтобы догнать и обойти Кирова; таким образом, Васильеву потребовалось больше времени, чем нужно для «пары шагов». На основании всего этого можно сделать очень приблизительные выводы. Показания Борисова и Васильева предполагают, что между двумя выстрелами прошло какое-то время; но нет никаких данных о том, что оно составляло полминуты или больше. Это не соответствует также и тому факту, что участники совещания в кабинете Чудова выскочили из него только после второго выстрела. Кроме того, «пробел» в показаниях Платоча вряд ли длился столько времени. Таким образом, нам приходится игнорировать те показания, из которых следует, что между двумя выстрелами прошло не менее 30 секунд. Это время легко переоценить, особенно задним числом. Представляется, однако, что наиболее разумно было бы оценить его продолжительность в 5-7 сек.

Чем же можно объяснить пробел в показаниях Платоча? Как мы уже знаем, первоначальные допросы свидетелей в день убийства были очень краткими и плохо подготовленными. Дело в том, что следователи иногда не записывали того, что им говорили. Так, в своем заявлении, сделанном в течение недели после убийства, следователь Молочников, который допрашивал Платоча 1 декабря, утверждал, что тот был напуган первым выстрелом и «отскочил в сторону»^[387]. Согласно же показаниям Платоча, до второго выстрела он не оборачивался.

Наиболее вероятным объяснением этого является то, что Платоч был в большей или меньшей степени напуган первым выстрелом, о чем говорится и в протоколе Молочникова. Платочу потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что же происходит. Так, во время допроса 2 декабря Платоч сказал, что его очень расстроило то, что произошло. Когда его спросили, кто еще находился в коридоре, он повторил, что из-за своего шокового состояния он не может вспомнить никого, кроме Чудова и коменданта Смольного Михайльченко. Однако и здесь память его подводит. Хотя Чудов и появился в коридоре достаточно быстро, Михайльченко, вероятно, находился в своем кабинете двумя этажами ниже и мог даже не слышать выстрелов. Его вызвали, и он прибыл на место преступления только через полторы-две минуты^[388].

Однако как насчет показаний Николаева на допросе 3 декабря, и что же произошло после его смертельного выстрела?

Я повернулся назад, чтобы предотвратить нападение на себя сзади, взвел курок и сделал выстрел, имея намерение попасть себе в висок. В момент взвода курка из кабинета напротив выскочил человек в форме ГПУ^[389] и я поторопился выстрелить в себя. Я почувствовал удар в голову и свалился^[390].

Сделанное через почти тридцать лет после событий заявление Платоча о том, что это он бросил молоток в голову Николаева, расходится с тем, что он и другие свидетели говорили в день убийства. Итак, давайте поищем другие объяснения удара, полученного Николаевым. Как насчет человека в форме НКВД, которого Николаев увидел выходящим из комнаты напротив? Следует отметить, что Платоч, Борисов и Васильев никогда не упоминали об этом человеке. Это не означает, однако, что он не существовал. Кирилина, полагает, что им мог быть Борисов или Дурейко, охранник, отвечавший за третий этаж Смольного^[391]. Как мы знаем из его слов, когда раздался второй выстрел, Борисов еще не успел завернуть за угол. Когда он завернул, Николаев уже лежал без сознания на полу. Это подтверждают и другие свидетели^[392].

По данным Кирилиной, после этого Борисов якобы вбежал в секретный отдел (т. е. в комнату напротив кабинета Чудова, где Николаев предположительно видел человека в форме НКВД) для того, чтобы позвонить коменданту Смольного Михайльченко^[393]. Кирилина не приводит по этому факту источников сведений; также ни Борисов, ни Михайльченко ничего не говорят об этом в своих показаниях. Но если Николаев действительно видел, как Борисов выходил из секретного отдела, то это могло быть только после того, как он пришел в сознание, а не между первым и вторым выстрелом. И если заявление Дурейко соответствует истине, то Николаев не мог его видеть. Как показал Дурейко, он появился на месте преступления только после обоих выстрелов и увидел лежащего на полу Николаева^[394].

Имеется также и сделанное в то же время свидетельство М. Д. Лионикина, инструктора Ленинградского горкома партии. В своих показаниях от 1 декабря он заявил следующее:

Я в момент выстрелов находился в прихожей Секретного Отдела Обкома. Раздался первый выстрел, я бросил бумаги, приоткрыл дверь, ведущую в коридор, увидел человека с наганом в руке, который кричал размахивая револьвером над головой. Я призакрыл дверь. Он произвел второй выстрел и упал. После этого я и работники Секретного Отдела вышли из прихожей в коридор^[395].

Человеком, которого Николаев увидел выходящим из двери на другой стороне коридора перед тем, как произвести второй выстрел, возможно, был Лионикин. Неясно, однако, был ли он в форме НКВД. Так как он вышел из помещения секретного отдела, вероятно, что он действительно носил форму НКВД: комендатура Смольного являлась подразделением Ленинградского управления НКВД^[396]. Даже если Лионикин и не носил форму НКВД, то Николаев в приступе истерики мог все перепутать. Так или иначе, но Лионикин никак не мог напасть на Николаева. Лионикин тоже ничего не говорит об этом в своих показаниях.

Насколько нам известно, свидетелями событий между первым и вторым выстрелами были только два человека — Платоч и Лионикин. Никто из них не говорил о нападении на Николаева, и если такой человек действительно существовал, то они бы его увидели. Одно возможное объяснение этим противоречиям — этого человека просто не было. После первого выстрела Николаев впал в истерику, что подтверждается показаниями Лионикина. Это также соответствует тому, что мы знаем о состоянии Николаева позднее в этот день и вечер (далее мы вернемся к этому вопросу). Приступ истерии может привести к потере сознания и без каких-либо внешних воздействий. Вполне можно представить, что Николаев размахивал револьвером у своей головы и мог ударить себя при выстреле или в результате отдачи.

Другое возможное объяснение: удар, о котором упоминает Николаев, был нанесен ему Платочем. В отчете, представленном членами Верховного Суда СССР Петуховым и Хомчиком по делу так называемого «Ленинградского центра», говорится, что при допросе Платоч заявил, что он нанес Николаеву удар по голове и «сбил его с ног»^[397]. То есть Платоч ударил Николаева. В то же время из его показаний следует, что это произошло уже после того, как Николаев сполз на пол. Платоч не употреблял выражения «сбил с ног»: оно появилось в показаниях другого свидетеля. Один работник Ленсовета, Г. А. Ялозо, который находился в Смольном в день убийства по делам, говорил, что Лионикин пересказывал эту историю ему и другим людям. Как Лионикин в своих показаниях, так и Ялозо заявляли, что Николаев размахивал револьвером и пронзительно кричал. Однако далее произошло то, что не было отражено в протоколе допроса. «Стрелявший произвел еще один выстрел вверх (в потолок), после был сбит с ног монтером»^[398]. Таким образом, Лионикин якобы видел, как Платоч сбил с ног Николаева сразу после второго выстрела.

Это только одна из возможных интерпретаций данного свидетельства. Но существует, и возможность того, что Лионикин рассказал Ялозо, что Платоч ударил Николаева (это следует и из показаний самого Платоча), однако позднее его слова превратились во фразу «сбил с ног Николаева».

Почему история о том, что Платоч ударил (или сбил с ног) Николаева, не была включена в показания Лионикина, объяснить невозможно. Может быть, по каким-либо причинам Лионикин не упомянул об этом во время допроса так же, как удар Платоча не был отражен в протоколе следователем Молочниковым. Так или иначе, но протоколы допросов от 1 декабря составлены очень неряшливо. Они слишком краткие, следователи явно не готовы, их вопросы плохо сформулированы. Большая часть ответов, полученных во время допросов, не были, очевидно, отражены в протоколах. По словам Молочникова, он полагал, что у него еще будет возможность более подробно допросить свидетелей, но от него больше не требовали взять показания у некоторых свидетелей. Что же касается допроса Борисова, то он никак не мог предположить, что его первый допрос окажется и последним^[399].

Все вместе эти показания показывают такую последовательность событий: после первого выстрела Николаева Платоч шарахнулся в сторону; Лионикин открыл дверь секретного отдела и увидел Николаева, размахивающего револьвером; Платоч пришел в себя и напал на Николаева, который повернулся, чтобы отразить его нападение, и попытался застрелиться, но не попал, отдачей револьвера его ударило в голову, он упал, после чего Платоч дважды ударил его в лицо. В альтернативном варианте Николаев снова пытался выстрелить и Платоч сбил его с ног.

Мы так подробно восстанавливали события между двумя выстрелами, т. к. есть версия, что Николаеву в Смольном кто-то помогал. Есть и такое мнение, что на самом деле убийцей был не Николаев. Мы вернемся к этому позднее.

Что случилось с револьвером Николаева?

Куда делся револьвер Николаева после его выстрелов? Как мы видим, во время допроса в день убийства Платоч сказал, что револьвер был в руке потерявшего сознание Николаева и Платоч забрал его. Однако в показаниях, записанных позже в этот же и следующий день, Платоч утверждает, что револьвер лежал на полу, он взял его и отбросил в сторону. Ни одна из версий Платоча не противоречит показаниям Борисова: когда Борисов появился на месте преступления, он увидел Платоча и револьвер, лежащий на полу возле Кирова и Николаева^[400].

Видимо, утверждение Платоча, что первоначально револьвер находился в руке Николаева, не соответствует действительности. По крайней мере так считает Кирилина. Она указывает, что Николаев не мог держать револьвер в руке после удара по голове и падения^[401]. Тем не менее, по свидетельству Рослякова, револьвер все еще оставался в руке убийцы до прихода Рослякова, и именно он вынул его из руки Николаева^[402]. Показания Платоча, Борисова и некоторых других лиц, записанные в день убийства, не противоречат друг другу, и поэтому заявление Рослякова, сделанное почти тридцать лет спустя после событий, можно считать некорректным.

Еще один убийца?

Расхождения в свидетельских показаниях (или же их неправильная интерпретация) и неоднозначность некоторых из упомянутых выше событий породили сомнения в том, что Николаев действительно был убийцей Кирова, или же в том, что он действовал в одиночку.

Во-первых, необходимо отметить, что Николаев никогда не отказывался от того, что стрелял в Кирова, и до 6 декабря он отрицал наличие сообщников. Более того, в 1966 г. подтвердился факт, что выстрелы действительно были сделаны из револьвера Николаева^[403]. Тем не менее это не могло предотвратить возникновение различного рода слухов и версий, одна из которых якобы исходила от секретаря Сталина Александра Поскребышева. Он утверждал, что роковой выстрел сделал недавно принятый на службу сотрудник Ленинградского управления НКВД Горликов^[404]. Как вспоминает Судоплатов, НКВД получил анонимное письмо, в котором говорилось, что настоящему убийце Кирова удалось спрятаться. Подобные слухи нельзя было сбрасывать со счетов. Министр госбезопасности Литвы Дмитрий Ефимов после войны получил приказ изучить сведения из анонимного письма, что убийца Кирова скрывается в одной из литовских деревень. Расследование проводилось под прямым надзором Контрольной комиссии ЦК КПСС. «Убийцы» не нашли, однако анонимного автора этого письма все же обнаружили: им оказался местный пьяница^[405].

«Находки», появившиеся в эпоху гласности и после распада СССР, содержали невероятную историю, в которой фигурировал другой убийца. Ее рассказал Борис Шиф (возможно, бывший работник обкома), который якобы был в Смольном в день убийства и участвовал в совещании в кабинете Чудова. Он покинул совещание и из соседней комнаты хотел позвонить в больницу, где в родильном отделении находилась его жена. Но разговор с ней был прерван двумя выстрелами. Шиф отложил трубку в сторону и выбежал в коридор, появившись там первым. Шиф увидел Кирова и другого человека, лежащего на полу (Николаева). Якобы Шиф видел еще одного человека, который спрятал в карман оружие и быстро выскочил из коридора. Этим человеком был один их охранников Кирова. Шиф был уверен, что Кирова убил именно он, а не Николаев. Шиф знал имя этого человека, однако кем именно он был, история умалчивает. Эту историю рассказала дочь Шифа, которая якобы услышала ее от своей бабушки^[406].

Это свидетельство из четвертых рук следует отклонить, как возможное недоразумение со стороны Шифа, как чистую фантазию или даже как сочетание того и другого. Так, он утверждал, что убийца прятал в карман пистолет, однако известно, что убийца использовал не пистолет, а лежавший на полу револьвер. Если эта история правдива, то показания Платоча и Лионикина являются полностью лживыми или фальсификацией. Кроме того, весьма странно, что Борисов и Дурейко, прибежавшие на место убийства, не заметили этого охранника. Теоретически, конечно, можно предположить, что показания, снятые в день убийства, были сфальсифицированы. Тогда это подразумевает заговор, задуманный следователями, в котором должно участвовать большое число работников НКВД, или же означает, что первоначальные протоколы допросов были заменены подделками. Однако маловероятно, что такие факты не всплыли во время расследования, проводившегося в хрущевскую эпоху, политическая задача которого заключалась в том, чтобы разоблачать заговоры НКВД и Сталина. Например, Платоч, который выступал перед комиссией Хрущева, непременно упомянул бы тогда охранника, который исчез сразу после выстрелов. В ходе расследования были бы обнаружены любые поддельные свидетельства.

Представитель Генеральной прокуратуры России Александр Бастрыкин также сомневается в том, что Николаев действительно был убийцей. В те времена свидетельства основывались только на признаниях. По его мнению, если бы дело Кирова расследовалось сегодня, то Николаев проходил бы по нему исключительно как свидетель^[407]. Эми Найт также считает, что убийцей, возможно, был не Николаев. В своей книге она дает волю фантазии и предполагает, что кто-то, возможно, вложил револьвер в руку лежащего на полу Николаева^[408]. Однако мы знаем, что пули были выпущены из револьвера Николаева. А что, если кто-то воспользовался его револьвером, а потом вложил его в руку Николаева? Это представляется довольно абсурдным предположением и без показаний Платоча и Лионикина.

Материалы комиссии по расследованию, созданной в 2004 г., усилили и спекуляции о другом убийце в этом деле. Основываясь на экспертизе повреждений от пули в кепке и одежде Кирова, комиссия пришла к выводу, что есть серьезные основания сомневаться в официальной версии убийства. По данным комиссии, «представляется наиболее вероятным, что в момент ранения Киров не находился в вертикальном положении»^[409]. Комиссия не была знакома с показаниями Николаева или же не приняла во внимание показания других лиц, которые находились в Смольном во время убийства. Однако если бы она их рассмотрела, то и тогда теория о том, что Киров был застрелен не тогда, когда он стоял на ногах, не стала бы более правдоподобной.

Сколько людей находилось в коридоре третьего этажа?

По показаниям, главный коридор был пуст или почти пуст, и это обстоятельство использовалось как подтверждение того, что Борисов не шел за Кировым, т. к. в ином случае он увидел бы Николаева. Однако главный коридор был далеко не пустым. Кроме Кирова, Николаева и Борисова в нем находился и Васильев. Был там и Платоч — до того момента, пока Васильев не попросил его закрыть стеклянную дверь. Мы упоминали, что Киров остановился для того, чтобы обменяться несколькими словами с секретарем обкома Федотовым. Там был также и Дурейко, ответственный за охрану этажа. Когда ему сказали, что пребывает Киров, он прошелся по коридору с тем, чтобы очистить его от лишних людей. На углу двух коридоров он встретил незнакомца и попросил его уйти^[410]. Этим человеком был директор ленинградского цирка М. Е. Цукерман, который ждал одного из участников совещания в кабинете Чудова. Цукерман заявил, что после выстрелов он видел Борисова, который заряжал свой револьвер. Кроме того, он сказал, что вместе с одним из секретарей Смольного Уткиным вбежал в коридор и увидел Кирова и еще одного человека, лежащего на полу. После этого они вернулись к входу в боковой коридор для того, чтобы останавливать бежавших туда людей. Цукерман также заявил, что инструктор горкома Никитина сказала ему, что видела Кирова, идущего по коридору, и поздоровалась с ним. Она также видела перед Кировым человека, в котором позднее опознала арестованного^[411]. Федотова, которая ранее в этот день отвозила материалы для речи на квартиру Кирова, также находилась в это время в коридоре третьего этажа. Она видела Николаева, который стоял у стены, и отметила его достаточно странное поведение^[412].

Таким образом, не считая Кирова и Николаева, мы насчитали в главном коридоре в момент прохождения по нему Кирова до девяти человек. Может быть, их было больше, но сколько именно, сказать трудно^[413]. Васильев считает, что в тот день в Смольном «было вообще гораздо большее оживление, чем в другие дни, т. к. съехалось много народа в связи с предстоящим собранием партактива»^[414]. Дурейко также подтверждает, что в коридоре было много людей, «которые шли в разных направлениях». Он считает, что их могло быть около ста человек^[415]. Эта цифра, очевидно, не точна и мало соответствует другим свидетельствам, в т. ч. и словам Николаева о том, что он на расстоянии сорока шагов не увидел за Кировым никого. Источником данных в этом случае является копия показаний Дурейко. Представляется очевидным, что лишний ноль был по ошибке добавлен в протоколе показаний этого свидетеля или в его копии.

* * *

Ни в одних известных нам показаниях, снятых 1 декабря сразу после убийства, не содержится никаких неясностей (исключая вопрос местонахождения револьвера). Напротив, некоторые из них являются взаимно согласованными. Вместе с тем ясно, что в них могут быть ошибки; чего только стоят, например, показания Платоча о присутствии Михайльченко на месте преступления сразу после убийства. Отмечаются и другие расхождения в показаниях, полученных в день убийства и в последующие дни. Это относится, например, к различным оценкам времени между двумя выстрелами.

Таким образом, имеются расхождения между показаниями, снятыми в день убийства и в последующие дни, и показаниями и свидетельствами, полученными различными комиссиями по расследованию, записанными в мемуарах 1960-х гг. и более позднего времени. Как уже говорилось, показания Платоча в день убийства не соответствуют его словам более позднего времени. Другие расхождения в основном не так существенны. Мы уже упоминали показания Рослякова, что Борисов появился на месте преступления слишком поздно. Имеются также расхождения в показаниях, кто первым подбежал к Кирову и поднял ему голову, кто первым обыскал карманы Николаева и нашел его партбилет и другие документы и т. д. Однако подобные расхождения никак не меняют ход событий до момента убийства Кирова^[416].

Расследование НКВД: поведение Мильды Драуле и Борисова

Во время убийства начальник Ленинградского управления НКВД Филипп Медведь находился в своем кабинете в управлении; ему позвонили и сообщили, что Киров убит. Вместе со своим заместителем Фоминым он немедленно выехал в Смольный^[417]. Они прибыли туда через 10-15 мин. после убийства. По словам свидетелей, его пальто было расстегнуто, он выглядел растерянным^[418]. Примерно через 20 мин. в управление НКВД поступил приказ направить в Смольный 30 сотрудников, который был немедленно выполнен; некоторым из них было поручено вести опросы свидетелей^[419].

Кроме показаний вышеупомянутых свидетелей — Борисова, Платоча, Васильева, Дурейко, Лионикина, Ялозо и Цукермана — имеются также показания двух охранников Смольного, П. П. Лязукова и К. М. Паузера, предоставивших данные по охранникам, которые сопровождали Кирова до третьего этажа. Кроме того, был допрошен охранник Иванов, находившийся на посту третьего этажа^[420]. Все они (может быть, и другие свидетели) были допрошены в день убийства. Некоторые протоколы таких допросов не обнаружены, и существуют только их копии без даты.

Наконец, в этот день была допрошена жена Николаева Мильда Драуле; если верить датам протоколов, то даже два раза. Один допрос Мильды Драуле проходил в местном управлении НКВД и начался, согласно записям, в 16 час. 45 мин., спустя 15 минут после рокового выстрела. Если, согласно судебно-медицинскому отчету, смерть Кирова наступила сразу после выстрела, в 4 часа 37 мин., то ее допрос начался спустя всего восемь минут после этого момента^[421]! Такое представляется невероятным. Кирилина выдвигает две версии того, как это могло произойти. По одной из них Драуле могла прийти в Смольный, где ее арестовали и немедленно доставили в управление НКВД^[422]. Однако почему только Драуле? Ведь всех остальных допрашивали в Смольном. Кроме того, если время смерти, приведенное в судебно-медицинском отчете, соответствует действительности, то было бы просто физически невозможным доставить ее в управление так быстро^[423]. По другой версии Кирилиной, Драуле работала в Ленинградском управлении тяжелой промышленности, расположенном около управления НКВД. Однако все равно странно, каким образом НКВД удалось задержать ее столь быстро, что допрос Драуле начался всего через 15 (или 8) минут после убийства. В телеграмме Медведя наркому НКВД Ягоде (указано время 18 час. 20 мин., отправлена через 20 мин.) говорится: «Дано распоряжение об аресте Драуле»^[424]. То есть Драуле в тот момент еще не была арестована, и в любом случае не настолько быстро, что ее допрос начался в 16 час. 45 мин. Самое простое объяснение этого обстоятельства — время составления протокола было указано неверно. Это подтверждается тем, что допрос закончился в 19 час. 10 мин. Если бы допрос продолжался два с половиной часа, то протокол, наверное, занял бы больше, чем полторы страницы. Разумно предположить, что допрос начался в 18 час. 45 мин.^[425]

На допросе Драуле заявила, что после исключения из партии Николаев был безработным, потом восстановился в партии, получил строгий выговор. После исключения он находился в состоянии депрессии. Он ожидал решения по апелляции о снятии с него строгого выговора. Она также показала, что Николаев не хотел работать, общее состояние его здоровья было плохое. Драуле отрицала, что у Николаева было оружие^[426]. Во время второго допроса в тот же день она сообщила дополнительные детали биографии Николаева и рассказала о его интересах. Она также рассказала о его брате Петре Николаеве, который дезертировал из Красной Армии, и о своем брате Петре Драуле, приговоренном к трем годам тюрьмы за растрату^[427].

Вскоре после убийства был допрошен и несчастный телохранитель Кирова Борисов. Поговорив с Борисовым, Медведь приказал допросить его двум сотрудникам НКВД, Молочникову и Рубину^[428]. Как вспоминал Молочников, Борисов был так расстроен, что вначале он не мог сказать ничего путного о том, где он встретил Кирова, как сопровождал его, где находился в момент убийства. Когда его спросили, почему он так отстал от Кирова, он ничего не ответил. Он был не в состоянии сообщить что-либо о людях, которых он застал на месте преступления, о лицах, которые шли ему навстречу. Протокол Молочникова также свидетельствует, что в то время, когда Борисов сопровождал Кирова в Смольном, его револьвер не был заряжен. Борисова не обыскивали, и только во время допроса выяснилось, что револьвер Борисова, на этот раз заряженный, все еще находится у него. После этого Молочников сказал Губину: «Надо за стариком посматривать, у него оружие»^[429].

В управлении НКВД Медведь также приказал наблюдать за Борисовым^[430]. Его привезли туда, и он провел там ночь с 1 на 2 декабря. Он был чрезвычайно расстроен и постоянно рыдал. Оттуда же он позвонил домой и кратко переговорил со своей женой^[431].

Параллельно с расследованием НКВД начал искать возможные связи между Николаевым и различными контрреволюционными и оппозиционными группами. Они ничего не нашли, обыск на квартире Николаева тоже не дал никаких результатов^[432].

На 18 час. было назначено совещание ленинградского партийного руководства. Особо обсуждалась подготовка к похоронам Кирова. Позерну, секретарю горкома, поручили сообщить о случившемся жене Кирова Марии Львовне. Одновременно кабинет Кирова был опечатан, а его вещи и документы описаны. На следующий день на квартиру Кирова прибыла комиссия высших должностных лиц Ленинградского управления НКВД во главе с Медведем и Свешниковым. Все личные и секретные документы Кирова были собраны в одной комнате и опечатаны; были опечатаны также его сейф и библиотека.

Кирилина решительно отвергает слухи о том, что документы, связанные с событиями 1 декабря 1934 г., якобы были уничтожены с тем, чтобы скрыть обстоятельства, способные пролить свет на убийство Кирова. Но часть переписки Кирова и Сталина из архива Кирова все же исчезла^[433]. Свешников, принимавший участие в описи и изъятии документов на квартире Кирова, во время беседы в Контрольной Комиссии в 1967 г. также отрицает факт уничтожения документов. Когда ему задали прямой вопрос о том, изымались ли частные письма Кирова или же письма, содержащие какие-либо угрозы, он не воспринял этот вопрос серьезно^[434].

Также нет никаких причин развивать версию о каких-то подозрительных аспектах расследования в день убийства, которую высказывает Эми Найт^[435]. Мы знаем, что, не считая Николаева, 1 декабря были допрошены по меньшей мере одиннадцать человек. И поведение начальника Ленинградского управления НКВД Медведя, который был близким другом Кирова, не дает оснований полагать, что он участвовал в каком-либо заговоре или что он не сделал все что мог для расследования случившегося.

Киров и Николаев после убийства

Однако что же случилось после убийства с главными действующими лицами этой драмы, с Кировым и Николаевым? Сначала посмотрим на убийцу: после преступления Николаев впал в истерику, рыдал и бормотал что-то нечленораздельное. Несколько свидетелей слышали, как он кричал: «Я ему отомстил! Я отомстил!»^[436]. Заместитель начальника Ленинградского управления НКВД Фомин утверждает, что в течение длительного времени после того, как к нему вернулось сознание, он замкнулся в себе и бормотал что-то нечленораздельное: «Мой выстрел разнесется эхом по всему миру»^[437]. Осматривавший его врач заключил, что даже в 18 час. 40 мин. он еще находился в шоковом состоянии: «пульс 80 ударов в минуту; на вопросы не отвечает, временами стонет и кричит; в данный момент имеются явления общего нервного возбуждения». Позже его отправили в Ленинградское главное управление НКВД, где его вторично осмотрел врач, в отчете которого указано, что Николаев находился в течение некоторого времени в состоянии истерии и что с ним может случиться новый приступ истерики^[438].

Допрос Николаева начался только примерно в 23 час. В нем участвовали Медведь и Фомин (соответственно, начальник и заместитель начальника Ленинградского управления НКВД). В протоколе допроса зафиксировано следующее:

Вопрос: Сегодня, 1 декабря, в коридоре Смольного вы стреляли из револьвера в секретаря ЦК ВКП(б) т. Кирова. Скажите, кто вместе с вами является участником и организации этого покушения?

Ответ: Категорически утверждаю, что никаких участников в совершенном мной покушении на т. Кирова у меня не было. Все это я подготовил один, и в мои намерения никогда я никого не посвящал.

Вопрос: С какого времени вы подготовляли это покушение?

Ответ: Фактически мысль об убийстве т. Кирова у меня возникла в начале ноября 1934 г., с того времени я готовился к этому покушению.

Вопрос: Какие причины заставили вас совершить это покушение?

Ответ: Причина одна — оторванность от партии <…> мое безработное положение и отсутствие материальной, а самое главное, моральной помощи со стороны партийных организаций <…> Покушение на убийство т. Кирова имело основную цель: стать политическим сигналом перед партией, что на протяжении последних 8-10 лет на моем пути жизни и работы накопился багаж несправедливых отношений к живому человеку со стороны отдельных государственных лиц <…> Эта историческая миссия мной выполнена. Я должен показать всей партии, до чего довели Николаева. За зажим самокритики^[439].

Во время другого допроса Николаев якобы сказал следующее: «Я рассматривал покушение как политический акт. Чтобы партия обратила внимание на бездумно бюрократическое отношение к живому человеку… Я сделал это под влиянием психического расстройства и сугубого отпечатка на мне событий в институте (исключение из партии)»^[440].

Согласно имеющимся данным, даже во время допросов Николаев продолжал пребывать в состоянии истерии и говорил бессвязные речи. Один из присутствовавших на допросах 1 и 2 декабря описывал Николаева как полностью отстраненного от реальности, подавленного и безразличного ко всему человека: «Это был не мыслящий человек, а мешок с костями и мышцами, без всякого разума… Николаев очень долго вообще отказывался что-нибудь отвечать <…> он лишь плакал. Он буквально каждые пять минут впадал в истерику, а вслед за этим наступало какое-то отупение, и он, молча, сидел, глядя куда-то в одну точку»^[441].

* * *

После того, как суматоха улеглась, Кирова внесли в кабинет Чудова. Врач медпункта Смольного Гальперина прибыла на место через семь-восемь минут и попыталась сделать Кирову искусственное дыхание^[442]. Вызвали также и других врачей. Однако никаких сомнений по поводу его состояния не было: Киров был мертв. Медицинское заключение о факте смерти было подписано врачами в 19 час. 55 мин.^[443]

Позже присутствие в тот момент в Смольном тех или иных врачей оспаривалось. Их имена и время прибытия были зарегистрированы и внесены в медицинское заключение. Кроме того, заключение было подписано профессором Гессе, присутствие которого в Смольном не было зарегистрировано. Также утверждалось, что у тела Кирова был профессор Г. Ф. Ланг, хотя его подпись под заключением отсутствует. Эми Найт и здесь предполагает наличие «заговора»^[444].

Возможно, подпись профессора Гессе была ошибкой в заключении. Профессора Ланга, видимо, в Смольном тоже не было. Под медицинским заключением не только нет его подписи, но и его присутствие в Смольном не зарегистрировано. Профессор Ланг также не упомянут в отчете о вскрытии тела Кирова, которое состоялось ночью в больнице им. Свердлова, куда его доставили в 23 час.^[445]

Найт в определенной степени берет за основу заявление доктора д. Г. Дембо, сделанное им в 1988 г. Он утверждает, что был в Смольном: прибыл туда в день убийства незадолго до 18 час. Дембо утверждает, что охранников в Смольном в это время не было, его никто не остановил, он поднялся по лестнице и беспрепятственно подошел к кабинету Кирова. Около кабинета, в котором находилось тело Кирова, охраны тоже не было. Найт считает это свидетельством того, что после убийства с третьего этажа можно было украсть и вынести все, что угодно. Однако Кирилина доказала, что Дембо не мог быть в Смольном в тот вечер. Она утверждает, что все входы и выходы третьего этажа, все двери были опечатаны сразу же после убийства. Об этом свидетельствует и И. А. Александров, один из телохранителей Кирова^[446]. На входе в боковой коридор, где находился кабинет Кирова, была выставлена дополнительная охрана. Работникам Смольного, чьи кабинеты находились в этом коридоре, даже не позволялось без разрешения охранников ходить в туалет. Кирилина утверждает, что комендант Смольного Михайльченко даже установил сирену, сигнал которой приказывал каждому работнику Смольного останавливаться перед постами охраны и не двигаться дальше без разрешения охраны^[447]. Дембо утверждал, что оказывал помощь в осмотре тела Кирова, но он не указан в списке присутствовавших при осмотре, его подпись под медицинским заключением отсутствует^[448].

Реакция Сталина и первые инициативы

Как только врачи констатировали смерть Кирова, Чудов позвонил Сталину в Москву. Трубку взял секретарь Сталина Поскребышев и попытался перевести звонок на Сталина, который не ответил. После этого Чудов просил Поскребышева сообщить Сталину, что Киров убит, его убийца арестован. После этого разговора Сталин немедленно сам позвонил Чудову^[449]. Задав Чудову несколько вопросов, Сталин попросил соединить его с одним из врачей, грузином Джанелидзе. Беседа началась на русском языке, однако собеседники быстро перешла на грузинский^[450]. Это также было сочтено подозрительным.

В Москве Сталин действовал без промедления. Когда ему сообщили об убийстве Кирова, он находился в своем кабинете на совещании с членами своего ближнего круга Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым и Ждановым. Был немедленно вызван нарком НКВД Ягода с тремя сотрудниками, которые прибыли в 17 час. 50 мин. Сотрудники НКВД ушли из зала совещаний после короткого напутствия. Другие члены Политбюро также были вызваны и прибывали в период с 18 час. 20 мин. до 18 час. 45 мин. К 20 час. 10 мин. совещание закончилось, и все, кроме Ягоды, покинули помещение^[451].

Во время совещания обсуждались важные вопросы по организации похорон Кирова. Кроме того, было решено, что Сталин в сопровождении Молотова, Ворошилова и других лиц отправится в Ленинград этим же вечером в специальном поезде^[452]. Наибольший интерес в этой связи представляет собой новое постановление, ужесточающее уголовное наказание за террористические акты^[453], принятое без соблюдения обычных процедур; лишь позднее оно было представлено на утверждение Политбюро^[454]. Через несколько дней, 10 декабря, в Уголовный кодекс были внесены новые соответствующие статьи. На основании проекта, разработанного Кагановичем, в это же время были созданы внесудебные карательные органы^[455].

Такая быстрая подготовка постановления дает основания полагать, что Сталин планировал его заблаговременно. Кроме того, это постановление используется в качестве косвенного доказательства участия Сталина в убийстве Кирова. Это преступление, как полагают, должно было оправдать ужесточение террора против врагов Сталина^[456]. Однако этот период не был таким уж коротким, как утверждают некоторые. Когда Сталину сообщили об убийстве, часы, вероятно, еще только пробили пять часов дня. Высшие руководители страны были в это время уже на заседании, или же должны были быть вызваны на совещание в течение короткого времени. Для Сталина и его ближайших коллег, проинформированных об убийстве, до момента закрытия совещания в его кабинете прошло, вероятно, почти три часа. Таким образом, имелось достаточно времени для того, чтобы сформулировать постановление. На форму и содержание постановления повлияли чувство шока и гнева, которые испытали руководители партии после известия об убийстве Кирова. Кроме того, нет ничего странного в чрезвычайных мерах, вводимых после террористических актов. Можно вспомнить, что подобное происходило и после попытки убийства Ленина в 1918 г. Адам Улам выразился по этому поводу следующим образом: «Политические убийства вообще очень заразительны <…> в первую очередь Сталин озаботился тем, чтобы навести такой свирепый террор, который в самом зародыше пресек бы эту заразу»^[457]. Убийство Кирова показало страх Сталина перед покушениями на его персону. Раньше москвичи могли часто видеть Сталина, прогуливающегося по Арбату в компании начальника своей охраны Власика и двух телохранителей. Как говорят, он часто появлялся там вместе с поэтом Демьяном Бедным и время от времени посещал своих знакомых, живших в обычных коммунальных квартирах. Однако после убийства Кирова все это прекратилось. Система охраны Лубянки, штаб-квартиры НКВД в Москве, также изменилась. До убийства Кирова все работники НКВД и его бывшие сотрудники, имевшие на френче или лацкане пиджака значок Почетного Чекиста, могли беспрепятственно входить в центральное здание на Лубянке и свободно передвигаться по зданию без каких-либо конкретных целей. Такой порядок после убийства Кирова изменился, т. е. убийство привело к ужесточению мер контроля^[458].

Совещание в кабинете Сталина еще продолжалось; Медведь послал телеграмму Ягоде с изложением обстоятельств убийства Кирова и ареста Николаева; в ней также упоминался ордер на арест его жены^[459]. Телеграмма была выслана в 18 час. 40 мин., получена в Москве и расшифрована в 19 час. 15 мин.^[460] Есть все основания полагать, что содержание телеграммы было доведено до сведения участников совещания в кабинете Сталина. В телеграмме пересказывается, что было известно сразу после убийства руководству Ленинградского Управления НКВД. Мы полагаем, что следует привести ее полностью:

НАРКОМВНУДЕЛ СССР – тов. ЯГОДА

1 декабря в 16 час. 30 мин. в здании Смольного на 3-м этаже, в 20 шагах от кабинета тов. КИРОВА произведен выстрел в голову тов. КИРОВУ, шедшим навстречу к нему неизвестным, оказавшимся по документам НИКОЛАЕВЫМ Леонидом Васильевичем, членом ВКП(б) с 1924 года, рождения 1904 г.

Тов. КИРОВ находится в кабинете.

При нем находятся профессора-хирурги ДОБРОТВОРСКИЙ, ФЕЕРТАХ, ДЖАНЕЛИДЗЕ и другие врачи.

По предварительным данным, тов. КИРОВ шел пешком с квартиры (ул. Красных Зорь) до Троицкого моста. Около Троицкого моста сел в машину в сопровождении разведки, прибыл в Смольный. Разведка сопровождала его до третьего этажа. На третьем этаже тов. КИРОВА до места происшествия сопровождал оперативный комиссар БОРИСОВ. НИКОЛАЕВ после ранения тов. КИРОВА произвел второй выстрел в себя, но промахнулся. НИКОЛАЕВ опознан несколькими работниками Смольного (инструктором-референтом Отдела руководящих работников обкома ВЛАДИМИРОВЫМ Вас. Тих. и др.), как работавший ранее в Смольном.

Жена убийцы НИКОЛАЕВА но фамилии ДРАУЛЕ Мильда, член ВКП(б) с 1919 года, до 1933 года работала в Обкоме ВКП(б).

Арестованный НИКОЛАЕВ отправлен в Управление НКВД ЛВО.

Дано распоряжение об аресте ДРАУЛЕ. Проверка в Смольном производится. 18 часов 20 минут.

1/XII-34 года.

МЕДВЕДЬ.

Утверждалось, что Ягода был заинтересован в выявлении каких-либо связей убийцы Кирова с заграницей. Есть данные, что в течение вечера он звонил следователям в Ленинград и спрашивал их, не выявили ли они какие-либо связи Николаева с заграницей, т. е. не носил ли он иностранную одежду и не было ли при нем каких-либо предметов иностранного происхождения. На звонки Ягоды, очевидно, отвечал заместитель Медведя Фомин. Предположительно, вечером дня убийства Сталин тоже звонил в Ленинград и задавал те же вопросы^[461]. Но этот источник данных представляется ненадежным по многим причинам. Не имея дополнительных источников информации, к подобным рассказам о телефонных разговорах следует подходить с осторожностью^[462].

После того как совещание в кабинете Сталина было отложено, некоторые участники собирались этим же вечером отправиться в Ленинград. Сталина и его ближайших коллег — Молотова, Ворошилова и Жданова (без Кагановича) — собирался сопровождать Ягода. Кроме того, приказ выехать в Ленинград на ночном поезде получили и другие партийные руководители и должностные лица НКВД, в т. ч. Ежов, Хрущев, Карл Радек, Андрей Вышинский и генсек комсомола Александр Косарев^[463]. Близкий друг Кирова Серго Орджоникидзе, нарком тяжелой промышленности, в состав делегации не входил. По данным одного из его сотрудников, он хотел ехать, однако Сталин отказал ему в этом из-за больного сердца Орджоникидзе. Эми Найт находит это подозрительным. Орджоникидзе был лучшим другом Кирова и знал детали его личной жизни лучше, чем кто-либо другой. И, как полагает Найт, Сталин мог посчитать присутствие Орджоникидзе в Ленинграде существенно важным, особенно если тот подозревал в убийстве не Николаева, а кого-то еще^[464]. Но Орджоникидзе был эмоциональным, вспыльчивым человеком, и он навряд ли был способен спокойно участвовать в расследовании убийства своего лучшего друга, особенно сразу после преступления.

Заключение

Разумеется, старые описания событий 1 декабря 1934 г. следует рассматривать с учетом того факта, что их авторы не имели доступа к российским архивам, которые были открыты после распада Советского Союза. Об этом убийстве зачастую упоминали только кратко, без особых подробностей. Картина событий, которая представлена Конквестом в книге об убийстве Кирова, написанной им в 1989 г., основана на очень сомнительной версии Антонова-Овсеенко, опубликованной на Западе в 1980 г. Мемуары Рослякова и некоторые другие свидетельства, появившиеся в эпоху гласности, также повлияли на историю убийства Кирова^[465]. Благодаря работам Аллы Кирилиной и других российских исследователей, общественность стала лучше знать детали событий дня убийства Кирова; кроме того, сегодня исследователи имеют доступ к значительно большему объему материалов расследования этого убийства.

Последняя на Западе по времени выхода работа Эми Найт «Who Killed Kirov? The Kremlin’s Greatest Mystery» («Кто убил Кирова? Величайшая тайна Кремля»), посвященная событиям того времени, содержит значительные изъяны в методах, которыми пользуется автор, рассказывая об обстоятельствах убийства. Найт некритически подходит к оценке источников данных. Высказывания Рослякова и других лиц, сделанные почти тридцать лет после убийства, обладают такой же ценностью источников, что и данные расследования того времени^[466]. Хотя об этом упоминает Кирилина в своей работе «Рикошет»^[467], на которую ссылается Найт, представляется, что Найт не знает ничего о заявлении Николаева по поводу событий дня убийства, в т. ч. о своем намерении застрелиться после убийства Кирова. Более того, версия Найт содержит некоторые фактические ошибки, например, что человек, который вышел из комнаты напротив кабинета Чудова (Лионикин), сбил с ног Николаева; или же то, что Платоч не давал показаний в день убийства, а также утверждение о том, что из всех находившихся на третьем этаже в момент убийства лиц были допрошены НКВД только Платоч и Борисов^[468]. Как мы видели, можно с уверенностью утверждать, что кроме Николаева 1 декабря были допрошены по меньшей мере одиннадцать человек. Заключение Найт о том, что сотрудники НКВД не делали ничего или же делали очень мало для сбора свидетельств, является некорректным, так же как и ее заявление, что ни одно должностное лицо не желало в ходе расследования убийства выяснить реальный ход событий^[469].

Суммируя вышесказанное, можно заключить, что нет абсолютно никаких оснований сомневаться, что Николаев действительно был убийцей. Нет никаких данных о том, что ему кто-то помогал на третьем этаже Смольного. Мы также убедились, что свидетельства о наиболее важных обстоятельствах убийства соответствуют друг другу. Маловероятно (и вообще нереально), что протоколы допросов, проведенных в день убийства, были фальсифицированы. Цель посещения Смольного Николаевым вполне ясна — он хотел получить пропуск на партконференцию в Таврическом дворце на этот вечер, что подтверждают все лица, к которым он обращался в Смольном. Николаев не мог знать, что Киров собирается заехать в Смольный в этот день. Позже высказывалось предположение, что выстрелы были сделаны из револьвера Николаева. Следует отметить, что Николаев никогда не отрицал, что стрелял именно он, и до 6 декабря клялся, что у него не было сообщников. В целом можно сделать вывод, что Николаев и Киров встретились друг с другом в главном коридоре третьего этажа Смольного в силу стечения обстоятельств. Не следует думать, что некто «организовал» эту встречу (задержав Борисова или каким-либо иным способом). Следуя за Кировым на расстоянии, Борисов просто исполнял приказ. Видимо, Николаеву, который давно задумывал убийство Кирова, случайно представилась такая возможность, и он ею воспользовался.

Глава 8. «Расследование» и террор

 

В предыдущей главе мы установили, что Николаев (и только он) убил Кирова в Смольном 1 декабря 1934 г. Нет никаких оснований считать, что у него был «помощник». Но, очевидно, убийство могло быть организовано, т. е. кто-то мог сотрудничать с Николаевым, убедить его или даже приказать убить Кирова. Как мы увидели, сталинская версия сначала предполагала участие в убийстве «зиновьевцев» из «Ленинградского центра», а позднее и «Московского центра», и прочих бывших оппозиционеров. По другой версии, выдвинутой некоторыми перебежчиками, многими историками и Хрущевым (в завуалированном виде), за убийством стояли НКВД и Сталин.

В данной главе мы более тщательно рассмотрим ход расследования убийства в следующие дни и судебный процесс над теми, кого причислили к «Ленинградскому центру». Мы также уделим внимание тем людям, которые подвергались преследованию, будучи обвиненными в участии в убийстве Кирова.

Сталинские допросы

В 10 час. 30 мин. 2 декабря в Ленинград в специальном проезде прибыли Сталин и другие члены комиссии по расследованию убийства Кирова. Их встречал Чудов, второй секретарь Ленинградского областного комитета ВКП(б). По некоторым свидетельствам, на вокзале был также Медведь, начальник Ленинградского управления НКВД. Сталин демонстративно отказался приветствовать его и, не снимая перчатки, дал ему пощечину^[470]. Но начальник охраны Сталина Власик, который прибыл вместе со Сталиным и хорошо знал Медведя, в 1965 г. заявил Центральной контрольной комиссии, что он не видел на вокзале Медведя^[471]2. Сталин, Молотов, Жданов и Ворошилов прямо с вокзала проследовали в больницу им. Свердлова, в которой находилось тело Кирова. Далее они посетили вдову Кирова Марию Львовну, после чего отправились в Смольный.

Тамми, бывший тогда руководителем ленинградского комсомола, хорошо запомнил прибытие делегации в Смольный. Он находился в главном коридоре третьего этажа, когда увидел размахивающего револьвером и кричащего Ягоду, что все должны повернуться лицом к стене и держать руки по швам. За ним он увидел небольшую группу людей, в центре которой находился Сталин^[472]. В Смольном Сталин и другие члены московской делегации заняли кабинет Кирова и начали опрашивать разных людей. Никаких официальных протоколов или записей этих допросов обнаружено впоследствии не было. Поэтому не ясно, кто действительно присутствовал на них. Все источники указывают Молотова и Ворошилова. По данным Кацафы, одного из тех, кто конвоировал Николаева, на допросах также присутствовали Ягода, Ежов, Косарев и ряд высших руководителей НКВД. Кирилина называет еще Жданова, Чудова, Кодацкого и Медведя, однако не приводит источников этих данных^[473].

Власик, который во время допроса находился вне кабинета, заявил Контрольной комиссии, что он хорошо запомнил, как к Сталину приводили Николаева. Убийца произвел на Власика ужасное впечатление: это был маленький, невзрачный человечек и т. д. Два сотрудника НКВД держали его за руки; он выглядел изнуренным, был неразговорчив. Николаев находился некоторое время в кабинете. Во время допроса Власик не слышал, чтобы из кабинета доносились какие-либо громкие звуки или крики^[474].

Александр Орлов в своей книге «The Secret History of Stalin’s Crimes» («Тайная история сталинских преступлений») утверждает, что у него есть непосредственный свидетель допроса Сталиным Николаева. Сталин якобы спросил Николаева, почему тот стрелял в Кирова. Николаев ответил: «Я стрелял не в него, я стрелял в партию!» «И где Вы взяли револьвер?» — спросил Сталин. «Почему Вы меня об этом спрашиваете? Спросите об этом Запорожца!» — ответил на это «с дерзкой ухмылкой» Николаев. После этого Николаева вывели, и начался допрос Запорожца^[475]. Однако теперь мы знаем, что Запорожца, заместителя начальника управления НКВД, не было в этот день в Ленинграде^[476]. Вот о чем поведал нам «непосредственный свидетель допроса» Орлова.

Медведев и Антонов-Овсеенко также представили свои версии допроса Сталиным Николаева. По основным пунктам они совпадают; однако, как мы увидим, их вряд ли можно рассматривать в качестве независимых источников данных. Антонов-Овсеенко пишет, что Сталин спросил Николаева, почему тот стрелял в Кирова. После этого Николаев указал на сотрудников НКВД, стоящих за креслом Сталина, и сказал: «Они заставили меня сделать это. Они отвели мне четыре месяца для упражнений в стрельбе. Они приказали мне стрелять». Его прервали сотрудники НКВД, которые стали бить его по голове рукоятками револьверов. По словам Медведева, Сталин спросил Николаева, почему он стрелял в Кирова. После этого вопроса Николаев упал на колени и, указывая на группу чекистов, стоящих за Сталиным, закричал: «Они заставили меня сделать это!» Некоторые чекисты подбежали к Николаеву и начали бить его рукоятками своих пистолетов^[477].

Тем не менее между версиями Антонова-Овсеенко и Медведева имеются некоторые различия в перечислении лиц, присутствовавших на допросе; они также не во всем совпадают и в отношении источников информации. Так, если Антонов-Овсеенко основывается на вторичных источниках, то Медведев утверждает, что его данные получены из первых рук, т. е. от помощника Жданова И. М. Кулагина^[478]. Но сведения о присутствии на этом допросе Кулагина были взяты автором из нового издания книги Роя Медведева «Let History Judge» («К суду истории») 1989 г. Антонов-Овсеенко не упоминает Кулагина в числе присутствовавших при допросе Николаева; в других описаниях это имя также не упоминается.

Вероятно, эта история имеет один источник — письмо Ольги Шатуновской, написанное в 1955 г. и адресованное Анастасу Микояну. Старая большевичка Шатуновская родилась в 1901 г. и оказалась в одном из сталинских концентрационных лагерей. После смерти Сталина она была освобождена и некоторое время работала в Контрольной комиссии ЦК КПСС^[479]. В своем письме Микояну она пересказывает историю, которую она слышала от врача, встретившегося ей во время войны в одном из лагерей. Этот врач по фамилии Кирчаков слышал, что Медведь, начальник Ленинградского управления НКВД, рассказывал своим товарищам по лагерю о том, что происходило во время допроса Сталиным Николаева. Сталин сидел за столом в кабинете Медведя. Перед ним стояли Медведь и Запорожец. Нарком НКВД Ягода тоже находился в кабинете в составе небольшой группы сотрудников Ленинградского управления НКВД. Когда Сталин спросил Николаева, почему он убил Кирова, тот ответил, указывая на сотрудников НКВД, что они в течение последних четырех месяцев принуждали его сделать это. После этого все они набросились на Николаева и стали бить его по голове своими револьверами. Николаев упал, и его вывели из кабинета^[480].

Письмо Шатуновской было проверено Президиумом Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза 31 декабря 1955 г. В очень коротком протоколе расследования записано, что при чтении письма Ворошилов воскликнул: «Ложь!» Молотов сказал, что трое из них разговаривали с Николаевым, но никаких ударов при этом не было^[481]. Утверждения из письма Шатуновской рассматривались также и позднее. В своей заявлении, сделанном в 1965 г., Кирчаков утверждал, что он слышал об этой истории от бывшего сотрудника НКВД Ольского, которому ее рассказал Медведь. Кирчаков повторил рассказ Ольги Шатуновской и другой женщины по фамилии Трунина^[482]. Как сообщил Кирчаков, Ольский рассказал ему, что во время встречи со Сталиным Николаев сообщил ему о приказе убить Кирова: «Николаев ответил, что убил он тов. Кирова по заданию чекистов, и при этом указал на группу чекистов, находившихся в комнате…» Однако Медведя среди них, вопреки утверждениям Шатуновской, не было. Ольский также был твердо убежден в невиновности Медведя; он был ближайшим и лучшим другом Кирова.

Трунина, которая слышала историю Кирчакова, представила похожую, однако не идентичную версию того, что якобы происходило во время допроса Николаева Сталиным. Согласно ее варианту истории Кирчакова, Николаев ответил: «Они заставили». После этого один из сотрудников НКВД ударил его по голове своим револьвером, сбил его с ног, после чего они «убрали его»^[483].

Доверие к словам Кирчакова о том, что якобы рассказывал ему Ольский, подрывается как коллегой по работе и близким другом Ольского, так и женой Ольского. Ольский не разговаривал с Медведем с декабря 1934 г., и в это время они не обсуждали обстоятельства убийства Кирова. Кроме того, Ольский не знал Кирчакова^[484].

В начале 1960-х гг. Шатуновская была включена в комиссию Шверника, но продолжала собирать материалы по убийству Кирова даже после прекращения комиссией своей деятельности. В мае 1962 г. она написала письмо Хрущеву, в котором пересказывала некоторые отчеты о заявлениях Николаева, сделанные им в ходе его допроса Сталиным. Но и они основывались на сведениях, полученных из вторых и третьих рук. В них опять повторялись рассказы людей, которые якобы присутствовали при допросе, хотя это не находило подтверждения в независимых источниках^[485].

История о допросе Сталиным Николаева была хорошо известна высшему партийному руководству. Молотов и Ворошилов присутствовали при допросе. Хрущев, который участвовал в поездке в Ленинград 2 декабря 1934 г., также знал о том, что Сталин допрашивал Николаева. В своих мемуарах Хрущев пишет, что, по его мнению, утверждения Николаева по поводу полученных им приказах НКВД принимать на веру так же трудно, как и отвергать их. Хрущев также намекает на то, что Николаев мог надеяться спасти свою жизнь тем, что он будет просто выполнять данные ему приказы^[486].

Хрущев также строит свою версию событий на истории Шатуновской и утверждает, что Николаев упал на колени и клялся, что действовал по приказу^[487]. На эту же версию ссылается и Роберт Такер. При этом Такер упоминает также и другую историю; если она верна, то она напрямую предполагает причастность Сталина к этому убийству. Согласно этой версии, Николаев начал свой ответ на вопрос Сталина о том, почему он убил Кирова, словами «но вы сами…», после чего был избит сотрудниками НКВД и выведен из помещения. Источник этих сведений — некий Н. Кирмен, сын друга Ворошилова Р. Мельницкого, т. е. здесь мы имеем дело с данными, полученными из третьих рук^[488].

Теоретически эта мифическая история может быть подтверждена и другими слухами о том, что перед убийством Кирова Николаев был на приеме у Сталина в Москве. По этим слухам, Сталин проявлял живой интерес к семейным делам Николаева, сожалел, что Киров ничего не делает и поощрял Николаева отомстить за себя. Николаев якобы рассказывал об этом некоему сотруднику московского НКВД Сорокину, который случайно встретился с Николаевым, когда тот предположительно был в Москве в 1934 году. Сорокин позднее пересказывал эту байку в Гулаге другому заключенному, Павлу Гольдштейну, который и являлся источником этой информации^[489]. Рассказ Гольдштейна — это история из третьих рук; она не подтверждена записями регистрации посетителей Сталина и представляется в высшей степени маловероятной. Отсутствуют и иные источники, которые подтверждали факт приезда Николаева в Москву в 1934 г. Комиссия Яковлева изучала этот вопрос и пришла к выводу, что Николаев не был в Москве в 1933-1934 гг.^[490] Данную историю следует отвергнуть так же, как и опусы других авторов, пытающихся привлечь к себе интерес своими фантастическими рассказами о сталинских временах. Следовательно, этот рассказ не может подтвердить историю Кирмена об ответе Николаева Сталину во время его допроса 2 декабря.

В связи с этим следует отметить, что история о том, что Николаев якобы указал на сотрудников НКВД, а также история о том, что он якобы указал на Сталина, не могут быть правдивыми. Однако Такер считает, что сделать выбор между этими двумя версиями трудно. По данным Такера, Николаев якобы сказал тюремному охраннику Кацафе, что убийство Кирова «было организовано органами НКВД»^[491]. Источником этой информации Такер называет Медведева. Однако в том абзаце, на который ссылается Такер, Медведев пишет нечто иное: «Николаев рассказал Кацафе, как было организовано убийство…»^[492] Однако в новом издании книги Медведева этот абзац был изменен следующим образом: «Николаев рассказал ему (Кацафе), что убийство Кирова было организовано органами НКВД…»^[493] Причина такого значительного изменения не ясна. В российском издании книги «К суду истории» («Let History Judge»), вышедшей в 1990 г., вся история о Кацафе была опущена^[494].

Если в заявлении Кацафы действительно содержались бы подобные сведения, то следует предположить, что о них упомянули бы те, кто видел данный документ, например судьи Верховного Суда Петухов и Хомчик. Однако они рассказывают совсем другую историю^[495]. Таким образом, слова Кацафы, что Николаев якобы сказал ему, что он действовал по приказам НКВД, следует считать весьма сомнительными.

Когда в эпоху гласности дело об убийстве Кирова заново стало привлекать интерес людей, на сцене снова появилась Шатуновская, которой к этому времени было уже почти девяносто лет. У нее взял интервью Николай Зенькович, автор популярных очерков о политической истории Советского Союза. В своем интервью Шатуновская представила еще одну версию о происхождении информации об утверждениях Николаева по поводу приказов НКВД. По словам Пальчаева, который в 1934 г. был прокурором Ленинграда и якобы присутствовал при допросе Сталиным Николаева, Николаев ответил на вопрос Сталина, что сотрудники НКВД четыре месяца назад убедили его убить Кирова, аргументируя это убийство интересами партии и государства. После этих показаний Николаев якобы был избит. Автором этого рассказа является Опарин, старый большевик, хорошо знавший Пальчаева. Данная история якобы была подтверждена еще одним ветераном партии, другом Чудова Дмитриевым, который слышал рассказ Чудова о событиях во время этого допроса^[496].

Шатуновская также написала письмо Яковлеву, в котором она пересказывает утверждения Николаева о том, что сотрудники НКВД принудили его совершить убийство^[497]. Комиссия Яковлева изучила письма Шатуновской Микояну и Хрущеву и сделала следующее заключение: «Содержание этих писем свидетельствует о том, что О. Г. Шатуновская, участвуя в 1961 г. в работе комиссий по исследованию обстоятельств убийства С. М. Кирова, тенденциозно подбирала отдельные свидетельства из писем и заявлений граждан, подтверждающих выдвинутую ею версию, что и было использовано в опубликованных воспоминаниях Н. С. Хрущева»^[498]. Обратите внимание, что здесь тоже мемуары Хрущева косвенным образом признаются «тенденциозными».

Конечно же, Николаев действительно мог в своих показаниях обвинять НКВД. Но это может не иметь ничего общего с правдой или может представлять собой, как предполагает Хрущев, всего лишь отчаянную попытку Николаева избежать казни. Однако в соответствии с тем, что мы знаем из других источников (материалы других допросов Николаева, его дневники), данная история заслуживает мало доверия. Как и большинство других слухов на эту тему, попытки Николаева обвинить в своих бедах НКВД практически не подтверждаются другими источниками. Эта версия показаний Николаева на допросе Сталиным основывается на информации из вторых, третьих и даже четвертых рук, и определить независимости таких источников невозможно. Варианты этой версии также содержат много фактических неточностей: Запорожец не был в Ленинграде 2 декабря, револьвер принадлежал Николаеву. Но некоторые историки продолжают верить этим слухам; некоторые из них даже считают их почти подтвержденными фактами^[499].

Данная версия, по которой Николаев говорит об участии НКВД и даже Сталина в убийстве Кирова, является не единственной версией о том, что говорил и делал Николаев во время допроса Сталиным. Имеются и другие, которые основываются на совершенно иных сведениях. Одна из них — это рассказ Кацафы, появившийся во время работы комиссии по расследованию дела Кирова в 1960-х гг. Предположительно, Кацафа сопровождал Николаева на допрос 2 декабря 1934 г. На самом допросе он не присутствовал, однако пояснил, что когда Николаева увели с допроса, заместитель начальника оперативного отдела НКВД Гулько якобы сказал, что «этот подлец Николаев был очень груб в беседе со Сталиным, отказался отвечать на вопросы и вел себя как хулиган. Но при этом Николаев был готов отвечать на вопросы Ворошилова. На вопрос, почему он стрелял в Кирова, он заявил, что сделал это потому, что ему не давали никакой работы, он и его семья отказываются оставаться в санатории, даже если бы они все были больными, и т. д.^[500] Когда Николаева отводили в камеру, Николаев сказал другому охраннику Гузовскому, что Сталин обещал сохранить ему жизнь, если он раскроет всех своих сообщников. Однако, по словам арестованного, никаких сообщников у него не было^[501].

Рассказ Кацафы о том, что якобы ответил Николаев на вопрос о мотивах убийства, соответствует записям в дневнике Николаева. В них Николаев предстает как отчаявшийся человек: ему не дают подходящей работы, а его заявление на отправку семьи в санаторий отклонено^[502].

Допрос Сталиным Николаева упоминается и в мемуарах Рослякова. Хотя он и не присутствовал на самом допросе, однако Росляков был в Смольном в это время. Росляков ничего не говорит об обвинениях Николаева в адрес НКВД. По словам Рослякова, по дороге на допрос Николаев находился более или менее в сознании. Он не узнавал Сталина до тех пор, пока ему не указали на портрет вождя. Рыдая, он якобы снова и снова повторял: «Что я наделал, что я сделал!»^[503]

Кирилина сообщает примерно такие же сведения; она приводит ряд свидетельств об истерическом состоянии Николаева во время допроса. Он якобы кричал: «Я отомстил», «Простите» и «Что я наделал!» Более того, после возвращения из Смольного Николаеву оказывалась медицинская помощь врачами-невропатологами^[504].

Если мы не признаем присутствия на допросе Кулагина, которого упоминает Медведев в первом издании книги «Let History Judge», то в этом случае единственным прямым свидетелем, очевидцем событий во время допроса Сталиным Николаева остается Молотов. Во время своих неоднократных бесед с Феликсом Чуевым в 1970-1980-х гг. Молотов приводит свои версии ряда исторических событий, в т. ч. и убийства Кирова. Молотов описывает Николаева как обозленного и ожесточенного человека, и эта характеристика совпадает со словами Кацафы. Согласно Молотову, Николаев заявил, что данное убийство было идеологически мотивированным, т. к. он является сторонником Зиновьева^[505]. Тем не менее этот рассказ Молотова о Николаеве не вполне соответствует другим свидетельствам Молотова. Он тоже сказал, что Николаев, вероятно, не был ни правоверным зиновьевцем, ни правоверным троцкистом, но использовали его именно зиновьевцы. Молотов также сказал следующее: «Думаю, что женщины там ни при чем». Не приводя никаких деталей, Молотов также упоминает и допрос Сталиным Мильды Драуле. Его упоминает также и Росляков, однако только на основании вторичных источников данных. Он утверждает, что Драуле выглядела растерянной и потрясенной; по ее словам, до этого события она ничего не знала и ничего не подозревала^[506].

Молотов не упоминает о словах Николаева о сотрудниках НКВД, которые приказали ему убить Кирова. Но нам кажется, что надежность Молотова как свидетеля по данному делу вызывает большие сомнения. Если рассказы о попытке Николаева обвинить в убийстве НКВД соответствуют действительности, то у Молотова были все причины держать язык за зубами. Хрущев упоминает, что ни у кого не возникало даже желания спросить у Молотова и Ворошилова, справедливы или нет эти слухи. «Они были не такими дураками, чтобы говорить об этом, а мы не такими наивными, чтобы спрашивать»^[507]. Надежность сведений, сообщенных Молотовым довольно невысока. Его беседы с Чуевым печально известны ложью, к которой он прибегал в тех случаях, когда полагал, что правда может причинить ущерб партии или правящему режиму^[508].

Хотя мы и не знаем точно, что именно происходило во время допроса Сталиным Николаева 2 декабря, нет никаких сомнений в факте существования допроса. Менее достоверна история о том, что на следующий день, т. е. 3 декабря, Сталин якобы лично пришел в камеру к Николаеву и имел с ним часовую беседу один на один. Эта история, как и многие другие, берет свое начало из лагерных рассказов. Корабельников, предположительно один из охранников Николаева, рассказал ее Льву Разгону, который привел ее в одной из своих книг^[509]. Однако это весьма сомнительный источник, т. к. в документах нигде не упоминается Корабельников как один из тюремщиков Николаева. И если эта история даже частично правдива, то удивительно, что Кацафа ничего не говорит по этому поводу. Не найдено подтверждений этой истории и в других независимых источниках.

* * *

 

Допрос Сталиным Николаева 2 декабря 1934 г. оброс мифами. Путешествие Сталина в Ленинград, допрос, на котором он лично допрашивал убийцу, добавили драматизма в историю убийства Кирова и, естественно, породили большой интерес к событиям, происходившим во время этого допроса. История о том, что Николаев действовал по приказу НКВД, ведет свое начало из слов подсудимых на показательном процессе над Ягодой и другими лицами, который состоялся в марте 1938 г.^[510] Поэтому закономерно появление слухов о том, что же поведал убийца во время сталинского допроса. На суде над Ягодой также «выяснилось», что человек, с которым общался Николаев, был Запорожец. Это, в свою очередь, послужило основанием отдельной версии, согласно которой Николаев во время его допроса Сталиным указал именно на Запорожца.

Но Николаев был не единственным, кого допрашивал Сталин и другие члены «государственной комиссии». День спустя после допроса Николаева в Смольный была доставлена двадцативосьмилетняя женщина по имени Мария Николаевна Волкова, которая предстала для объяснений перед кремлевскими бонзами.

Мария Волкова и история «Зеленой лампы»

С 1931 г. Мария Волкова являлась информатором НКВД в Ленинграде. В 1934 г. она доложила в НКВД о группе бывших кулаков; члены этой группы были замечены в антисоветских высказываниях и занимались подготовкой покушения на Кирова. Но расследование не выявило ничего, что подтвердило бы это заявление^[511].

Волкова также написала в НКВД письмо, в котором она сообщала о существовании контрреволюционной организации в составе 700 членов, именуемой «Зеленая лампа». Волкова была допрошена сотрудником НКВД Г. А. Петровым. Согласно свидетельствам Петрова, которые он представил в хрущевские времена комиссии по расследованию дела Кирова, он спросил Волкову, как именно она узнала об этой организации и количестве ее членов. Никакого ответа он от нее не получил. Во время последующего допроса Волкова поведала другие истории. Так, при посещении рабочего Путиловского завода она якобы обнаружила у него дома корзину с человеческим мясом; в домах некоторых своих друзей она находила печатные станки для выпуска банкнот, а однажды ее взяли в Лигове (пригород Ленинграда), где она нашла в подвале ящик с боеприпасами. В качестве доказательства она принесла старую патронную гильзу. По словам Волковой, руководителем «Зеленой лампы» был «бывший царский генерал Карлинский»^[512].

Петров и его группа проверили донесения Волковой, однако не нашли никаких подтверждений. Петров представил результаты расследования на совещании в НКВД, возглавляемого Медведем. Все согласились с тем, что Петров напрасно тратил время, расследуя заведомо ложные обвинения. Медведь пришел к заключению, что Волкова — социально опасный элемент, т. к. она клевещет на людей и сообщает в своих письмах НКВД ложную информацию^[513].

Эксцентричное поведение Волковой и ее постоянная ложь заставили сотрудников НКВД усомниться в ее умственном здоровье; в октябре 1934 г. она была подвергнута психиатрической экспертизе, которая выявила, что она страдает манией преследования. После этого она была помещена в психиатрическую лечебницу^[514].

Эту женщину также доставили на допрос государственной комиссией, возглавляемой Сталиным. Но для чего? Дора Лазуркина, бывшая сотрудница Ленинградского обкома, упомянула об этом в своих мемуарах, написанных в возрасте 87 лет в 1971 г.^[515] По ее словам, председатель Ленинградского облисполкома П. И. Струппе пришел к ней в слезах и сказал, что совершил ужасную ошибку. Некоторое время назад к нему в облисполком приходила одна женщина с целью попасть к нему на прием. Его секретарь сказала, что Струппе сейчас нет. Далее эта женщина заявила, что она подслушала разговор группы сотрудников НКВД, которые говорили о том, что Кирова необходимо убить^[516].

Этой женщиной была Волкова. 2 декабря Дора Лазуркина, повидимому, сообщила Ежову о Волковой и ее рассказе о сотрудниках НКВД, говоривших об убийстве Кирова^[517]. Ежов сообщил об этом Сталину, и через день Сталин приказал доставить Волкову из психиатрической лечебницы для допроса. Однако что она говорила во время допроса, известно только с ее слов. Предположительно, ей показали фотографию Николаева, в котором она признала известного ей человека. Она также якобы упомянула письмо Кирову, в котором она предупреждала его о готовящемся покушении. По словам Волковой, оно было перехвачено сотрудниками НКВД. Как якобы сказал государственной комиссии один сотрудник НКВД по фамилии Бальцевич, он уничтожил это письмо, т. к. в нем содержался один вздор^[518].

В тот же день был допрошен и Петров. Кроме Сталина, Ягоды, Ворошилова, Молотова и Жданова на допросе присутствовало также руководство Ленинградского управления НКВД. Сталин и Ягода задали ему ряд вопросов по поводу донесений Волковой. Петров ответил, что все они были тщательно проверены, но ни одно из них не имело никаких реальных оснований^[519].

В показаниях Петрова ничего не говорится о том, что Волкова знала Николаева. И в отчете Агранова Сталину в январе 1935 г. по поводу Волковой ничего не говорится о том, что она знает Николаева. Об этом не упоминается ни на суде над Николаевым, ни в ходе судебного процесса сотрудников НКВД, обвиненных в неисполнении служебных обязанностей^[520]. Когда в 1956 г. в КГБ изучали досье Волковой, в нем не было ничего, что бы указывало на то, что она до убийства Кирова была как-то связана с Николаевым или же с его предполагаемыми сообщниками^[521]. Об этом она стала говорить уже после убийства.

Не ясно, действительно ли Сталин поверил Волковой. Сегодня для нас даже сама мысль об этом может показаться невероятной. Тем не менее Яковлев утверждает, что показания Волковой во время ее допроса Сталиным сочли заслуживающими доверия^[522]. Ряд сотрудников НКВД, которые общались с Волковой ранее, осенью 1934 г., в т. ч. Петров и Бальцевич, были арестованы и подвергнуты допросам^[523]. Позднее они были обвинены в халатном отношении к своими служебными обязанностями, а Бальцевич, который предположительно уничтожил письмо Волковой Кирову, был приговорен к десяти годам тюремного заключения.

Независимо от того, поверил или не поверил тогда Сталин Волковой, однако позднее он признал ее полезность. Он приказал выдать ей денежное пособие и оказать необходимую помощь. Ей также выделили отдельную, обставленную мебелью квартиру; она регулярно получала большое денежное пособие и бесплатные путевки на отдых. После убийства Кирова на основании доносов Волковой многие люди были арестованы и приговорены к заключению за антисоветскую и контрреволюционную деятельность. В 1940 г. Волкова снова была обследована врачебной комиссией, которая пришла к заключению, что пациентка «обнаруживает параноидальное развитие личности», но, несмотря на такой диагноз, она продолжала оставаться информатором НКВД. В 1956 г. в отчете КГБ было отмечено, что Волкова является неисправимой лгуньей; на будущее предлагалось оставлять все ее донесения без внимания^[524].

По словам Волковой, она на протяжении многих лет встречалась с высшими руководителями НКВД, в т. ч. с Ежовым и Берией. В августе 1949 г. она якобы была удостоена личной встречей со Сталиным. Но, скорее всего, это всего лишь одна из ее больных фантазий, т. к. этот визит не подтвержден записями книги посетителей Сталина^[525].

В своем письме от 30 мая 1956 г. в Центральный Комитет Волкова утверждает, что в течение месяцев, предшествовавших убийству Кирова, она якобы имела тесные контакты с Николаевым и с теми, кого она считала его сообщниками, — Котолыновым и Шатским. Николаев якобы говорил ей, что покушение на Кирова готовится в Ленинграде и одновременно с ним будут произведены покушения на Ворошилова и Молотова в Москве. Как пишет Волкова, в сентябре 1934 г. ее вызвали к руководству Ленинградского управления НКВД. Помимо других ее допрашивали Бальцевич и Петров, которые потребовали от нее забыть все, что она знала о планах убийства Кирова. Когда она отказалась, ее заключили в тюрьму и подвергли пыткам. Однако через несколько дней ее освободили. В последующем она и Николаев якобы отправились в Лигово; местом встречи была как будто бы дача члена Центрального Комитета партии. Там она вместе с Зиновьевым, Каменевым и Евдокимовым выгружала оружие с подводной лодки; в качестве доказательства она предъявила гранату из одного из ящиков с оружием, которую она показала своему куратору из НКВД, рассказывая ему эту историю. Она также написала письмо Кирову, в котором упомянула о том, что Николаев уже однажды пытался убить его. Как она утверждала, Николаев сам ей об этом рассказывал. В конце октября, после того как Волкова написала еще одно письмо Кирову и в Центральный Комитет партии в Москву, ее снова вызвали в НКВД, где попытались убедить ее забыть все, что она до этого знала. Именно после этих событий она и была отправлена в психлечебницу^[526].

Если история Волковой, изложенная в письме в Центральный Комитет в 1956 г., является правдой, то и официальная версия властей от 1934 г. (по которой на убийство Кирова Николаева подбивала группа бывших зиновьевцев) также будет верна. Но мы видим, никаких оснований для этого нет. Показания Волковой от 1956 г. также не соответствуют тому, что она якобы говорила сотрудникам НКВД перед убийством Кирова. Мы вынуждены заключить, что информация Волковой, рассказанная ею в 1956 г. об НКВД, является чистым вымыслом. Вероятно, многочисленные подробности, которые она приводит, были взяты ею из газетных публикаций, посвященных расследованию и судебным процессам, проходившим после убийства, или же из официальных судебных отчетов о показательных московских процессах. Прочие «подробности», по всей видимости, ею просто придуманы. Ничто в рассказах Волковой не указывает на то, что она знает что-то, что она могла бы знать только в том случае, если бы она действительно участвовала в этих делах (как она утверждала впоследствии). Степень доверия к ее рассказам равна нулю; эта история, как и другие ее повествования, порождены больной фантазией этой женщины. Информацию Волковой отверг и КГБ; люди, осужденные по ее доносам, были впоследствии реабилитированы^[527].

Другим аспектом данного дела является то, что оно дает возможность по-новому оценить версию, что Сталин, действуя через местных сотрудников НКВД, организовал убийство Кирова. Почему же Сталин был заинтересован в допросе Волковой, которая обвиняла тех же самых людей, которые якобы выполняли его приказ об убийстве?

История Элизабет Лермоло

Кроме Мильды Драуле и Марии Волковой может быть еще одна женщина, которая была допрошена Сталиным во время его двухдневного визита в Ленинград. Считается, что она, провела пять лет в тюрьме и лагерях, но после освобождения ей удалось бежать за границу. В 1955 г. под именем Элизабет Лермоло эта женщина опубликовала в США книгу «Face of a Victim» («Лицо жертвы»). В ней она описывает то, что ей якобы пришлось испытать в советских тюрьмах после убийства Кирова.

По имеющимся данным, настоящее имя Элизабет Лермоло — Елизавета Федоровна Ермолаева. Она была одной из семидесяти семи, которые были 16 января 1935 г. приговорены Особым совещанием^[528]. Она получила пять лет лагерей.

Ермолаева являлась служащей Промышленной академии (Промакадемии), состояла в Коммунистической партии с 1924 г.^[529] Однако Лермоло об этом в книге не упоминает. Но она утверждает, что была замужем за бывшим царским офицером и жила в изгнании в маленьком русском городке Пудоже на восток от Онежского озера. Там она предположительно пару раз встречалась с Николаевым (в июле и сентябре 1934 г.), когда он навещал свою тетку, соседку Лермоло. Поздно вечером 1 декабря того же года она была арестована местным отделением НКВД и отправлена в Ленинград вместе с группой других жителей Пудожа. Там она была допрошена Сталиным, который хотел, чтобы она рассказала ему о своих встречах с Николаевым. В последующие недели ее допрашивали следователи НКВД, которые пытались сделать ее участницей заговора об убийстве Кирова.

В тюрьме она встретилась с родственницами Николаева — Мильдой Драуле, двумя сестрами, матерью и женой его брата. В последующие годы она встречалась со многими людьми, которые рассказывали ей об обстоятельствах убийства Кирова. Ее рассказ о жизни в заключении достаточно правдив, ее характеристика Николаева и его семьи свидетельствует, что она была действительно немного знакома с ними. Она путано говорит о подробностях жизни младших сестер Николаева, однако такие ошибки через двадцать лет после описываемых событий вполне допустимы.

Тем не менее остальная часть ее книги, в которой пересказываются истории, якобы услышанные ею от своих сокамерников, содержат фантастические «откровения», явно почерпнутые из слухов, циркулирующих в советской тюремной среде, и щедро приправленные «фактами», придуманными самой Лермоло. Так, она утверждает, что после допроса самим Сталиным ее допрашивали сотрудники НКВД, однако это не подтверждается соответствующими протоколами допросов, которые сейчас доступны исследователям. Факты, изложенные ею верно, она могла взять из советской прессы и отчетов о московских показательных процессах. Прочие подробности, которые можно сверить с тем, что мы сегодня знаем, являются в основном вымышленными.

Одним из примеров подобных придуманных историй является рассказ Мильды Драуле о том, что она якобы была первым свидетелем убийства Кирова. Будучи стенографисткой Ленинградского обкома партии, днем 1 декабря она находилась в Смольном. Она должна была вести протокол собрания активистов, назначенного на 16 час. 30 мин. Киров работал в своем кабинете и спустя некоторое время пошел в кабинет Чудова. Когда совещание уже должно было начаться, Драуле подходила к двери, и в это время в коридоре прозвучали два выстрела. Как только она вошла в коридор, то увидела лежащих на полу Кирова и Николаева, после чего из кабинета Чудова начали выбегать люди. Первым был заместитель начальника Ленинградского управления НКВД Запорожец. Он закричал что-то об убийцах, которых необходимо схватить, выхватил свой браунинг, подбежал к лестнице и стал спускаться с нее. Все остальные последовали за ним. Теперь, кроме Драуле, в коридоре никого не было; сначала ей показалось, что Киров и Николаев мертвы. Но Николаев неожиданно поднял окровавленную голову, оглянулся вокруг и закричал: «Я убил этого ублюдка!» Услышав голоса возвращавшихся людей, он вынул из кармана бритву и перерезал себе горло^[530].

Материалы предыдущей главы позволяют утверждать, что здесь все неправда. Совещание в кабинете Чудова к 16 час. 30 мин. уже шло девяносто минут. Кирова не было в Смольном, он прибыл туда только в 16 час. 30 мин. После того как Киров и Николаев были обнаружены лежащими на полу, в коридоре были люди, Николаев не перерезал себе горло. Запорожец, который якобы первым высочил из кабинета Чудова, находился в этот момент в городе Сочи на Черном море, а Драуле никогда не работала стенографисткой в обкоме партии. Она вообще не работала в Смольном в это время, и нет никаких свидетельств, что она находилась в момент убийства в Смольном.

Позднее Лермоло встретила человека по фамилии Коршунов, который рассказал, что был свидетелем убийства Кирова. Его история Удивительным образом «подтверждает» некоторые детали рассказа Драуле, в т. ч. присутствие в Смольном Запорожца, и добавляет новые некорректные подробности. Ссылка Лермоло на двух независимых свидетелей, оба из которых рассказывают одну и ту же недостоверную историю, подтверждает, что ее версия является чистой ложью. Таким образом, нет никаких оснований доверять любой из ее более или менее фантастических историй, которые ей якобы рассказали во время заключения. И, разумеется, нет никаких подтверждений тому (как она уверяет), что ее допрашивал сам Сталин. Ее книга — еще один пример, что не следует доверять разного рода сенсационным «откровениям» о сталинской эпохе эмигрантов из Советского Союза. Но книга Лермоло использовалась в качестве источника сведений целым рядом историков, изучавшим убийство Кирова, в т. ч. и Эми Найт, которая написала работу уже в конце 1990-х гг.^[531]

Новые следователи и зиновьевский след

Кроме допроса Сталиным и другими партийными руководителями 2 декабря Николаев допрашивали также в Ленинградском управлении НКВД. На этом допросе Николаев не только подтвердил, что пытался покончить с собой после убийства Кирова, но намеревался сделать это с самого начала. Это подтверждается и записями в его дневнике^[532].

Видимо, 2 декабря по этому делу проводилось не слишком много допросов. Однако днем позже были допрошены Николаев, Мильда Драуле, а также сводный брат Николаева, Петр Николаев. В этот же день были повторно допрошены Васильев и, возможно, Дурейко^[533]. В середине дня Медведь издал приказ, запрещающий распространение информации о Николаеве. Вечером того же дня Медведь и другие руководители Ленинградского управления НКВД были отстранены от расследования дела, как мы уже знаем, смещены со своих постов и обвинены в халатном отношении к своим должностным обязанностям. Исполняющим обязанности начальника Ленинградского управления НКВД был назначен первый заместитель наркома НКВД Агранов. Из Москвы его сопровождала группа следователей — Миронов, Заковский, Люшков и некоторые другие^[534]. В ходе расследования убийства Кирова Люшков станет важным свидетелем последующих событий. По приказу Сталина общий надзор за следствие осуществлял Ежов; в частности, он отвечал за проверку на предмет возможного участия в убийстве местных сотрудников НКВД, а также бывших оппозиционеров^[535].

В день прибытия Сталина в город ему был представлен доклад о расследовании дела Ленинградским управлением НКВД. Данный доклад касался ведущейся с 1933 г. агентурной разработке «Свояки», цель которой заключалась в выявлении возможных связей между сторонниками Каменева и Зиновьева, с одной стороны, и сторонниками Троцкого, с другой стороны. Название этой агентурной разработки происходило из семейной связи Каменева с сестрой Троцкого. В рамках этой разработки руководство Ленинградского управления НКВД составило список бывших участников зиновьевской оппозиции, на основе которого позднее производились аресты зиновьевцев^[536].

На пленуме ЦК партии в феврале—марте 1937 г. Ежов заявил, что Сталин, поручая ему это дело, приказал ему искать убийц среди зиновьевцев. Тем не менее следователи НКВД полагали, что виновников убийства необходимо искать за границей. Поначалу отношения между московскими следователями и их местными коллегами были довольно напряженными. Так, ленинградские следователи сначала отказывались предъявлять москвичам документы следствия. В дело был вынужден вмешаться сам Сталин, который позвонил Ягоде и строго предупредил его о недопустимости такой ситуации^[537].

Нет никаких сомнений в том, что Сталин принял решение обвинить в убийстве Кирова зиновьевцев. Однако когда именно он это решил? Александр Яковлев полагает, что Сталин планировал это еще до прибытия в Ленинград^[538]. Если это предположение верно, то можно утверждать, что соучастие Сталина в убийстве представляется более вероятным, чем в том случае, если можно было бы доказать отсутствие у него такого намерения.

В своих предположениях Яковлев исходит из заявления Бухарина на расширенном пленуме ЦК партии в январе 1937 г. Бухарин утверждает, что всего через один день после убийства («если не ошибаюсь») он уже знал, что Николаев был зиновьевцем. Сталин сказал ему об этом после того, как Бухарин был вызван на заседание Политбюро^[539]. В то время Бухарин занимал пост главного редактора официальной советской правительственной газеты «Известия». Одновременно с ним на Политбюро был вызван и Лев Мехлис, главный редактор «Правды», газеты ВКП(б).

На вышеупомянутом пленуме ЦК Сталин подтвердил содержание своей беседы с Бухариным. Тем не менее он утверждает, что это произошло не ранее его возвращения в Ленинград^[540]. Кирилина полагает, что Бухарин, должно быть, ошибается со временем: 2 декабря Сталин находился в Ленинграде, а Бухарин был в Москве. Таким образом, они никак не могли встретиться на заседании Политбюро в этот день^[541]. Однако вполне можно представить себе, что Сталин мог вызвать Бухарина на заседание Политбюро из Ленинграда по телефону, и во время такой беседы упомянул, что Николаев был зиновьевцем. Но намного вероятнее, что Бухарин был вызван на Политбюро 1 декабря, т. е. еще до того, как Сталин покинул Москву. Теперь мы знаем, что Бухарин и Мехлис встречались в течение десяти минут со Сталиным в его кабинете в 20 час. 10 мин.^[542] Разумно предположить, что эти два человека, главные редакторы самых главных газет Советского Союза, были вызваны Сталиным в свой кабинет в связи с объявлением в газетах о смерти Кирова. Вместе с тем Кирилина указывает, что ни 2 декабря, ни в последующие дни ни в одной газете не упоминалось об участии в убийстве Кирова зиновьевцев^[543]. Таким образом, есть все основания полагать, что Бухарина (допускающего, правда, возможность своей ошибки) подводит память и что его беседа со Сталиным состоялась позже, т. е. уже после возвращения Сталина в Москву. Следовательно, утверждение Яковлева, что Сталин заранее был настроен обвинить в убийстве Кирова зиновьевцев, звучит не слишком убедительно.

Другие данные также показывают, что Сталин не планировал использовать это убийство, как предлог для удара по зиновьевцам. Предположительно, 3 декабря Сталин сказал во время беседы Медведю и Фомину следующее: «Убийство Кирова — это дело рук организации, но какой организации, сейчас трудно сказать»^[544]. Уже 4 декабря в своем докладе Сталину Агранов специально называет Котолынова и Шатского не «зиновьевцами», а, соответственно, «троцкистом» и «анархистом»^[545]. По всей видимости, Сталин решил обвинить в убийстве Кирова зиновьевцев только спустя несколько дней. Таким образом, все это ослабляет версию об организации убийства Сталиным.

Следственные действия в отношении Николаева сразу после убийства

Протоколы допросов — весьма проблематичный источник информации. Зачастую обвиняемые (если они виноваты в преступлениях) сначала делают все возможное, чтобы отвести от себя обвинения. Но когда им предъявляют доказательства, знакомят с показаниями свидетелей, указывают на противоречия в их ответах и т. д., они могут частично или полностью изменить свои показания. Если подследственный невиновен, то существуют три возможных линии его поведения. Он или попытается скрыть любые признаки своего участия в преступлении, или же сочтет за лучшее доказать свою невиновность, выложив все карты на стол (в этом случае ложь ему ничего не принесет). Есть, однако, и третий путь: если ему пообещают менее суровое наказание, или будут угрожать, или пытать, то тогда у него может появиться желание признаться в преступлении, которого он не совершал, или же оговорить других лиц, как виновных, так и невиновных. Такая линия поведения, т. е. оговор себя или других в обмен на менее строгое наказание, может быть выбрана и теми, чья вина не подлежит сомнению.

Анализ протоколов допросов по делу Кирова является особенно проблематичным, т. к. следствие проводилось в два этапа. Первый этап был достаточно коротким. Кажется, что у сотрудников Ленинградского управления НКВД не было предубеждений относительно мотивов поведения Николаева, или же того, кто мог стоять за убийством Кирова. Вместе с тем они считали, что он не мог действовать в одиночку. В большинстве случаев допросам подвергались не подозреваемые, а свидетели. Второй этап начался после того, как члены высшего политического руководства, в частности лично Сталин, потребовали, чтобы следствие сосредоточило внимание на сторонниках Зиновьева. Одновременно с этим следствие было передано московским сотрудникам НКВД, которых курировал заместитель наркома НКВД Агранов.

Очевидно, что протоколы допросов дела по убийству Кирова не дают полной картины того, что происходило в ходе этих допросов. Особенно явным это стало после того, как Сталин решил, кого именно следует сделать козлами отпущения; ясно, что после этого протоколы допросов искажали реальное положение дел. Частично виновных вынуждали давать показания, которые соответствовали сценарию, созданному следователями. Далее мы приведем примеры утаивания или искажения показаний, которые обвиняемые совершали в угоду следователям. Иногда подследственные находились в таком состоянии, что они просто не понимали, что же они подписывают^[546]. Еще до того, как Агранов и его команда взяли следствие в свои руки, в протоколах допросов существовали пробелы. Однако есть все основания полагать, что ранние протоколы, несмотря на все их недочеты, были менее тенденциозными и вызывают больше доверия, чем те, которые составлялись для того, чтобы загнать подследственных в угол.

* * *

Сразу после убийства и в начале следствия Николаев давал показания, что он, и только он один совершил это преступление. Как мы уже видели, это была его первая версия, которую он выдвинул во время допроса в день убийства Кирова. Во время допроса 3 декабря он продолжал придерживаться этой версии. Днем позже Николаева допрашивала новая группа следователей. И тут он узнал, что Котолынов, Шатский и другие также замешаны в этом убийстве. Эти выводы частично основывались на записях в дневнике Николаева, в которых он упоминает, что был знаком с Котолыновым и Шатским во время своей работы в комсомоле и партийном комитете Выборгского района. В дополнение к этому Кацафа, один из тюремщиков Николаева, утверждает в своем письменном заявлении от 4 декабря 1934 г., что он слышал, как Николаев бормотал во сне: «Если арестуют Котолынова, беспокоиться не надо, он человек волевой, а вот если арестуют Шатского — это мелюзга, он все выдаст»^[547]. Агранов немедленно сообщил Сталину, что в «лучших друзьях» у Николаева ходят бывшие оппозиционеры^[548]. В последующем Агранов говорил, что «обмолвка» Николаева дала возможность сосредоточить следствие на зиновьевском следе^[549].

Однако показания Кацафы о том, что он слышал, как Николаев разговаривает во сне, не являются достаточно надежными. Скорее всего, Кацафу попросили сделать такое заявление для того, чтобы дать следователям предлог для ареста Шатского и Котолынова. Но почему тогда Агранов в тот же день говорит о них в докладе Сталину как о «троцкисте» и «анархисте»?

Котолынов, Шатский и многие другие арестованные позднее люди были исключены из партии после XV съезда в 1927 г., однако многие из них были восстановлены в партии через год или два. При этом в архивах НКВД они числились как бывшие члены оппозиции. По данным следствия НКВД, некоторые из них, в т. ч. Румянцев и Левин, продолжали вести контрреволюционную деятельность и в 1933 г. Ордера на их арест были выписаны, однако Киров отказался их подписать, сказав, что он лично поговорит с Румянцевым^[550].

Когда Николаеву сказали, что эти люди были его сообщниками, он согласился, что знает их, и сообщил, что «на мое решение убить Кирова повлияли мои связи с троцкистами Шатским, Котолыновым, Бардиным и другими». Но при этом он утверждал, что они не имеют никакого отношения к убийству, которое (на чем он продолжал настаивать) было совершено им в одиночку^[551]. Агранов отправил протоколы допросов Сталину с пометкой: «Николаев держится крайне упорно»^[552].

Днем позже, т. е. 5 декабря, Николаев еще раз повторил, что убийство совершил он один и что у него не было никаких сообщников. Однако он сказал, что встречался с некоторыми из вышеупомянутых людей, а также сообщил об их «террористических настроениях». На вопрос, не пытался ли он подстрекать Котолынова к участию в убийстве Кирова, Николаев дал отрицательный ответ. Далее следователи поинтересовались, почему он не просил Котолынова принять участие в убийстве, если знал о его террористических настроениях. На это Николаев ответил, что он хотел совершить данный террористический акт в одиночку. К тому же он считал, что Котолынов «не согласится на убийство Кирова, а требует взять повыше, т. е. совершить террористический акт над Сталиным, на что я бы не согласился». Что касается Бардина, то Николаев сказал, что террористические настроения этого человека были даже сильнее его собственных и он уверен, что Бардин сожалеет, что ему не довелось принять участие в этом убийстве^[553].

4 декабря был выписан ордер на арест Котолынова и Шатского. Как оказалось, Бардин в это время уже был сослан в Казахстан^[554]. 6 декабря Николаев впервые признал причастность Котолынова и Шатского в подготовке к убийству. В тот же день он признал причастность к делу Кирова нескольких бывших членов комсомола, которые были сразу арестованы. Их показания на последовавшем за арестом допросе расширили круг людей, вовлеченных в это дело^[555]. В своем «признании» Николаев заявил следующее:

Группа Котолынова подготовляла террористический акт над Кировым, причем непосредственное его осуществление было возложено лично на меня. Мне известно от Шацкого, что такое же задание было дано и его группе, причем эта работа велась независимо от нашей подготовки террористического акта <…> Котолынов сказал, что <…> устранение Кирова ослабит руководство ВКП(б) <…> Котолынов проработал непосредственно со мной технику совершения акта, одобрил эту технику, специально выяснял, насколько метко я стреляю; он является непосредственным моим руководителем по осуществлению акта. Соколов выяснил, насколько подходящим является тот или иной пункт обычного маршрута Кирова, облегчая тем самым мою работу <…> Юскин был осведомлен о подготовке акта над Кировым: он прорабатывал со мной вариант покушения в Смольном. Звездов и Антонов знали о подготовке акта <…> Они были непосредственно связаны с Котолыновым <…>^[556]

Но Николаев не мог представить никаких конкретных доказательств таких обвинений. Но зато теперь у главных следователей были основания для инициирования дела против бывших зиновьевцев. Однако через день вся эта конструкция оказалась на грани разрушения: Николаев объявил голодовку и отказался участвовать в допросах. После того как его начали насильственно кормить, он попытался убить себя, однако его попытка совершить самоубийство была предотвращена охранниками НКВД, которые постоянно наблюдали за его камерой. 7 и 8 декабря его доставили на допрос в смирительной рубашке. Когда его тащили по коридору на допрос, он якобы кричал: «Это я, Николаев, меня мучают, запомните!» Во время допроса он снова пытался лишить себя жизни, попытавшись выброситься с четвертого этажа^[557].

В распоряжении следователей, однако, был не только кнут, но и пряник. В обмен на признания Николаеву якобы было обещано сохранить жизнь. Очевидно, по личному совету Сталина, ему обеспечили хорошие условия содержания: вкусная еда, вино, разрешили читать художественную литературу, а также пользоваться ванной^[558]. Понемногу Николаев начал все охотнее давать те показания, которые требовали от него сотрудники НКВД. Его показания становились все более и более конкретными. Приведем всего один пример: согласно протоколу допроса от 16 декабря, Николаев рассказал о попытке покушения на Кирова, которая якобы имела место 6 ноября 1934 г. По приказу Котолынова Соколов и Николаев встретились в этот день в 16 час. 00 мин. у главного входа в Смольный. Они ходили вокруг Смольного, чтобы встретить Кирова: Николаев собирался застрелить его. Не дождавшись Кирова, они отправились в Мариинский театр, где в этот день должно было состояться торжественное собрание по случаю годовщины Октябрьской революции. Они полагали, что Киров должен быть там. Однако они пришли слишком поздно и входных билетов не осталось. Николаев и Соколов разделились; Николаев решил попытаться встретить Кирова, когда он будет подходить к театру. Николаев действительно увидел Кирова, однако до него было слишком далеко. Таким образом, на самом деле никакой попытки убийства не было. После этого эпизода Николаев больше не видел Соколова и решил, что справится без него^[559].

* * *

Протоколы допроса Николаева отражают два возможные сценария следователей. Результат первого — это первоначальные уверения Николаева в том, что он один осуществил убийство, что может указывать на его намерение скрыть вину других лиц, замешанных в преступлении. После того, как ему создали хорошие условия содержания в тюрьме и пообещали сохранить жизнь, что не принесло желаемого результата, к нему применили жесткое давление (возможно, даже пытки), в результате чего он был сломлен и признал существование заговора с участием «Ленинградского центра». Эта интерпретация соответствует сталинской версии убийства. В противном случае следует допустить, что, отрицая наличие сообщников, Николаев говорил правду. Однако постепенно, под влиянием обещаний и угроз, он признал участие в заговоре бывших зиновьевцев, что соответствовало желанию московских следователей (после того как они взяли следствие в свои руки). Исходя из того, что мы знаем сегодня, нет никаких сомнений, что вторая интерпретация соответствует истине. Очевидно, что причиной голодовки Николаева и попытки самоубийства были муки совести, которые он испытывал, оговаривая невиновных людей.

Консульское дело

Как мы уже видели, уже в день убийства Ягода и Сталин хотели выяснить, не имел ли Николаев каких-либо связей с иностранцами. «Иностранный след» рассматривался параллельно с «зиновьевским». Основанием для этого были записи Николаева в дневнике, который он имел при себе во время ареста; в нем упоминался адрес германского консульства в Ленинграде. Ягоду проинформировали об этом телеграммой, полученной им рано утром 2 декабря^[560]. К тому же в записной книжке Николаева нашли номер телефона латвийского консульства.

На допросе 3 декабря следователи потребовали от жены Николаева, Мильды Драуле, рассказать, имела ли она либо ее муж какие-либо связи с иностранцами. Во время обыска на квартире Николаева были найдены письма из Латвии. Драуле объяснила, что ее мать вела переписку со своими родственниками в Латвии, однако сама Мильда не писала писем туда в течение многих лет. Данные письма являлись частной корреспонденцией^[561].

Во время допроса 5 декабря Николаев признался, что общался с латвийским консулом. Во время беседы он выдал себя за латыша, говорил на ломаном русском языке и заявил консулу, что ожидает наследство. Но встреча была прервана. Николаев сказал, что он снова собирался встретиться с консулом, чтобы получить «материальную помощь» в обмен на «материал и статью о внутреннем положении страны критического, антисоветского характера». Когда же он пришел в консульство несколько дней спустя, обстановка вокруг здания насторожила его, он опасался ареста. Поэтому он решил обратиться в германское консульство.

6 декабря Николаева допросили по поводу этого обращения. Однако снова его показания не имели ничего общего с убийством Кирова. В германском консульстве Николаев представился украинским литератором и попросил консула помочь ему связаться с иностранными журналистами. Он сказал ему, что после путешествия по Советскому Союзу в его распоряжении оказались материалы, которые он хотел бы передать иностранным журналистам для публикации в иностранной прессе. На это консул ответил, что Николаеву следует обратиться в германское посольство в Москве. Таким образом, его попытка контакта с германским консульством оказалась безуспешной. После этого Николаев пытался установить контакты с британским консульством, и снова неудачно^[562].

В следующие недели его иностранные контакты были выяснены, но германское консульство больше не упоминалось. Хотя следователей и заинтересовал возможный «немецкий след», однако они сконцентрировали внимание на «латвийском следе». Одной из причин этого может быть желание не осложнять отношений с Германией^[563].

В то же время выявление иностранных связей арестованных зиновьевцев представляется вполне уместным. А выбор Латвии выглядит достаточно убедительным. Обвинение консула такой маленькой страны, не играющей значительной роли в международных отношениях, не могло вызвать никаких осложнений в международных отношениях. Кроме того, у Мильды Драуле были латвийские корни. Утверждалось также, что у нее были дружеские отношения с женой латвийского консула^[564].

Николаев «вспоминал» все больше и больше о своих встречах с латвийским консулом. В течение длительного времени он категорически отказывался принимать от него деньги. Только 20 декабря Николаев сказал, что после трех или четырех встреч в консульстве консул дал ему 5000 руб. Из этой суммы он передал Котолынову 4500 руб., остальные оставил себе. А несколько дней спустя он «получил деньги от консула для нужд подпольной работы». Он также просил консула «связать нашу группу с Троцким». При этом Николаев никак не мог вспомнить имя консула^[565].

Котолынов упорно отрицал любые обвинения в связях с консулом: он никогда не встречался с какими-либо консулами и не получал от них никаких денег. Он называл показания Николаева по этому поводу «исключительной клеветой»^[566].

Не было найдено никаких документов, которые связывали бы Троцкого с «консульским делом». Латвийский консул Георг Биссениекс отрицал какие-либо связи с Николаевым и Котолыновым; проверка архивов Министерства иностранных дел Латвии также ничего не выявила. Таким образом, нет никаких свидетельств таких «связей», и это «консульское дело» представляется маловероятным. Похоже, на Николаева оказывалось сильное давление с тем, чтобы он признавался в том, чего от него требовали следователи; все это выглядит полной фальсификацией.

Эта история вызвала определенное беспокойство в дипломатических кругах. Когда сведения о предполагаемых консульских связях Николаева появились в печати, имя Биссениекса не упоминалось. Совет иностранных консулов потребовал объяснений от советского правительства, которое было вынуждено назвать фамилию Биссениекса. После этого совет консулов не возражал против требований правительства об отзыве Биссениекса и выезде его из страны. Тем не менее советской общественности личность латвийского консула была раскрыта только через несколько лет, в марте 1938 г., во время последнего из трех больших московских показательных процессов^[567].

Следствие в отношении родственников Николаева

Параллельно с допросами Николаева, шли допросы и его ближайших родственников: жены Мильды Драуле, сводного брата Петра, матери Николаева, а также сестры Мильды Драуле и ее мужа.

Мильда Драуле была допрошена в день убийства и еще раз 3 декабря. Помимо вопросов о связях с иностранцами следователей интересовала их семья, особенно Николаев, его повседневная жизнь и общее настроение. 9 декабря и в следующие дни она подвергалась повторным допросам^[568]. Протоколы допросов свидетельствуют, что ее понуждали делать все новые и новые «признания». Во время допроса 3 декабря, когда ее попросили описать обстоятельства исключения Николаева из партии, она сказала, что его переполняло чувство глубокой неприязни, которое не переходило, однако, в антисоветские настроения. Она согласилась с тем, что видела осуждающие Сталина записи в дневнике Николаева, однако не придавала им особого значения. По ее словам, они были связаны с сумбурной манерой письма Николаева. Однако во время допроса 9 декабря она призналась, что не только Николаев проявлял антисоветские настроения, но она тоже разделяла его антисоветские взгляды. Первоначально его настроения просто беспокоили ее. Однако постепенно она полностью попала под влияние его речей и «не заметила, как он вырос в активного классового врага». На следующий день «антисоветские» настроения перешли в «террористические» — она сказала, что была знакома с террористическими взглядами Николаева, которые тот высказывал в особенно резкой форме. Он якобы заявлял, что необходимо физически наказывать партийных руководителей, упоминал при этом имена Сталина и Кирова. Днем позже она снова говорила, что знала о вредных политических воззрениях Николаева и связывала его с зиновьевской оппозицией. Среди прочих, «тесную связь» с Николаевым поддерживали, очевидно, Котолынов и Звездов. Она уточнила эту информацию днем позже и составила список зиновьевцев, с которыми был связан Николаев. Она также вовлекла в это дело своего деверя Романа Кулишера, мужа сестры Ольги Драуле.

Допрашивался также и сводный брат Николаева, Петр; первый раз он был допрошен 3 декабря. Случилось так, что он дезертировал из Красной армии и жил на полулегальном положении. Он признался в краже денег и оружия, однако отрицал, что знал что-то об убийстве Кирова — он даже не знал, кто именно убил его^[569]. Тем не менее всего через два дня Агранов доложил: Петр дал показания, что якобы Николаев объявил себя врагом советской власти и имел контакты с общиной выходцев из Германии, проживавших в Ленинграде. Во время допроса 7 декабря он признался в своем участии в убийстве Кирова; в то же время он отказался отвечать на вопросы об этом участии или же на другие вопросы, связанные с убийством^[570]. Еще несколько дней спустя он заявил, что они вместе с Николаевым ездили в Москву в 1932 г., чтобы убить Сталина. Он также подробно рассказал, что Николаев хотел совершить какой-нибудь крупный террористический акт, после чего перебраться за границу и помогать Троцкому в свержении советской власти. Это могло случиться только при условии нападения на Советский Союз иностранных капиталистических держав, и Николаев был готов содействовать им в этом^[571].

Похоже, что следователи не слишком-то доверяли эти показаниям. Петр Николаев допрашивался еще несколько раз, однако он не укладывался в схему «зиновьевского следа», который постепенно стал центральным пунктом всего расследования. Несмотря на все свои «признания» об участии в убийстве Кирова, в конце месяца он не относился к числу ключевых участников этого судебного дела. Вскоре после этого, однако, наступила и его очередь.

Кроме интереса к зиновьевцам, латвийскому консулу и родственникам Николаева НКВД разрабатывал также и четвертое направление, которое можно было бы назвать «следом Волковой». Мария Волкова, которая была допрошена Сталиным 3 декабря, назвала целый ряд людей, якобы вовлеченных в террористическую деятельность. Еще 4 декабря Агранов докладывал Сталину, что люди арестовывались на основании показаний Волковой. Днем позже он доложил результаты расследования; потом он доложил о дополнительных арестах на основании заявлений Волковой^[572]. Но этот «след» был оставлен, и все внимание было сконцентрировано на «зиновьевцах»; вначале это были члены так называемого «Ленинградского центра».

«Ленинградский центр»

В ходе их допроса предполагаемые члены «Ленинградского центра» не делали никаких попыток скрыть свои тесные отношения, сложившиеся во время совместной работы в райкомах Ленинградской области и Северо-Западном бюро ЦК ВКП(б). Все эти партийные органы в течение длительного времени курировались Зиновьевым. Многие из этих людей прежде работали с Николаевым в комсомоле, а некоторые из них знали его с самого детства. Однако во время допросов и очных ставок с Николаевым они первоначально отрицали сам факт существования «Ленинградского центра». Их связи с Николаевым не носили постоянного характера, они ничего не знали о подготовке убийства Кирова и вообще не имели ничего общего с этим преступлением.

Одним из наиболее известных арестованных членов «Ленинградского центра» был Котолынов. Иван Иванович Котолынов родился в 1905 г., т. е. в момент предъявления обвинения ему было двадцать девять лет. Он являлся студентом Ленинградского индустриального института, был женат, имел годовалого сына. Котолынов был членом партии с 1921 г., в 1924-1926 гг. занимал руководящие посты в комсомоле и был членом Исполкома Коммунистического Интернационала Молодежи (КИМ). В 1927 г. он был исключен из партии за фракционную деятельность, т. е. за принадлежность к связанной с Зиновьевым оппозицией, который был председателем Петроградского Совета до 1926 г.^[573] В 1929 г. его восстановили в партии, но он продолжал критиковать партийное руководство и поддерживать контакты с другими зиновьевцами. В его кругах велись разговоры, что Сталин становится новым Бонапартом, его политика ведет к войне, развалу пролетарского государства и т. д.^[574]

Котолынов был арестован 5 декабря и днем позже допрошен^[575]. Во время допроса ему задали вопрос о связях с другими оппозиционерами. Ему предъявили найденные в его квартире во время обыска «контрреволюционную» литературу и написанные им заметки с оппозиционными высказываниями. У него также обнаружили револьвер, и Котолынову пришлось объяснять, когда он его получил и кому давал.

Для следователей обыск на квартире Котолынова был настоящим подарком: как и у нескольких других подозреваемых, там нашли оружие. Эти люди имели оружие (зачастую вполне легально) еще со времен Гражданской войны. Как мы видим, оружие у членов коммунистической партии не являлось в те времена чем-то необычным. Однако на оружие необходимо было официальное разрешение, которое выдавалось на ограниченный период времени и подлежало возобновлению. У Котолынова не было такого разрешения на револьвер, который был обнаружен у него дома. Этот факт нелегального владения оружием использовался следователями, как явное доказательство участия подозреваемых в актах террора. Более того, во время обыска их квартир была обнаружена литература, считавшаяся «контрреволюционной»: так называемое «завещание» Ленина, платформа группы Рютина, а также различные декларации ведущих оппозиционеров, которые они высказывали на съездах и других партийных мероприятиях. Вполне естественно, что следователи НКВД очень интересовались взглядами сторонников Зиновьева и охотно отражали их в протоколах^[576].

Постепенно арестованные начали «признаваться» в том, что они поддерживали между собой организованные контакты; в партии же восстановились с целью подготовки различных «контрреволюционных» акций. Они также «признавались», что влияли на Николаева, высказывая свои антисоветские взгляды и несогласие с курсом партийного руководства^[577]. Как якобы заявил во время допроса 12 декабря Звездов, преступление Николаева являлось «логическим следствием всех наших политических взглядов и установок». В тот же день Котолынов сказал следующее: «Политическую и моральную ответственность за убийство тов. Кирова Николаевым несет наша организация, под влиянием которой воспитался Николаев, в атмосфере озлобленного отношения к руководителям ВКП(б)»^[578]. Практически идентичные формулировки присутствуют также и в нескольких других протоколах допросов^[579].

Некоторые арестованные признались, что встречались с Николаевым. Тем не менее во время первых допросов, в ходе которых зиновьевцы рассказывали, кто именно участвовал в деятельности бывших оппозиционеров, его имя не упоминалось^[580]. В этом плане он не относился к ведущим персонажам. В частности, на допросе 11 декабря, когда Звездов перечислял членов своей группы, имя Николаева не он упомянул, Когда же его напрямую спросили о Николаеве, он ответил, что тот был связан с оппозицией с 1924 г. и был «воспитан нами»^[581]. Однако далее никто не признавался в том, что знал о планах Николаева убить Кирова. Исключением был Юскин. 10 декабря он сообщил: узнав о планах Николаева убить Кирова, он ответил, что лучше вместо Кирова Николаеву убить Сталина^[582]. Далее мы вернемся к этому заявлению.

Позже следователям удалось получить «компромат» на ряд лиц, в т. ч. и на Котолынова. На очной ставке Котолынова и Антонова, тоже входившим в число обвиняемых, Антонов сказал, что Котолынов говорил ему, «что наша организация готовит решительный акт» против одного из членов Политбюро и что он (Котолынов) знает о террористических целях Николаева. Данное заявление было «подтверждено» в ходе очной ставки между Антоновым и Звездовым^[583].

«Московский центр»

На раннем этапе следователи старались установить связи между арестованными зиновьевцами и самим Зиновьевым и его сторонниками в Москве. Впервые имена Зиновьева и Каменева в связи с этим делом были упомянуты 9 декабря^[584]. В следующие дни следователи занимались выяснением связей молодых зиновьевцев с Москвой^[585]. 8 декабря продолжались аресты тех, кто потом будет обвинен в принадлежности к так называемому «Московскому центру». 16 декабря были арестованы Зиновьев и Каменев^[586].

На допросах Зиновьев отрицал, что знает о каких-либо контрреволюционных организациях^[587]. Ведущие следователи (Агранов и Люшков) обвиняли его в том, что он поощрял двурушничество своих сторонников после того, как сам публично отказался от контрреволюционных взглядов, однако продолжал бороться против руководства партии. В подтверждение этого предъявлялось письмо Зиновьева одному из арестованных по делу «Ленинградского центра», датированное 30 июня 1928 г. Однако Зиновьев категорически отрицал, что он вел какую-либо борьбу против партии и государства со времени своего заявления XV съезду партии в декабре 1927 г. Он признался, что знает некоторых из арестованных по делу «Ленинградского центра», однако ему не известно об их принадлежности к какой-либо контрреволюционной организации. Он закончил свои показания тем, что снимает с себя любую ответственность за «контрреволюционных выродков», которые докатились до террора.

Каменев также отказался от любых контактов с контрреволюционными организациями, а также утверждал, что ничего не знает об их деятельности^[588]. Он категорически отрицал, что вел какую-либо борьбу против партии и государства. Со времен дискуссии в партии он также не вел никакой пропаганды против партийного руководства; напротив, он всячески поддерживал его. Он редко встречался с Зиновьевым и не считал, что годится на роль руководителя партии. Он добавил, что если бы он знал что-либо о контрреволюционной организации в Ленинграде, то сделал бы все возможное для того, чтобы выявить и уничтожить ее.

Тем не менее некоторые из арестованных московских зиновьевцев признавались в том, что занимались оппозиционной деятельностью после XV съезда партии. Один из них утверждал, что в целом они соглашались на то, чтобы восстановиться в партии, однако не потому, что они верили в нее, а для «обмана партии»^[589]. Другой говорил о совещании зиновьевцев в сентябре 1928 г., на котором председательствовали Зиновьев и Каменев. В октябре того же года состоялось тайное совещание зиновьевцев, на котором присутствовали 35-40 оппозиционеров^[590]. Упоминалось также, что Бухарин якобы предлагал в 1929 г. сформировать объединенный блок оппозиции. Однако зиновьевцы отклонили эту идею^[591]. Некоторые из зиновьевцев выражали желание заменить Сталина на посту руководителя партии Зиновьевым или Каменевым. В случае если начнется война, такая смена считалась необходимой^[592]. Однако в материалах следствия по делу «московских зиновьевцев» не содержится указаний на то, что они знали о каких-либо контрреволюционных организациях в Ленинграде, о планах убийства Кирова или других политических лидеров.

Обвинительное заключение по делу «Ленинградского центра»

Обвинительное заключение против «членов» Ленинградского Центра было составлено 25 декабря и опубликовано 27 декабря^[593]. Оно было подписано Л. Шейниным и А. Вышинским, который позже печально прославился как прокурор наиболее громких показательных московских процессов 1936-1938 гг. В то время Вышинский был заместителем прокурора СССР, Лев Шейнин занимал пост следователя по особо важным делам Прокуратуры СССР^[594]. Обвинительное заключение было подписано и самим прокурором СССР И. А. Акуловым. 21 декабря Сталин и его ближайшие соратники встречались с Ягодой, Аграновым и другими лицами, принимавшими участие в процессе: с Акуловым, Вышинским и Ульрихом, председателем Военной Коллегии Верховного Суда СССР^[595].

Шейнин, благополучно избежавший репрессий во времена Большого террора, дал свои показания комиссии Шверника. Он заявил что хотя обвинительное заключение составлял Вышинский, однако в ходе его подготовки он при случае отправил его Сталину. Сталин прочитал заключение и откорректировал его текст. Один из самых длинных параграфов был добавлен в него по требованию Сталина. Вышинский лично сказал об этом Шейнину^[596].

Сталин якобы изменил состав «Ленинградского центра», включил в него Николаева. При этом практически никто из арестованных (и Николаев в т. ч.) никогда не говорили, что являются членами этого «центра»^[597]. Предположительно Сталин добавил в обвинительное заключение одну фразу, которая придала «Ленинградскому центру» главную роль в организации убийства. Кроме того, Сталин, как полагают, отобрал для процесса из числа арестованных 14 человек, а также отредактировал сообщение прессы о данном деле^[598].

Шейнин также рассказал комиссии Шверника, что, когда он впервые увидел Николаева, у того изо рта шла пена, а взгляд был каким-то странным. Он предложил отправить Николаева на психиатрическое освидетельствование, но его предложение вызвало вспышку гнева Ежова, который обрушил на Шейнина поток оскорблений. Позднее он получил за это выговор от Акулова и Вышинского^[599]. Тем не менее эта история выглядит несколько сомнительной, т. к. Шейнину, очевидно, хотелось представить себя в этом деле в наиболее благоприятном свете.

* * *

По имеющимся данным 25 декабря проект обвинительного заключения был представлен Центральному Комитету партии; позднее в этот же день он был поддержан и на заседании Политбюро^[600]. На заседании присутствовали Акулов, Вышинский и Ульрих. Днем позже Вышинский и Ульрих встретились в кабинете Сталина; видимо, для того, чтобы получить окончательные инструкции по организации и проведению судебного процесса^[601]. Есть предположение, что даже приговоры были заранее согласованы, отпечатаны в Москве на машинке и привезены в Ленинград лично Вышинским. Сталин потребовал от Ульриха, чтобы все обвиняемые были приговорены к смертной казни^[602].

Как уже говорилось в гл. 5, не считая Николаева, виновными себя признали еще двое обвиняемых. Кроме Шатского, единственного человека, который отрицал любое соучастие в преступлении, все остальные признали принадлежность к тайным контрреволюционным группам. Некоторые из них (в т. ч. Котолынов) отрицали свое участие в организации убийства Кирова. Даже после завершения следствия и составления обвинительного заключения некоторые обвиняемые продолжали делать заявления, в которых они отрицали свое участие в убийстве Кирова. В своем заявлении от 27 декабря, т. е. спустя всего два дня после предъявления обвинения, Котолынов объявил, что он ничего не знает о существовании тайной контрреволюционной группы, а обвинения Николаева в его адрес «просто ложь, клевета или бред сумасшедшего»^[603]. В тот же день Румянцев объявил, что приписываемое ему руководство контрреволюционной террористической организацией в Ленинграде является «простой и роковой ошибкой»^[604].

Кирилина утверждает, что обвинение было сфабриковано. При этом в значительной степени оно отражало содержание протоколов допросов. Но следует иметь в виду, что эти протоколы грубо и тенденциозно отображали показания, полученные во время допросов. Встречи старых товарищей, чаще всего лишенные какого-либо политического содержания, превратились в собрания членов контрреволюционной организации.

Процесс и решение суда

Судебный процесс, т. е. чрезвычайное заседание Военной Коллегии Верховного Суда СССР, состоялся за закрытыми дверями 28 и 29 декабря 1934 г. Он начался в 14 час. 20 мин. и закончился на следующий день в 5 час. 45 мин.^[605] Председателем суда был Ульрих; ему помогали два других члена Военной Коллегии, Матулевич и Горячев, а также секретарь суда Батнер^[606]. Процесс начался с того, что обвиняемые сообщили суду, когда они вступили в партию, когда были из нее исключены и т. д. Ульрих изложил основные процедурные положения. Николаев был вызван в зал суда первым; при этом остальные обвиняемые в зале суда не присутствовали. В последующем обвиняемые вызывались в зал суда один за другим; таким образом, к моменту когда был опрошен последний из обвиняемых, все они уже находились в зале суда^[607].

Это было необычное судебное разбирательство. Когда один из обвиняемых хотел задать процедурный вопрос, то Ульрих резко оборвал его: «Какой вопрос? Никакого вопроса нет. Суд устанавливает порядок, и такой порядок будет проводиться. Регулирует судебный порядок Председатель Суда, а не подсудимый»^[608].

Процедурные аспекты оказались достаточно важными. Когда в зал суда вызвали Николаева, то сначала он отказался от своих показаний на допросах и утверждал, что убийство Кирова планировал он один. Если бы в это время в зале суда оказались другие подсудимые, то весь процесс мог бы пойти по совершенно другому пути. Казалось, в его исходе засомневался даже Ульрих; есть данные, что он звонил Сталину и предлагал продолжить следствие по делу. Ему, однако, в этом было отказано. Сталин хотел, чтобы дело было закрыто: «Какие еще доследования, никаких доследований. Кончайте!»^[609] В результате сильного давления со стороны Ульриха Николаев изменил свои показания, и снова заявил, что убийство было организовано с участием других обвиняемых по делу, т. е. зиновьевцев.

Ни реакция Николаева, ни его заявление о том, что он действовал в одиночку, в протокол заседания суда не попали. При других обстоятельствах это было бы немыслимо. Информация о данном судебном процессе была предоставлена во времена Хрущева комиссии по расследованию Матулевичем, Горячевым и Батнером. Эта информация также подтверждается письмом в Комиссию партийного контроля Г. А. Аристовой-Литкенс, бывшей сожительницы Ульриха, которая присутствовала на процессе и утверждала, что знает его конфиденциальные подробности^[610].

Гусев, сотрудник НКВД, назначенный охранять Николаева во время процесса, также отвечал на вопросы этой комиссии. Ему казалось, что Николаев испытывал муки совести, потому что ему пришлось оговорить своих товарищей. После того, как он дал показания на суде, он якобы закричал: «Что я сделал, что я сделал, теперь они меня подлецом назовут. Все пропало!» Однако теперь Николаев был уверен, что ему вынесут мягкий приговор, возможно, 3-4 года тюремного заключения^[611].

Некоторые из обвиняемых частично признали свою вину. Они признали, что состояли в «контрреволюционной зиновьевской организации»; кто-то также подтвердил «террористические настроения» Николаева. Как мы видим из показаний, отдельные обвиняемые признавали свою моральную и политическую вину за «воспитание» Николаева в оппозиционном духе. При этом все они отрицали, что причастны к убийству Кирова или знали о планах убийства^[612].

Котолынову были предъявлены показания, сделанные им во время допроса 12 декабря, в котором он признал свою политическую и моральную ответственность за совершенное убийство. Согласно расшифровке стенограммы суда, когда его спросили, подтверждает ли он свои слова, он сказал следующее:

Котолынов: Я могу ответить…

Председатель: Вы отвечаете, а не подтверждаете?

Котолынов: Лучше не подтвердить.

Председатель: Что значит лучше? Вы подтверждаете или не подтверждаете?

Котолынов: Не подтверждаю.

Председатель: Почему же Вы писали это показание?

Котолынов: Эти показания даны на основе утверждения следствия о том, что Николаев состоял членом нашей организации^[613].

Юскин, который во время следствия признался в своих словах, обращенных к Николаеву о необходимости убийства Сталина, заявлял теперь, что это была всего лишь шутка. В действительности он, выслушав жалобы Николаева, предложил пойти с ними к Кирову. Но Николаев возразил: «Киров меня не принимает, — я этого добиваюсь в течение целого месяца — словно чувствует, что я его убью». Тогда Юскин высказался в том духе, что это просто «обывательская брехня», и саркастически предложил: «Что Киров — надо Сталина». Впоследствии он добавил, что Николаев говорил чушь. Это был полный абсурд. Юскин отрицал, что он знал что-либо об убийстве. Он просто не мог вообразить, что Николаев на самом деле мог сделать что-нибудь подобное^[614].

Как мы видим, представленная здесь ситуация несколько отличается от того, что занесено в протоколы допросов Юскина от 10 декабря. В протоколах указано: Юскин в ответ на изложенный Николаевым план убить Кирова предложил ему убить Сталина. Из этого становится ясно, что версия, представленная в суде, была в общем-то очень похожа на высказанную Юскиным во время допроса 10 декабря. Но в протоколе допроса она была полностью искажена.

После того как все обвиняемые были опрошены, им была предоставлена возможность сказать последнее слово. Почти все из них признались, что принадлежали к оппозиции и просили дать им возможность загладить свою вину перед партией и рабочим классом. Некоторые из них при этом выражали благодарность своим следователям и руководству НКВД. Так, например, Ханик сказал:

В процессе этого следствия я должен отдать большую благодарность тт. Когану и Стромину, к которым вначале попал, тт. Косареву и Ежову, тт. Миронову и Агранову, которые показали мне всю историческую сущность и значимость и которые открыли мне глаза и показали, как по-иному надо рассматривать вещи, иначе, чем я смотрел до сих пор^[615].

Полностью отрицал свою вину только один из осужденных — Шатский; многие надеялись, что жизни им все-таки будут сохранены. Но кто-то понимал, какое направление приняли события. По словам Мандельштама, все они заслуживали смертной казни. Он просил всего лишь одного: «Я старый боец, мне тяжело умирать, как собаке, поэтому я прошу Вас, товарищи, разрешите мне принять этот выстрел в грудь, а не в затылок, как принимают обычно»^[616].

29 декабря в 5 час. 45 мин. приговор был оглашен^[617]. Агранов докладывал Сталину, что почти все осужденные с опущенной головой, печально и спокойно выслушали приговор. При этом Мандельштам воскликнул: «Да здравствует Советская власть, да здравствует коммунистическая партия!» — и проследовал к выходу вместе с другими осужденными. Николаев кричал: «Жестоко» — и бился головой о скамью^[618]. Он также якобы кричал: «Неужели так, не может быть, не может быть». Когда же его уводили на расстрел, то он якобы заявил, что ему обещали сохранить жизнь в случае, если он опорочит своих товарищей, и что его жестоко обманули^[619].

Несправедливый приговор

Перед казнью Котолынов якобы сказал Агранову и Вышинскому: «Весь этот процесс — чепуха. Людей расстреляли. Сейчас расстреляют и меня. Но все мы, за исключением Николаева, ни в чем не повинны. Это сущая правда»^[620]. Следует сказать, что в осуждение Николаева и его тринадцати товарищей по несчастью в то время было принято обществом в целом благосклонно. Но сейчас, однако, нам ясно, что эти тринадцать человек пали жертвами несправедливого приговора. В ходе судебного разбирательства были грубо нарушены нормы права, регулирующие арест, расследование и следствие. Так, арест воображаемых сообщников Николаева по данному делу никогда не был санкционирован прокуратурой. Многие протоколы допросов были фальсифицированы, и подследственные их не подписывали. Хотя обвиняемые и подавали соответствующие письменные ходатайства, но они были лишены возможности изучить документы дела после завершения следствия^[621].

Кирилина указывает на множество противоречий в делах^[622]. Например, при аресте у Николаева был обнаружен детальный поминутный план убийства Кирова. Однако в то же самое время утверждалось, что вся работа, проделанная контрреволюционной террористической группой, была организована в условиях строгой конспирации. Но каким образом можно было найти в кармане убийцы план преступления, если «вся работа подпольной контрреволюционной террористической группы протекала в условиях строгой конспирации»? Также возникает вопрос, как совместить этот детальный план с заметками Николаева, в которых описано не менее пяти возможных мест совершения убийства^[623]. К тому же в этом «плане» нет никаких упоминаний о предполагаемом существовании двух террористических групп: во главе с Шатским, которая планировала убить Кирова около места его проживания, и группы Котолынова, замышлявшей его убийство в Смольном.

Как мы уже видели, по обвинительному заключению заговором руководил центр из восьми человек (эта цифра повторяется и в приговоре). Но в протоколах допроса приводятся другие цифры и другие имена. На допросах Николаев практически никогда не упоминался как участник «Ленинградского центра», однако по настоянию Сталина был включен в его состав. Более того, деятельность такого центра никогда не упоминалась. Обвинительное заключение основывалось исключительно на показаниях тех подсудимых, которые утверждали, что такой центр существует, и называли имена его предполагаемых членов. Никто больше никогда не упоминал, что этот центр вообще ведет какую-либо деятельность.

В 1960-х и в конце 1980-х гг. комиссии, изучавшие убийство Кирова, расследовали и политическое прошлое людей, проходивших по делу Николаева, а также доказательства существования контрреволюционного «центра». Как нам известно, тринадцать человек (помимо прочих) были арестованы на основании списка бывших зиновьевцев, составленного во время расследования так называемого дела «свояков»^[624]. Тем не менее, несмотря на организованную ОГПУ слежку, оказалось невозможным уличить эти тринадцать человек (или других бывших зиновьевцев) в какой-либо контрреволюционной или вражеской деятельности. По словам П. И. Малинина, одного из следователей по делу «группы Румянцева» в 1933 г., слежка за группой осуществлялась не потому, что Румянцев или члены группы вели тайную антисоветскую работу, а оттого, что многие из них продолжали поддерживать личные связи. Понятно, что выявление антисоветской деятельности или планов террористических актов против руководства партии или советского государства привело бы к немедленному аресту группы^[625]. Другой бывший сотрудник НКВД Н. И. Макаров рассказывал, что к арестованным применялись «провокационные методы допросов», а также «моральное и физическое воздействия» с тем, чтобы принудить их подписать протоколы допросов^[626].

Записи в дневнике Николаева доставили «следствию» много хлопот. Как уже сказано в гл. 4, эти записи свидетельствуют о том, что мотивы убийства носили чисто личный характер. Однако следователи придали этим записям другое значение: Николаев якобы вел свой дневник для того, чтобы ввести следствие в заблуждение. По их мнению, дневник является изощренной уловкой, направленной на то, чтобы отвести подозрения от зиновьевцев, планировавших в политических целях теракты^[627]. В то же время Николаев утверждал, что, возможно, существует и другая группа зиновьевцев, которая может попытаться убить Сталина в Москве^[628]. По признанию Николаева убийство Кирова могло бы послужить сигналом для начала восстания против партии и советского правительства.

Абсурдность этих утверждений очевидна. В том случае, если Николаев и зиновьевцы, которые якобы участвовали в заговоре, планировали убийство Кирова как политический акт, направленный против режима, за которым должны были последовать убийства Сталина и других, то почему Николаев после ареста утверждал, что данное убийство не носило политического характера^[629]? Почему Николаев и его предполагаемые сообщники, которые намеревались своими действиями послать обществу политический сигнал, занимались фабрикацией таких дневниковых записей, которые в случае его ареста (Николаев, кстати, допускал такую возможность) подтвердили бы, что это убийство не носило политического характера? Смысл подобных террористических актов состоит в том, чтобы донести до общества определенное политическое послание; именно так и происходило во многих подобных случаях, когда удавалось схватить убийц (по крайней мере по российским традициям терроризма). Более того, почему же Николаев писал в своем дневнике, что убийство — это индивидуальный акт, вслед за которым он ожидает, что произойдет целая серия убийств других важных политических фигур, которая продемонстрирует наличие политического заговора?

Помимо изложенного в данной работе мы располагаем свидетельствами главного «следователя» Г. С. Люшкова о методах фабрикации данного дела:

Сталинский заговор реализовывался следующим образом. Ежов периодически ездил в Москву и получал указания от Сталина. После своего возвращения [в Ленинград] он собирал всех, участвующих в расследовании дела. Далее он представлял их мнения и аргументы таким образом, как если бы они были его собственными идеями. Так или иначе все воспринимали их как приказы. Таким образом составлялись директивы «Ленинградской штаб-квартиры террористов» и «Московской штаб-квартиры зиновьевцев». Схемы контактов и связи в рамках организаций и их соответствующие действия фабриковались в процессе следствия; большая часть (содержания) таких материалов разрабатывалась теми, кто вел допросы с применением их методов и представлений^[630].

Не остается ни тени сомнения в невиновности других обвиняемых по делу об убийстве Кирова и в том, что вся история «Ленинградского центра» была придумана с целью нанести удар по оппозиции. Оглядываясь в прошлое, даже Молотов допускал, что нет никаких документов, подтверждающих заговор группы зиновьевцев, планировавших убийство Кирова. Во время бесед с Чуевым Молотов сказал, что Николаев действовал в одиночку^[631]. Значит, другие участники данного процесса были осуждены не потому, что они участвовали в убийстве, а потому, что они «участвовали в зиновьевской организации».

Как уже упоминалось в гл. 5, после XXII съезда КПСС в официальной версии убийства Кирова вина Зиновьева и зиновьевцев перестала упоминаться. Различные комиссии по расследованию убийства Кирова хрущевских времен (в т. ч. и комиссия Молотова 1956 г.) пришли к выводу, что никакого террористического заговора зиновьевцев не существовало. Но 13 ленинградцев, расстрелянных как сообщники Николаева, не были реабилитированы; очевидно, потому что они являлись членами нелегальной оппозиционной группы. Что касается видных оппозиционеров, осужденных во время московских показательных процессов, то комиссия Молотова заявила, что никаких оснований для пересмотра их дел нет, «поскольку они на протяжении многих лет возглавляли антисоветскую борьбу, направленную против строительства социализма в СССР». Комиссия Молотова посчитала, что осужденные вместе с Николаевым люди несут частичную ответственность за убийство, потому что якобы оказывали политическое влияние на Николаева^[632].

30 ноября 1990 г. Верховный Совет СССР рассмотрел дело Николаева и еще 13 человек, осужденных вместе с ним. Приговор Военной Коллегии Верховного Суда от 29 декабря 1934 г. был отменен. Дело против лиц, расстрелянных по данному обвинительному заключению, было прекращено за отсутствием состава преступления. Но обвинительный приговор Николаеву, вынесенный по статье 58-8, остался в силе^[633].

Дело «Ленинградского центра» считалось убедительным доказательством существования как незаконной террористической организации, так и заговора, которым она руководила. В те времена данное дело воспринималось именно таким образом. Осуждение членов «Ленинградского центра» показывало, что Николаев не мог действовать в одиночку и исходя из личных мотивов. Можно сделать вывод, что в целом обвинительный приговор по этому делу являлся актом, целью которого было запугать потенциальных «террористов», замышляющих аналогичные преступления.

* * *

Следствие в отношении 13 зиновьевцев выявило некоторые характерные черты, которые могут объяснить признание подсудимыми своей вины во время показательных московских процессов. Можно говорить об определенном «промывании мозгов», которое способствовало искажению правды, на подсудимых оказывалось давление, их убеждали признать вину в том, что они не совершали. Хотя они отрицали свое участие в организации убийства Кирова, все, кроме одного, признали моральную и политическую ответственность за это убийство. Следователи в работе с подследственными широко эксплуатировали такое понятие, как партийность, т. е. чувство лояльности и веры в партию. Следователи также использовали чувство вины подследственных, которую те испытывали, как бывшие оппозиционеры. Реакция некоторых обвиняемых в определенной степени напоминала «стокгольмский синдром»: со временем подследственные начинали испытывать чувство эмоциональной солидарности со своими следователями и благодарили их, что те указывают им правильный путь.

Несмотря на это, существует разница между тем, как обращались с обвиняемыми по делу об убийстве Кирова и с подсудимыми показательных московских процессов. В первом случае следователям удалось найти только пару обвиняемых, которые поддержали ложь Николаева. Одной из причин того, что давлению следователей поддались всего несколько подследственных, возможно, является непродолжительность периода с момента их ареста и до суда. При подготовке показательных московских процессов обвиняемые подвергались давлению в течение многих месяцев. Другое различие состоит в характере самих процессов: суд над Николаевым не был публичным спектаклем, в котором каждому участнику отведена своя роль. Обвиняемым разрешалось свободно говорить: они могли выражать свое мнение, признавать или не признавать себя виновными. У них была возможность в некоторой степени корректировать или даже менять свои показания без оглядки на записи в протоколах допросов. Следствие и суд над 13 обвиняемыми, разумеется, противоречил всем правовым нормам. Но нарушения юридических норм не были еще такими сильными, как во время московских показательных процессов несколько лет спустя. Об этом свидетельствуют и сомнения и просьба о дополнительном расследовании, высказанные председателем суда Ульрихом.

Сталин и «Ленинградский центр»

Как мы видели, Сталин играл весьма активную роль в расследовании и судебном процессе по делу «Ленинградского центра». Так, уже вечером 1 декабря он инициировал издание постановления об ужесточении судебного разбирательства и преследования лиц, обвиняемых в террористических актах. Поздно вечером в тот же день он отправился в Ленинград для того, чтобы контролировать следствие по этому делу. 2 и 3 декабря он лично допрашивал Николаева и других лиц, свидетельства которых могли бы пролить свет на убийство Кирова. Именно Сталин приказал следствию сконцентрировать внимание на зиновьевцах. После возвращения в Москву он почти ежедневно разговаривал с наркомом НКВД Ягодой о ходе следствия^[634]. Агранов (заместитель Ягоды), который курировал расследование в Ленинграде, первоначально отправлял Сталину ежедневные отчеты о проделанной органами работе^[635]. 8 и 21 декабря Агранова вызывали в Москву для встречи со Сталиным. Как мы видели, Сталин лично определил состав «Ленинградского центра» и принимал решения, кому следует предъявлять обвинения. Он читал и редактировал проект обвинительного заключения; он вмешивался в организацию и проведение судебного процесса; именно он потребовал смертного приговора для всех обвиняемых. Сталин занимался и вопросами освещения этого дела в прессе. 7 декабря в кабинет Сталина были вызваны главные редакторы газеты «Правда» (центрального печатного партийного органа) и газеты «Известия» (центрального печатного органа правительства). Сталин лично редактировал сообщение для прессы о результатах расследования, опубликованное 22 декабря.

Но почему Сталин проявлял такой интерес к данному делу? Если он действительно приказал убить Кирова, то, может быть, он хотел полностью контролировать следствие по делу для того, чтобы избежать появления любых подозрений в свой адрес. В то же время это убийство дало ему предлог для нанесения удара по политическим оппонентам, т. е. он получил возможность убить двух зайцев одним выстрелом. Для того чтобы понять интерес Сталина к данному делу, совсем не обязательно видеть в нем организатора убийства Кирова. Во-первых, Киров был его близким другом и соратником. И с политической точки зрения жесткое подавление террористических актов имело большое значение. Страна совсем недавно пережила напряженный период, когда существовала сильная оппозиция режиму со стороны различных групп. Было важно в зародыше подавить такие настроения и показать, что политический террор против руководителей страны не останется безнаказанным и будет жестоко подавляться. Следовательно, не менее важной задачей было положить конец представлениям о том, что мотивы убийства были чисто личными. Требовалось найти козла отпущения. Разве не логично было бы для Сталина использовать убийство Кирова для удара по оппозиции? Он убивал двух зайцев одним выстрелом.

Процессы по делу «Московского центра» и других лиц, арестованных в связи с убийством Кирова

Во время подготовки суда над Николаевым и его воображаемыми сообщниками руководство НКВД занималось также планированием другого процесса, тесно связанного с убийством Кирова. В нем предполагалось задействовать еще восемь более или менее известных сторонников Зиновьева, тех, которые в ходе расследования продемонстрировали свою готовность дать необходимые свидетельские показания. Помимо этих восьми хотели использовать и Мильду Драуле. Предполагалось, что она подтвердит наличие прямых связей Николаева и зиновьевцев в Москве. Одновременно готовилось дело еще против 137 человек, которое должно было рассматриваться Особым совещанием. Как мы знаем, эта специальная судебная инстанция с ограниченными полномочиями, действующая под эгидой НКВД, была вправе приговаривать людей к ссылке или заключать в тюрьму на срок до 5 лет. Что касается вышеупомянутых 137 человек, то для них предусматривалось наказания от ссылки до 5 лет тюрьмы. В число этих людей входили Зиновьев, Каменев и другие известные сторонники Зиновьева^[636]. Как уже говорилось в гл. 5, пресса объявила об аресте этих известных зиновьевцев, но к суду они еще не были привлечены из-за недостатка доказательств. В результате эти дела передали на рассмотрение Особого совещания.

Однако в действительности дело против Зиновьева, Каменева и 17 других бывших оппозиционеров рассматривалось не Особым совещанием: 16 января 1935 г. они были осуждены в ходе отдельного процесса^[637]. Обвиняемые признались в своем участии в деятельности «Московского центра» или других контрреволюционных групп. Они также признались, что знали о террористических намерениях участников «Ленинградского центра» и всячески их поддерживали, т. е. они признавали, что несут политическую и моральную ответственность за убийство Кирова. Обвиняемые были приговорены к тюремному заключению на срок от 5 до 10 лет.

В тот же день, 16 января, 77 человек из 137 были приговорены Особым совещанием к лагерным срокам или ссылке от 4 до 5 лет^[638]. Они были обвинены в принадлежности к «контрреволюционной зиновьевской группе» в Ленинграде, руководимой Сафаровым, Залуцким и другими. В число осужденных входила мать Николаева, его сестры и несколько других родственников, один из соседей Николаева, а также жена Юскина Анна. Из 77 человек 21 отрицал свою принадлежность к бывшим оппозиционерам; 8 человек из них даже не были членами партии^[639]. Против них никаких конкретных обвинений не выдвигалось, также не было и каких-либо официальных письменных обвинительный заключений. При Хрущеве все они (кроме одного) были реабилитированы.

Как мы уже знаем, в день убийства вышло постановление, регулирующее процедуры следствия и осуждения лиц, обвиняемых в террористических актах. Такие дела следовало рассматривать в ускоренном порядке, без права подачи апелляций после вынесения судебных решений. НКВД был обязан приводить в исполнение смертные приговоры немедленно после оглашения приговоров. В первые две-три недели после преступления было арестовано определенное количество так называемых белогвардейцев, многие из которых были казнены: видимо, убийство Кирова запустило маховик террора. Однако репрессии против «белогвардейцев» не имели ничего общего с делом Кирова^[640]. Кампанию против них следует рассматривать как попытку власти после убийства Кирова запугать потенциальных убийц и показать всю серьезность борьбы с антисоветскими террористами. Вместе с тем процессы по делу мифических членов «Ленинградского и Московского центров», приговоры, вынесенные Особым совещанием остальным зиновьевцам, а также родственникам Николаева, следует рассматривать как попытку властей посеять страх в рядах и реальной, и воображаемой оппозиции. Аналогичную цель преследовало и закрытое письмо Центрального Комитета. Оно рассылалось по партийным организациям и обобщало уроки, которые следовало извлечь из убийства Кирова^[641]. Недостаток бдительности сурово осуждался и в письме назывался «отрыжкой правого уклонизма». Партийные организации призывались к чистке рядов от «врагов» партии.

В первой половине февраля 1935 г. в Ленинграде начались массовые аресты людей, обвиняемых в связях с «Ленинградским центром», «Московским центром» и так называемыми зиновьевскими либо троцкистско-зиновьевскими группами. В период с 1 декабря 1934 г. по 3 февраля 1935 г. по этим обвинениям были арестованы 179 человек; в течение следующих двух недель были арестованы еще 664 человека. Помимо родственников и соседей Николаева репрессии затронули и родственников воображаемых сообщников Николаева по «Ленинградскому центру»^[642].

Для большинства из них все это закончилось лагерем или ссылкой. Однако скоро начались и казни некоторых арестованных. Так, жена Николаева Мильда Драуле, ее сестра Ольга и муж Ольги Роман Кулишер были приговорены к смертной казни Военной Коллегией Верховного Суда СССР, т. е. тем же органом, который вынес приговоры Николаеву и его сообщникам.

Они были казнены в ночь с 9 на 10 марта. Суд над ними состоялся за закрытыми дверями^[643]. В докладе Сталину Ульрих, который был председателем суда и на этот раз, пишет, что он спросил Мильду Драуле, почему она пыталась получить пропуск на совещание ленинградской парторганизации 1 декабря, где должен был выступать с речью Киров. Драуле ответила, что она хотела помочь Николаеву. Когда Ульрих спросил ее зачем, она якобы ответила ему, что «там было бы видно по обстоятельствам». И Ульрих, основываясь на таких показаниях, заключает: «Таким образом, нами установлено, что подсудимые хотели помочь Николаеву в совершении теракта»^[644].

Сводный брат Николаева Петр также был расстрелян^[645]. Старшая сестра Николаева Екатерина Рогачева 16 января была приговорена к 5 годам лагерей, тремя годами позже «тройка» приговорила ее к расстрелу^[646]. Подобные «тройки» обычно состояли из двух сотрудников НКВД и судьи; после 10-15 минут совещания они оглашали приговор по делу или же по группе дел.

На 1 марта 1935 г. в связи с тремя судебными процессами в ссылку (главным образом, в отдаленные места Советского Союза) отправились 913 семей, или 2333 человека^[647]. Впоследствии многие из них были заново арестованы и расстреляны. Началась также депортация из Ленинграда так называемых бывших людей, тех, кто занимал определенное положение в обществе при царском режиме: бывшие аристократы, старшие офицеры, полицейские и духовенство. Сюда входили крупные землевладельцы, купцы и собственники недвижимости. К концу марта 1935 г. из Ленинграда депортировали 11 702 таких «лишних людей»^[648]. Петухов и Хомчик считают, что в общей сложности в 1935-1938 гг. в Ленинградской области были арестованы 90 тыс. человек, в т. ч. сюда входят и жертвы Большого Террора. Эти данные совпадают с информацией архивов КГБ о количестве арестованных и осужденных в эти годы в целом по стране, что составляет примерно 1,9 млн человек^[649]. Машина террора была запущена. Если во всем Советском Союзе в 1934 г. за «контрреволюционные преступления» были осуждены 79 тыс. человек, то эта цифра возросла до 267 тыс. в 1935 г. и 275 тыс. человек в 1936 г.^[650] Следует сказать, что казнено из них было сравнительно немного людей. Однако с 1937 г. террор принял действительно гигантские масштабы. Из 1,34 млн людей, осужденных в 1937-1938 гг., больше половины были расстреляны^[651].

* * *

Многие считают убийство Кирова причиной Большого Террора, а те, кто придерживается версии, что убийство организовал Сталин, считают его предлогом начавшегося террора. Однако все это весьма спорно. Количество арестованных после убийства действительно выросло, но казнены из них были сравнительно немногие. С момента убийства Кирова и до первого показательного процесса Большого Террора прошло более 18 месяцев, своего же пика террор достиг спустя еще год. Первые два года после убийства Кирова характеризуются двумя противоречивыми политическими тенденциями: с одной стороны, предпринимались попытки проводить умеренную политику, а с другой — консолидировать сторонников твердой линии. Умеренная линия продолжалась во многих областях. Так, политика «Народного фронта», которая являлась частью радикальных перемен во внешней политике на рубеже 1933-1934 гг., была принята на VI конгрессе Коминтерна в 1935 г. Продолжалась работа над новой конституцией; была начата кампания по повышению уровня политической подготовки и усилению активности членов партии. В конце лета 1936 г. Сталин выразил беспокойство большим числом исключенных из партии. Конечно же, он хотел убрать из партии бывших троцкистов и зиновьевцев, но так, чтобы при этом не пострадали рядовые члены партии. Примерно в это же время он написал письмо секретарям региональных партийных организаций, в котором выразил недовольство чрезмерными репрессиями против рядовых членов партии. Все это вылилось в общенациональную кампанию по восстановлению в партии ранее исключенных из нее людей. В целом политика чистки партийных рядов постоянно менялась и была довольно противоречивой; ее скорее можно назвать нерешительной и хаотичной, чем целенаправленной^[652].

Таким образом, само по себе дело Кирова не может объяснить Большой Террор 1937-1938 гг., но, несмотря на это, убийство лидера ленинградской партийной организации можно считать поворотным пунктом политического развития Советского Союза. Представляется, что до момента убийства Кирова политическому руководству страны удавалось избегать больших трудностей после «революции сверху» и до некоторой степени смягчать суровость режима. Но после убийства Кирова страх лидеров режима принял почти параноидальный характер, в результате чего и были приняты законы, которые привели к террору.

 

Глава 9. Киров и Сталин

 

Как мы видели в гл. 3, Кирова часто считали «умеренным» сталинистом, предлагающим альтернативу политической линии Сталина. Хотя никаких оснований для такого мнения нет, однако в отношениях между Кировым и Сталиным все же могла существовать определенная напряженность. В работах об убийстве Кирова уделяется много места противоречиям, которые якобы существовали между ними, а также известным по слухам эпизодам, которые побуждали Сталина видеть в Кирове потенциального сильного соперника. Из всего этого делается вывод, что у Сталина были причины для устранения Кирова. Но насколько правдивы эти утверждения и слухи? Какова была природа личных взаимоотношений Кирова и Сталина? Возникали ли между ними какие-либо конфликты? И были ли у Сталина причины считать Кирова своим соперником?

Личные взаимоотношения Кирова и Сталина

В каждом источнике, где говорится о взаимоотношениях Кирова и Сталина, рассказывается, что эти двое очень хорошо ладили. Сталин, который внимательно следил за ситуацией на Кавказе, был, очевидно, знаком с деятельностью Кирова в этом регионе до Октябрьской революции. Наверное, впервые они встретились в Петрограде в октябре 1917 г., как делегаты Второго съезда Советов. В мае 1918 г. Сталин написал рекомендательное письмо Кирову, в котором говорилось, что он пользуется его «полным доверием»^[653]. Во время Гражданской войны они также могли встречаться по различным поводам.

Как уже упоминалось в гл. 3, Сталин, видимо, поначалу скептически отнесся к переводу Кирова на Кавказ, т. к. тот слишком близко воспринимал националистические требования местного населения. Однако это не могло продолжаться долго, и несколько месяцев спустя он все-таки решил перевести Кирова на Северный Кавказ. Летом 1921 г. Сталин также утвердил назначение Киров на пост секретаря ЦК коммунистической партии Азербайджана. Обмен телеграммами Кирова, Орджоникидзе и Сталина подтверждает дружеские отношения этих людей. В 1925 г. их дружба стала еще прочнее, они вместе проводили отпуск.

Более того, после поражения оппозиции на съезде партии в декабре 1925 г. именно Сталин обеспечил назначение Кирова руководителем ленинградской парторганизации. Несмотря на хорошо известное нежелание Сталина покидать Москву (кроме отпусков на Черное море), он трижды побывал в Ленинграде (в апреле 1926 г., в 1928 и 1933 гг.) для того, чтобы упрочить позиции Кирова в этом городе. Во время последних приездов в Ленинград он останавливался у Кирова.

Основываясь на дневниках и мемуарах, можно сказать, что между Сталиным и Кировым установились тесные личные отношения. Они часто беседовали по телефону. В 1931 г. они вместе отдыхали на сталинской даче в Сочи на Черном море. Когда в ноябре 1932 г. жена Сталина Надежда Аллилуева покончила жизнь самоубийством, Сталин позвонил Кирову и лично пригласил его на похороны. Бывая в Москве, Киров обычно останавливался у Орджоникидзе, но после смерти Аллилуевой он почти всегда жил у Сталина. Члены комиссии Яковлева также подчеркивали дружеские отношения Сталина и Кирова, существовавшие между ними в то время. Каждый раз, когда Киров приезжал в Москву, они были почти неразлучны^[654].

Сталин и Киров часто вместе проводили отпуск на сталинской даче в Сочи, где купались и играли в городки. Есть много фотографий, как они вместе проводят время. Сталин часто приглашал Кирова в баню; этой чести кроме Кирова удостаивался разве что генерал Власик, начальник охраны Сталина. В 1965 г. Власика расспрашивали о взаимоотношениях Сталина и Кирова, и он подтвердил, что они были вполне дружественными. Когда бы Киров ни приезжал в Москву, он всегда посещал Сталина на его квартире или даче. Киров часто отправлял Сталину из Ленинграда свежую рыбу и дичь. Власик никогда не слышал ничего, что свидетельствовало бы о разладе между этими людьми^[655]. Другой телохранитель Сталина также отмечал это: «…было видно, что Сталина и Кирова связывают очень глубокие чувства»^[656]. По данным Волкогонова, русского биографа Сталина, вождь редко кому дарил подписанные экземпляры книг. Но Кирову он подарил свою книгу «О Ленине и ленинизме» с посвящением «С. М. Кирову. Другу моему и брату любимому от автора. 23.05.24. Сталин». Как пишет Волкогонов, очевидно, ни один другой член партии не испытывал такого уважения и преданности Сталина^[657]. Это подтверждает и Молотов: по его словам, Киров был партийным руководителем, которого Сталин лично любил больше всех других^[658].

Об этом же свидетельствуют и члены семьи Сталина в своих воспоминаниях. Дочь вождя Светлана Аллилуева пишет, что отец был потрясен смертью Кирова. В мемуарах она написала:

Сергей Миронович Киров был большим другом нашей семьи давно, наверное, еще с Кавказа. Знал он отлично и семью дедушки, а маму мою очень любил <…> После маминой смерти (1933 г.) Киров с отцом ездили отдыхать летом в Сочи и брали меня с собой. Осталась куча домашних, безыскусных фотографий тех времен. Вот они передо мной: на неизменном пикнике в лесу; на катере, на котором катались вдоль побережья; Киров в сорочке, в чувяках, по-домашнему, отец в полотняном летнем костюме. Я сама помню эти поездки <…> какие-то еще люди приезжали <…> Я не помню. Но Киров жил у нас в доме, он был свой, друг, старый товарищ. Отец любил его, он был к нему привязан. И лето 1934 года прошло так же <…> Киров был ближе к отцу, чем все Сванидзе, чем все родичи, Реденс, или многие товарищи по работе, Киров был ему близок, он был ему нужен…^[659]

Мария Сванидзе, близкая подруга Надежды Аллилуевой, часто посещала дом Сталина даже после смерти Аллилуевой в 1932 г. В своем дневнике 4 ноября 1934 г. (менее чем за четыре недели до убийства Кирова) Мария Сванидзе записала:

После обеда у И[осифа] было очень благодушное настроение. Он подошел к междугородней вертушке и вызвал Кирова, стал шутить по поводу отмены карточек на хлеб. Советовал Кирову немедленно выехать в Москву. И. любит Кирова, и очевидно, ему хотелось после приезда из Сочи повидаться с ним, попариться в русской бане и побалагурить между делами, а повышение цен на хлеб было предлогом^[660].

Несколькими днями позже Киров уже был в Москве:

Часов в 6-ть приехали И[осиф], Вася [сын Сталина] и Киров. Пошли пить чай наверх… Потом мужчины пошли играть на биллиарде и через 1 ч. поднялась суета, подъехала машина и стало ясно, что обедать они уедут на ближнюю дачу («Ивановка»). Когда он и Киров были уже одеты, они зашли в детскую проститься^[661].

В августе 1934 г. Кирова снова пригласили провести отпуск со Сталиным в Сочи. К ним присоединился и Андрей Жданов^[662]. По словам Молотова, после Кирова Жданов был у Сталина вторым любимым партийным руководителем, который принял на себя руководство ленинградской парторганизацией после убийства Кирова. Видимо, Сталин несколько опасался Ленинграда, как альтернативного Москве центра власти. Хорошо известна гордость ленинградцев за свой город: некогда он был столицей российского государства, а теперь ему присвоили имя самого Ленина. В этом городе была самая сильная оппозиция, и с ней трудно было покончить. Сталину в руководстве города требовался человек, на которого он мог полностью полагаться.

Возникали ли трения между Сталиным и Кировым?

Как сказано в гл. 3, нет никаких данных о том, что Киров был «умеренным» политиком. Он проводил соответствующую тому времени политику и всегда придерживался политической линии Сталина. Он не являлся таким уж независимым политиком и мало влиял на решения Политбюро, т. к. редко бывал на его заседаниях. Тем не менее Киров по отдельным вопросам мог не во всем соглашаться со Сталиным, и время от времени между ними могли возникать жаркие споры. В мемуарах Хрущев пишет, что однажды он слышал резкий разговор Сталина и Кирова^[663]. Хрущев не приводит точную дату этого события; возможно, оно произошло в 1932 г. или немного позднее. Очевидно, что несогласие Кирова на заседании ЦК после XVII съезда партии в 1934 г. также могло вызвать гнев Сталина^[664]. Однако значение таких эпизодов оценить правильно затруднительно^[665]. Вряд ли стоит удивляться случайным разногласиям между Сталиным и его коллегами. Нет никаких доказательств того, что в дальнейшем отношения Сталина и Кирова ухудшились. Как уже упоминалось прежде, летний отпуск в 1934 г. они провели вместе.

Некоторые исследователи считают этот совместный отпуск коварной игрой Сталина: якобы тот хотел продемонстрировать свою благосклонность к Кирову непосредственно перед убийством^[666]. Но это всего лишь домыслы. Нет никаких свидетельств, которые говорили бы в пользу такого утверждения, и версия об охлаждении в отношениях Сталина и Кирова является только слухом. Сталин и Киров были близкими друзьями на протяжении многих лет, и, по свидетельствам современников, они оставались друзьями до самого момента убийства.

В работах об убийстве Кирова часто называют три признака, которые якобы свидетельствуют о конфликте Кирова и Сталина. Во-первых, дело Рютина; во-вторых, избрание Кирова секретарем Центрального Комитета после XVII съезда партии; в-третьих, разногласия по поводу карточной системы (нормирования продовольственных продуктов).

Дело Рютина

Одна из наиболее часто упоминаемых историй, приводимых в качестве подтверждения конфликта между Сталиным и Кировым, — дискуссия, которая якобы возникла на заседании Политбюро по поводу казни Мартемьяна Рютина. Как уже говорилось в гл. 2 настоящей работы, Рютин составил два документа, в которых он жестко критиковал высшее партийное руководство и лично Сталина.

Мартемьян Никитич Рютин родился в 1890 г. и вырос в бедной семье в Сибири недалеко от Иркутска^[667]. Он вступил в большевистскую партию в 1914 г., принимал активное участие в революции и Гражданской войне в Сибири и на Дальнем Востоке на стороне большевиков. В конце 1923 г. его вызвали в Москву, где вскоре назначили секретарем одного из райкомов партии. На XIV съезде партии в декабре 1925 г. он был в числе непримиримых противников «новой оппозиции», которой руководили Зиновьев и Каменев. Как и многие другие члены партии, он рассматривал фракционную деятельность в партии как наибольшую опасность. В то время он думал, что ее можно предотвратить, поддерживая сталинское ядро Центрального Комитета.

На следующем партийном съезде в декабре 1927 г. Рютин был избран кандидатом в члены ЦК. К тому времени он стал одним из наиболее заметных вожаков московской парторганизации. Он активно участвовал в совещаниях высших партийных органов — Политбюро и Оргбюро.

Но в начале 1928 г. Рютин начал возражать против некоторых аспектов проводимой партией политики, но при этом не перешел в бухаринскую «правую оппозицию». Он пытался взять на себя роль арбитра, чем вызвал недовольство Сталина. Вскоре его обвинили в оппортунизме и отстранили от работы в московской парторганизации. В дальнейшем его назначали на посты, не связанные с политическим влиянием, как это было прежде. В сентябре 1930 г. он был обвинен в подпольной пропаганде, распространении правооппортунистических взглядов, его исключили из партии. Немного позже Рютина арестовало ОГПУ, однако через пару месяцев его освободили. В 1932 г. он написал два документа, в которых резко критиковал политику партии и самого Сталина. Первый — «Сталин и кризис пролетарской диктатуры» — являлся обширной программой на 167 страницах. Второй был не столь объемным и представлял собой манифест, адресованный «Всем членам ВКП(б)».

В этих документах критиковалась текущая экономическая политика сталинского руководства, в т. ч. ускоренная индустриализация и массовая принудительная коллективизация сельского хозяйства. Более того, Рютин требовал демократизировать политическую жизнь партии и государства. Он считал необходимым сместить Сталина с поста генерального секретаря. Особенно жестко Рютин критиковал Сталина. Он характеризовал его как «агента» и «провокатора», разрушителя партии и «могильщика революции в России». Так, например, он, обращаясь к членам партии, заявлял, что партия и диктатура пролетариата зашли в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис. По его словам, это произошло потому, что

…с помощью обмана, клеветы и одурачивания партийных лиц, с помощью невероятных насилий и террора, под флагом борьбы за чистоту принципов большевизма и единства партии, опираясь на централизованный мощный партийный аппарат, Сталин за последние пять лет отсек и отстранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктатуру, порвал с ленинизмом, стал на путь самого необузданного авантюризма и дикого личного произвола и поставил Советский Союз на край пропасти^[668].

Небольшой круг сторонников Рютина помог издать эти документы и обсудил их на собрании в августе 1932 г. В результате был создан «Союз марксистов-ленинцев», а также избраны его руководители. Далее было решено распространить программные документы союза среди членов партии; некоторые слышали об этих документах, в т. ч. Зиновьев и Каменев.

Позже членов союза арестовали и исключили из партии. В числе исключенных были и Зиновьев с Каменевым (уже второй раз), т. к. они знали о существовании союза, читали его документы, но не доложили об этом высшим партийным органам. В октябре 1932 г. участники союза были приговорены к тюремному заключению. Самый продолжительный срок — 10 лет — получил Рютин. 5 лет спустя, в разгар террора, Рютин и другие бывшие члены «Союза марксистов-ленинцев» были приговорены к смерти и казнены. Но в 1932 г. смертная казнь за оппозиционную деятельность в партии еще не была введена.

В этом пункте дело Рютина соприкасается с делом Кирова. Как мы уже знаем, в 1932 г. Сталин якобы потребовал на заседании Политбюро казни Рютина. Есть, однако, утверждения, что Киров и другие «умеренные» члены Политбюро не согласились со Сталиным по этому вопросу. Поняв, что большинство Политбюро его не поддерживает, Сталин немедленно уступил. Как утверждают, Сталин, однако, никогда не простил Кирову оппозиции в этом вопросе^[669]. Первым источником этой истории было «Письмо старого большевика», которое мы упоминали ранее^[670]. В нем написано следующее:

Передают, что дебаты носили весьма напряженный характер. Сталин поддерживал предложение ГПУ <…> Как именно разделились тогда голоса в Политбюро, я уже не помню. Помню лишь, что наиболее определенно против казни говорил Киров, которому и удалось увлечь за собой большинство членов Политбюро. Сталин был достаточно осторожен, чтобы не доводить дело до острого конфликта. Жизнь Рютина тогда была спасена…^[671]

Позднее историки часто обращались к этой истории. Конквест утверждает, что «Киров, как говорят, резко высказался против казни Рютина», в чем его поддержали Орджоникидзе, Куйбышев, Косиор и Калинин. Полностью на стороне Сталина остался только Каганович, тогда как остальные проявляли нерешительность. Как продолжает Коквест, «эта история долгое время была неофициальной, однако сейчас Москва ее подтверждает»^[672].

Но если мы изучим источники, на которые ссылается Конквест (кроме «Письма старого большевика»), то обнаружим, что он пользуется данными Александра Бармина (см. гл. 6) — статьей, опубликованной в «Литературной газете», а также романом (!), вышедшим в Москве в 1987 г.^[673] Подтверждением «в официальной советской литературе»^[674], вероятно, считает статью «Литературной газеты». Эту статью написал Аркадий Ваксберг, журналист, много писавший на исторические темы, который, однако, никоим образом «официальным» источником каких-либо данных не является; на какие-либо источники он также не ссылается. Статья Ваксберга — обычный пересказ слухов на эту тему, распространившихся в эпоху гласности в Советском Союзе.

Волкогонов тоже склонен верить в эту версию. Он даже цитирует возражение Кирова: «Нельзя этого делать. Рютин не пропащий человек, а заблуждающийся <…> черт его разберет, кто только не приложил руку к этому письму»^[675]. При этом Волкогонов также не приводит источника этого высказывания. Дискуссия, которая якобы произошла на Политбюро, детально освещается русским историком Б. А. Старковым. По его данным самым сильным аргументом Сталина был доклад О ГПУ, свидетельствующий о росте террористических настроений среди рабочих, крестьян и особенно студентов. Подобные настроения также выражались в ряде индивидуальных актов террора, направленных против местных партработников и представителей советской власти. С 1928 г. такие доклады отправлялись только Сталину. Он категорически запретил Ягоде информировать остальных членов Политбюро о реальной ситуации в стране. На заседании Политбюро, на котором обсуждалось дело Рютина, Сталин утверждал, что было бы политически неправильно и нелогично сурово карать исполнителей террористических актов, и защищал тех, чьи политические проповеди создавали основу для таких актов. Вместо отражения незначительных разрозненных нападений необходимо было устранить стоящую за ними ключевую фигуру. По мнению Сталина, платформа Рютина была всего лишь предлогом для устранения его с поста руководителя партии.

Старков считает, что члены Политбюро не согласились со Сталиным. Дискуссия о судьбе Рютина становилась все более жаркой. Наиболее страстно и целенаправленно против смертного приговора Рютину выступал Киров, которого поддерживали Орджоникидзе и Куйбышев. Даже Молотов и Каганович не поддержали Сталина, но когда этот вопрос поставили на голосование, то они воздержались. Несколько загадочным источником информации об оппозиции Кирова и других Сталину в этом деле, на который ссылается Старков, является так называемая «Коллекция ЦГАОР СССР. Сведения о Советском Союзе». Но по этой ссылке Старкова оказалось невозможным найти какой-то конкретный источник данных, который подтвердил бы слова историка^[676].

* * *

Историки тщательно изучили российские архивы в поисках источников, которые подтвердили бы обстоятельства дела Рютина, но ничего не обнаружили. Комиссия Яковлева, которая изучала дело Рютина в связи с его реабилитацией в 1988 г., также не нашла никаких свидетельств о разногласиях в Политбюро^[677]. Сегодня мы точно знаем, что в связи с арестом Рютина осенью 1930 г. Сталин написал Молотову следующее:

Мне кажется, что в отношении Рютина нельзя будет ограничиться исключением. Его придется, спустя некоторое время после исключения, выслать куда-нибудь подальше от Москвы. Эту контрреволюционную нечисть надо разоружить до конца^[678].

Следовательно, в качестве наказания Сталин требовал ссылку, а не смертный приговор. Несмотря на вспышку гнева Сталина в письме Молотову, через несколько месяцев Рютин был освобожден. После того, как осенью 1932 г. была выявлена политическая деятельность и идеологическая платформа группы Рютина, его дело обсуждалось 2 октября на совместном заседании Центрального Комитета и Президиума ЦК ВКП(б). Решили, что Политбюро и президиум Контрольной комиссии обеспечит исключение из партии членов группы Рютина. Людей, которые знали о группе и особенно о существовании «контрреволюционных документов», но не доложили об этом партии, ожидала такая же судьба. Данное решение было подписано Сталиным^[679].

Неделю спустя, 9 октября, состоялось заседание президиума Контрольной комиссии, которая приняла решение исключить из партии 18 сторонников Рютина (Рютин был исключен из партии еще ранее). Одновременно были исключены Зиновьев и Каменев, так как они знали о существовании группы Рютина и ее документах, но не доложили о них партийным органам. ОГПУ получило задание возбудить дело против исключенных^[680]. Резолюция Президиума была письменно утверждена членами Политбюро (никакого заседания Политбюро при этом не проводилось). На решении Политбюро стоят пометки от руки: слово «Согласен» с подписями Сталина, Молотова, Кагановича, Микояна, Ворошилова и Куйбышева. Подписи Кирова под этим документом нет^[681]. Днем позже, 11 октября, некоторые сторонники Рютина были арестованы и приговорены коллегией ОГПУ к тюремному заключению или к ссылке. Рютин получил самый суровый приговор — 10 лет тюрьмы^[682].

Почему же нет подписи Кирова на решении об исключении сторонников Рютина из партии и возбуждении дела? Киров был на заседании ЦК, которое проходило с 29 сентября по 2 октября, однако он не присутствовал на заседании Политбюро 8 октября; записи о посещении им кабинета Сталина в это время нет^[683]. Видимо, Киров уехал из Москвы после окончания заседания Центрального Комитета партии 2 октября. Он вообще редко бывал на заседаниях Политбюро в Москве.

Могло ли дело Рютина обсуждаться на каком-то другом заседании Политбюро той осенью? Приговор, по которому Рютину дали 10 лет тюремного заключения, был оглашен 10 октября; следовательно, любые обсуждения смертного приговора должны были состояться до этого момента. Что касается заседаний Политбюро в этот период, то Киров присутствовал только на одном из них — 16 сентября. Сталин, Куйбышев, Орджоникидзе, Андреев и Микоян также были на этом заседании, однако на нем не было Молотова или Кагановича, которые предположительно присутствовали на Политбюро, когда там обсуждали дело Рютина. В повестке дня данного Политбюро такое дело не значится. Но, может быть, на этом заседании проводилось неформальное обсуждение дела Рютина? Но такое вряд ли возможно, иначе Микоян обязательно бы упомянул об этом в своих мемуарах.

Могло ли дело Рютина обсуждаться во время какой-нибудь неформальной встречи в кабинете Сталина в течение данного периода? В это время Киров был у Сталина в его кабинете 11 и 28 сентября^[684]. 28 сентября Киров находился в кабинете Сталина всего 15 минут. Помимо него там присутствовали Косиор и Постышев. Кроме Кирова 11 сентября в кабинете Сталина побывали Микоян, Ворошилов и Куйбышев, но там не было ни Орджоникидзе, ни Молотова, ни Кагановича, которые названы участниками обсуждения дела Рютина. Более того, в своих мемуарах Микоян не упоминает вообще, что данное дело обсуждалось.

Олег Хлевнюк, ведущий российский историк политики сталинского периода, упоминает, что судьба Рютина могла обсуждаться во время секретного заседания Политбюро. Но, как пишет Хлевнюк, даже в специальных протоколах Политбюро об этом нет никаких упоминаний, хотя в них отражены и более секретные и важные решения. Даже если мы предположим совсем невероятное, что судьба Рютина решалась тайно, на неофициальном чрезвычайном заседании Политбюро, проходившем в необычном месте и без протокола, то тогда возникает вопрос, почему это дело требовало подобной секретности? Ведь Сталин не ожидал никаких возражений против своего предложения, как об этом написано в «Письме старого большевика». И далее: как мог источник, на который ссылается «Письмо», вообще узнать о таком совершенно секретном заседании, даже если предположить, что это был Бухарин^[685]?

Логично сделать вывод, что вся история о Сталине, якобы потребовавшем смертного приговора для Рютина, и столкновении Сталина и Кирова на этой почве является не более чем одной из многих легенд сталинского периода. Тот факт, что она представлена практически во всех работах и книгах об этом времени, не делает ее более правдивой. Никаких документов, подтверждающих это событие, просто не существует.

Столкновение между Сталиным и Кировым из-за избрания Кирова секретарем ЦК ВКП(б)

После XVII съезда партии, который закрылся 10 февраля 1934 г., состоялось заседание Центрального Комитета, на котором избиралось новое руководство ВКП(б). Кроме Политбюро, в состав высших партийных органов входило Оргбюро и секретари Центрального Комитета. Президиум Центральной Контрольной комиссии партии также считался важным органом. В секретариат ЦК, включая Сталина, обычно входили от 3 до 5 секретарей. На заседании Центрального Комитета 10 февраля 1934 г. были избраны 4 секретаря. Дальнейшие события описываются в мемуарах Рослякова^[686]. Как считается, его источниками информации были сам Киров и председатель Ленсовета И. Ф. Кодацкий.

Когда был поднят вопрос о кандидатурах на посты секретарей Центрального Комитета, Сталин предложил Кирова; при этом предполагалось, что Киров будет освобожден от обязанностей руководителя Ленинградской парторганизации. Его должен был заменить Жданов. Киров, разумеется, должен был переехать в Москву.

Киров против этого возражал. Основным пунктом его возражений было то, что он еще не завершил выполнение в Ленинграде второго пятилетнего плана. Он также упомянул, что еще не готов занять пост секретаря ЦК. Кирова поддержали Орджоникидзе и Куйбышев. Когда Сталин увидел, что его предложение не проходит, он в раздражении покинул заседание. Члены Политбюро попросили Кирова найти Сталина и попытаться найти приемлемое решение. В результате пришли к компромиссу: Киров избирается секретарем Центрального Комитета, однако сохраняет за собой пост руководителя Ленинградской парторганизации. Перевод Кирова в Москву был отсрочен, но он понимал, что рано или поздно ему придется переехать в столицу^[687].

Алла Кирилина и Олег Хлевнюк исследовали обстоятельства этого события и пришли к выводу, что конфликт вокруг перевода Кирова в Москву действительно существовал^[688]. Хлевнюк, однако, не находит в таком столкновении ничего необычного. И у Сталина, и у Кирова были логичные и обоснованные позиции. В том, что в таких обстоятельствах могут возникать конфликты, также нет ничего нового. Как мы уже видели в гл. 3, Киров, например, и раньше таким же образом возражал против своего перевода из Баку в Ленинград.

Росляков рассматривает предложение Сталина о переводе Кирова в Москву как желание вождя усилить контроль над Кировым и помешать ему в усилении его политической позиции в Ленинграде. Но здесь возможна и другая точка зрения: Сталин хотел освободить себя от обременительной административной работы. Он считал Кирова хорошим администратором, к тому же такой лояльный и близкий друг и коллега был нужен ему в секретариате партии. На замену Кирова в Ленинграде у него был Жданов, человек, которому Сталин доверял. Следует также заметить, что если бы Сталин действительно видел в Кирове опасного соперника, то в этом случае избрание Кирова секретарем Центрального Комитета партии противоречит здравому смыслу. Если бы у Кирова действительно были амбиции, то такой высокий пост значительно усилил бы его политическое влияние и мог послужить стартовой площадкой для борьбы со Сталиным за руководство партией.

Вопрос поставки продовольствия и карточной системы в Ленинграде

Одним из пунктов, который, как считается, портил отношения между Сталиным и Кировым, была проблема снабжения Ленинграда продовольствием и отмены хлебных карточек. Первым эту историю рассказал Александр Орлов^[689]. По его данным, Киров начал испытывать все возрастающее недовольство со стороны Сталина и других членов Политбюро весной и летом 1934 г. Одной из причин этого был конфликт из-за того, что Киров без разрешения Москвы использовал запасы Ленинградского военного округа для улучшения снабжения города продовольствием. Политбюро возражало против этого; Сталин якобы даже спросил, почему это ленинградские рабочие должны есть лучше, чем рабочие в других городах страны. Кирову это не понравилось, и он потребовал отмены карточной системы, чтобы рабочие могли питаться так, как они этого заслуживают.

Как мы знаем, Мария Сванидзе писала, что незадолго до убийства, разговаривая с Кировым, Сталин пошутил насчет отмены карточной системы и повышения цен на хлеб. Это свидетельствует, что конфликт между ними (если он, разумеется, вообще был) не являлся слишком серьезным. Никаких документов, подтверждающих историю Орлова, не обнаружено. Как указывает Хлевнюк, между московским и ленинградским руководством (так же как и между московским руководством и руководством других регионов) часто возникали разногласия относительно распределения ресурсов и использования государственных резервов, и в 1934 году такие конфликты вряд ли были чем-либо новым. Такие трения усилились во время голода 1932-1933 гг.^[690] Хлевнюк упоминает о подобных разногласиях 1934 г. Как он пишет, трения между местным партийным руководством в Ленинграде и центральным правительством в Москве были довольно обычным явлением, по крайней мере в первой половине 1930-х гг. Киров и его команда вели себя как и другие местные власти; конфликты между центром и периферией по поводу распределения ресурсов не имели ничего общего с политическими взглядами руководителей, которые в них участвовали. Москва не особо поддерживала карточную систему, да и местные власти не требовали ее упразднения. Она была отменена по инициативе Сталина^[691].

Окончательное решение по отмене карточной системы было принято на пленарном заседании Центрального Комитета партии в конце ноября 1934 г., за несколько дней до убийства Кирова. В «Письме старого большевика» говорится, что это заседание «было вершиной успехов Кирова», «Киров был главным докладчиком и героем дня»^[692]. Но из протокола данного пленарного заседания видно, что большую активность проявляли Сталин, Молотов и Каганович, а Киров только соглашался с предложениями Сталина^[693].

Из вышесказанного можно сделать вывод, что история о конфликте Кирова со Сталиным по поводу карточной системы является выдуманной. Также никаких оснований полагать, что возможные разногласия из-за продовольственного снабжения Ленинграда и другие конфликты между центром и периферией по аналогичным вопросам могли спровоцировать серьезные противоречия между Сталиным и Кировым.

Была ли на XVII съезде партии «умеренная» оппозиция?

Во многих книгах по истории Советского Союза утверждается, что на XVII съезде партии существовала скрытая оппозиция политическому руководству страны. Многие делегаты якобы были недовольны стилем сталинского руководства и драматическими последствиями насильственной коллективизации и ускоренной индустриализации^[694]. Однако насколько верны такие утверждения? Действительно ли на съезде имелась скрытая «умеренная» оппозиция?

Здесь необходимо отметить, что политика партийного руководства в период, предшествующий съезду (т. е. годы ускоренной индустриализации и принудительной коллективизации), была единодушно одобрена съездом партии. Даже бывшие оппозиционеры публично отказались от своих прежних взглядов и активно одобряли политику партии и Сталина как ее руководителя. Вполне закономерно, что этот съезд вошел в историю под триумфальным названием «съезд победителей».

И действительно, для такого единогласного восторга, в целом, были все основания. Когда в январе 1934 г. этот съезд начал свою работу, коллективизация почти завершилась, экономические проблемы, возникшие в ходе выполнения первого пятилетнего плана, были в значительной степени преодолены. Хотя многие считали, что цена, которую народ заплатил за сталинскую «революцию сверху», была слишком высока, но очевидно, что эта революция оказалась успешной. Свою речь на съезде партии Киров закончил словами «основные трудности уже остались позади»^[695]. Массовые высылки крестьян прекратились, охота на «вредителей и саботажников» сходила на нет. В 1933 г. было освобождено большое количество заключенных. Темпы индустриализации замедлились, атмосфера в стране стала более спокойной и мирной, чего якобы так желала оппозиция (мнимая или реальная). Можно без преувеличения сказать, что партийные кадровые работники различного уровня вздохнули с облегчением, в т. ч. и участники съезда партии. Поэтому нет никаких оснований считать, что единство и прочная поддержка Сталина и его политики на съезде были неискренними, так же как и примирение Сталина и бывших оппозиционеров. Как правые, так и левые уклонисты в полной мере поддерживали с трибуны линию партии; к тому же многие из них были вновь избраны в высшие партийные органы. Более того, как считалось, выборы нового состава Центрального Комитета упрочили позиции Сталина, т. к. в него попали многие его любимцы, а те члены, которые стали «нежелательными для Сталина», переизбраны не были^[696].

Несмотря на это, многие все же продолжают считать, что чувство триумфа и единомыслие на съезде были фальшивыми. Также они утверждают, что оппозиционные Сталину и его сторонникам политики оказывали сильную поддержку Кирову. Но каких-то оппозиционных настроений или же умеренности в речи Кирова на съезде вряд ли удастся найти. Киров высмеивал оппозицию и одобрял использование принудительного труда органами безопасности. Самые бурные аплодисменты Киров сорвал в тех местах своей речи, где он славил Сталина или же громил оппозицию (кстати, именно благодаря этим аплодисментам и пошла легенда о его большей, чем у Сталина, популярности^[697]). Когда же Киров говорил об успехах Ленинградской парторганизации, подобных аплодисментов не раздавалось^[698]. Более того, есть данные, что овации Молотову и Кагановичу, самым верным сталинцам в Политбюро, были еще более громкими, чем Кирову^[699].

В качестве доказательства существования оппозиции Сталину на съезде часто приводятся два события, которые якобы произошли на этой партийной встрече. Во-первых, группа делегатов как будто бы просила Кирова сменить Сталина на посту генерального секретаря партии. Во-вторых, якобы Киров на выборах нового состава Центрального Комитета получил намного больше голосов, чем Сталин. И чтобы скрыть это, как говорят некоторые исследователи, результаты голосования были фальсифицированы.

Просили ли делегаты Кирова занять пост генерального секретаря?

На съезде или перед его началом некоторые делегаты якобы спросили Кирова, не хотел бы он заменить Сталина на посту генерального секретаря партии. Киров, как говорят, отказался. После этого он якобы проинформировал Сталина об этом предложении. Может быть, Сталин сам что-то узнал о переговорах делегатов с Кировым, и, хотя Киров отказался от предложения, вождь стал считать Кирова опасным соперником^[700].

Впервые эта история была обнародована Медведевым, но он не указал никаких источников, кроме ссылки на «скудные рассказы старых большевиков»^[701]. Медведев, вероятно, использовал информацию из материалов различных комиссий по расследованию 1960-х гг. Один из делегатов XVII съезда партии, В. М. Верховых, также утверждал, что между делегатами «…были разговоры о генеральном секретаре ЦК. В беседе с Косиором последний мне сказал: некоторые из нас говорили с Кировым, чтобы он дал согласие быть генеральным секретарем. Киров отказался, сказав: надо подождать, все уладится». Другой свидетель тоже слышал о разговорах, которые велись между делегатами о выдвижении Кирова на пост генерального секретаря. Однако когда Киров узнал о них, он отказался от такого предложения и резко поговорил с делегатами. Другие свидетели, с которыми беседовали члены комиссии по расследованию, ничего о таких разговорах не слышали^[702].

В официальной истории, написанной в хрущевские времена, излагается, что некоторые делегаты съезда решили, что настало время заменить Сталина на посту генерального секретаря партии^[703]. В 1964 г. об этом говорил еще один делегат XVII съезда партии, Л. С. Шаумян^[704]. Но он не утверждает, что лично слышал такие разговоры. Возможно, Шаумян мог узнать об этом из официальной истории партии, опубликованной двумя годами ранее. Далее Шаумян в своей информации по этому делу не упоминает ничего, чего он не мог бы узнать из протоколов данного съезда или же из выступлений Хрущева на съездах партии в 1956 и 1961 гг.

В любом случае, ни Шаумян, ни официальная история партии не упоминают о том, что Кирова просили заменить Сталина. Хрущев в своих речах на съездах партии в 1956 и 1961 гг. также ничего об этом не говорил. Тем не менее в последней части опубликованных мемуаров Хрущева, говорится, что комиссия Шверника и Центральный Комитет получили сообщение о старом большевике Б. П. Шеболдаеве, который якобы разыскал Кирова на съезде и от имени ряда делегатов просил его занять пост генерального секретаря партии^[705]. Но свидетели, выступавшие перед комиссией Шверника, не смогли назвать имен тех, кто предлагал Кирову стать новым генеральным секретарем, кроме Косиора. Медведев и Антонов-Овсеенко все же упомянули эти имена^[706]. Предположительно, одним из них был Микоян. Но как мы увидим, это неправда. При этом говорилось, что одна из встреч, на которой делегаты обсуждали данный вопрос, проходила у Орджоникидзе^[707]. Утверждалось также, что Киров лично присутствовал на этой встрече^[708].

В 1962 г. Ольга Шатуновская изложила это дело в уже упоминавшемся письме Хрущеву^[709]. В нем она утверждала, что некий А. Севастьянов, предположительно близкий друг Кирова, незадолго до своей смерти в 1956 г. написал записку, в которой изложил содержание одной беседы с Кировым. Он пишет, что, как сказал ему Киров, во время съезда некоторые секретари обкомов и другие делегаты обратились к нему с предложением стать генеральным секретарем партии, а Сталин при этом должен был возглавить советское правительство. Далее в письме Шатуновская говорит, что Севастьянов рассказывал об этом некоторым людям, в т. ч. члену Политбюро Андрееву. Как мы видели, письмо Шатуновской Микояну и Хрущеву изучалось комиссией Яковлева и было признано «тенденциозным».

Во времена гласности в конце 1980-х гг. эта история снова всплыла, на этот раз дополненная «интересными деталями». Ольга Шатуновская рассказала следующее:

Во время XVII партсъезда, несмотря на его победоносный тон и овации Сталину, на квартире Серго Орджоникидзе (небольшой дом у Троицких ворот) происходило тайное совещание некоторых членов ЦК — Косиора, Эйхе, Шеболдаева, Шаранговича и других товарищей. Участники совещания считали необходимым устранение Сталина с поста генсека. Они предлагали Кирову заменить его, однако Сергей Миронович отказался^[710].

Некоторые версии этой истории дополняются утверждением, что Киров опасался за свою жизнь. В письменном свидетельстве Андреев упоминает, в частности, беседу с Севастьяновым в 1956 г. Севастьянов якобы сказал, что Сталин, узнав о предложении от Кирова, похвалил его и назвал настоящим другом^[711]. Летом 1934 г. во время совместного отпуска Севастьянов якобы услышал от Кирова: «Сталин теперь меня в живых не оставит». В дальнейшем Киров и его семья жили в постоянном страхе. О том же говорила и Софья Маркус, сестра жены Кирова. В 1960 г. она сказала, что Сталин, узнав об этой беседе, вызвал Кирова. Киров не отрицал факта такого разговора. Более того, Киров якобы рассказал Сталину, что ветераны партии осуждают его деятельность. По словам С. Маркус, Киров покинул Москву в подавленном состоянии, якобы заявив: «…теперь моя голова на плахе». Елена Смородина, жена секретаря Ленинградского горкома, утверждала то же самое^[712].

Кирилина отвергает эти свидетельства. Она утверждает, что хотя Киров и знал Смородину, однако ни он, ни его жена не могли вести с Кировым какие-либо конфиденциальные беседы. Они никогда не были близкими друзьями. В 1960 г. Софье Маркус было 79 лет, она уже несколько лет была больна и с трудом узнавала знакомых людей. К тому же маловероятно, что Киров мог с ней говорить об этом после съезда партии 1934 г. Она жила в Москве и до убийства в Ленинград не ездила. В Москве в тот год Киров никогда ее не посещал, т. к. «отношения между ними были более чем прохладные». Севастьянов, вероятно, мог говорить с Кировым на такую тему, однако не ясно, когда именно это произошло^[713].

Свидетельство Андреева является историей из третьих рук, она была обнародована через 25 лет после того, как все якобы произошло. Кстати, то же самое можно сказать и обо всех других версиях этой истории. Никто из тех, кто предположительно вел беседы о замене Сталина Кировым или же могли быть свидетелями таких бесед, так никогда и не объявились. Все свидетельства (истории из вторых или третьих рук) относятся к 1960-м гг. Кирилина удивляется, почему никаких сведений о подобных беседах не появились сразу после XX съезда партии в 1956 г., когда люди возвращались из лагерей, или же в 1957 г. во время работы комиссии Молотова. Они появились только в 1960 г. как будто «по команде»? Например, Андреев, который, видимо, знал об этом еще в 1956 г., но до 1960 г. ничего не писал.

Кирилина также обращает внимание на то, что в страхе Кирова за свою жизнь было что-то анахроничное. В 1934 г. (и раньше) Сталин использовал другие методы против своих политических оппонентов: исключение из партии, снятие с официальных постов, ссылки и моральные унижения. Люди начали по-настоящему бояться за свою жизнь (если чем-то не угодили Сталину) только со второй половины 1930-х гг. Нет никаких оснований доверять и историям о встрече, которая якобы состоялась в кабинете Орджоникидзе. Несмотря на некоторые разногласия, в 1934 г. Орджоникидзе был одним из наиболее преданных сторонников Сталина. Как полагает Кирилина, в 1936-1937 гг. такая встреча в кабинете Орджоникидзе могла состояться, но не в 1934 г.^[714]

Другой фактор, который подрывает доверие к данной истории, — о ней ничего не упоминается в материалах ОГПУ о слежке, которую оно вело во время съезда^[715]. Конечно, подобные беседы велись в тайне, но в этих обсуждениях, по-видимому, принимали участие многие люди, поэтому вряд ли их не услышали бдительные сотрудники ОГПУ.

Еще один фактор, который вызывает сомнения в правдивости данной истории — политическое положение Кирова, его относительно слабые позиции в партийном руководстве. Киров не играл значительной роли в деятельности Политбюро и вообще редко присутствовал на его заседаниях, тогда как остальные его члены возглавляли многочисленные комиссии, создаваемые в его рамках. Как мы уже видели в гл. 3, представляется очень сомнительным, что его можно было бы назвать «умеренным» политиком. У Кирова не было собственной политической программы, он придерживался политической линии Сталина. К тому же до 1934 г. Киров почти исключительно занимался делами своего региона, Ленинграда и Ленинградской области. И только в 1934 г., когда он после XVII съезда партии был избран в Оргбюро и стал секретарем Центрального Комитета, он начал обращать больше внимания на другие проблемы — и опять же по инициативе Сталина^[716].

Доверие к этим слухам подрывают и те люди, которые указывают на формальное обстоятельство, что генерального секретаря избирает не съезд партии, а Центральный Комитет. Конечно же, нет ничего невозможного в том, что делегаты съезда действительно могли обсуждать вопрос замены генерального секретаря и спрашивали во время съезда Кирова, не хотел бы он выставить свою кандидатуру на этот пост на заседании нового ЦК сразу после окончания съезда.

Несмотря на многочисленные сомнительные и просто ошибочные свидетельства по этому делу, все же есть некоторые моменты, которые могут подтвердить, что, в конце концов, данная история правдива. Такова, например, беседа Молотова с Феликсом Чуевым. По словам Молотова, 8-10 делегатов съезда, включая несколько важных партийных деятелей, действительно сообщили Кирову, что они хотели бы предложить ему занять пост генерального секретаря. Киров отказался от этого предложения, назвав его смехотворным. Молотов указывает только на двух членов этой группы, Шеболдаева и некоего Оганезова, который якобы и рассказал Молотову об этом эпизоде. Молотов также подтвердил, что Киров сам впоследствии рассказал о нем Сталину и «рассказывал подробно»^[717].

Слова Молотова не следует сразу отвергать. На самом деле ему было бы выгодно рассказать нечто противоположное. При этом он мог, конечно, запомнить эту беседу неточно или взять эти сведения из каких-либо свидетельских показаний 1960 г. То, что Молотов назвал конкретные имена, повышает доверие к его истории. Но вызывает удивление, что Оганезов не упоминается никем из свидетелей, опрошенных комиссией Шверника, ни в каких-либо источниках Медведева. Имя Оганезова вообще не фигурирует ни в каких описаниях этой истории.

Другой известный в 1934 г. партийный руководитель Микоян также пересказывает эту историю. Он утверждает, что когда Киров рассказал Сталину о предложении, то у последнего возникли «враждебность и мстительность ко всему съезду и, конечно, к самому Кирову». Но следует заметить, что Микоян впервые услышал эту историю более чем через двадцать лет после XVII съезда партии. Он написал об этом в статье в журнале «Огонек» в 1987 г.^[718] Но в мемуарах, опубликованных в 1999 г., он утверждает, что все Политбюро знало об этой истории спустя некоторое время после XVII съезда партии, что Сталин сам впоследствии рассказывал ее^[719]. Однако это не может быть правдой, потому что в этом случае Молотов услышал бы ее от самого Сталина. В целом Микояна нельзя считать надежным свидетелем. Например, описание убийства Кирова в его мемуарах содержит много фактических ошибок^[720]. В этом отношении доверие к свидетельствам Микояна значительно слабее, чем к словам Молотова. В отличие от Молотова Микоян являлся союзником Хрущева и был заинтересован в обвинении Сталина как в убийстве Кирова, так и в истреблении большинства делегатов съезда партии во времена террора несколькими годами позднее.

В целом мы допускаем возможность (но только возможность!) того, что к Кирову действительно обращались с просьбой заменить Сталина. Но истории, кто именно принимал участие в этих беседах, как отреагировал на них Сталин все равно остаются весьма неясными. Что же касается рассказов о якобы состоявшейся у Орджоникидзе встрече, о тревоге Кирова за свою жизнь в 1934 г., то они вряд ли заслуживают доверия.

Однако даже если Кирова и просили заменить Сталина, то являлось ли это частью заговора? Адам Улам указал на некоторые признаки того, что Сталин рассматривал возможность сложить с себя некоторые чисто административные (и утомительные) обязанности и передать руководство секретариатом другому лицу. Киров был вполне подходящим для такой работы человеком. Улам не видит ничего невероятного в том, что Сталин САМ мог организовать обращение группы депутатов к Кирову с предложением взять на себя обязанности Сталина по курированию секретариата^[721]. Мы видели, что именно Сталин настаивал на том, чтобы Киров вошел в состав секретариата в Москве, а тот не соглашался. Возможно, такой эпизод случился уже в конце съезда^[722].

Предположение Улама, что Сталин хотел освободиться от наиболее трудоемких административных функций не выглядит таким уж необоснованным. Улам ссылается на то, что Сталин прекратил пользоваться титулом генерального секретаря, когда подписывал официальные документы, а после XVII съезда партии не было обычного в таких случаях объявления о том, что генеральным секретарем избран И. В. Сталин. Формально Сталин оставался теперь просто одним из трех секретарей, которых избрал XVII съезд партии. Одним из них был и Киров. И не было ничего удивительного в том, что Сталин действительно считал Кирова подходящим человеком, который вполне мог выполнять такие административные функции.

Второй (но не обязательно противоречащей первой) интерпретацией обстоятельства, что Сталин перестал пользоваться титулом «генерального секретаря», может быть то, что Сталин считал свое положение в партии по сравнению с другими секретарями Центрального Комитета достаточно прочным и, соответственно, необходимости в каком-либо формальном подчеркивании своего превосходства над другими секретарями не было. Отказ от титула генерального секретаря был дальновидным политическим шагом, который позволял Сталину выглядеть «демократом», положить конец обвинениям в диктаторских замашках и авторитарном стиле правления, что было главными пунктами обращения Рютина и его сторонников к членам партии^[723].

Предположение Улама о том, что Сталин сам организовал обращение к Кирову с просьбой занять пост генерального секретаря, резко расходится с тем, что написано в мемуарах Хрущева и Молотова. По словам Хрущева, Шеболдаев упоминал грубый стиль сталинского руководства как причину замены Сталина Кировым. По информации Молотова, Оганезов испытывал исключительную враждебность к Сталину. Молотов также утверждал, что невозможно представить себе, что Сталин или любой другой ответственный руководитель поддержал бы Кирова, как главу партии. По воспоминаниям Молотова Киров был хорошим агитатором, но слабым политиком и теоретиком. Все понимали, что он не сможет идеологически сокрушить Троцкого, Зиновьева и Каменева. И Киров сам не считал себя достаточно компетентным для подобного поста, и не проявлял никаких амбиций по этому поводу^[724]. Это очень важный момент. Большевистская партия традиционно являлась партией, в которой идеологическим битвам уделялось много внимания, а политический и идеологический талант лидеров имел первостепенное значение. В начале 1930-х гг. человек, занимающий высший партийный пост, должен был быть не только умелым администратором, но и умеющим убеждать идеологическим и политическим лидером^[725].

Сколько делегатов на XVII съезде партии проголосовали против Сталина, и не были ли результаты голосования фальсифицированы?

Версия о существовании на XVII съезде партии «умеренной» оппозиции основывается на истории о практически единодушной поддержке Кирова на выборах нового состава Центрального Комитета и множестве депутатов, проголосовавших против Сталина. Но результаты голосования якобы были фальсифицированы, и к моменту их объявления обе кандидатуры имели равное число голосов, против было подано по три голоса^[726]. Это якобы усилило враждебность Сталина к Кирову. В своем труде, написанном в конце 1960-х гг., Медведев приводит следующий пример:

Сталин получил меньше голосов, чем любой другой кандидат. Против Кирова было отдано всего три голоса, тогда как против Сталина проголосовали 270 делегатов, и он был выбран только потому, что количество кандидатов было таким же, что и количество выбираемых членов. По данным В. М. Верховых <…> избирательная комиссия была в замешательстве и решила не объявлять результаты голосования. Председатель комиссии В. П. Затонский обратился к Л. М. Кагановичу, который занимался организационной стороной съезда. Каганович приказал уничтожить многие бюллетени, из которых имя Сталина было вычеркнуто. Съезду было сказано, что против Сталина, так же как и против Кирова, было подано всего только три голоса. Однако Сталин должен был знать фактические результаты^[727].

Данная история очень туманна, ее следует рассматривать как маловероятную. Она берет начало из заявления члена избирательной комиссии съезда Верховых, которое он сделал в 1960-х гг. Он утверждал, что против Сталина проголосовали более 100 делегатов (вероятно, 123 или 125). Бюллетени этого голосования были уничтожены^[728]. В различных версиях этой истории число голосов, поданных против Сталина, значительно различается. Так, Хрущев в своих мемуарах пишет, что их было 160 или 260 (точную цифру он не помнил)^[729]. Другие же приводят данные о 270, 287, 292 и почти 300 голосах^[730]. Медведев утверждает, что количество 270 голосов приводила Шатуновская^[731].

Тем не менее в своей истории от 1990 г. Шатуновская заявляет, что имя Сталина было вычеркнуто в 292 бюллетенях. Сталин якобы приказал сжечь 289 бюллетеней, а в протоколе съезда указать, что против него было подано три голоса^[732].

В своих мемуарах Микоян также упоминает о якобы имевшей место фальсификации результатов голосования. Однако во время съезда 1934 г. он не был в этом уверен, а только слышал об этом после того, как Центральная Контрольная комиссия партии изучила этот случай и пришла к выводу, что на XVII съезде партии против Кирова было подано три голоса, «а против Сталина — почти в сто раз больше». По воспоминаниям Микояна, Каганович якобы проинформировал об этом Сталина, который потребовал, чтобы против него тоже было подано только три голоса. Один из бывших школьных друзей Микояна, Наполеон Андреасян, заявил, что он был членом избирательной комиссии и находился у одного из ящиков для голосования. По его словам, в этот ящик было опущено 27 бюллетеней против Сталина^[733]. Позднее Микоян вспоминал, что против Сталина проголосовали 287 человек, и именно об этом количестве, как он полагает, сообщила Шатуновская, «которая лично держала эти бюллетени в руках и пересчитала их в 1950-х годах»^[734]. Это утверждение не соответствует истине. Бюллетени с вычеркнутым именем Сталина не найдены до сих пор.

Но если история Микояна об Андреасяне правдива, и Андреасян сказал правду, то тогда только в один ящик (урну) было опущено 27 голосов против Сталина. Всего на съезде были установлены 13 урн для голосования^[735]. Было бы разумным допустить, что в 12 других урн также попало примерно такое же число избирательных бюллетеней против Сталина. Теоретически можно предположить, что против Сталина проголосовали значительно больше 300 человек. И даже если данные Андреасяна преувеличены, то его информация все равно убедительно свидетельствует о том, что против Сталина было подано намного больше голосов, чем приведено в официальных результатах голосования.

Что же мы знаем об этом сегодня? Материалы по голосованию 1934 г. изучались в 1960 г. комиссией из четырех человек, одним из которых была уже известная нам Ольга Шатуновская.

Как выяснилось, всего право голоса на этом съезде имели 1227 делегатов, но двое были лишены этого права мандатной комиссией съезда. Из оставшихся своим правом воспользовались 1059 человек; 166 бюллетеней (но не 292, как это утверждала Шатуновская в 1990 г.) не были отданы или пропали по другим причинам^[736]. В докладе «комиссии четырех» нет информации, что какие-нибудь бюллетени были сожжены. Там говорится, что 166 человек «не участвовали в голосовании». Официальные результаты голосования показали, что против Сталина были поданы 3 голоса. Таким образом, максимально возможное число голосов, поданных против Сталина, составляло 169. Официальные результаты также показали, что единственными кандидатурами, против которых делегаты не голосовали, были Калинин и Кодацкий. Против 5 делегатов было подано по одному голосу, а еще против 4 делегатов — по два голоса. Против Кирова проголосовали 4 человека^[737].

Избирательная комиссия состояла из 63 человек. Предположение, что Кагановичу удалось фальсифицировать результаты голосования, хотя многие делегаты съезда знали их, противоречит здравому смыслу. Как оказалось, не только Верховых рассказывал комиссии в 1960 г. об этом голосовании. Андреасян тоже оставил свои свидетельства. Однако его слова довольно сильно отличаются от истории Микояна: «Помню наше возмущение по поводу того, что в списках для тайного голосования были случаи, когда фамилия Сталина оказалась вычеркнутой. Сколько было таких случаев, не помню, но кажется, не больше трех фактов». Другой член избирательной комиссии тоже не помнит, сколько голосов было подано за Сталина. Но он полагает, что за Сталина проголосовало меньше делегатов, чем за другие кандидатуры. Один из делегатов съезда, не входивший, однако, в состав избирательной комиссии, утверждал, что некоторые делегаты говорили, что несколько голосов (примерно пять-шесть) были отданы против Сталина. Другой же делегат полагал, что против Сталина было отдано двух-четырех голосов^[738].

Нарисованная здесь картина представляется достаточно противоречивой. Как уже упоминалось раньше, Микоян, которого вряд ли можно считать надежным или независимым свидетелем, впервые услышал эту историю в 1950-х гг., хотя в 1934 г. он был одним из ведущих политиков Советского Союза. Более того. По всей видимости, есть мало причин доверять заявлению Верховых больше, чем заявлению Андреасяна; при этом следует учитывать, что Верховых сделал свое заявление тогда, когда в стране уже вовсю шла охота за материалами, поддерживающими критику Хрущевым Сталина. Как мы уже говорили, Верховых к тому же рассказывал версию (кстати, довольно сомнительную), что Кирова просили заменить Сталина на посту генерального секретаря партии.

Историк Адам Улам, который согласен с тем, что Сталин не удовлетворял многих делегатов XVII съезда партии, не желает тем не менее признавать за истину эти истории о результатах голосования. В таких историях, утверждает он, проявляется незнание авторов процедуры голосования во время выборов Центрального Комитета. Публикация результатов голосования этой процедурой не предусматривалась. А почему вообще, как задается вопросом Улам, некоторые из ближайших сторонников Сталина получили меньше голосов против по сравнению со Сталиным^[739]? Медведев возражает Уламу, что хотя результаты голосования и не публиковались, однако они все равно доводились до сведения делегатов съезда. Хрущев и Молотов утверждали то же самое^[740]. По данным комиссии Яковлева, результаты голосования не доводились до сведения делегатов съезда и не упоминались ни в его протоколах, ни в прессе^[741].

И комиссия Шверника, и комиссия Яковлева пришли к выводу, что 166 бюллетеней голосования исчезли. При этом комиссия Шверника решила, что такое количество делегатов «не принимало участия в голосовании», тогда как комиссия Яковлева пришла к заключению, что «невозможно сделать какой-либо определенный вывод» о том, сколько именно делегатов проголосовали против Сталина. Комиссия Яковлева также выразила свое сомнение в фальсификации результатов голосования^[742].

Однако по какой причине исчезли 166 бюллетеней? Были ли они уничтожены, как это утверждали Верховых и Шатуновская? Или существуют другие обстоятельства их исчезновения? Во-первых, не установлено, что все делегаты, имеющие право голоса, действительно получили бюллетени. Кто-то из делегатов просто мог отсутствовать при выдаче бюллетеней, и впоследствии не проследили, чтобы они их получили. Некоторые делегаты могли потерять бюллетени. Более того, голосование проходило в последний день работы съезда, и некоторые делегаты могли уже уехать домой и поэтому не проголосовали. Другие могли не участвовать в голосовании или же не опустили свои бюллетени по каким-то иным причинам. Этим и можно объяснить отсутствие 166 бюллетеней из 1225.

Аналогичная ситуация, по мнению Кирилиной, сложилась во время выборов президента Советского Союза в марте 1990 г. Тогда было выдано 2000 избирательных бюллетеней. При вскрытии урн для голосования выяснилось, что в них находится всего 1878 бюллетеней. Куда же делись остальные 122? Кирилина очень хотела бы изучить результаты голосований во время других партийных съездов; видимо, там можно обнаружить аналогичную картину. Таким образом, можно сделать вывод, что на самом деле речь идет не о фальсификации результатов голосования, а, скорее, «об одной из типичных русских бед — о несобранности, о неразберихе»^[743].

После выхода в свет книги Кирилиной были проверены результаты голосований на некоторых других съездах партии^[744]. Так, на XVI съезде партии, который состоялся в 1930 г., присутствовали 1266 делегатов с правом голоса. Им выдали 1259 избирательных бюллетеней, из которых по назначению были использованы только 1132. Таким образом, 127 избирательных бюллетеней исчезли. На XV съезде партии, который состоялся в 1927 г., цифры, соответственно, были 898 и 855, т. е. не проголосовали 43 делегата. Можно заключить, что в исчезновении избирательных бюллетеней на съездах коммунистической партии не было ничего необычного.

Заключение

Подводя итоги, можно отметить, что все источники упоминают хорошие личные отношения Сталина и Кирова. Как у политика у Кирова не было своей независимой позиции. Он был верным сторонником линии партии. Как было показано в гл. 3, Киров не являлся «умеренным» деятелем, который мог стать политическим соперником Сталина. У Кирова и Сталина могли, конечно же, быть разногласия по тем или иным конкретным вопросам. Например, Киров некоторое время не соглашался занять пост секретаря Центрального Комитета после XVII съезда партии, которые означал для него переезд в Москву. Но такие разногласия не означали политической оппозиции, они не привели к вражде между Сталиным и Кировым и, конечно, не могли послужить причиной возможного намерения Сталина убить Кирова. Между ними не существовало никаких разногласий в политических вопросах. Но могли существовать некоторые трения между центральной властью в Москве и местным руководством в Ленинграде по поводу распределения ресурсов и т. д. Подобные конфликты происходили не только в Ленинграде, а были обычным делом для всей страны.

Как мы видели, в работах, посвященных убийству Кирова, особое внимание уделяется делу Рютина и возможным событиям на XVII съезде партии. По делу Рютина можно сделать вывод, что обвинения Сталина в том, что он потребовал вынесения Рютину смертного приговора, тогда как Киров выступал против, являются не более чем легендой и не подтверждены никакими документальными свидетельствами. Мнение о существовании сколько-нибудь значительной оппозиции Сталину на XVII съезде партии противоречат некоторым событиям и результатам голосования на съезде. История о том, что Кирова якобы просили заменить Сталина на посту генерального секретаря партии, также является сомнительной, хотя она, как считается, и подтверждается Молотовым. Члены комиссии Яковлева хотя и сочли эту историю слухами, однако это произошло до того, как были опубликованы беседы Чуева с Молотовым^[745]. Истории, в которых утверждается, что результаты выборов нового состава Центрального Комитета на XVII съезде партии были фальсифицированы, также являются очень сомнительными. Сама по себе такая история представляется невероятной, и ее доказательств очень мало. В дополнение надо отметить, что есть вполне логичные объяснения пропажи бюллетеней: некоторые депутаты не голосовали.

В целом можно сделать вывод, что распространенные во многих работах утверждения о том, что Сталин имел мотивы для убийства Кирова, представляются в высшей степени сомнительными, т. к. они основаны на слухах или в лучшем случае на информации из неубедительных и неподтвержденных источников.

 

Глава 10.

 

Мотивы Николаева и роль НКВД

 

Общепризнано, что Николаев был трудным человеком; также хорошо известно, что он имел личные мотивы для мести партии. Однако не было ли иных мотивов у Николаева для убийства Кирова? Хотя история о «Ленинградском центре» и основана на показаниях Николаева, у которого были политические мотивы, от этой идеи следует отказаться. Считается, что должны существовать какие-то политические причины враждебности Николаева к руководству партии. Как мы уже видели, некоторые полагают, что у Николаева были особые личные мотивы для мести Кирову: Николаев ревновал свою жену Мильду Драуле к Кирову, об их любовной связи ходило много слухов. В связи с этим необходимо рассмотреть несколько вопросов. Были ли у Николаева какие-то еще политические мотивы, кроме личного недовольства тем, как складываются его отношения с партией? Действительно ли Николаев ревновал жену к Кирову? Мы знаем, что после убийства по городу ходили слухи о любовной связи Кирова и Драуле. Но существовали ли они раньше, т. е. знал ли Николаев об этих слухах; что же именно послужило причиной его ревности? В данном контексте не так важно, были ли реальные основания для таких разговоров. Важно то, верил или не верил в них Николаев. Но достоверность этих слухов играет важную роль в том, верил или не верил в них Николаев. И если между Драуле и Кировым действительно существовали какие-то особые отношения, то Николаев вполне мог знать о них.

Мы также изучим «косвенные доказательства», свидетельствующие, по мнению некоторых исследователей, о том, что НКВД был так или иначе замешан в этом убийстве. Был ли Николаев завербован работниками НКВД? И по принуждению или по убеждению он совершил это преступление? Как мы уже видели, в работах об убийстве Кирова часто предполагается, что сотрудники НКВД передали Николаеву револьвер, который тот использовал для убийства, и что некто из НКВД освободил его после ареста, последовавшего за попыткой лично повстречаться с Кировым. Также распространены утверждения: НКВД организовал отсутствие надлежащей охраны Смольного в день убийства; Борисов, охранник Кирова в Смольном, отстал от своего подопечного для того, чтобы в момент убийства поблизости никого не было; НКВД организовал ликвидацию Борисова день спустя после совершенного Николаевым убийства. Ранее мы обсудили заявление Николаева, сделанное им во время допроса Сталиным, о том, что за убийством Кирова стоит НКВД. То обстоятельство, что местные сотрудники НКВД были относительно мягко наказаны за халатное отношение к своим обязанностям, тоже считается подозрительным.

Политические мотивы?

Прежде всего, были ли у Николаева вообще какие-либо политические мотивы для убийства? На одном из допросов Мильда Драуле сказала, что Николаеву очень не нравилась политика партии по отношению к крестьянству; он считал, что насильственная коллективизация привела к полному разорению деревни, темпы индустриализации были слишком высокими, а рабочие страдали от высоких цен на продовольствие, товары первой необходимости и низких зарплат. Более того, Николаев якобы обвинял Центральный Комитет партии в проведении милитаристской политики, в том, что огромные суммы тратились на вооружение армии, потому что советское руководство постоянно твердило о нападении в ближайшем будущем других стран на Советский Союз. Подобная информация якобы распространялась для того, чтобы отвлечь внимание советских рабочих от трудностей, порожденных неправильной политикой ЦК^[746]. Драуле также сказала, что после исключения из партии Николаев еще больше озлобился на партийный аппарат. Тем не менее к показаниям Драуле следует относиться с осторожностью. К тому времени, т. е. к 11 декабря, следователям, видимо, уже удалось убедить ее говорить те слова, которые они хотели от нее услышать.

А что же сам Николаев? Во время одного из первых допросов Николаев использовал для характеристики убийства Кирова выражение «политический акт». Очевидно, что это было сделано с целью привлечь внимание партии к тому, как несправедливо, по его мнению, с ним обошлись. Так или иначе, но дневник Николаева действительно показывает его разочарование политикой партийного руководства. Так, 26 октября 1934 г. он пишет: «Тысяча поколений пройдет, но идея коммунизма еще не будет воплощена в жизнь»^[747].14 октября, всего за день до ареста около квартиры Кирова, он, как мы уже знаем, писал о готовности умереть за свои политические убеждения в стране, где нет свободы слова и вообще «нет свободного выбора в жизни». Задумывая убийство известного руководителя партии, Николаев в соответствии с террористическими традициями российской истории воображал себя героем. Это убийство должно было обеспечить ему место в анналах истории, его увековечили бы в памятнике и назвали новым Желябовым или Радищевым^[748].

Таким образом, в недовольстве и разочаровании Николаева политические аспекты в определенной степени присутствовали. Но являлся ли он политическим оппозиционером? Участвовал ли он в зиновьевской или троцкистской оппозиции? Или же по крайней мере сочувствовал ей? Николаев это отрицает. В одном из своих писем Кирову он утверждает, что активно боролся против объединенной оппозиции и был преданным сыном партии. В других своих письмах он также подчеркивает свою лояльность партии. Но не следует слишком доверять этим высказываниям: он был вынужден писать Кирову такие слова в надежде, что его просьбы будут удовлетворены.

Не вызывает сомнений и то, что Николаев был знаком с бывшими сторонниками Зиновьева по ленинградскому комсомолу. В городе, в котором Зиновьев и его сторонники правили до 1926 г., для комсомольского активиста это было неизбежно. Но нет никаких документов, которые свидетельствовали бы о том, что Николаев действительно симпатизировал бывшим зиновьевцам или же тесно сотрудничал с ними. В апреле 1934 г. Николаев заполнил анкету Контрольной комиссии Ленинградской парторганизации, где написал, что никогда не входил в оппозицию, а, напротив, активно поддерживал генеральную линию партии против «новой» оппозиции^[749]. Не ясно, насколько можно верить таким заявлениям. Возможно, конечно, Николаев хотел скрыть свою прошлую оппозицию партии, но такие действия могли оказаться слишком рискованными. Если бы его уличили во лжи, то последствия были бы очень серьезными — в лучшем случае его лишили партбилета. И записи в дневнике Николаева показывают, что он не участвовал в оппозиционной деятельности. Из дневника следует, что Николаев и его жена обсуждали взгляды Троцкого и Зиновьева и активно их критиковали: например, когда сформировалась новая оппозиция, они с самого начала «твердо стояли за генеральную линию партии, за претворение в жизнь ее лозунгов и задач, несмотря ни на какие трудности»^[750].

Секретарь одной из партийных ячеек, в которой работал Николаев, подтверждает, что тот не являлся членом какой-либо оппозиционной группы^[751]. Росляков также полагает, что нет никаких оснований считать, что Николаев принадлежал к группе молодежных активистов, поддерживающей зиновьевскую оппозицию^[752]. Молотов, который впоследствии утверждал, что Николаев был сторонником Зиновьева, вместе с тем заявлял, что тот, по всей видимости, все же не был «истинным» зиновьевцем или троцкистом, хотя они его и использовали.

Сотрудники НКВД также подтверждают, что Николаев не принадлежал к зиновьевцам в Ленинграде. Его первые следователи, которые, как мы знаем, работали по делу «свояков», заявили, что им неизвестно о каких-либо связях Николаева с Румянцевым или Котолыновым. Немедленно после того, как Макарову стало известно об убийстве Кирова, он и его аппарат тщательно проверили Николаева, однако не выявили каких-либо связей того с оппозицией. Это подтвердил также и Малинин, который наблюдал за группой Румянцева в 1933 г.^[753]

Николаев не был оппозиционером, и политические аспекты в его дневниковых записях имеют второстепенное значение. В одном из черновиков писем потомкам он славит Сталина, называя его «царем индустрии и войны». И даже в том письме, где он пишет о своей готовности умереть за свои политические убеждения и обрушивается с нападками на Политбюро за то, что оно не реагирует на его жалобы, никакой особой критики в адрес политической линии партийного руководства нет. Фактически в своих высказываниях он всего лишь выражает недовольство тем, что его дело не продвигается.

Недовольство тем, как с ним обошлась партия?

Ясно, что мотивы, руководствуясь которыми Николаев совершил преступление, носили личный характер. В целом в его дневнике и прочих записях звучат сетования по поводу несправедливого обращения с ним партии, описывается его трудная жизнь и разного рода неприятности, пережитые из-за этого его семьей. Согласно записям в его дневнике, убийство являлось «личным актом отчаяния и недовольства, совершенного ввиду стесненного материального положения» и протестом против «несправедливого отношения к живому человеку со стороны отдельных государственных лиц»^[754]. Николаев был озлоблен тем, как с ним обошлась партия. Он считал выговор при восстановлении его в партии безосновательным и продолжал засыпать высшие партийные органы жалобами на проявленную к нему несправедливость, жертвой которой он себя считал.

Как мы знаем, он даже отправлял по этому поводу письма Кирову, Сталину и в Политбюро^[755]. В своих письмах он жаловался на отсутствие работы и денег и рассказывал, что стал жертвой «бездушного отношения» к нему «бюрократических чиновников». Мы также знаем, что дело Николаева рассматривалось Контрольной комиссией Центрального Комитета партии в конце октября 1934 г. Все его просьбы и требования были отклонены (отказы в снятии выговора партийным комитетом Смольненского райкома, восстановлении в должности в Институте истории партии, а также выдаче ему путевки в санаторий).

Нетрудно представить, что Николаев был полон злобы и ненависти, жаждал мести тем, кого он считал виновниками своих несчастий; после напрасных апелляций в высшие партийные органы он был способен на отчаянные поступки. Ко всему прочему следует отметить, что его недовольство и ожесточение из-за равнодушного отношения к нему властей были основными мотивами, которые и были выявлены следствием во время первых допросов Николаева после убийства Кирова. Как мы видели, во время первого допроса в день убийства Николаев заявил, что причиной его поступка были исключение из партии и отсутствие материальной и моральной поддержки со стороны партийных органов. Он считал, что к нему несправедливо относятся и что он жертва «бездумного бюрократического отношения»^[756].

* * *

Но впоследствии возникали сомнения по поводу подлинности архивных документов по делу Кирова, которые появились в России во времена гласности и после нее^[757]. Достоверность протоколов допросов, как источников информации, обсуждалась выше, в гл. 8. Что касается дневниковых записей Николаева и его писем, то имеются достаточные основания считать их подлинными. Во-первых, если бы эти документы были фальсифицированы еще в сталинские времена, то следовало ожидать, что они будут подтверждать зиновьевский след, чего на самом деле нет. Мы уже убедились, записи Николаева в дневнике и его обращения в различные партийные органы в месяцы, предшествовавшие убийству, свидетельствуют о мотивах чисто личного характера. Если стояла задача связать Николаева с зиновьевцами, то фальсификация таких документов не имела никакого смысла; как мы уже видели, его дневник создавал определенную проблему, которую пытались решить как во время следствия, так и на судебном процессе. Представляется маловероятным, что документы по делу Кирова были подделаны в хрущевские времена, т. к. в этом случае фальсификаторы попытались бы приписать организацию убийства Сталину, чего также не было сделано^[758].

Во-вторых, имеются независимые источники, которые в основном подтверждают информацию той документальной базы, которой мы сегодня располагаем. Таким источником являются показания одного из участников «следствия» по делу «Ленинградского центра» Г. С. Люшкова, который уже упоминался в настоящей книге. Люшков сбежал в Японию в июне 1938 г. В своем интервью японской газете «Иомури» он заявил, что дело «Ленинградского центра» сфабриковано, а якобы имевший место в Кремле заговор против Сталина в 1935 г. является фикцией, его в действительности никогда не существовало^[759]. В апреле 1939 г. он опубликовал в японском журнале «Кайзо» статью об убийстве Кирова^[760]. Статья Люшкова подтверждает детали картины данного убийства и результаты расследования, которое проводилось в недавние годы на основании вновь выявленных материалов. В частности, Люшков приводит информацию о дневнике Николаева, подтверждающую его подлинность^[761]. Информация о других делах, которую Люшков предоставил японской тайной полиции, соответствует сведениям, содержащимся во вновь открытых архивных материалах^[762].

Заявления Люшков сделал давно (в 1938-1939 гг.), и они представляют собой надежный источник информации. Будучи сотрудником НКВД, Люшков знал о расследовании дела об убийстве изнутри; ему также были известны и соответствующие политические установки руководства НКВД. Он был врагом Сталина, и его статья в журнале «Кайзо» носит ярко выраженный антисталинский характер^[763]. Если бы Люшков располагал какой-либо информацией, указывающей на связь Сталина с этим убийством, то он, вне всякого сомнения, ее непременно бы обнародовал.

Следовательно, нет никаких причин полагать, что сохранившаяся документация по убийству Кирова была с 1989 г. каким-либо образом фальсифицирована. Что касается записей в николаевском дневнике, то их аутентичность безоговорочно подтверждена. Таким образом, вполне очевидно, что письма Николаева Кирову и Сталину, которые совпадают с настроениями, отраженными в его дневнике, также являются подлинными.

Преступление по страсти?

Как мы видели в гл. 6, уже в то время циркулировали слухи о любовной связи Кирова с женой Николаева. Во времена гласности и после распада Советского Союза подобные слухи широко публиковались в прессе и литературе^[764]. На основе этой версии даже был снят фильм и создана телевизионная программа^[765].

Ходили и разговоры о том, что эти слухи специально были запущены, чтобы направить агрессию Николаева против Кирова^[766].

Но остается неясным, когда именно возникли слухи об отношениях Драуле и Кирова, т. е. возникли ли они еще до убийства или уже после 1 декабря. Если подобные разговоры начались после убийства, то они никак не могли подвигнуть Николаева на совершение этого преступления. Как утверждает Кирилина, эти слухи появились в городе еще летом 1933 г. Как уже упоминалось в гл. 4, в это время Мильда Драуле была переведена из штаб-квартиры Ленинградской парторганизации в Смольном на должность в Ленинградское управление тяжелой промышленности. Никаких объяснений этому переводу Кирилина не обнаружила. Она полагает, что рекомендацию Драуле дал друг Кирова, начальник управления тяжелой промышленности, и связывает этот перевод с появившимися слухами об интимных отношениях между Драуле и Кировым^[767].

Другой автор, Александр Бастрыкин, также считает этот перевод довольно загадочным. Драуле платили в месяц 250 руб., что было по тем временам хорошей зарплатой. Для такого перевода могло быть много причин: может быть, новое место работы должно было покончить от слухами о любовной интриге с Кировым или же это был способ оказать денежную помощь потенциальному убийце^[768]. Историк Жуков полагает, что первоначально мотив ревности возник во время первого допроса Драуле, однако впоследствии он был снят — очевидно, для того чтобы не бросать тень на моральный облик одного из лидеров партии и не подтверждать и без того ходившие по Ленинграду кривотолки о шумных кутежах Кирова с женщинами^[769].

Очевидно, что если бы вопрос о ревности, как мотиве преступления, действительно поднимался во время допросов Драуле, то было бы очень странным, если бы он не был отражен в протоколах допросов. Но мы знаем сегодня, что человеком, который допрашивал Драуле с 3 декабря, был Герман Люшков, перебежавший впоследствии к японцам сотрудник НКВД. Если Драуле действительно упоминала во время допросов о своих личных отношениях с Кировым, то почему тогда Люшков не написал об этом в своих публикациях в Японии? Это был бы важнейшее доказательство его утверждений о том, что дело «Ленинградского центра» было на самом деле полностью сфабриковано НКВД.

Если слухи о любовных отношениях Кирова и Мильды Драуле ходили по городу до момента убийства и Николаев знал о них, то это действительно может быть одной из причин того, почему Николаев выбрал именно Кирова жертвой своей мести. Но слухи могли распускаться не с целью направить в нужное русло месть Николаева, но для того, чтобы опорочить Кирова. Или, как это часто бывает, они возникли сами по себе, без всякой цели, независимо от того, имели они или нет какие-либо основания. Ко всему прочему, в этой связи следует вспомнить запись Николаева в дневнике, где он размышляет, кого же ему убить: «Лидака, Чудова» или же, «лучше всего, Кирова»^[770]. Хотя для него предпочтительнее было бы выбрать объектом мести руководителя Ленинградской парторганизации Кирова или же его заместителя Чудова, но первым он называет Лидака, директора ленинградского отделения Института истории партии, которого он считал виновным в своем увольнении.

В августе 1934 г. Мильда Драуле проводила отпуск с детьми в Сестрорецке. Киров тоже был якобы в отпуске там в то же самое время, что, конечно же, возбудило слухи об имевшихся между ними отношениях^[771]. Росляков, который исследовал историю о ревности, полностью ее отрицает. Так, например, он отвергает утверждения о том, что Драуле когда-либо была стенографисткой Кирова или работала в его парторганизации^[772]. Медведев полагает, что эти слухи специально распространялись после убийства, «очевидно, для того, чтобы скомпрометировать Кирова, или по каким-либо другим причинам»^[773]. Конквест также полностью не доверяет этой истории по одной простой причине: он пишет, что Мильда Драуле была «довольно уродливой»^[774]. При этом Конквест ссылается на Элизабет Лермоло, которая, как мы знаем, является совершенно ненадежным свидетелем. Сотрудник НКВД Л. М. Райхман, который допрашивал Драуле утром 2 декабря и дал интервью Кирилиной в 1988 г., описывает ее, как миловидную» девушку^[775]. Как упоминалось ранее, предположительно, она была женщиной с хорошей фигурой и чудесными золотыми волосами. Кирилина также слышала другие описания Драуле от хорошо знавших ее людей. Некоторые из них приводили такие эпитеты, как «миловидная», «простоватая» и «скромная». Другие же говорили, что в ней не было ничего особенного, одевалась она как домработница, имела двоих детей и больную мать, уделяла мало внимания одежде и внешности^[776]. Решительное отрицание Конвкестом слухов о возможной любовной связи Мильды Драуле и Кирова несколько озадачивает, принимая во внимание его полное доверие к слухам, которые он считает заслуживающим доверия источником данных о событиях советского периода. Также Конквест даже не обсуждает, мог ли Николаев поверить слухам, которые послужили ему мотивом для убийства.

Нет никаких сомнений, что Киров и Драуле знали друг друга, когда она работала в Смольном; таким же образом Киров был знаком с большинством работников Ленинградского обкома партии. В мемуарах А. К. Тамми, который работал в Смольном одновременно с Драуле, говорится, что Киров и Драуле хорошо знали друг друга и всегда обменивались при встречах улыбками. Однако Тамми не считает, что между ними могла быть любовная связь: «Сергей Миронович был чистым человеком, и подозревать его в тайной связи нет никаких причин»^[777]. Это мнение также разделяют и другие хорошо знавшие Кирова люди: его товарищи и коллеги, которых подобные слухи возмущали.

Как мы знаем, при аресте Николаев якобы кричал: «Я ему отомстил! Я отомстил!» Эти слова были интерпретированы некоторыми людьми как косвенное признание, что убийство было совершено из ревности. Однако это можно трактовать и по-другому. Возможно, Николаев имел в виду месть Кирову за то, что он не помог Николаеву в его жалобах на несправедливое отношение^[778].

Среди записей в дневнике Николаева можно обнаружить следующий фрагмент: «М., ты могла бы предупредить многое, но не захотела»^[779]. Это также рассматривалось как подтверждение того, что Николаев знал о любовной связи Мильды Драуле и Кирова. Такая трактовка, однако, носит надуманный характер. Николаев мог иметь в виду совершенно другое. Может быть, он укорял жену за то, что она мало помогала ему в поисках новой работы.

Кирилина пишет, слухам, которые гуляли по коридорам, об отношениях между Кировым и Драуле она не верит. Она обращает внимание на то обстоятельство, что при обыске квартиры Николаева вечером 1 декабря никаких «анонимных писем», указывающих на любовную связь между его женой и Кировым, найдено не было, хотя различные источники в 1970-х гг. утверждали, что они существовали. В материалах следствия есть данные, что Николаев действительно любил свою жену и старался защитить ее и не впутывать в это дело. Николаев якобы отрицал, что знал о связи между своей женой и Кировым^[780]. Но, возможно, Николаев понимал, что ему наставили рога и не хотел признаваться в этом. Однако даже если на допросе Николаев и говорил о таком мотиве убийства, как любовные отношения его жены и Кирова, это признание могли просто убрали из протокола, настолько компрометирующим оно было, его следовало скрыть любой ценой.

Как уже упоминалось, в дневниках Николаева, его письмах и других записях нет ничего, позволяющего предположить, что мотивом убийства была ревность. Драуле, знала о дневнике. На допросах она говорила, что он предназначался в основном для детей. Но потом постепенно он все больше и больше стал отражать подавленное настроение Николаева и его беспокойство, как дальше содержать семью. Драуле помогала ему вести дневник до августа; с августа она была в отпуске и не помнила, видела ли дневник после отпуска^[781].

Если у Николаева были какие-то подозрения относительно отношений своей жены с Кировым, то он, наверное, хотел скрыть от нее свою ревность и подозрения. Но мы знаем о существовании других записей и писем, которые он не показывал жене. Однако и в них нет никаких упоминаний о ревности. Возможно, что какие-то записи из дневника, где говорится о ревности, были изъяты органами. Но мы уже говорили, наверное, странно, что о подобных фрагментах дневника ничего не знал Люшков.

Молотов, который, как мы знаем, присутствовал при допросе Сталиным Николаева, упоминал в своей беседе с Чуевым, что, по его мнению, «женщины там ни при чем». Тем не менее это может быть просто отражением циркулировавших в то время слухов. История, которая в наибольшей степени могла бы подтвердить версию ревности, как мотива убийства, была опубликована Павлом Судоплатовым в 1994 г. Как уже упоминалось в гл. 6, после убийства НКВД проверил все любовные связи Кирова с балеринами Большого театра в Москве и Мариинского театра в Ленинграде. Предполагается, что у Кирова вообще было много любовниц в обеих столицах. Одной из них, как полагают, и была Мильда Драуле.

По данным Судоплатова, его источниками информации были своя жена и генерала Л. Ф. Райхмана, который в то время занимал должность начальника отдела контрразведки в Ленинграде. Судоплатов утверждает, что руководители НКВД (особенно те из них, кто был знаком с частной жизнью Кирова) хорошо знали, что мотивом убийства была ревность обманутого мужа. Однако никто не осмеливался говорить об этом, т. к. Сталин приказал разрабатывать версию зиновьевского заговора, а противоречить Сталину было опасно. Помимо желания нанести удар по оппозиции, у Сталина якобы были все причины скрывать истории об амурных похождениях Кирова.

Вот что пишет об этом Судоплатов: «Коммунистическая партия, требовавшая от своих членов безупречного поведения в личной жизни, не могла объявить во всеуслышание, что один из ее столпов, руководитель ленинградской партийной организации, в действительности запутался в связях с замужними женщинами»^[782]. По данным Судоплатова, именно по этой причине историки партии никогда не приводили никаких деталей интимной жизни Кирова. Общее мнение было таково, что роман Кирова и Мильды Драуле имел такие фатальные последствия именно из-за ревности Николаева. При этом обнародование деталей частной жизни Кирова могло нарушить священное партийное правило — никогда не поднимать завесу, скрывающую частную жизнь членов Политбюро.

Рассказ Судоплатова содержит в себе ряд деталей, не упоминаемых другими источниками. После того как Николаев был исключен из партии, Драуле якобы обратилась за помощью к Кирову, и тот обеспечил его восстановление в рядах ВКП(б). Предположительно, Драуле в момент убийства Кирова была на грани развода с Николаевым. Но версия Судоплатова содержит в себе пару неточностей. Он утверждает, что Мильда Драуле работала официанткой в секретариате Кирова. Возможно, она действительно начинала в этом качестве: по данным Кирилиной, в Смольном она сначала работала уборщицей («femme de menage»)^[783]. Однако позже, как мы видим, она была переведена на административную должность. Следует сказать, что она перестала работать в Смольном в 1933 г. Более того, Судоплатов утверждал, что Николаев не только был восстановлен в партии, но и ему дали работу в партийной организации. На самом деле Николаев оставался безработным даже после его восстановления в партии.

Леонид Райхман, второй предполагаемый источник данных Судоплатова о любовной связи Кирова с Мильдой Драуле, является, возможно, тем самым человеком, который под именем Р. О. Попов дал Кирилиной интервью и который утверждал, что это он допрашивал Драуле утром 2 декабря^[784]. Кирилина, однако, ничего не упоминает о Райхмане и разговоре с ним на эту тему. Что касается жены Судоплатова, то никем не проверялось, позволяла ли ей ее должность в НКВД получать об этом деле информацию из первых рук.

Мемуары Судоплатова подвергались сильной критике за то, как в них описывались способы, с помощью которых Советский Союз добывал секретную информацию об американской программе разработки атомного оружия во время и после Второй мировой войны^[785].

Поэтому есть определенные причины оспаривать достоверность данных Судоплатова. Но довольно трудно установить, зачем Судоплатову приукрашивать историю амурных похождений Кирова. Несмотря на возможные ошибки и искажения в некоторых местах мемуаров Судоплатова и неточности в описании убийства Кирова, в части описания взаимоотношений Кирова и Драуле его рассказ заслуживает определенной степени доверия.

Комиссия, созданная в декабре 2004 г. для изучения некоторых аспектов убийства Кирова, установила, что «первый этап экспертных исследований подтверждает предположения об интимной связи убитого и супруги убийцы»^[786]. Но никаких доказательств этого заявления не приводится. Новой информацией, которая появилась в этом деле, являются результаты экспертизы нижнего белья, которое было на Кирове в день убийства. Там сказано, что обнаружены «значительных размеров пятна высохшей спермы»^[787]. Разумеется, это можно объяснить самыми разными причинами, которые совсем не обязательно будут связаны с именем Мильды Драуле.

* * *

Можно констатировать, в то время были широко распространены слухи, что мотивом убийства была ревность. Эта версия и сегодня жива. Ее придерживаются даже серьезные историки, хорошо знакомые с источниками^[788]. Но следует заметить, что источники по этой версии недостаточно убедительны. Для подтверждения истории, рассказанной Судоплатовым необходимы материалы из архивов КГБ. Если такие материалы существуют, то их еще предстоит обнародовать. Таким образом, вопрос о мотивах, которыми руководствовался Николаев, остается открытым. Что касается политических мотивов убийства, то выявить их также достаточно трудно. Николаев не принадлежал к зиновьевской оппозиции. Документальные материалы, которыми мы располагаем, — записи в дневнике Николаева, его письма в адрес различных партийных органов и должностных лиц, его показания, данные по время первоначальных допросов и заявления других людей — свидетельствуют о том, что им руководило чувство горькой обиды за увольнение из Института истории партии и несправедливое отношение к нему. Хотя теорию ревности нельзя полностью сбрасывать со счетов, однако сведений из источников, которые бы ее подтверждали, совсем мало.

Был ли Николаев завербован НКВД?

Сторонники версии участия Сталина в убийстве Кирова считают, что это было сделано руками НКВД, сотрудники которого использовали Николаева. Такое утверждение — ключевой момент версии о виновности Сталина в убийстве Кирова. Единственным возможным способом для Сталина организовать убийство было использование службы госбезопасности. Если действительно подтвердится, что НКВД организовал или обеспечил данное убийство, то это совсем не обязательно подтверждает соучастие в нем Сталина — за ним могли стоять и другие члены политического руководства, как это предполагает Николаевский и та версия событий, которой придерживаются сталинисты. Доказательством вины Сталина является соучастие в убийстве сотрудников НКВД. Именно поэтому те подозрительные эпизоды, в которых мог быть замешан НКВД, становятся такими важными в контексте изучения дела об убийстве Кирова.

В версии, предполагающей участие в деле Кирова НКВД, есть ряд нюансов. Так, некоторые полагают, что Николаев был завербован сотрудниками НКВД. Предположительно именно они вручили ему револьвер и организовали стрелковую подготовку. Другие подозревают НКВД в более изощренных действиях: предполагается, например, что люди, организовавшие убийство, использовали чувства недовольства и разочарования, которые испытывал Николаев. Сотрудники НКВД даже якобы поощряли распространение слухов о любовных отношениях Мильды Драуле и Кирова или же, зная о намерении Николаева убить Кирова, приказывали не препятствовать ему в этом.

Этот последний пункт был важным элементом сталинской версии событий; он возник во время последнего московского показательного процесса, где бывший нарком НКВД Ягода обвинялся в участии в убийстве Кирова. Ему инкриминировали, что он давал указания своим сотрудникам в Ленинграде не препятствовать убийству, в частности приказал Запорожцу освободить Николаева после его ареста местными органами НКВД. Сам же Ягода, согласно обвинению, работал по заданию «блока правых и троцкистов»^[789]. Представляется, однако, что нет достаточных оснований верить этим обвинениям, выдвинутым во время московских показательных процессов, — все они были сфабрикованы. Но и полностью нельзя отрицать некоторые детали, всплывшие во время показательных процессов. Если заменить словосочетание «блок правых и троцкистов» на слово «Сталин», то может получиться вполне правдоподобная версия, по которой Сталин несет ответственность за убийство Кирова.

Обычно в работах, посвященных убийству Кирова, господствует мнение, что Ягода был инструментом в руках Сталина^[790]. Но Ягода не являлся человеком, которому Сталин мог полностью доверять. Утверждают также, что во времена драматического процесса коллективизации Ягода симпатизировал Бухарину и «правой» оппозиции^[791]. Временами Ягода якобы противился требованиям Сталина. Кирилина упоминает о письме Сталина Вячеславу Менжинскому (председателю ОГПУ в 1926-1934 гг.), где Сталин просит Менжинского не рассказывать Ягоде (в то время заместитель председателя ОГПУ) о содержании их беседы о состоянии дел в его ведомстве. При этом Сталин разрешил рассказать о ней секретарям Центрального Комитета партии^[792]. Начальник охраны Сталина Власик рассказывал, что вождь относился к Ягоде довольно прохладно и встречался с ним только по официальным делам^[793]. Как мы видели, во время расследования убийства Кирова технические аспекты следствия были доверены заместителю Ягоды Агранову, а общий политический надзор за расследованием осуществлял не Ягода, а Ежов. «Сталин фактически сделал Ежова своим представителем в НКВД»^[794].

Трудно вообразить себе, что Сталин мог использовать для убийства члена Политбюро человека, которому он не полностью доверял. Конквест считает очень странным, что Сталин мог приказать главе НКВД осуществить такое убийство. При этом он считает, что Сталин располагал компрометирующей информацией о прошлом Ягоды, которую мог использовать для шантажа^[795]. Однако это всего лишь предположение. Более того, трудно допустить, что дело такого человека, как Ягода, было бы вынесено на публичный судебный процесс (как это и произошло в 1938 г.) в том случае, если он действительно знал об участии Сталина в организации убийства Кирова.

Вопрос отношений Николаева с НКВД изучался комиссией Яковлева, которая пришла к заключению, что Николаев никогда не был агентом ОГПУ или НКВД, никогда не существовало «оперативных контактов» между ним и сотрудниками Ленинградского управления НКВД или же его центрального аппарата^[796]. Проверялись также и слухи о том, что Николаева видели в здании НКВД на Лубянке в Москве. Выяснилось, что Николаев вообще не был в Москве в 1933-1934 гг. Более того, по данным комиссии, нет никаких документов, которые свидетельствовали бы, что кто-нибудь воздействовал на Николаева с целью, чтобы он совершил это убийство. Комиссия сделала следующий вывод: «Анализируя все факты в их взаимосвязи, можно безошибочно утверждать, что никакой инсценировки покушения на Кирова не существовало. Николаев к убийству Кирова готовился в одиночку»^[797]. Несмотря на это, существует мнение о том, что «неоперативные контакты» между Николаевым и кем-то из НКВД все же могли существовать.

Несколько историй, якобы подтверждающих участие сотрудников НКВД в этом убийстве, были проанализированы в предшествовавших главах: недостаточная охрана в Смольном, Борисов, отставший от Кирова настолько, что был не в состоянии охранять Кирова, а также заявление Николаева во время его допроса Сталиным об участии в преступлении НКВД. Здесь мы хотели бы более тщательно изучить наиболее важные из других версий о возможной роли НКВД в деле об убийстве Кирова. Здесь мы считаем наиболее подозрительными три события: освобождение Николаева сразу после его ареста 15 октября, «убийство» Борисова, охранника Кирова в Смольном, а также относительно мягкие приговоры ленинградским чекистам, обвиненным в халатном отношении к своим должностным обязанностям.

Арест Николаева 15 октября 1934 г.

Как мы знаем из гл. 5, в своем закрытом выступлении на XX съезде партии Хрущев рассказал, что за полтора месяца до убийства Николаев был арестован за подозрительное поведение, однако был освобожден даже без личного обыска. Через пять лет на XXII съезде он сказал, что на самом деле Николаев дважды задерживался недалеко от Смольного и что у него было обнаружено оружие. В обоих случаях Николаева освободили «по чьему-то приказу». Некоторые авторы утверждают, что этим «кем-то» был Иван Запорожец, заместитель начальника Ленинградского управления НКВД. Оружием якобы был револьвер, полученный Николаевым. По одной из версий, милиция также нашла в портфеле Николаева вместе с револьвером и карту города, на которой был обозначен пеший маршрут Киров от дома до Смольного. По другой версии при Николаеве также нашли и дневник^[798].

Некоторые из этих утверждений имеют своим источником показания Ягоды во время процесса Бухарина и других, который состоялся в марте 1938 г. Как упоминалось нами в гл. 5, по свидетельству Ягоды, Запорожец прибыл в Москву с докладом о том, что его сотрудники арестовали в Ленинграде человека, в портфеле которого были револьвер и дневник. Запорожец освободил этого человека. В последующем Ягода якобы приказал Запорожцу не чинить препятствий в покушениях на жизнь Кирова. Таким образом, версия соучастия Сталина в убийстве Кирова основывается на показаниях Ягоды, которые тот дал во время суда над ним в 1938 г.; единственное различие было в том, что не Енукидзе, а Сталин приказал ликвидировать Кирова. В работах, посвященных убийству Кирова, все это стало трактоваться следующим образом: Ягода использовал Запорожца как своего человека в Ленинграде, а тот, в свою очередь, завербовал Николаева для совершения убийства, передал ему револьвер и снабдил информацией о привычках Кирова. Есть и другие варианты этой версии. Некоторые вполне обоснованно сомневаются в том, что Ягода был инструментом Сталина в этой игре, и предполагают, что Сталин напрямую заказал Запорожцу убийство Кирова или что марионеткой был не Ягода, а Ежов^[799].

Ходили еще слухи о том, что Николаева освобождали какие-либо другие лица. Одна из таких версий циркулировала в некоторых партийных кругах; по ней в это дело вмешался сам Киров. Киров знал Николаева по его письмам и, вероятно, считал, что тот хотя и неуравновешенный, но безвредный человек. Возможно, он хотел освободить его из уважения к своей любовнице Мильде Драуле или же из чувства жалости к ее ревнивому мужу^[800].

* * *

Что мы знаем сегодня обо всем этом? Приказывал ли Сталин Ягоде избавиться от Кирова? Приказывал ли Ягода Запорожцу организовать убийство? Действительно ли Николаева арестовывал в Ленинграде НКВД перед убийством, и если да, то сколько раз? Каковы обстоятельства ареста (или арестов), и подвергался ли при этом Николаев личному обыску? Имел ли он при себе портфель, и если да, то что в нем находилось? Проверялся ли этот портфель? Приказывал ли Запорожец его освободить?

Не было найдено никаких источников информации, в которых подтверждалось бы, что Сталин приказывал Ягоде избавиться от Кирова. Никто, собственно, и не ожидал, что такие свидетельства когда-нибудь будут обнаружены. Однако можно ли все же допустить такое развитие событий? Как мы видели, между Сталиным и Ягодой не было тесных отношений, и есть все основания полагать, что Сталин ему не доверял. В своем интервью в 1965 г. бывший начальник охраны Сталина Власик утверждал, что, хотя он лично знал Медведя и Запорожца, он не может припомнить случая, чтобы Сталин когда-либо вызывал к себе этих двух людей до момента убийства Кирова. Также Власик ничего не знал о каких-либо личных контактах Сталина с этими людьми^[801]. Единственное «свидетельство», подтверждающее факт приказа Ягоды Запорожцу, — показания, данные во время процесса 1938 г. Но следует учитывать, что эти показания Ягода дал под психическим и физическим давлением, и потом, уже к концу процесса, Ягода полностью или частично отказался от них.

Теперь по поводу ареста Николаева. Во-первых, мы действительно знаем, что Николаева арестовывали сотрудники НКВД в Ленинграде 15 октября, но только один раз. В другой раз, за три недели до убийства Кирова, он находился недалеко от автомобиля Кирова, когда его попросили показать документы. Николаев якобы предъявил свой партийный билет, и этого оказалось достаточно^[802].

Его арест 15 октября был зафиксирован в официальных документах местного оперативного отдела НКВД, в рапортах от 5 и 6 декабря, соответственно, работниками НКВД М. И. Котоминым и А. А. Губиным, а также в заявлении, сделанном в 1963 г. бывшим сотрудником НКВД А. Ф. Аншуковым. Об этом аресте также говорилось в директиве НКВД от 26 января 1935 г. в связи с убийством Кирова и докладе Агранова на собрании сотрудников НКВД 3 февраля 1935 г.^[803]

Согласно показаниям Николаева на допросе 2 декабря, 15 октября он встретил Кирова в Таврическом дворце и шел за ним до его квартиры. Однако он не мог подойти к нему, так как Киров был вместе с Чудовым: «Когда Сергей Миронович вошел в парадную дома, я двинулся за ним, но был задержан постовым милиционером, доставлен в 17-е отделение милиции, где меня обыскали, а затем отправили в Управление НКВД, на Литейный 4»^[804]. Но во время допроса 8 декабря Николаев утверждал, что тогда его не обыскивали^[805].

В Ленинградском управлении НКВД документы Николаева проверял Котомин. При этом Николаев предъявил свой партбилет и документы, подтверждающие, что раньше он работал в Смольном и Институте истории партии. Котомин также убедился в том, что Николаев проживает в Ленинграде. Все эти данные были доведены до начальника оперативного отделения управления НКВД Губина, который после этого допросил Николаева. Как сказал Николаев на допросе, он хотел обратиться к Кирову за помощью в поиске работы. Губина вполне удовлетворили объяснения Николаева, и после непродолжительной беседы тот был освобожден^[806]. Таким образом, никакого револьвера при нем не находили. По словам Николаева, когда его спросили, нет ли у него при себе оружия, он ответил отрицательно^[807]. Губин предложил Котомину освободить Николаева, и последний согласился с этим предложением. Приказ об освобождении Николаева был подписан Губиным. День спустя после ареста Николаева Котомин составил рапорт об этом событии. Заместитель начальника Ленинградского управления НКВД Фомин позднее подтвердил существование такого рапорта^[808].

Следовательно, Запорожец не имел никакого отношения к этому делу. 15 октября Запорожец лежал в гипсе в больнице и не занимался рабочими вопросами. По информации упомянутого выше Аншукова, который в 1963 г. давал показания Контрольной комиссии ЦК КПСС, в конце августа или в начале сентября Запорожец принимал участие в скачках на стадионе «Динамо». Его лошадь упала, он перелетел через ее голову и сломал ногу. Гипс ему снимали в конце октября или в начале ноября^[809]. Нетрудоспособность Запорожца на 15 октября подтверждается и другими источниками: записями в истории болезни, заключением медицинской комиссии, которая сочла необходимым продолжить его лечение, и резолюцией секретариата Ленинградского обкома партии от 11 ноября о предоставлении Запорожцу дополни тельного отпуска по болезни. 14 ноября он отправился в Сочи на Черном море, и его не было в Ленинграде до 6 декабря^[810]. Во время болезни и лечения на Черном море он не занимался своими служебными делами. Это подтверждается и показаниями его жены, с которой вели беседу на эту тему в январе 1990 г.^[811] В дополнение можно отметить, что в соответствующем разделе архива Ленинградского управления НКВД не было обнаружено никаких документов, которые подписал Запорожец в период с сентября до 1 декабря^[812].

Запорожец, который был в числе обвиненных в халатном отношении к своим служебным обязанностям в деле ленинградских чекистов, повторно допрашивался 16 июня 1937 г. по делу об аресте Николаева. На этот раз он сообщил, что Ягода рассказывал ему о планах предстоящего убийства Кирова. Ягода также якобы дал ему указание сделать все необходимое, чтобы обеспечить данное убийство. Более того, Запорожец утверждал, что он звонил Ягоде сразу после ареста Николаева и доложил ему об оружии, которое было обнаружено у арестованного. В ответ Ягода якобы приказал освободить Николаева и дал указание больше его не арестовывать^[813].

Показания Запорожца послужили основой обвинительного заключения Ягоды на третьем московском показательном процессе. Это заключение, в свою очередь, стало основой для широко распространенной в работах по убийству Кирова версии о том, что Запорожец был человеком Ягоды в Ленинграде и отвечал за создание благоприятных условий для убийства Кирова. При этом Запорожец не сказал, чем конкретно он способствовал этому убийству. Он также не знал, как именно Николаев будет осуществлять свой замысел убийства, и он даже не знал, что у Николаева вообще имеются такие зловещие планы. По данным следствия, Ягода только сказал, что Николаев «очень важный человек». Более того, следует отметить, что заявления Ягоды и Запорожца по поводу ареста Николаева 15 октября противоречат друг другу. Что касается Ягоды, то он якобы услышал об аресте Николаева и его освобождении от Запорожца после того, как Запорожец прибыл в Москву, тогда как Запорожец утверждал, что он докладывал об этом Ягоде, когда Николаев еще находился под арестом^[814].

Из вышесказанного следует, что не может быть никаких сомнений в том, что Запорожец не имел отношения к этому делу, что он ни прямо, ни косвенно не делал ничего для осуществления планов убийства, имевшихся у Николаева. Однако если Запорожец не имел никакого отношения к этому делу, то, может быть, человеком Ягоды в Ленинграде был Губин? По правилам НКВД Губин был обязан информировать о деле Николаева местное руководство, Медведя или (в случае болезни Запорожца) Фомина. Они в свою очередь были обязаны допросить Николаева или, в крайнем случае, побеседовать с ним и только после этого информировать Ягоду. Подобная информация не могла передаваться по телефону: она должна была передаваться в форме специального сообщения по ВЧ, по специальному телефонному высокочастотному каналу, доступ к которому имели только представители высшего гражданского и партийного руководства. Однако ничего этого не произошло. Губин сам освободил Николаева. Несколько свидетелей смогли подтвердить, что Николаев находился в кабинете Губина не более 10-15 минут^[815].

Действительно ли Губин общался с Ягодой в то время, когда он допрашивал Николаева, т. е. через голову своего руководства? Видимо, у Губина не было доступа к аппарату ВЧ из своего кабинета. Могла ли беседа такого рода вестись по обычной телефонной линии? Более того, если Губин не знал, что Николаеву доверено осуществление убийства, то почему тогда он общался с Ягодой? В этом случае он должен был следовать правилам и информировать об этом Фомина. Но, возможно, он решил, что данный случай настолько рядовой, что он вправе действовать по своему усмотрению (очевидно, после консультации с кем-нибудь из своих сотрудников) — что на самом деле, по-видимому, и произошло. В противном случае Губин мог заранее знать о Николаеве и его планах убийства Кирова и, соответственно, освободить его, не обращаясь к Ягоде. Как мы знаем, до момента убийства в сводках НКВД информации по Николаеву не было. И мог ли Губин, занимавший не самую высокую должность в Ленинградском управлении НКВД, вообще участвовать в заговоре с целью убийства члена Политбюро просто по приказу Ягоды? Разумеется, полностью отрицать это невозможно. Но насколько такое вероятно? И логично ли выдвигать такие предположения?

По всей видимости, Николаев был освобожден по решению Губина и Котомина, которые сочли его объяснения заслуживающими доверия. Участником инцидента был член партии, ранее работавший в Смольном и предъявивший документы, свидетельствующие о том, что он является работником Института истории партии. У этого лица были все основания обратиться к Кирову. Но то, что его не обыскали, как оказалось, было роковой ошибкой причастных к аресту Николаева людей. Однако, наверное, нецелесообразно и нелогично предполагать существование какого-либо заговора.

«Убийство» Борисова

Обстоятельства гибели Борисова, охранника Кирова в Смольном, относятся к числу самых туманных и наиболее таинственных аспектов дела об убийстве Кирова. Борисов погиб в автомобильной аварии по пути на допрос к Сталину и другим членам Политбюро всего день спустя после убийства. Вполне естественно, что все это выглядит чрезвычайно странно. Даже во время расследования дела в 1934 г. возникли подозрения, что Борисов имел какое-то отношение к убийству и что автомобильная авария была организована, чтобы убрать свидетеля^[816].

Хрущев упоминал это событие в своем «закрытом докладе» на съезде в 1956 г., подчеркивая, что никто, кроме Борисова, не пострадал. На XXII съезде партии были обнародованы дополнительные детали этого происшествия. Водитель автомобиля Кузин, в котором Борисова везли на допрос, еще был жив и дал показания о событиях того дня. Он вел грузовик. Борисов сидел в кузове вместе с двумя сотрудниками НКВД. В кабине рядом с водителем находился еще один сотрудник НКВД. Неожиданно он перехватил у Кузина рулевое колесо и направил грузовик на стоявшее у дороги здание. Водитель попытался выровнять грузовик, в результате чего тот только задел стену здания. Потом ему сказали, что Борисов при этой аварии был убит, а сотрудники НКВД, которые охраняли Борисова, потом якобы были расстреляны.

Хрущев посчитал некоторые аспекты этого события сомнительными. Почему для доставки Борисова на допрос использовался грузовик? Как он мог пострадать, если сидящий рядом с ним человек остался невредимым? Почему были расстреляны эти сотрудники НКВД? На последний вопрос Хрущев ответил сам — потому, что кто-то хотел скрыть следы их преступления. И он дальше развил эту тему, разъяснив, что Борисов был убит сотрудниками НКВД, сопровождавшими его в грузовике, и что это преступление было спланировано заранее^[817].

* * *

Что же на самом деле случилось с Борисовым в тот день? Погиб ли он в автомобильной аварии или был убит? Утром 2 декабря Медведь получил указание немедленно доставить Борисова в Смольный на допрос, который будет вести Сталин. Через секретаря Медведя этот приказ был передан Малию, одному из сотрудников оперативного отделения Ленинградского управления НКВД. Разбудив Борисова, который провел ночь в кабинете начальника оперативного отделения, Малий взял с собой Виноградова, еще одного сотрудника НКВД; втроем они отправились на грузовике в Смольный. Использование грузовика легко объяснить: из-за наплыва партийного начальства из Москвы все легковые автомобили были заняты^[818].

Двое сотрудников НКВД (Малий и Виноградов), а также водитель Кузин были после аварии арестованы и в тот же день допрошены. Их показания гласят: всего в грузовике находились четыре человека (а не пять, как утверждал Хрущев). Малий сидел в кабине рядом с водителем Кузиным, а Борисов с Виноградовым сидели в задней части кузова грузовика. Во время поездки грузовик неожиданно вильнул направо и въехал на тротуар, после чего его правая сторона ударилась о стену здания, и Борисова, сидевшего справа в задней части кузова, бросило на стену, в результате чего он получил смертельные ранения. Техническая экспертиза, проведенная позднее в тот же день, установила, что причиной аварии была неисправность амортизаторов грузовика, вызванная высокой скоростью^[819].

Тяжелораненый Борисов был доставлен в больницу, где скончался, не приходя в сознание, рано утром 4 декабря. Соответствующий протокол патологоанатомического исследования был подписан днем 4 декабря^[820]. В медицинском отчете о смерти Борисова зафиксировано следующее:

Повреждение костей черепа произошло от удара очень значительной силы головой о твердый плотный предмет, например, каменную стену. Направление удара было сзади наперед и справа налево и удар этот мог быть получен при резком повороте автомобиля влево от стены. Можно полагать, что покойный в момент удара находился на правом борту автомобиля правым плечом впереди и после удара мог быть отброшенным в кузов. Осаднение бедра, левой надлопаточной области и осаднение кожи головы слева кровоизлиянием могли произойти при падении в кузов автомобиля и значения для ускорения смерти не имеют^[821].

Но, несмотря на это, сомнения остались. Водителя и двух сотрудников НКВД подвергли интенсивным допросам. Агранов, Ежов и Косарев давили на них, стремясь получить признание в убийстве Борисова, но те категорически отказывались, утверждая, что Борисов погиб в результате несчастного случая. Новая техническая экспертиза, проведенная 12 декабря, выявила, что в металлическом держателе водосточного желоба на стене дома, около которого произошла авария, застрял кусок материи. Специалисты установили, что вырван он из пальто Борисова во время аварии. Дополнительное расследование обстоятельств смерти Борисова не выявило убийцу. Экспертизы, проведенные в январе 1935 г., подтвердили, что смерть Борисова наступила в результате автомобильной аварии^[822]. На собрании руководящего состава НКВД в феврале 1935 г. Агранов сказал: «В итоге мы установили, что имел место совершенно исключительный, необычайный по стечению обстоятельств несчастный случай»^[823]. Малий и Виноградов были освобождены из-под ареста и восстановлены в рядах НКВД. Водителя Кузина тоже освободили.

Верна ли эта версия, и действительно ли произошла автомобильная авария? Или же Виноградов, Малий и Кузин участвовали в заговоре, целью которого являлось убийство Борисова? Может быть, технических специалистов, которые проводили осмотр грузовика, патологоанатомов, составивших протокол исследования тела, заставили представить это событие как автомобильную аварию? Действительно ли стремились узнать истину следователи, допрашивавшие Малия, Виноградова и Кузина? Или же имел место какой-либо сговор, направленный на то, чтобы Ежов и Агранов не узнали ничего лишнего? И если это так, то кто же фактически стоял за всеми этими событиями?

Хрущев и другие, считавшие смерть Борисова подозрительной, в полной мере использовали тот факт, что пару лет спустя Малий и Виноградов были расстреляны. Но ничего удивительного в этом нет. Когда НКВД возглавил Ежов, то, по имеющимся данным, во время широкомасштабных репрессий в органах были расстреляны 20 тыс. сотрудников^[824]. Если бы Борисов действительно был убит, то выглядело бы еще более странным, если бы Малий и Виноградов не были бы после этого ликвидированы. Точно так же, если бы Кузин знал о готовящемся убийстве Борисова, то было бы странно, что он не пострадал.

История убийства Борисова стала известна общественности во время третьего московского показательного процесса в марте 1938 г. Как мы знаем, в числе подсудимых был и Ягода; одним из предъявленных ему обвинений было участие в убийстве Борисова. Для ликвидации свидетеля Борисова, который мог выдать организаторов убийства Кирова, Запорожец якобы распорядился, чтобы автомобиль, использованный для доставки Борисова в Смольный, попал в аварию^[825]. Но Запорожец никак не мог участвовать в этом деле. Следует также помнить, что в своем последнем слове на процессе Ягода отказался от участия в организации данного убийства и заговоре с целью убийства Кирова.

Одним из людей, участвовавших в отправке Борисова на допрос, был ранее упоминавшийся заместитель начальника секретно-политического отдела НКВД в Москве в 1934-1936 гг. Г. С. Люшков. Он рассказал, что утром 2 декабря Ворошилов позвонил Агранову и попросил того немедленно отправить Борисова в Смольный. Приказ был выполнен. Спустя 30 минут Агранову доложили о смерти Борисова. Далее Люшков сказал: «Этот случай выглядел довольно странно, и вызывал сомнения. Трудно сразу сказать, был это несчастный случай или нет». Но, по его мнению, было просто невозможно организовать убийство Борисова в такой короткий промежуток времени. Он также указывает на то обстоятельство, что Запорожец не мог участвовать в организации убийства Борисова по той причине, что в Ленинграде его в это время не было^[826].

Конквест полагает, что хотя организация убийства в течение получаса и невозможна, но не существовало никаких препятствий, чтобы спланировать его заранее. По мнению Конквеста, это показывает, что Люшков не знал (или же делал вид, что не знает) о том, что НКВД действительно замешан в этом убийстве^[827].

Но как можно было заранее спланировать это убийство? Ведь никто не знал, что Сталин захочет лично допросить Борисова (во всяком случае, именно в это время). Малий и Виноградов на допросе в 1937 г. говорили, что они случайно оказались на дежурстве в тот день. Если бы Сталин захотел допросить Борисова, например, 3 декабря, то в Смольный его сопровождали бы другие сотрудники^[828].

Если же, как это полагает Конквест, за убийством стоял Сталин, то зачем он вызвал Борисова на допрос, если опасался, что он может назвать организаторов убийства, — настолько опасался, что заранее был разработан план ликвидации Борисова во время его транспортировки в Смольный? Зачем Ежов и Агранов добивались от Малия и Виноградова «признания» в убийстве, хотя по плану все должно было выглядеть как несчастный случай? Были ли вообще замешаны в заговоре Ежов и Агранов, как это утверждает Конквест^[829]? Если Борисов действительно был убит, то, видимо, Сталин был здесь ни при чем. На самом деле все выглядит так, будто кто-то хотел помешать разговору Сталина с Борисовым, во время которого тот мог пролить свет на убийство Кирова. Этим «кем-то» не могли быть ни Ежов, ни Агранов.

О существовании заговора говорили два свидетеля в хрущевские времена. Виноградов и Малий были казнены в 1937 г. Но водитель Кузин пережил тюремное заключение, лагеря и ссылку. В феврале 1956 г. он давал показания Контрольной комиссии ЦК КПСС и рассказал, что, по его мнению, произошло во время автомобильной аварии. Ниже приводится часть его показаний:

Виноградов и Борисов сели в кузов грузовой машины, а Малий сел со мной в кабину. По дороге Малий все время торопил меня. Переезжая улицу Потемкина, Малий вырывает у меня руль и направляет машину на стену дома, а сам пытается выскочить из кабины. Я его задерживаю и не даю ему выскочить. Машина открытой правой дверцей ударилась о стену дома, в результате было стекло дверки разбито. Когда я остановил машину и вышел, посмотрел в кузов, Виноградова в кузове не было, а он бежал, я вскочил в кузов и увидел, что в кузове лежит убитый Борисов, правый висок был в крови. Я закричал, что — убили, убили. В это время ко мне подошел Малий и сказал — не кричи, а то будет и тебе, и сам Малий скрылся. Я после этого Малий и Виноградова не видел до моего освобождения из-под ареста^[830].

Эти показания Кузина и составили основу хрущевской версии событий той роковой поездки. Другим человеком, который давал показания примерно в то же время по делу Борисова, был бывший начальник медицинского отдела Ленинградского управления НКВД С. А. Мамушин, который присутствовал при вскрытии тела Борисова в 1934 г. и подписал протокол патологоанатомического исследования. В своем письме Мамушин утверждал, что смерть Борисова наступила, видимо, не в результате несчастного случая, он был убит^[831].

Давайте внимательно рассмотрим эти показания. Есть несколько причин, почему не следует доверять рассказу Кузина в 1956 г. Некоторые детали этой истории выглядят сомнительными, если вообще не абсурдными. Грузовик ехал с большой скоростью; несмотря на это, Малий пытался направить его на стену здания и одновременно выпрыгнуть из него. Это похоже на попытку самоубийства. Эта история становится еще невероятнее, если вспомнить, что Малий сидел справа от водителя (в Советском Союзе движение правостороннее), а руль находится слева. Получается, что Малий пытался выскочить из кабины с той стороны машины, которая вот-вот ударится о стену дома!

Дальнейшая судьба Малия, Виноградова и Кузина объясняет, почему именно Кузин сделал такое заявление. Все троих повторно арестовали в июне 1937 г., основным обвинением было участие в убийстве Борисова. Сначала они не признавались в этом преступлении и утверждали, что произошла автомобильная авария. Кузин во время первых допросов поступал также, но позднее изменил свои показания под сильным давлением следователей. Теперь он заявлял, что Малий неожиданно перехватил руль и резко крутанул его вправо, отчего грузовик врезался в стену дома. На очной ставке с Кузиным Малий и Виноградов продолжали утверждать, что Борисов стал жертвой автомобильной аварии, и отрицали существование плана его убийства. Но месяц спустя они под пытками «признались», что убили Борисова по приказу контрреволюционной группы. Во время судебного процесса они отказались от участия в убийстве Борисова и заявили, что дали ложные показания, чтобы спасти свои жизни. Их расстреляли в 1937 г., а Кузин отделался продолжительным тюремным заключением^[832].

Показания Кузина о причинах удара грузовика о стену дома стоили Малию, Виноградову и еще трем сотрудникам НКВД жизни. Следовательно, если бы Кузин в 1956 г. отказался от своих прежних показаний, то это было бы равносильно признанию им своей вины в смерти пяти невинных людей. Более того, его показания вполне совпадали с общими процессами «десталинизации», ярым приверженцем которых был Хрущев. Кузин просто написал то, чего хотели от него власти.

Показания Мамушина, что Борисова убили, тщательно проверила комиссия Яковлева. Так как Мамушин присутствовал при вскрытии тела Борисова, то после XX съезда партии в 1956 г. его несколько раз просили представить по этому поводу свои пояснения. Комиссия Яковлева обнаружила в архиве Контрольной комиссии ЦК КПСС 4 документа, имеющих отношение к показаниям Мамушина по делу Борисова, сделанных им в 1956-1964 гг. 29 марта 1956 г. он утверждал, что в 1934 г. он счел смерть Борисова загадочной. Из двух документов 1960 и 1961 гг. видно, что его снова просили дать показания по этому делу, и на этот раз он встретился с двумя водителями — участниками тех событий. Он подтвердил, что роковой удар по голове Борисова был нанесен круглым булыжником. В заявлении 15 октября 1964 г. Мамушин утверждал, что вскрытие тела проводилось высококвалифицированными экспертами в области судебной медицины, в т. ч. двумя профессорами. В дополнение к этому Мамушин заявил следующее:

<…> экспертная комиссия пришла к единому выводу, что Борисов погиб во время автомобильной катастрофы в результате несчастного случая. С этим мнением я был согласен, о чем свидетельствует моя подпись на акте вскрытия… Эксперты в своем заключении о причинах гибели Борисова были единодушны. В 1934 году никакого давления на членов экспертной комиссии не было, и члены экспертной комиссии давали свободные заключения, исходя из результатов вскрытия и известных им к тому времени обстоятельств гибели Борисова. <…> В 1960 году я был вновь вызван в Смольный по вопросу, связанному с гибелью Борисова. Тогда же в Смольный были приглашены оставшиеся в живых два шофера. Из беседы с этими шоферами стало известно, что Борисов был убит булыжным камнем, которым запаслись сотрудники, сопровождавшие Борисова. Под влиянием совокупности всей обстановки и беседы с шоферами у меня возникла мысль о возможности насильственного убийства Борисова булыжным камнем. Сейчас же я подтверждаю выводы экспертной комиссии, которые были сделаны в 1934 году при вскрытии трупа Борисова. Все остальные разговоры и мои суждения были под влиянием времени, беседы с шоферами, и от них я полностью абстрагируюсь — отказываюсь^[833].

Учитывая все обстоятельства, комиссия Яковлева отметила, что на заявления Мамушина повлияла не только беседа с водителями, а также то, что Мамушин сначала выразил сомнение в реальной причине смерти Борисова сразу же после XX съезда партии. Комиссия пришла к заключению, что на Мамушина определенным образом повлияло выступление Хрущева на съезде партии, в котором тот заявил о некоторых очень подозрительных обстоятельствах смерти охранника Кирова^[834].

* * *

Подозрения, что смерть Борисова была организована для того, чтобы скрыть информацию об убийстве Кирова, привела к повторному расследованию не только самой аварии, но также и экспертизе останков Борисова. В общей сложности были проведены три судебно-медицинские экспертизы. Первая состоялась 4 декабря 1934 г. во время вскрытия его тела, в результате был составлен уже упоминавшийся протокол патологоанатомического исследования, подписанный Мамушиным и другими медиками. В декабре 1960 г. была создана новая комиссия судебно-медицинских экспертов, тело Борисова было эксгумировано, и его череп подвергся новому обследованию. Комиссия пришла к выводу, что ранения головы соответствуют описанию их в заключении 1934 г. Кроме того, комиссия установила, что данные повреждения были получены в результате контакта головы с крупным твердым объектом с большой поверхностью, которым вполне могла быть каменная стена, на которую налетел грузовик. Новая комиссия подтвердила заключение от 4 декабря 1934 г. по поводу повреждений на теле Борисова, способа, которым они были нанесены, а также причины смерти погибшего. Заключение этой комиссии были изучены в 1967 г. еще одной группой специалистов. На этот раз провели

реконструкцию автомобильной аварии. Проведенный эксперимент подтвердил, что скорости в 5-10 км в час после того, как машина налетела на обочину тротуара, вполне достаточно, чтобы манекен подскочил и вылетел из задней части кузова грузовика. Были подтверждены заключения, сделанные в 1934 и 1960 гг. Эксперты установили, что ранения головы Борисова, которые привели к смерти, могли быть получены в результате дорожной аварии, произошедшей из-за механической неисправности переднего амортизатора грузовика^[835]. На основе этого комиссия Яковлева сделала вывод:

<…> все три комиссии, работавшие в различное время и независимо друг от друга, пришли к единому мнению по вопросу о причине смерти охранника Кирова. Вывод экспертов о возникновении имевшихся у Борисова повреждений в области головы от действия предмета с большой плоской поверхностью, каковым могла являться каменная стена здания, исключает возможность нанесения ему ударов ломом или булыжником, поскольку они оставили бы характерные для этих предметов следы^[836].

Во время работы комиссии Яковлева 3 августа 1989 г. П. А. Лаптев изучил все материалы по поводу смерти Борисова. С самого начала он уже сильно сомневался в том, что смерть Борисова была результатом подстроенной автомобильной аварии. Технические проверки автомобиля и результаты судебно-медицинских экспертиз, проведенных в 1967 г., показали, что это был несчастный случай. Лаптев сделал вывод: «Если бы это было и в самом деле умышленным действием, то оно выглядит настолько непрофессионально, что такой его оценке не найдет поддержки ни у одного серьезного исследователя, да, пожалуй, не имеет и прецедента в истории»^[837].

Смерть Борисова по пути на допрос к Сталину считается одним из самых подозрительных событий во всем деле Кирова. Все это выглядит настолько странным, что уже само по себе представляется почти невероятным. И тот факт, что во время этой аварии никто больше не пострадал, только усиливает подозрения.

Именно это является одной из причин того, что данный эпизод так тщательно изучался многочисленными комиссиями. Нет никаких поводов сомневаться в результатах расследований. В 1934 г. за следствие отвечали приспешники Сталина Ежов, Агранов и Косарев. Как мы отмечали выше, в случае если заговором действительно руководил Сталин, их давление на Малия, Виноградова и Кузина с тем, чтобы принудить их сознаться в участии в заговоре, не имело смысла. И заключение патологоанатомов, и результаты двух технических экспертиз обстоятельств автомобильной аварии были подтверждены позже специалистами в этих областях. Следует отметить, что и при Хрущеве, и во времена горбачевской гласности имелись определенные политические мотивы осуждения Сталина, т. е. признания его замешанным в убийстве Кирова и, следовательно, в «убийстве» Борисова. Но заключения комиссии Шверника и комиссии Яковлева свидетельствуют, что смерть Борисова наступила в результате несчастного случая.

Откуда Николаев взял револьвер?

По одному из мифов, возникших вокруг убийства Кирова, НКВД (обычно говорят о Запорожце) якобы снабдил Николаева револьвером, которым тот воспользовался при убийстве^[838]. Во время допроса сразу после убийства Николаев утверждал, что у него имелся револьвер системы Нагана еще с 1918 г., полученный им от некоего «рабочего-красногвардейца». По его словам, «несколькими годами позднее» он получил официальное разрешение на оружие, срок действия которого истек в 1932 г. и которое он больше не возобновлял. Он также пояснил, что на 1 декабря у него было 25 револьверных патронов — 7 в револьвере, остальные дома. Эти патроны он купил в спортивном магазине «Динамо», предъявив разрешение на оружие^[839].

Эта информация была тщательно проверена. Подтвердилось, что револьвер действительно принадлежал Николаеву, и он получил его в 1918 г. 2 февраля 1924 г. ему было выписано разрешение на ношение оружия № 4396. 21 апреля 1930 г. оружие было перерегистрировано как принадлежащее Николаеву, с выдачей ему нового разрешения № 12296. Пользуясь данным документом и в соответствии с действовавшими тогда правилами покупки боеприпасов, в 1930 г. Николаев купил 28 револьверных патронов в спортивном магазине «Динамо»^[840].

По данным комиссии Яковлева, нет никаких сомнений в подлинности разрешений на оружие, полученных Николаевым в 1924 и 1930 гг., или же печати, удостоверяющей факт покупки им патронов в магазине «Динамо». То обстоятельство, что Николаев купил свои патроны в магазине спортивного общества «Динамо», созданного НКВД, считалось подозрительным. Однако комиссия Яковлева заключила, что это было простым совпадением ввиду действовавших тогда правил покупки боеприпасов.

Процесс ленинградских чекистов

Как мы уже видели, сразу после убийства почти все руководство Ленинградского управления НКВД (за исключением Запорожца) было арестовано и смещено со своих постов за халатное отношение к служебным обязанностям. Позднее это обвинение было предъявлено и Запорожцу, и в конце января 1935 года он вместе с остальными также был приговорен к лагерному сроку. Кроме одного человека, все осужденные получили два или три года. Считается, что все они получили подозрительно мягкие приговоры. Как упоминалось выше, Хрущев также посчитал странным, что руководители Ленинградского управления НКВД понесли такое мягкое наказание. Александр Орлов полагал, что от Сталина можно было ожидать не меньше чем увольнения со своего поста наркома НКВД Ягоды и сурового наказания всех лиц, которые отвечали за безопасность Кирова. Данная точка зрения разделяется и многими историками, изучавшими это дело^[841]. Яковлев, руководитель комиссии по расследованию в конце 1980-х гг., тоже считал такие приговоры подозрительно снисходительными^[842].

В отчете КГБ 1956 г. говорится, что в 1934 г. в Ленинградском управлении НКВД действительно существовал заговор с целью убийства Кирова. Частично выводы данного отчета основывались из том, что не удалось предотвратить убийство Кирова, на фактах освобождения Николаева из-под ареста 15 октября и «мягкого» наказания сотрудников НКВД судом, состоявшимся в январе 1935 г.^[843] В упомянутом ранее отчете комиссии Поспелова выводы по этому делу сформулированы еще резче^[844]. Там написано: это убийство «могло произойти только потому, что люди, которые были обязаны охранять Кирова, прямо способствовали его убийце, Л. Николаеву»^[845].

В отчете КГБ 1956 г. также упоминалось заявление, сделанное на этом процессе одним из обвиняемых, П. М. Лобовым, который пережил террор 1937-1938 гг. Он утверждал, что во время его пребывания в колымском лагере Запорожец рассказывал ему, что в начале 1935 г. Сталин беседовал с Ягодой и просил его помягче обойтись с руководителями Ленинградского управления НКВД, обвиненными в халатном отношении к служебным обязанностям в связи с делом Кирова, а также обеспечить их возвращение на службу в органах, когда это станет возможным. Если действительно сотрудники Ленинградского управления НКВД участвовали в заговоре с целью убийства Кирова, и Сталин просил смягчить им приговоры, то это может породить подозрения, что Сталин был в центре этого заговора и хотел таким образом помочь исполнителям.

Историк Мэтью Лено, который занимался делом об убийстве Кирова, не доверяет словам Лобова. Он обращает внимание, что к 1956 г., когда была озвучена эта версия, информация прошла через многие руки: Ягода якобы поделился с Запорожцем, тот рассказал ее Лобову, который сообщил ее КГБ, где она и обрела письменную форму. Более того, данная версия представляется сомнительной и в свете более ранних заявлений того же Лобова против своих коллег из НКВД. Так, в 1937-1938 гг. он, видимо, рассказывал, что Ягода дал указание помягче отнестись к ленинградским чекистам, так как они якобы способствовали антисоветскому и антисталинскому заговору с целью убийства Кирова. В 1956 г. он предпочел подтвердить свои показания, данные в 1937 г.^[846], но с одной важной поправкой: на этот раз приказ о мягком отношении к осужденным чекистам исходил не от Ягоды, а от Сталина.

После 1956 г. Лобов продолжал развивать свою версию; в конце концов, он договорился до того, что якобы Запорожец поведал ему историю о предполагаемом заговоре Сталина, Ягоды и Запорожца с целью убийства Кирова. Это, конечно же, соответствовало версии убийства, которую предпочитали сталинисты (за исключением, конечно же, участия в ней Сталина). Лено также упоминает, что в 1939 г. срок заключения Лобова был сокращен в качестве награды за убийство другого заключенного, бывшего оппозиционера Г. Сокольникова, по приказу наркома НКВД Берии. Лено делает вывод: «Лобов был убийцей и рассказывал небылицы»^[847]. И скорее всего, это действительно так.

Но есть вероятность, что первоначальная история Лобова 1956 г. все же правдива. Возможно, ее подтверждает ранее упомянутое письмо Центрального Комитета партии партийным организациям 18 января 1935 г., разосланного за 5 дней до процесса ленинградских чекистов; Сталин (почти точно) утвердил, а возможно, и редактировал это письмо. В письме говорится, что недооценка опасности, которую представляют бывшие оппозиционеры по мере того, как их положение становится все более и более безнадежным, «сыграла злую шутку с работниками Наркомвнудела в Ленинграде. Пусть это послужит нам уроком». Далее в письме говорится:

«Это не значит, конечно, что нужно охаивать огульно ленинградских работников Наркомвнудела. Но это несомненно значит, что надо им помогать систематически как людьми, так и советами, будить и заострять их бдительность, подымать и укреплять их боевую готовность»^[848].

Но даже если Сталин и просил о мягком приговоре ленинградским чекистам, то это совсем не обязательно предполагает его участие в убийстве Кирова. Для такого отношения у вождя могли быть и совершенно другие причины. Формулировки, использованные в письме от 18 января, возможно, свидетельствуют, что он не намеревался нанести удар по НКВД, а скорее хотел призвать всех сотрудников к большей бдительности. Может быть, прав и Роберт С. Такер, считающий, что сравнительно мягкие приговоры были «направлены на то, чтобы успокоить высших руководителей НКВД, у которых теперь были причины беспокоиться о своей будущей судьбе»^[849].

Если бы все произошло во времена большого террора 1937-1938 гг., то Орлов был бы, вероятно, прав; для Сталина действительно было бы естественнее сместить Ягоду и сурово наказать ленинградских чекистов. Однако в январе 1935 г. до всепроникающего страха заговоров и массовой истерии, типичной для этих времен, было еще далеко.

Более того, количество обвинений, возможных для предъявления ленинградским чекистам, было довольно ограниченным. Так, в «Письме старого большевика» говорится, что они не признавали вины и говорили о нежелании Кирова иметь многочисленную охрану^[850]. Защищали ли они себя, нам не известно. Однако ничего невероятного в этом нет. «Мягкие» приговоры сроком в 2-3 года могут также свидетельствовать, что для осуждения руководства Ленинградского управления НКВД нашлось не слишком много оснований. Разумеется, были осуждены Медведь, Фомин и Запорожец: как руководители, они несли основную ответственность. Но никогда не было доказано, что они лично совершили какие-либо конкретные ошибки. Как мы видели, по распоряжению Рубина и Котомина Николаева освободили из-под ареста 15 октября. И в этом нет ничего подозрительного: Николаев предъявил партбилет, подтвердил, что он работал в Смольном и что у него есть веская причина для встречи с Кировым.

Московские сотрудники НКВД, которые допрашивали своих ленинградских коллег сразу после убийства, похоже, этим вопросом особо не интересовались. Вместо этого они проводили свое расследование на основе показаний Марии Волковой^[851]. Измышления Волковой, которым не поверили ленинградские чекисты, были вполне серьезно восприняты командой следователей из Москвы, которую возглавлял Агранов. При этом общий надзор за расследованием осуществлял сам Ежов. Именно слова Волковой и определили судьбу Бальцевича, который единственный из всех получил суровый приговор (10 лет лагерей). По утверждению Волковой, именно Бальцевич уничтожил письмо, в котором она якобы предупреждала Кирова о готовящемся убийстве.

Помимо мягких приговоров ленинградским чекистам, также обращает на себя внимание необычно хорошее обращение с осужденными чекистами и после ареста, и в лагерях. Во время показательного процесса над Бухариным, Ягодой и другими в 1938 г. утверждалось, что Ягода обеспечил осужденным ленинградским чекистам хорошее обращение с ними. Он позаботился об их семьях, а сами они доставлялись в лагеря не в обычных вагонах для транспортировки заключенных, а в специальных вагонах^[852]. Ходили также и другие слухи, описывающие привилегии, которыми они пользовались в лагерях. Например, их якобы назначали на административные должности, и вообще они устраивались там относительно неплохо^[853].

Хотя нет причин верить всем ходившим об этом слухам, но ленинградским чекистам действительно предоставлялись некоторые привилегии по сравнению с обычными заключенными. Такие привилегии не были чем-то необычным в лагерях. Все чекисты, по тем или иным причинам попавшие в те времена в лагеря, назначались на различные административные должности, даже с правом ношения прежней формы^[854].

Кроме того, особое отношение к бывшим сотрудникам НКВД можно объяснить профессиональной солидарностью, существование которой само по себе не лишено разумных оснований, что также можно подтвердить и документами. Так, офицер НКВД в отставке Судоплатов вспоминал, что даже в худшие времена террора высшие руководители НКВД проявляли заботу о семьях своих арестованных коллег^[855].

Как мы видели, Хрущев посчитал подозрительным не только мягкие приговоры ленинградским чекистам, но и то, что через несколько лет они были расстреляны. По мнению Хрущева, их ликвидация должна была скрыть следы настоящих организаторов убийства Кирова^[856]. Тем не менее это противоречит логике: если бы сначала слишком мягко обошлись с людьми, то зачем потом их расстреливать? Тем не менее во время больших чисток, которые проводились в органах после смещения Ягоды и замены его на Ежова на посту наркома НКВД, расстрел не являлся экстраординарным событием. Следует иметь в виду, что террор особенно сильно ударил именно по сотрудникам НКВД. Как упоминалось выше, по имеющимся данным, в стране были расстреляны 20 тыс. чекистов. Представляется, что Ежов в полной мере использовал возможность избавиться от как можно большего числа людей Ягоды.

Напротив, есть все основания полагать: если бы Сталин действительно организовал убийство Кирова через Ленинградское управление НКВД, то, чтобы избежать утечки информации, ему следовало принять все меры к скорейшей ликвидации ленинградских чекистов, а не ждать несколько лет. И судебный процесс в январе 1935 г. предоставлял ему отличную возможность.

Результаты исследования данного вопроса не выявили никаких доказательств того, что в центральном аппарате НКВД (или Сталин, действующий через Ежова, отвечающего за расследование убийства Кирова) что-либо знали о заговоре. Историк Арч Гетти утверждает: в том случае если бы Сталин действительно заказал убийство Кирова через Ленинградское управление НКВД, то лучшим способом скрыть все следы было бы поручить расследование его сотрудникам^[857]. Но местные сотрудники НКВД не только были немедленно отстранены от дела, но и сами попали под подозрение в участии в убийстве. Как попытка скрыть их возможное участие в преступлении (и, следовательно, Сталина), тщательное расследование Ленинградского управления НКВД не имело никакого смысла^[858].

Заключение

Обсуждение мотивов убийства Кирова Николаевым показало, что они по-прежнему остаются неясными. Если в этом деле и присутствовал политический мотив, то он явно не был главным. Несмотря на некоторые критические записи в дневнике, нет никаких оснований считать, что Николаев принадлежал или же испытывал какие-то симпатии к зиновьевской оппозиции. Кроме того мы видели, что Николаев сильно переживал увольнение из Института истории партии и исключение из партии в апреле 1934 г. Хотя его и восстановили в партии, но он считал полученный им строгий выговор очень несправедливым. Также тяжело он переживал, что не может устроиться на ту работу, которую считал для себя приемлемой. Николаев был неуживчивым, необщительным человеком, которого рано или поздно увольняли, потому что был не способен выполнять порученную ему работу. Из его дневника видно, что недовольство своим увольнением в апреле 1934 г. не было чем-то новым для него, а являлось скорее обострением устоявшегося чувства разочарования постоянно раздраженного человека.

Угнетенное состояние Николаева из-за потери работы и отсутствие внимания со стороны властей к его проблемам сами по себе могли привести такого человека к решению пойти на убийство Кирова. Существовал ли здесь также и мотив ревности, представляется в этом контексте менее существенным. Версия о ревности как мотиве этого преступления выглядит довольно слабой и неясной. Так или иначе, но у Николаева, наверное, были личные мотивы для убийства Кирова. Предположение, что он был завербован кем-то или его убедили (либо принудили) совершить убийство, является излишним, и нет никаких доказательств, которые бы могли подтвердить его. Версия, по которой убийство было организовано НКВД (а возможно, и Сталиным), основывается на том, что чекисты, зная о планах Николаева, помогли осуществить, или не препятствовали, или активно помогали ему в исполнении преступного замысла.

Самыми важными «косвенными доказательствами» (рассмотренными в этой главе) того, что за убийством Кирова стояли НКВД и Сталин, являются арест Николаева 15 октября 1934 г., «убийство» Борисова и относительно мягкие приговоры сотрудникам Ленинградского управления НКВД. Мы убедились, что для всех этих обстоятельств есть логичное объяснение, и предполагать заговор нет никакой необходимости. В обстоятельствах ареста Николаева 15 октября нет ничего подозрительного. Обстоятельства аварии, стоившей жизни Борисову спустя день после убийства, несколько раз рассматривались комиссиями медицинских и технических экспертов. Все они пришли к заключению, что смерть охранника Кирова наступила в результате несчастного случая. Медицинские эксперты, в частности, настаивали на том, что травмы головы Борисова не могли быть получены от удара такими предметами, как стальной лом, дубинка или булыжник. Относительно мягкие приговоры ленинградским чекистам совсем не обязательно рассматривать как «награду» за убийство Кирова. Напротив, если бы Сталин действительно являлся организатором убийства Кирова, для него естественнее было использовать судебный процесс как средство избавления от неудобных свидетелей, а не давать указания о смягчении наказания этим людям. Ленинградские чекисты были казнены только во время террора 1937-1938 гг. Для того времени в этом не было ничего необычного, и смертные приговоры, скорее всего, не имели никакого отношения к делу Кирова (их могли обвинить, например, в связях с Ягодой, предшественником Ежова на посту наркома НКВД). Трое из обвиненных ленинградских чекистов пережили террор, что тоже ослабляет версию об их участии в убийстве Кирова.

 

Глава 11. Мифы и факты

 

Восемь мифов об убийстве Кирова

 

Как мы уже убедились, существует огромное количество версий об обстоятельствах убийства Кирова, не подтвержденных никакими документами, а также множество различного рода спекуляций о характере и причинах этого убийства. В предыдущих главах мы уже обсудили многие (но далеко не все) существующие версии. В заключение мы рассмотрим некоторые наиболее важные и широко распространенные мифы о деле Кирова. Их можно условно разделить на две группы: мифы о подозрительных обстоятельствах самого убийства и мифы о возможных мотивах Сталина желать смерти Кирова.

1. Неудовлетворительная охрана Смольного во время убийства

Считается, во время убийства в Смольном практически не было охраны, что охрану несли сотрудники НКВД, присланные из Москвы, а также (наиболее распространенный миф) то, что телохранитель Кирова в Смольном Борисов был специально задержан для того, чтобы он находился как можно дальше от Кирова в момент убийства. Но мы знаем, когда Киров прибыл в день убийства в Смольный незадолго до 16 час. 30 мин., охрана находилась, как всегда, на своих постах. Действовал обычный установленный режим обеспечения безопасности. Борисову же было приказано при исполнении своих обязанностей телохранителя не находиться слишком близко к Кирову, чем и объясняется его «задержка». Киров, как мы знаем, не любил, чтобы охранники следовали за ним по пятам.

2. Охранник Кирова Борисов был убит по пути на допрос, на который его вызвал Сталин

Это один из наиболее устойчивых мифов. В том, что он возник сразу после убийства, нет ничего удивительного. Несомненно, очень подозрительно, что главный свидетель погиб в результате автомобильной аварии по пути на допрос, особенно если водитель и двое находившихся в грузовике пассажиров не получили никаких травм. Поэтому немедленно после аварии было проведено расследование; в дальнейшем еще несколько раз обстоятельства столкновения тщательно изучались. Проведенные технические и судебно-медицинские экспертизы, а также свидетельские показания дают все основания утверждать, что это было не убийство, а несчастный случай.

3. Николаев был завербован НКВД

Этот миф имеет много версий. Первая версия гласит: Запорожец, заместитель начальника Ленинградского управления НКВД, обнаружил в архиве этой организации информацию, что Николаев является подходящим исполнителем убийства Кирова. Вторая версия: Запорожец якобы передал Николаеву револьвер и обеспечил ему надлежащую стрелковую подготовку. И, наконец, третья версия: Запорожец якобы организовал освобождение Николаева после ареста 15 октября, который произошел недалеко от квартиры Кирова. По данным источников, имеющихся в нашем распоряжении, с конца августа и до начала сентября Запорожец лежал в больнице с загипсованной ногой. До 6 декабря он не занимался рабочими вопросами. Факты говорят, что в период между 14 ноября и 6 декабря его не было в Ленинграде. Кроме того, как мы знаем сегодня, в сводках НКВД не обнаружено никаких материалов по Николаеву, а также доказано, что револьвер принадлежал самому Николаеву. В его освобождении из-под ареста 15 октября тоже нет ничего подозрительного: Николаев доказал, что он член партии, ранее работал в Смольном, а его объяснения по поводу желания встретиться с Кировым звучали вполне разумно. Факт предполагаемой вербовки Николаева НКВД тоже основывается на следующих мифах.

4. Во время допроса Сталиным Николаев утверждал, что был завербован НКВД с целью убийства Кирова

По этому поводу существует много историй. В общем виде версия звучит следующим образом: на вопрос, почему он убил Кирова, Николаев указал на находившихся в комнате чекистов. Еще по одной версии, он утверждал, что совершить убийство ему приказал сам Сталин. Существуют также и другие версии этого события. Проблема, однако, заключается в том, что протоколов допросов, в которых участвовал Сталин, не велось. Единственный источник информации из первых рук о том допросе — записи бесед Чуева с Молотовым, в которых нет сведений, что Николаев ссылался на НКВД. Но утверждения Молотова достаточно кратки, были опубликованы спустя много лет после событий, и, возможно, им нельзя полностью доверять. Таким образом, мы не располагаем достоверной информацией об этих событиях. Скорее всего, обвинения Николаева, брошенные им в адрес сотрудников НКВД, — просто одна из многих легенд вокруг убийства Кирова.

5. Киров являлся представителем «умеренной» оппозиции политике Сталина

Эта версия, источником которой является пресловутое «Письмо старого большевика», также относится к числу стойких мифов и приводится как достоверная информация во многих исследованиях дела Кирова. Но многие исследователи, тщательно изучавшие документальные материалы по советской политике 1930-х гг., единогласно отвергают ее. Ранее мы уже цитировали Олега Хлевнюка, наиболее компетентного историка в этой области. Он считает, что «в целом не найдено ни одного документа, который позволял бы считать Кирова лидером антисталинского крыла партии, или же реформатором, или же человеком, игравшим сколько-нибудь заметную роль в формировании и проведении политики на высшем уровне».

6. Сталин в 1932 г. хотел вынести смертный приговор Рютину, но этому воспротивился Киров, получивший большинство в Политбюро

Это еще одна внешне убедительная легенда, принимаемая многими историками. Ее источником тоже является «Письмо старого большевика». Но эта легенда не находит подтверждения ни в одном документальном источнике. Хотя часто утверждается иное, но невозможно найти информацию, что Политбюро когда-либо вообще голосовало по этому вопросу. Нет данных, что этот вопрос обсуждался на Политбюро или на других заседаниях. Правда, есть свидетельство, что Политбюро рассматривало его — некоторые члены Политбюро рассказывали о решении Президиума Контрольной комиссии ЦК исключить из партии сторонников Рютина и поручить ОГПУ начать судебное преследование. Но среди подписей под документом подписи Кирова не было, судя по всему, в это время его даже не было в Москве. Помимо прочего, кроме 11 и 16 сентября, Киров не присутствовал на заседаниях Политбюро или совещаниях в кабинете Сталина, на которых обсуждалось дело Рютина. Надо заметить, что ключевые фигуры в этом деле Молотов и Каганович также отсутствовали на данных заседаниях.

Микоян, который присутствовал на обоих этих заседаниях, не упоминает в своих мемуарах обсуждения там дела Рютина, хотя если бы оно там обсуждалось, то он, наверное, упомянул бы об этом. А если бы это дело обсуждалось на каком-нибудь совершенно секретном заседании (на котором Микоян не присутствовал), собранном без каких-либо письменных приглашений его участникам и без последующего составления протокола, то как об этом смог узнать источник из упомянутого выше «Письма старого большевика»?

7. Против Сталина на XVII съезде партии в 1934 г. было подано значительное число голосов, а результаты голосования были фальсифицированы

Это еще одна документально не подтвержденная версия. Если только не вообразить себе, что все шестьдесят три члена избирательной комиссии съезда должны были знать о том, что результаты голосования необходимо подделать, то вся история о фальсификации его результатов представляется сама по себе неправдоподобной. Более того, заявления свидетелей противоречат друг другу и в них содержатся антисталинские высказывания, характерные для хрущевского периода. Единственное, о чем можно говорить с полной уверенностью, это то, что 166 из 1225 избирательных бюллетеней исчезли. Причину такого «исчезновения» бюллетеней объяснить довольно просто: некоторые делегаты по тем или иным причинам не проголосовали. Ничего особенного в пропаже избирательных бюллетеней на съездах партии не было.

8. Группа делегатов XVII съезда партии обратилась к Кирову с просьбой стать Генеральным секретарем и заменить на этом посту Сталина

Как мы уже видели, по ряду причин эта версия является довольно сомнительной. Кроме того, база источников в данном случае очень скудна, а сведения, полученные из первых рук, просто отсутствуют. Есть два довольно сомнительных вторичных источника (или, строго говоря, сведения из третьих рук) — это показания Молотова и Верховых. В какой-то другой версии этой истории информация Молотова не фигурирует. Предполагаемый источник данных Верховых, Косиор, никогда не говорил, что он сам принимал участие в обсуждении данного вопроса, — он просто говорил, что «некоторые из нас» говорили на эту тему с Кировым. Степень доверия к информации Верховых также весьма мала. Тем не менее нет ничего абсолютно невозможного в том, что данные слухи основаны в определенной степени на реальных событиях.

Был ли Сталин замешан в убийстве Кирова?

Строго говоря, предполагаемые мотивы убийства Кирова Сталиным выглядят не слишком убедительными. Киров не являлся политической фигурой, способной стать альтернативой Сталину, он был верным последователем переменчивой политики вождя. Конфликты между Кировым и Сталиным, которые отдельные исследователи считают причиной убийства, являются или легендами, не подтвержденными документально (например, дело Рютина), или же незначительными расхождениями во взглядах, не дававшими Сталину никаких оснований для того, чтобы избавиться от Кирова. Достоверность истории об обращении делегатов съезда к Кирову с просьбой заменить Сталина на посту Генерального секретаря партии является весьма сомнительной; еще более сомнительной представляется история о большом количестве голосов, якобы поданных против Сталина во время выборов Центрального Комитета на XVII съезде партии и фальсификации результатов голосования.

Однако мог ли Сталин считать Кирова своим политическим соперником из-за его популярности? Проблема здесь состоит в том, что невозможно представить Кирова верховным руководителем Советского Союза. Он был слаб в теории и не имел необходимого политического веса, что требовалось для того, чтобы другие партийные руководители воспринимали его, как лидера партии. Более того, видимо, Сталин действительно доверял Кирову. Одним из показателей этого было назначение Кирова на пост, который ранее занимал Зиновьев.

Следовательно, Сталин не мог рассматривать Кирова, как своего потенциального противника или соперника. Однако давайте ради спора все же предположим это. Представим, что в 1934 г. Сталин действительно хотел избавиться от Кирова. Насколько это было разумно? И если бы это было так, то стоило ли организовывать убийство Кирова именно таким образом? Без сомнения, такой способ убийства был сопряжен с огромным риском, так как кто-нибудь непременно знал бы о вовлеченности в него Сталина. Если бы другие руководители партии поняли, что убийство организовал Сталин, то его властные позиции были бы серьезно подорваны. Следует заметить, что время террора против руководящих кадров партии еще не настало. Напротив, в стране после драматических перемен, вызванных «революцией сверху», политическая атмосфера улучшилась. И хотя власть Сталина была огромна, однако невозможно представить себе, что он мог безнаказанно организовать убийство уважаемого партийного руководителя, если бы об этом узнали остальные руководители партии.

Таким образом, существование риска быть разоблаченным указывает, что Сталин не организовывал убийства Кирова. Однако были и другие риски, связанные с политическим убийством такого масштаба. Успешная попытка физического устранения высокопоставленного советского политика могла вызвать в стране волну политического насилия. Как мы уже знаем, использование в политических целях такого типа индивидуального террора, увы, для России традиционно. Убийство высшего политического руководителя создавало угрозу и для безопасности Сталина. Значительное количество людей были арестованы и понесли наказание за разговоры, в которых звучали одобрение убийства Кирова и пожелания убить также Сталина и его приспешников. Кроме того, если бы Сталин действительно хотел избавиться от Кирова как от политического соперника, то у него были другие возможности осуществить свой замысел. Очевидно, что Сталин не считал политическую дискредитацию Кирова достаточно трудной задачей — ему уже удалось успешно очернить бывших оппозиционеров. Ситуация сразу после убийства указывает на то, что Сталин ничего об этом не знал. Разве стал бы Сталин вызывать на допрос «свидетельницу» Волкову, которая могла предъявить обвинение тем людям, которые якобы по его приказу убили Кирова? Разве Сталин действовал бы столь нерешительно при расследовании этого дела, если бы он сам организовал это убийство? Есть ли вероятность того, что организаторы убийства (будь то Сталин или НКВД) специально оставили следы, которые приводили бы к зиновьевцам? Напротив, записи в дневнике Николаева ясно свидетельствуют, что он был убийцей-одиночкой, который руководствовался только личными мотивами. По поручению Сталина дело в Ленинграде вели Ежов и Агранов. То, как они расследовали «убийство» Борисова, как пытались на основе выбитых признаний составить заговор, не согласуется с версией, что они сами были участниками этого заговора.

На самом деле все «косвенные доказательства», которые предполагают участие в убийстве НКВД и Сталина, рассыпаются при рассмотрении их с позиций сегодняшнего знания обстоятельств этого дела. Это относится и к утверждениям о ненадлежащей охране Смольного в день убийства, и обстоятельствам, которые помогли Николаеву проникнуть на третий этаж Смольного в день убийства, а также к тому, что телохранитель Борисов отстал от Кирова, за которым должен был следовать по пятам. Это относится и к историям о том, что Николаев был завербован Запорожцем, который к тому же снабдил его револьвером и обеспечил его освобождение из-под ареста 15 октября. Утверждение о том, что Николаев обвинял в преступлении НКВД во время его допроса Сталиным, является не более чем слухом. Ничего подозрительного в осуждении ленинградских чекистов в январе 1935 г. также не было — у Сталина было достаточно причин для столь мягкого наказания. Если бы Сталин действительно был замешан в убийстве, то у него были все основания для самых суровых приговоров всем опасным свидетелям. Следует отказаться также от такого, возможно, самого важного косвенного доказательства, которое вызывает самое большое подозрение, как «убийство» Борисова.

Сегодня версия об участии Сталина в убийстве Кирова представляется еще более слабой. Следовательно, это также ослабляет версию о том, что Сталин планировал крупномасштабный террор еще в 1934 г. или даже раньше. Данная версия основана на предположении, что одним из мотивов убийства Кирова было намерение Сталина использовать его для удара по оппозиции. Но если Сталин не замешан в этом убийстве, то версия о заранее запланированном терроре требует другого объяснения.

Слухи и критика источников

Данная книга позволяет говорить, что позиция историков, утверждающих, что за убийством Кирова стоял Сталин, не имеет никаких оснований. Но как же можно объяснить их ошибочное мнение? Здесь следует учитывать два фактора. Во-первых, это доступность (или, скорее, отсутствие доступа) к источникам информации по советскому периоду. До недавнего времени советские архивы были закрыты для исследователей. Следовательно, документы и материалы, которые могли бы пролить свет на дело Кирова, были для них не доступны. Поэтому они вынуждены были использовать информацию, основанную на рассказах перебежчиков или старых большевиков, переживших террор и лагеря. Таким образом, историкам-диссидентам Советского Союза и западным историкам пришлось отказаться от общепринятого принципа критического отбора источников.

Во-вторых, политическая подоплека дела Кирова. И в Советском Союзе, и на Западе убийство Кирова было сильно политизировано. В СССР убийство было использовано Сталиным для уничтожения оппозиционеров: сразу после убийства и потом в ходе московских показательных процессов. Позднее, уже после смерти Сталина, Хрущев попытался использовать это дело для борьбы со своими политическими оппонентами. Что касается Запада, то там участие Сталина в убийстве Кирова было одним из компонентов антикоммунистической полемики времен «холодной войны». Тем не менее антикоммунистические взгляды западных историков не мешали им принимать на веру различные версии дела, представленные на московских показательных процессах, в заявлениях Хрущева или же в публикациях официальной советской прессы 1960-х гг. по поводу этого убийства и политической обстановки 1930-х гг.

Нет ничего удивительного в том, что убийство известного политического деятеля порождает волну слухов. Если дело об убийстве не удается быстро распутать, то возникает множество разного рода спекуляций на эту тему и теорий заговора. Так, убийство Кирова сравнивали с убийством Джона Ф. Кеннеди, которое произошло 30 лет спустя. Некоторые обстоятельства этих двух убийств кажутся подозрительными и необъяснимыми. Сам факт убийства известных политических лидеров дал некоторым исследователям основания полагать, что эти преступления имеют политические мотивы, а организованы они могучими политическими силами. Естественно, что подобные преступления совершают не убийцы-одиночки. И поэтому возникают слухи…

Есть люди, которые по ряду причин любят рассказывать сенсационные истории или создавать теории заговоров. Может быть, это помогает им возвыситься в собственных глазах, приобрести политическую значимость; при этом не следует забывать и о возможностях получить финансовую прибыль. Исследуя минные поля подобных слухов и сенсаций, историк должен сохранять ясную голову. Использование информации, содержащейся в «Письмах старого большевика» Николаевского или в книге Орлова «Тайная история сталинских преступлений», в значительной степени повлияло на отношение историков к делу Кирова. То же самое можно сказать и о некритическом подходе к различным заявлениям многих других перебежчиков, а также историям из третьих и четвертых рук, рассказанными бывшими заключенными.

Удивительно в этом деле даже не то, что так много историков делают выводы, пользуясь сомнительной базой источников, а то, что их заключения являются такими определенными. Трудно понять, как, пользуясь в своей работе такой исходной информацией, они приходят к следующим выводам: Рой Медведев, к примеру, пишет, что вина Сталина «почти доказана», Роберт Конквест считает участие Сталина в убийстве Кирова установленной «истиной», а Роберт Ч. Такер утверждает, что виновность Сталина в убийстве «не подлежит никакому сомнению». Также странно, почему Эми Найт считает почти доказанной версию о том, что Сталин организовал это убийство, хотя она написала свою книгу уже после того, как появились новые источники, согласно которым ее прежние «косвенные доказательства» участия Сталина в убийстве, оказались неубедительными.

Заключительные выводы

Убийство Кирова сыграло большую роль: оно предоставило Сталину возможность нанести удар по своим политическим оппонентам. Сталин действительно приобрел огромную власть и силу, но они не были безграничными. Убийство Кирова ознаменовало собой начало его неограниченной власти. Кроме того, это убийство заметно усилило параноидальные страхи, давно существовавшие в советском обществе, и обеспечило основу для развития массовой истерии, которая достигла своего апогея во времена Большого террора 1937-1938 гг. Убийство Кирова, казалось бы, подтверждало теорию Сталина об усилении классовой борьбы по мере построения социализма, что требовало усиления бдительности по отношению к классовым врагам. Именно таким был основной смысл письма Центрального Комитета 18 января 1935 г., адресованного партийным организациям. В нем говорилось об уроках, которые следовало извлечь из убийства Кирова. Таким образом, это убийство стало частью идеологического обоснования ужесточения сталинского режима.

В деле Кирова остаются несколько нерешенных вопросов. Например, мы до сих пор не знаем точно, почему Киров отправился в Смольный в день убийства. Есть сведения, что он якобы говорил о своем желании поучаствовать в совещании в кабинете Чудова. Но что именно заставило его поехать в Смольный, не известно. Более того, местонахождение Николаева 1 декабря между его первым и вторым посещением Смольного также не известно. По его словам, он просто «слонялся вокруг» здания. Но не ясно, что именно он делал и кого встретил. Сколько времени прошло между двумя выстрелами Николаева и что случилось в этот промежуток времени также не ясно. Существует некоторая неопределенность по поводу расхождений в показаниях свидетелей, данных в день убийства и в последующие дни. Но, в основном, это не существенно. Сегодня мы можем более точно представить картину того, что случилось непосредственно перед убийством Кирова и после него. Учитывая то, что мы знаем об этом деле из других источников, можно со всей определенностью сказать, что убийство совершил Николаев и только он один. Нет никаких причин полагать, что у него были сообщники или существовал заговор, в котором Николаев был марионеткой.

Конечно, невозможно доказать, что НКВД и Сталин не имели никакого отношения к убийству Кирова. Но исходя из наших сегодняшних знаний нет никаких свидетельств и того, что они были замешаны в нем. Напротив, как мы уже видели, есть много косвенных подтверждений того, что на самом деле они не участвовали в нем. Версия об участии НКВД и Сталина в убийстве Кирова — это не более чем теория заговоров, не подтвержденная какими-либо документами.

Источники и литература

 

Архивы

 

Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), Москва

Фонд 17 (Политбюро)

Фонд 80 (Киров)

Фонд 85 (Орджоникидзе)

Фонд 558 (Сталин)

Фонд 671 (Ежов)

Российский государственный архив новейшей истории (РГАНИ), Москва

Фонд 5 и 6

National Archives (NA), Washington

Foreign Office (FO), The National Archives, Kew (London)

Ministère des affaires étrangères (MAE), Paris/Nantes

Politisches Archiv, Auswärtiges Amt (AA), Berlin

 

Сборники документов и энциклопедии

 

Большая Советская Энциклопедия. 1936. 1-е изд., т. 32

Большая Советская Энциклопедия. 1953. 2-е изд., т. 21

Большевистское руководство. Переписка. 1912-1927. 1996. Москва

Генрих Ягода. Нарком внутренних дел СССР. Генеральный комиссар госбезопасности. Сборник документов. 1997. Казань

Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД январь 1922 – декабрь 1936. 2003. Москва

Молотов, Маленков, Каганович, 1957: Стенограмма июньского пленума ЦК КПСС и другие документы. 1998. Под ред. Ковалевой Н. В. и др. Москва

Отчет о судебном процессе по делу троцкистско-зиновьевского центра. 1936. Москва.

Отчет о судебном процессе по делу антисоветского троцкистского центра. 1937. Москва.

Отчет о судебном процессе по делу антисоветского «блока правых и троцкистов». 1938. Москва.

Политбюро ЦК РКП(б) – ВКП(б). Повестки дня заседаний 1919-1952. 1930-1939. T. II.

Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. 1991. Под ред. Яковлева А. Н. Москва.

Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы, I—III. 2000, 2003, 2004. Под ред. Артизова А. Москва.

Сталинское политбюро в 30-е годы. 1995. Москва.

XVII съезд Всесоюзной Коммунистической Партии (б) 26 января —10 февраля 1934 г.: стенографический отчет. 1934. Москва.

The Stalin Dictatorship. Khrushchev’s ‘Secret Speech’ and Other Documents. 1968. Rigby, Т. H. ed. Sydney.

The Case of Leon Trotsky. Report of Hearings on the Charges Made Against Him in the Moscow Trials http://www.marxists.org/archive/trotsky/1937/dewey/session07.htm)

The Crime of the Zinoviev Opposition. 1935. Moscow-Leningrad.

Rapport secrets soviétiques 1921-1991. 1994. Werth, N. and G. Moullec eds.

Report of Court Proceedings in the Case of the Trotskyite-Zinovievite Terrorist Centre. 1936. Moscow.

Report of Court Proceedings in the case of the anti-Soviet Trotskyite centre. 1937. Moscow.

Report of court proceedings in the case of the anti-Soviet «Bloc of rights and Trotskyites». 1938. Moscow.

Revelations From the Russian Archives. 1997. Koenker, D. & R.D. Bachman eds. Library of Congress, Washington.

Stalin’s Letters to Molotov 1925-1936. 1995. Lih. L. Т., О. V. Naumov and О. V. Khlevniuk eds. New Haven, London.

 

Газеты и журналы

 

Аргументы и факты. 1989, № 6; 1990, № 22.

Вестник верховного суда СССР. № 5 и 6 1991

Вопросы истории. 1991, № 1-3; 1995, № 2,11-12; 2000, № 2.

Время и мы. 1983, № 70.

Гудок. 11, 12 и 13 апреля 1989.

Исторический архив. 1995, № 2, 3; 1996, № 5, 6.

Источник. 1993, № 1; 1994, № 2.

Известия. 7 декабря 1934.

Известия ЦК КПСС. 1989, № 1, 6-8; 1990, № 3, 9, 12.

Ленинградская правда. Декабрь 1934 — январь 1935; 1 декабря 1987; 1 декабря 1990.

Литературная газета. 29 июня 1988; 27 июня 1990.

Независимая газета. 1 декабря 1994.

Новое русское слово. 20 июня 1982.

Огонек. 1987, № 50; 1994, № 42-43.

Отечественная история. 1999, № 1.

Отечественные архивы. 1992, № 2.

Правда. Декабрь 1934 — январь 1935; 7 февраля 1964; 4 ноября 1990;

28 января 1991.

Родина. 1989, № 1; 1995, № 10; 2005, № 3.

Смена. 1 декабря 1990.

Социалистическая законность. 1991, № 2.

Социологические исследования. 1988, № 3.

Свободная мысль. 1992, № 8; 1996, № 3.

Труд. 25 ноября и 4 декабря 1990.

 

Bulletin of the Opposition no. 41 (Jan. 1935)

Daily Express 7.12.1934

Hufvudstadsbladet (Dec. 1934 – Jan. 1935)

Le Figaro (Dec. 1934 – Jan.1935)

New Militant 26.2.1936

New York Times (Dec. 1934 – Jan.1935)

Socialist Appeal vol. 2, no. 9 (Sept. 1936)

The Nation 6.6.1994

The New International, Vol. II, no. 7 (Dec. 1935)

The Times (Dec. 1934 – Jan.1935)

Völkischer Beobachter (Dec. 1934 – Jan.1935)

 

Статьи и книги

 

Антонов-Овсеенко А. 1989. Убийцы Кирова. Гудок. 11, 12, 13 апреля 1989.

Авторханов А. Г. 1991. Технология власти. Вопросы истории. 1991, № 1-3.

Бастрыкин А., Громцева О. 2001. Тени исчезают в Смольном. Убийство Кирова. СПб.: Европейский Дом.

Ваксберг А. 1988. Как живой с живыми. Литературная газета. 29 июня 1988.

Ваксберг А. 1992. Царица доказательств. Выпускники и его жертвы. Москва.

Волкогонов Д. 1989. Триумф и трагедия: политический портрет И. В. Сталина: в 2-х т. М.: Изд-во Агентства Печати Новости.

Гальперина М. Д. 1987. В тот тяжелый день. Ленинградская правда. 1 декабря 1987.

Гольдштейн П. 1978. Точка опоры: в Бутырской и Лефортовской тюрьмах 1939 года. Иерусалим.

Ефимов Н. А. 1995. Сергей Миронович Киров. Вопросы истории. 1995, № 11-12. С. 50-67.

Жуков Ю. Н. 1999. Так был ли заговор Тухачевского? Отечественная история. 1999, № 1. С. 176-181.

Жуков Ю. H. 2000. Следствие и судебные процессы по делу об убийстве Кирова.

Вопросы истории. 2000, № 2. С. 33-51. Зенкович Н. 1997. Вожди и сподвижники. Москва.

История Коммунистической партии Советского Союза (большевиков): Краткий курс. 1939. Москва.

Ким М. П., ред. 1964. История СССР. Эпоха социализма. (1917-1961 гг.). Москва.

Кирилина А. 1989. Выстрелы в Смольном. Родина. 1989, № 1.

Кирилина А. 1990. Убийца. Ленинградская правда. 1 декабря 1990.

Кирилина А. 1993. Рикошет, или сколько человек было убито выстрелом в Смольном. СПб.: Знание.

Кирилина А. 2001. Неизвестный Киров. М.: Олма-Пресс.

Киров С. М. 1957. Избранные статьи и речи. Москва

Красников С. В. 1964. Сергей Миронович Киров. Жизнь и деятельность. Москва

Лордкипанидзе В. 1989. Убийство Кирова: Некоторые подробности. Аргументы и факты. 1989, № 6.

Медведев Р. 1990. О Сталине и сталинизме. М.: Прогресс.

Микоян А. 1987. В первый раз без Ленина. Огонек. 1987, № 50. С. 5-7.

Микоян А. 1999. Так было: Размышления о минувшем. М.: Вагриус.

Норд Л. 1990. Убийство Кирова. Смена. 1 декабря 1990.

Пашкевич Е. 1990. Отпечатки пальцев Сталина никогда не будут найдены. Смена. 1 декабря 1990.

Павлюков А. Е. 2007. Ежов: биография. Москва.

Петухов Н., Хомчик В. 1991. Дело о «Ленинградском центре». Вестник Верховного Суда СССР. 1991, № 5, 6.

«Письмо старого большевика». Социалистический вестник 1936, 1937.

Помпеев Ю. 1987. Хочется жить и жить. Документальная повесть о С. М. Кирове. Москва.

Пономарев Б. Н., ред. 1960. История Коммунистической партии Советского Союза. Москва.

Пономарев Б. Н., ред. 1962. История Коммунистической партии Советского Союза. Москва.

Пономарев Б. Н., ред. 1971. История СССР. T. IX. Москва

Пономарев Б. Н., ред. 1975. История Коммунистической партии Советского Союза. Москва.

Попов В. П. 1992. Государственный террор в Советской России. 1923-1953 гг. (источники и интерпретация). Отечественные архивы. 1992, № 2. С. 20-31.

Поспелов П. Н. ред. 1971. История Коммунистической партии Советского Союза. Т. 4. Ч. 2. Москва.

Поспелов П. Н. 1992. Записка П. Н. Поспелова об убийстве Кирова. Свободная мысль. 1992, № 8.

Разгон Л. 1991. Непридуманное. Москва.

Роговин В. 1994. Сталинский неонэп. М.: В. 3. Роговин.

Рокитянский Я. 1994. Нежелательный свидетель. Независимая газета. 1 декабря 1994.

Росляков M. 1989. Как это было. Звезда. 1989, № 7. С. 79-113.

Рубин Н. 1998. Лаврентий Берия. Миф и реальность. Москва.

Рыбин А. Т. 1988. Рядом с И. В. Сталиным. Социологические исследования. 1988, № 3. С. 84-94.

Сванидзе М. 1993. Иосиф БЕСКОНЕЧНО Добр… (Отрывки из дневника). Источник, № 1,1993.

Седов Ю. И. 1990а. Так кто же убил Кирова? (Интервью с Седовым.) Труд. 25.11.1990.

Седов Ю. И. 1990b. Безвинно казненные. (Интервью с Седовым.) Труд. 4.12.1990.

Седов Ю. И., Валетов А. Я. 1990. Вокруг убийства Кирова. (Интервью с Седовым и Валетовым.) Правда. 4.11.1990.

Синельников С. 1964. Киров. Жизнь замечательных людей. Москва.

Сталин И. В. 1952. Сочинения. Т. 12. Москва.

Сталин И. В. 1953. Сочинения. Т. 13. Москва.

Старков Б. А. 1991а. Дело Рютина. Под ред. Афанасьева А. В. Они не молчали. М.: Политиздат.

Старков Б. A. 1991b. Арьергардные бои старой партийной гвардии. Под ред. Афанасьева А. В.

Судоплатов П. 1994. Нежелательный свидетель. Огонек. 1994. № 42-43.

Хейфец М. 1983. Тайна зловещих признаний. Время и мы. 1983, № 70.

Хлевнюк О. В. 1992. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. Москва.

Хлевнюк О. В. 1996а. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М.: РОССПЭН.

Хлевнюк О. В. 19966. История «Тайной истории». Свободная мысль. 1996, № 3.

Целмс Г. 1990. Убийство Кирова: последний свидетель. (Интервью с Ольгой Шатуновской). Литературная газета. 27.6.1990.

Чуев Ф. 1991. Сто сорок бесед с Молотовым. М.: Терра.

Шатуновская Л. 1982. Жизнь в Кремле. Нью-Йорк.

Шатуновская О. 1990. Фальсификация. Аргументы и факты. № 22, 2-8 июня.

Шаумян Л. С. На рубеже первых пятилеток: К 30-летию XVII съезда партии. Правда. 7.2.1964.

Яковлев А. Н. 1991. О декабрьской трагедии 1934 года. Правда 28.1.1991.

 

Allilueva, S. 1967. Letters to a Friend. London: Hutchinson of London.

Antonov-Ovseenko, A. 1981. The Time of Stalin. New York: Harper & Row.

Barmine, A. 1938. Memoirs of a Soviet Diplomat. London: L. Dickson.

Barmine, A. 1945. One who survived. NY: Putnam’s Sons.

Benvenuti, F. 1977. “Kirov in Soviet Politics, 1933-1934”. Discussion Paper no. 8, Soviet Industrialization Project Series, University of Birmingham.

Biggart, J. 1972. “Kirov before the revolution”. Soviet Studies (Jan. 1972), vol. 23, p. 345-373.

Chuev, F. 1993. Molotov remembers: Inside Kremlin Politics Chicago: Ivan R. Dee.

Cohen, S. С. 1973. Bukharin and the Bolshevik Revolution. Oxford: Oxford UP.

Conquest, R. 1968. The Great Terror. London: Macmillan.

Conquest, R. 1989. Stalin and the Kirov Murder. Oxford: Oxford UP.

Conquest, R. 1990. The Great Terror. A Reassessment. London: Pimlico.

Coox, A. D. 1968. “L’Affaire Lyushkov: Anatomy of a Defector”. Soviet Studies (Jan. 1968), vol. 19, no. 3, p. 405-420.

Costello, J. and Tsarev 0.1993. Deadly Illusions. NY: Crown Publishers.

David-Fox, M. 1995. “Memories, Archives, Politics: The Rise of Stalin in Avtorkhanov’s Technology of Power”. Slavic Review no. 4,1995, p. 988-1003.

Davies, S. 1997. Popular Opinion in Stalin’s Russia. Cambridge: Cambridge UP.

Deutscher, 1.1949. Stalin. A Political Biography. London: Oxford UP.

Fitzpatrick, S. 1979. Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1921-1934. Cambridge: Cambridge UP.

Getty, J. A. 1985. Origins of the Great Purges. Cambridge: Cambridge UP

Getty, J. A. 1993. “The politics of repression revisited”. Getty, J.A. & R.T. Manning eds.: Stalinist Terror. New Perspectives. NY: Cambridge UP.

Getty, J. A. et al. 1993. “Victimes of the Soviet penal system in the pre-war years”. American Historical Review 98:4,1993, p. 1017-1049.

Getty, J. A. & О. V. Naumov 1999. The Road to Terror. New Haven, Conn.; London: Yale UP.

Getty, J. A. & О. V. Naumov 2008. Jezhov: The Rise of Stalin’s “Iron Fist”. New Haven, Conn: Yale UP.

Heller, M. & A. Nekrich 1986. Utopia in Power. NY: Summit Books.

Henderson, L. W. 1986. A Question of Trust. Stanford, Calif.: Hoover Institution Press.

Hough, J. & M. Fainsod 1979. How the Soviet Union Is Governed. Cambridge, Mass.: Harvard UP.

Khlevniuk, О. V. 1995. In Stalin’s Shadow. The Career of “Sergo” Ordzhonikidze. NY: M. E. Sharpe.

Khlevniuk, О. V. 2009. Master of the House: Stalin and his Inner Circle. New Haven, London: Yale UP

Khlevniuk, О. V. & R. W. Davies 1999. “The End of Rationing in the Soviet Union, 1934-1935”. Europe-Asia Studies no. 4,1999, p. 557-609.

Khrushchev remembers. 1971. London: Andre Deutsch.

Khrushchev remembers: The Glasnost Tapes. 1990. Boston: Little, Brown and Company.

Kirilina, A. 1995. L’assassinat de Kirov. Destin d’un stalinien, 1888-1934. Paris: Seuil.

Knight, A. 1999. Who Killed Kirov?The Kremlin’s Greatest Mystery. NY: Hill and Wang.

Kravchenko, V. 1946 I Chose Freedom. New York: Charles Scribner’s Sons.

Krivitsky, W. G. 2000. In Stalin’s Secret Service. New York: Enigma Books.

Larina, A. 1993. This I cannot forget. The Memoirs of Nikolai Bukharin’s Widow. NY: W. W. Norton.

Lenoe, M., 2002. “Did Stalin Kill Kirov and Does It Matter?”. Journal of Modern History 74 (June 2002), p. 352-380.

Lenoe, M., 2006. “Key to the Kirov Murder on the Shelves of Hokkaido University Library” (http://src-h.slav.hokudai.ac.jp/eng/news/no13/enews13-essay3.html).

Lenoe, M., 2007. “Khrushchev Era Politics and the Investigation of the Kirov Murder, 1956-1957”. Acta Slavica Iaponica Vol. 24, 2007, p. 47-73.

Lermolo, E. 1955. Face of a Victim. NY: Harper & Brothers.

Liebich, A. 1992. ‘”I Am the Last’ — Memories of Bukharin in Paris”. Slavic Review 51 no. 4, 1992, p. 767-781.

Liushkov, G. S. 1939. “Sutarin e no kokajo” (Open letter to Stalin). Kaizo no. 4, 1939, p. 106-124.

Marie, J.-J. 2001. Staline. Paris: Fayard.

McNeal, R. 1988. Stalin: Man and Ruler. Basingstoke, Hampshire: Macmillan.

Medvedev, R. 1971. Let History Judge: The Origins and Consequences of Stalinism. New York: Knopf.

Medvedev, R. 1980. Nikolai Bukharin. The Last Years. New York, London: W. W. Norton & Co.

Medvedev, R. 1989. Let History Judge: The Origins and Consequences of Stalinism (rev. ed.). Oxford: Oxford UP.

Nicolaevsky, B. 1966a. “The Letter of an Old Bolshevik”. Zagoria, J. D. ed.: Power and the Soviet Elite: The “Letter of an Old Bolshevik” and Other Essays by Boris I. Nicolaevsky, p. 26-65. London: Pall Mall Press.

Nicolaevsky, B. 1966b. “The Murder of Kirov”. Zagoria, J. D. ed., op. cit., p. 69-102.

Nord, L. 1978. Marshal M. N. Tukhachevskii. Paris.

Orlov, A. 1954. Secret History of Stalin’s Crimes. London: Jarrolds.

Rayfield, D. 2004. Stalin and his Hangmen. NY: Random House.

Rigby, T. H. 1968a. ed. The Stalin Dictatorship. Khrushchev’s ‘Secret Speech’ and Other Documents. Sydney: Sydney UP.

Rigby, T. H. 1968b. Communist Party Membership in the USSR, 1917-1967. Princeton, N.J.; Princeton UP.

Rimmel, L. 1997. “Another Kind of Fear: The Kirov Murder and the End of Bread Rationing in Leningrad”. Slavic Review 56 (Autumn 1997), pp. 481-499.

Rossum, L. van 1984. “A. Antonov-Ovseenko’s Book on Stalin: Is it Reliable?”. Soviet Studies no. 3, p. 445-447.

Schapiro, L. 1960. The Communist Party of Soviet Union. NY: Random House.

Slusser, R. M. 1962. “The Role of the Foreign Ministry”. Lederer, I.J. ed.: Russian Foreign Policy, p. 197-239. New Haven: Yale UP.

Slusser, R. M. 1966. Review of Power and the Soviet Elite: The “Letter of an Old Bolshevik” and Other Essays. Slavic Review 25, p. 529-531.

Solomon, P. H. jr. 1996. Soviet Criminal Justice under Stalin. Cambridge: Cambridge UP.

Sudoplatov, P. & A. Sudoplatov 1994. Special Tasks. Boston: Little, Brown &Co.

Timasheff, N. S. 1946. The Great Retreat: the Growth and Decline of Communism in Russia. NY: E. P. Dutton.

Trotsky, L. 1935a. “The Stalinist Bureaucracy and the Assassination of Kirov”. First published in Bulletin of the Opposition no. 41 (Jan. 1935) (http://www.marxists.org/archive/trotsky/1934/12/kirov.htm).

Trotsky, L. 1936b. Interview with Trotsky. Socialist Appeal Vol. 2, no. 9 (Sept. 1936) (http://www.marxists.org/archive/trotsky/1936/09/moscowtrial.ht).

Trotsky, L. 1936a. “Stalin Frame-Up Mill At Work”. First published in

New Militant, 26.2.1936 (http://www.marxists.org/archive/trotsky/1935/09/frameup.htm).

Trotsky, L. 1935b. “Romain Rolland Executes an Assignment”. First published

in The New International, vol. II, no. 7 (Dec. 1935) (http://www.marxists.org/archive/trotsky/1935/10/romain.htm).

Volkogonov, D. 1991. Triumph and Tragedy. London: Weidenfeld and Nicolson.

Wynn, C. 2008. “The ‘Smirnov-Eismont-Tolmachev Affair'”. The Lost Politburo Transcripts. From Collective Rule to Stalin’s Dictatorship. London, New Haven: Yale UP.

Tucker, R. C. 1990. Stalin in Power. The Revolution from Above, 1928-1941. NY: Norton.

Tucker, R. C. 1992. “On the ‘Letter of an Old Bolshevik’ as an Historical Document”. Slavic Review, vol. 51, no. 4.

Ulam, A. 1973. Stalin. The Man and his Era. NY: Viking Press.

Zagoria, J. D. ed. 1966. Power and the Soviet Elite: The “Letter of an Old Bolshevik” and Other Essays by Boris I. Nicolaevsky. London: Pall Mall Press.