Эпизоды, показывающие, как Ян Косой и его присные нарушают бандитский “кодекс чести”, – это, собственно, единственное, что дано крупным планом, в деталях, и, кстати, единственное, на чем основывается обвинение в воровстве и мошенничестве. В одном случае, используя старый трюк, Рокотов с помощниками обчистил “жену вильнюсского проходимца Резницкаса”. Дама привезла для обмена на валюту 90 тысяч рублей, с ней была назначена встреча, а в самый момент обмена перед участниками “темного дела” выросли двое в штатском и показали красненькие книжечки: “Следуйте за нами. ” В другом – подсунули покупателю свинцовые бляшки вместо золотых монет.
Зато третья история про то, как сам Рокотов со своими помощниками погорел, нарвавшись на еще более наглых хищников. Да, еще во время следствия они себя вели не по-товарищески. Впивались друг в друга, как пауки в банке, старались перевалить друг на друга вину. “Рокотов – аморальный тип, разложившийся тунеядец.
Для него не было ничего святого. Он думал только о ресторанах, женщинах и тряпках” – так отозвался о Косом один из его главных сообщников, И. Лагун, к слову сказать, не тунеядец, а научный сотрудник какого-то НИИ. Вот, мол, а еще говорят – ворон ворону глаз не выклюет.
Хорошо, мы поверили: очень плохие, глубоко аморальные люди. Но к существу совершенного ими преступления это имеет ничуть не больше отношения, чем уродливая внешность Яна Косого. И вдруг мне стало до боли жалко молодого в те годы, одаренного, умного журналиста, доказавшего всей последующей работой свои незаурядные аналитические способности. Какие неимоверные трудности пришлось ему преодолевать в этой статье.
Чего стоит хотя бы непременное соблюдение пропорций. С одной стороны, необходимо показать, что чудище “огромно, стозевно и лаяй”, и потому нельзя скрывать, что от “Плешки”, то есть центрального участка нынешней Тверской, превращенной Косым в своеобразную штаб-квартиру, за какой-то кратчайший срок щупальца валютного бизнеса протянулись и в Вильнюс, и в Баку, и в Грузию, и еще неведомо куда. С другой же стороны – необходимо всячески преуменьшать значение совершившегося, постоянно подчеркивая, что дело происходит в какой-то щели, где “затаилась всяческая нечисть”. Понимать (другого я не допускаю), что общество столкнулось с очень серьезной, не случайной проблемой, – и делать вид, будто сводится она к тому, что один моральный урод сумел увидеть издалека других моральных уродов.
“Я перелистываю уголовное дело и, откровенно говоря, удивляюсь. Может быть, от привычки видеть вокруг себя больше хорошего, светлого. Потому и невдомек, быть может, что ходят такие типы по центральным улицам нашей столицы и здесь же совершают свои сделки. Народ прихлопнет.
Конец наступит неотвратимо. Это было неизбежно в трудовой стране. ” Когда Уленшпигелю предложили подобную работу – написать портрет дамы, которую Бог обидел внешностью, так, чтобы она вышла на нем как две капли воды похожей на себя и в то же время красавицей, великий плут, как мы помним, нашел способ увернуться. Для советских же журналистов такой выход был исключен.
Но если мы попытаемся отключиться от этих странностей текста, навязанных автору правилами его профессиональной игры, то вмиг почувствуем его совершенно натуральную, не в пример лицемерному “удивлению”, растерянность. Он пишет не под диктовку. Он и в самом деле ощущает на своем лице дыхание какого-то страшного, огромного зверя, но не может его рассмотреть, не знает, как назвать его по имени, и потому так громко кричит, кидая в неразличимую фигуру целые пригоршни бранных слов. Из этого леденящего, неотрефлексированного страха и родились, как я догадываюсь, эти абсолютно точные фразы о двойной опасности махинаций с валютой, в сравнении с которыми контрабанда нейлона и в самом деле выглядит полуневинной забавой.
Кого он боялся. Этих экономических диверсантов – живых мертвецов, поскольку приговор был уже заранее известен. Того ужасного вреда, который они – хотя и не совсем понятно как, каким образом – могут причинить стране. Или страх вызывало само слово “валюта”, когда оно вдруг вырвалось из строго назначенных ему пределов бытования в советской действительности.
А может быть, страх был реакцией на начавшееся с первых же дней хрущевского правления постепенное расшатывание, размалывание коммунистического мифа. О, конечно, до того, чтобы окончательно прозреть, тогда было еще очень далеко. Но и “дело валютчиков”, и те реалии, из которых оно возникло, трудно было свести под обычную рубрику “кто-то кое-где у нас порой”. Появление в быту настоящих, живых денег порождало странные психологические эффекты.
Чтобы не полагаться целиком на собственную память, я снова решил отправиться в библиотеку. “Социализм и богатство” – так называется статья, напечатанная в 1934 году в журнале “Большевик”. “Богатство капиталистического строя и богатство социалистического общества отличаются друг от друга, как небо от земли. Проследить это различие – значит рассмотреть одну из сторон той противоположности двух миров, которой характеризуется современная историческая эпоха”.
По поводу капиталистического богатства не говорится ничего сверх того, что нам вкладывалось в голову, начиная чуть ли не с детского сада. Единственная изюминка – мировая экономика еще не вышла из кризиса, всего два года назад была пройдена нижняя точка падения, поэтому проиллюстрировать тезис о загнивании капитализма и обнищании трудящихся можно было с помощью самых эффектных примеров. А вот с рассуждениями о богатстве социалистического общества я знакомился с искренним интересом. Помните, несколько лет назад, в эйфории прощания с коммунизмом, оказавшегося неожиданно легким и безболезненным, мы постоянно твердили: социализм – это равенство в нищете.
Прекрасно помню чувство первооткрытия, неожиданно распахнувшего перед глазами истину. Оказывается, мы всего лишь повторяли то, что было уже давным-давно проговорено. “Большевик” даже выделяет этот тезис курсивом: “Социализм означает низведение человеческих потребностей до самого примитивного уровня и равное распределение нищеты на всех членов общества”. Делает он это, естественно, лишь для того, чтобы опровергнуть, отмести такое мнение как одно из “распространенней-ших клеветнических заблуждений”.
Но не забудем, что дело происходит до 37-го года, когда в пропаганде был навсегда истреблен интеллект, а освободившееся место заполнено раболепством и страхом. Прежде чем “разобраться”, как говорят нынешние громилы, с клеветниками, авторы статьи (их двое, мужчина и женщина) позволяют себе немыслимую в дальнейшем смелость – они их выслушивают. Первым выступает у них Гейне, которого они величают гением. “С ужасом и трепетом” думая о грядущей победе коммунистов, поэт так представлял себе их царство: “Своими грубыми руками они беспощадно разобьют все мраморные статуи, столь дорогие моему сердцу; они разрушат все те фантастические игрушки искусства, которые так любил поэт; они вырубят мои олеандровые рощи и станут сажать в них картофель.
и – увы. – из моей “Книги песен” бакалейный торговец будет делать пакеты и всыпать в них кофе или нюхательный табак для старых баб будущего”. Впрочем, сердиться на Гейне читатель не должен. Не вина, а беда человека, если он родился рано и потому не знал еще марксизма.
Свои представления о коммунизме он черпал из ненаучной проповеди первых коммунистических сект, стоявших на позициях аскетизма и уравнительности. Но никакого снисхождения не заслуживает критик, не по наивности, а по злобе извращающий коммунистическую идею. Таков, например, германский либерал Евгений Рихтер, который в 1893 году выступил в рейхстаге с темпераментным обличением социалистов, заседавших здесь же, в парламенте. Он предупреждал, что их идеи приведут человека в состояние варварства, уничтожат в нем всякий интерес к совершенствованию.
Он говорил, что после уничтожения частной собственности “личный интерес накоплять капитал исчезает”. Прекращается конкуренция частных предпринимателей, а значит, и всякое стремление из собственных интересов делать улучшение, увеличивать производительность труда. Все это, по мнению социалистов, можно заменить социал-демократическим воодушевлением, идеей общего блага. Но такая вера основана на представлении о людях, каких никогда не было, нет и не будет.
Это не люди даже, а “просто какие-то винтики в большой производительной и потребительной машине”. Я был потрясен точностью этого пророчества. Все, все предугадано – вплоть до превращения человека в винтик. Причем это самое слово пришло в голову немецкому политику-либералу, жившему задолго до того, как появилась возможность въяве убедиться, насколько он был прав.
Но начало 30-х годов – время абсолютного торжества коммунистической идеи. Взгляды Рихтера, если смотреть на них сквозь призму мифа, кажутся настолько идиотскими (именно так в тексте. ), что их не страшно публиковать полностью, без всяких купюр. Все наоборот.
“Социализм впервые открывает величайший простор для всестороннего развития человеческой индивидуальности. Социализм освобождает производительные силы от капиталистических пут. Все источники общественного богатства, освобожденные от оков классового строя, польются широкой струей. ” До этой минуты я был уверен, что неплохо представляю себе особенности мифологизированного сознания.
Но одну неточность все же допускал. Миф, думалось мне, заставлял попавших к нему в рабство людей мириться с голодом, с непосильной работой, терпеливо ожидая вознаграждения в будущем – при вступлении в “светлое царство”. И виделось это так не одному мне. Теперь я начинаю понимать, что мы сильно недооценивали гипнотическую силу мифа.
Люди, писавшие статью о богатстве при социализме, говорили о нем совсем не так, как, скажем, верующий о рае, куда ему еще только предстоит попасть. Для них это бьющее через край богатство – сегодняшняя, сиюминутная реальность. “Советский строй обеспечил неуклонный рост материального и культурного уровня рабочих масс. Перед пролетариатом широко открываются двери всех источников знания и образования, которые в странах капитала составляют монополию привилегированной верхушки, паразитических классов.
Исчезают старые рабочие окраины. Растут новые рабочие поселки и социалистические города. Партия указывает, что нет более почетной задачи, чем борьба за лучшее материально-бытовое обслуживание пролетариата”. А пролетариат, как и все городское население, продукты получал по карточкам.
Читаем в воспоминаниях Хрущева: “В Москве была голодуха, и я как второй секретарь горкома партии затрачивал много усилий на изыскание возможностей прокормить рабочий класс. Каганович сказал мне: “Вы приготовьтесь к докладу на Политбюро насчет борьбы в Москве за упорядочение карточной системы. Надо лишить карточек тех людей, которые добыли их незаконно, воровским способом”. Карточки были разные для работающих и для неработающих.
Для работающих – тоже разные, и это тоже один из рычагов, который двигал людей на всяческие ухищрения и даже злоупотребления. Мы провели тогда большую работу со всеми организациями, включая профсоюзы, милицию и чекистов. Сотни тысяч карточек просто сэкономили или отобрали, лишив их тех людей, которые были недостойны. Надо было обеспечить питанием тех, кто сам способствовал успеху пятилетки”.
Даже партийные деятели такого ранга, как Хрущев, не всегда могли наесться досыта, поэтому каждый вызов на Политбюро особенно ими ценился, – в перерыве в соседней комнате накрывали чай с бутербродами, вкусно пахло колбасой, ветчиной, так и называли эту комнату – “обжорка”. Продолжая побивать камнями злобного Рихтера, “Большевик” переходит к рассказу о зажиточной колхозной деревне. “Разгромлен последний оплот капиталистической эксплуатации – кулачество. Подорваны самые глубокие корни капитализма.
Подорвана основа нищеты, пауперизма. Чтобы источники богатства в земледелии забили могучим ключом, требуется лишь одно условие – добросовестный, организованный труд всей массы колхозников. Необозримые перспективы открыты перед деревней, которую капитализм обрекал на застой, нищету, бесперспективность”. В поисках документальных свидетельств, совпадающих по теме с этим отрывком, я открыл книгу Эдварда Радзинского “Сталин”.
“Революция наделила крестьян землей. Теперь им предстояло вернуть землю, скот в коллективное пользование и вместо любезного крестьянскому сердцу “мое” учиться говорить “наше”. Естественно, богатые крестьяне – кулаки – этого не захотят, будут препятствовать. Поэтому для экономии времени Сталин решил поступить по-революционному: попросту их уничтожить.
Верного Молотова он назначил главой комиссии, которая окончательно должна была решить проблему. Продолжение следует.
Статья взята с: http://1001.ru
