Не обладая авторскими правами на данный текст, и не имея разрешения законных наследников автора на публикацию, исхожу из следующего. 1. «Записки…» имеют большую и непреходящую историческую ценность. 2. Публикуются не как художественный текст, а как документ эпохи. 3.«Если не я – то никто». Остальной текст, возможно, уже уничтожен… А тот, кто писал эти записки, явно хотел, чтобы их прочло как можно большее количество людей. И я лишь исполняю его посмертную волю.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Предыстория этой публикации такова.
Весной 1994-го года ко мне за помощью обратился проживающий в одном доме со мною парень, мелкокалиберный коммерсант. Разбирая старые бумаги, он нашёл воспоминания умершего ещё в 60-е дедушки, якобы некогда – секретаря райкома, а затем – многолетнего узника ГУЛАГа. Зная, что я литератор, и что у меня есть пишмашинка, он предложил мне за небольшую сумму денег перепечатать эти рукописные воспоминания, дабы сделать их доступнее для чтения. (Сам он их так и не прочёл – из-за неразборчивого почерка).
Деньги мне были нужны, и я согласился, после чего получил одиннадцать исписанных убористым почерком блокнотов. (Судя по ГОСТам и ТУ на предпоследних страницах, они были изготовлены в 1965-1966 г.г.).
Почерк действительно был скверный, и позволил лишь мне первоначально бегло пролистать эти блокноты. Но их содержание сразу зацепило меня выразительностью изложения. Перескажу вкратце запомнившееся.
Никаким секретарем райкома автор воспоминаний никогда не был. Простой рабочий парень, из Днепропетровска. Начинал изложение с конца 20-х годов, и особенно бросались в глаза его впечатления от поездок к родичам в деревню, где как раз сперва проводилась коллективизация, затем – был голод…
А в городе, через родственников, он каким-то образом контактировал с окружением тогдашнего первого секретаря Днепропетровского обкома партии Хатаевича, помню – упоминал какую-то экономку-латышку…
Весной 1937-го года – арест (вёл «контрреволюционные» разговоры), суд, приговор – 9 лет лагерей. Доставлен на Колыму, где и отмотал срок полностью, освободился лишь в 1946-м году.
Описанные им картины лагерного жития-бытия потрясали. Особенно страшным был 1942-й год, когда узников перестали кормить. Автор выжил лишь потому, что был механиком, в его квалифицированном труде нуждались, потому он получал какую-то пайку… Запомнилась сцена празднования Нового, 1943-го года, когда автор-зэк со стороны наблюдал, как отмечают этот праздник охранники лагеря, тогда как буквально рядом, в бараках, повально умирают люди…
В 1946-м году, освободившись, вернулся в Днепропетровск. В вечерних сумерках подошел к своему домику в балке, услышал из-за двери голоса родных, и, постучав, сказал тихо: «Открой, мама, это я!..» Сцена описана так, что нельзя читать без слез.
В послевоенные годы трудился рабочим на днепропетровском заводе, и ярко описал издевательства заводской администрации над пролетариями..
Воспоминания обрываются на эпизодах начала 50-х годов. Закончить их автор не успел…
Просмотрев записки, я приступил к печатанию текста, начав с четвёртого по порядку написания блокнота. В предыдущем блокноте автор описывал свой арест, суд и вынесенный ему приговор, а в этом – дорогу на Колыму, и первые дни пребывания на там. Описанные здесь события происходили ориентировочно начиная с лета 1937-го года.
Работа шла медленно, поскольку текст приходилось буквально расшифровывать, но спустя две недели удалось перепечатать весь блокнот.
Далее случилось вот что. Пришёл заказчик, выслушал рассказ о том, что содержится во врученных мне блокнотах. Очень огорчился, узнав, что по своему содержанию воспоминания носят антикоммунистический и антисоветский характер. Напомню: лишь два с половиной года прошло после распада СССР, и ещё не было ясно, вернётся ли Советская власть или нет. Заказчику же почему-то казалось, что – обязательно вернётся, и эти дедушкины воспоминания могут как-то по нему ударить. В итоге он заявил, что отказывается от идеи перепечатать записки деда, и забрал блокноты.
Поскольку об оплате моего труда разговор им не поднимался, то и я не сообщил ему, что один из блокнотов уже перепечатан. На том и расстались.
Больше мы с тем парнем не общались. Через пару лет он переехал из нашего дома, а ещё лет через пять я случайно узнал, что он умер от какой-то болячки, хоть и был ещё молодой. Остались ли у него родственники – я не знаю. Судьба 11-ти блокнотов с воспоминаниями мне неизвестна.
15 лет эта машинописная копия блокнота № 4 пролежала в моём архиве. И вот теперь, введя текст в компьютер, перепроверив содержащиеся в нём данные через Интернет и снабдив своими комментариями, я решился предать эти фрагменты гласности.
Не обладая авторскими правами на данный текст, и не имея разрешения законных наследников автора на публикацию, исхожу из следующего:
«Записки…» имеют большую и непреходящую историческую ценность.
Публикуются не как художественный текст, а как документ эпохи.
«Если не я – то никто». Остальной текст, возможно, уже уничтожен… А тот, кто писал эти записки, явно хотел, чтобы их прочло как можно большее количество людей. И я лишь исполняю его посмертную волю.
Обязан сделать важную оговорку.
Являясь весьма достоверными по общему содержанию, в ряде случаев текст содержит сведения, при детальном анализе оказавшиеся неточными, либо описывает некоторые из событий таким образом, каким они просто не могли произойти. Эти случае оговорены в моих комментариях.
Чем объясняются эти неточности – не знаю. Предполагаю следующее.
Автор, решив написать воспоминания в середине 60-х годов, на волне интереса к подобной теме в годы правления Хрущева, и рассчитывая опубликовать их (возможно –за рубежом!), для придания воспоминаниям большего веса «укрепил» сообщаемые им и лично известные ему факты ещё и тем, что слышал от кого-то, или же прочитал в воспоминаниях других узников ГУЛАГа… Но в результате – запутался в нестыковках…
Это – огорчительный, но не смертельный недостаток публикуемого материала.
Итак, слушайте голос человека из далеких 60-х годов…
Глава 1. ПРОЩАЙ, СВОБОДА!..
…воспоминания, опубликованные в наших журналах «Нева» и других, это подтверждали. Воспитанный дома и по книгам в духе справедливости, я эту справедливость как таковую отстаивал вплоть до дня ареста.
Конечно, должен сказать и то, что политика в моей жизни не играла никакой роли – в смысле влияния на мое благополучие. Просто я вёл такие разговоры, когда кто-то страдал, пусть даже всего лишь один человек, лично мне и не знакомый, в то время как мои друзья про это и слушать не хотели. Вот вам характеры – у одних и у других.
И когда заводился разговор на политические темы, я вёл его до конца, тогда как другой скажет десяток слов – и спешит переменить тему. Я же мог говорить на подобные темы часами… А мне это нужно было?!.
Было такое время, время схваток за власть… Борющийся за власть знал хорошо, за что борется. А бороться было за что, стоило только прикинуть умом, что за страна, и что за богатства у неё, и кто её населяет.
На моих глазах происходило интересное время становления так называемой Советской власти. Были живые люди, которые вели эту борьбу. Одни – за одни идеи, другие – за другие. Цензура была, но не до такой степени, как после 1929 года. В этом можно убедиться, читая «Неву» и другие журналы вплоть до 1929 года, а также повести и романы о революции и гражданской войне, которые теперь ни за какие деньги не достанешь. В них была описана почти правда, которая потом для Сталина и его шайки стала непреодолимой стеной. Вот и был нанесён первый удар на то, что можно писать, и в каком духе можно писать. Книги дали мне очень большой кругозор. К тому же я совал свой нос… Вернее, интересовался чужими разговорами людей. которые меня не знали…
С 1928 года и по 1930 год каждое лето ездил в «Америку» или «Африку» (как я называл село). в итоге повидал свой край, жизнь людей, и увидел, на своё несчастье, как происходила «мирная» коллективизация селян. Может, где-нибудь свое болтовней и обратил бы на себя внимание к лучшему для меня, но у себя на Родине – лишь получил за это звание «враг» и каторги 9 лет.
Как ни относился к правительству, но была у меня мечта выучиться на инженера. Если бы не арест – может, и вышло бы… Но теперь, глядя в прошлое, понимаю: с моим характером в итоге все равно оказался бы в тюрьме, даже и в прошлой войне…. С моим характером не стал бы молчать, глядя на те несправедливости, что у нас творились.
Не знаю, то ли сейчас скажу, но думаю,. что кровь моих родных, переданная мне, очень живучая, плюс к этому мои неплохие физические данные помогли выжать в тех адских условиях, которые нам, политзаключённым, отвела «партия передового трудового народа».
Конечно, было тяжело на душе, когда нас погрузили в вагоны, и мы поехали в неизвестном направлении. Как оно будет дальше? Из книг я знал, что выживают те, кто сильный и здоровый, кто видел и пережил нужду. – а у меня всё это уже было за плечами…
Наш поезд загрохотал по мосту. Была ночь, Днепропетровск светился электрическими лампочками, в ночной темноте серебрился Днипро… Очертания холмов на которых расположился город, навел меня на грустные мысли. Поезд гремит на мосту, . Днепр серебрится… Как тяжело на душе!.. За что меня осудили?
И мелькнуло в голове, что действительно хоть и правду – но говорил я что-то против Советской власти… А ведь сидевшие со мною люди воевали за эту власть, считали её своей, народной. – и вот они тоже осуждены, не взирая ни на заслуги, ни на ранения, ни на перенесённые за неё мучения… Значит, мне остается только молчать…
Прощайте, мои дорогие, неоценимые и родные, простые честные труженики… Простите меня за то, что столько причинил вам горя, вы в этом абсолютно не виноваты…
Поезд выехал на другой берег Днепра. Ночь, кругом темно. Только горят две лампочки в нашем вагоне. Люди спят, а я ещё не сплю. Всё думаю…
Глава 2. ТЮРЬМА В ХАРЬКОВЕ.
Проснулся уже утром. Мы приехали в какой-то город, оказавшийся Харьковом. Наш этап повели в тюрьму. Когда привели туда, то узнали, что тюрьма находится «на Холодной горе».
В тюремном дворе перетрясли наши вещи, пересчитали нас по списку, и начали партиями отводить в камеры. Я попал на второй этаж.
Камера размерами примерно 7 на 8 метров, два окна с видом на какую-то улицу через стену, метра в три высотой. В камере было 25-30 человек. Дали каждому хлеба 700 грамм и какой-то «затирки». Ни нар, ни матрасов, пол цементный. По случаю лета в камере было жарко, хоть в окнах с решетками не уцелело ни одного стекла.
Не помню тех людей, что были со мною ещё с Днепропетровска. В пять часов вечера в камеру к нам привели человек 30. На ночь мы расположились спать на полу, подостлав то, что у каждого было. У меня было бобриковое пальто.
Утром встали, нас отвели в уборную, вернули в камеру, на прогулку не выводили. В десять часов утра в камеру привели ещё человек 30, в том числе трёх молодых цыган и одного старого цыгана, лет 65-ти. На ночь спали на полу, один возле другого.
К концу недели в камере было почти 200 человек, спать приходилось по очереди. Одна часть спит, а другие – или стоят, или ложатся как брёвна один возле другого, и всё равно все уж не помещались, чтоб спать одновременно.
На вторую неделю в камере стало 280 человек. Днём стояли один возле другого, или двигались по кругу. Можно было и сесть на пол среди ног людей.
В середине второй недели умер старый цыган. Перед смертью молодые цыгане подняли его на руках и держали перед решёткой, чтобы он мог посмотреть через стенку на улицу, где стояли цыгане и махали руками нашим цыганам в камеру. Так старик и умер на руках у своих. Сообщили надзору о смерти старого цыгана, чтобы его унесли. Но надзор никаких мер не предпринимал, и мёртвый цыган лежал под окном три дня, от чего в камере сильно завоняло трупом. Мы подняли крик, и к концу третьего дня покойника из камеры убрали. А пока он лежал в камере, молодые цыгане что-то грустно напевали, и замолчали лишь тогда, когда его унесли. Цыгане на улице за стеной так и стояли потом каждый день.
Вечером, после того. как мёртвого унесли, в камере умер ещё один. Снова начали кричать надзору. Но мёртвого забрали только утром, – и то хорошо!
К концу недели умер уже третий по счету, его забрали сразу же, а к нам в камеру пришло начальство. Мы стали протестовать, кричали, что в камере нечем дышать, что нас 280 человек, так что нельзя даже сесть, и что ж это за издевательство?! Или мы объявим голодовку, или пусть разгрузят камеру!.. А нам в ответ один пёс сказал так: «Плевали мы на вас, врагов! Можете объявлять голодовку – больше хлеба останется, а будете кричать – ещё добавим людей! Здесь бывало и по 350 человек сиживало, так что вам ещё повезло!..» И ушли исполнители воли партии…
Прошло две недели, как я попал в такие условия, когда нас стало в камере 280. Не знаю, когда с таким количеством людей легче сидеть, летом или зимой, но только понял, что теперь мы не люди, а какая-то ненужная вещь.
Кажись, за день до погрузки в поезд к нам в камеру втиснули ещё 20-25 человек, и стало нас триста. И тут я понял, что значит быть здоровым и сносить перегрузки… Люди млели и падали в обморок, а по их плечам других подносили к решёткам, чтобы те могли дыхнуть свежий воздух. Так за день человек тридцать ослабленных очутилось возле обоих окон.
За эти две недели я проспал очень мало. Но утром нас вызвали, как и раньше, в уборную, а потом по очереди велели брать вещи и выстроиться в коридоре. Когда мы построились, я глянул вдоль шеренги в два ряда, и удивился: чуть ли не во весь коридор выстроились! Как столько могло поместиться в одной камере?!. Но тюремный ублюдок не зря же нам сказал, что было и по 350 человек, и что нам ещё повезло. Вот вам и философия, и идеология коммунизма!
Потом нас отвели в тюремный двор, первый раз за две недели. Там нас собралось до тысячи человек. И всех повели на станцию, где начали грузить в товарные вагоны.
Глава 3. ДИСКУССИЯ В ВАГОНЕ.
Не знаю, сколько людей было в каждом вагоне, но в нашем – 38 человек. И ко мне в вагон попал Роншток, так что пришлось мне ехать с тем, кого первый встретил, когда в пятом часу ночи его перевели из смертной камеры. Но Роншток поместился на нижней полке вагона, а я на верхней, вторым от решётчатого окошка.
Вагоны – старого образца. Двойные раздвижные двери – и с одной стороны вагона, и с другой. Но с одной – забиты наглухо¸ и там стояло приспособление для туалетных дел, – с таким маленьким отверстием, что только рука и смогла бы туда протиснуться. Для воды стояли два ведра и бочка ведёр на четыре. С другой стороны дверь была на замке, и открывалась охраной поезда, когда им было нужно нас проверить. Ни матрасов, ни одеял на не давали, что с нами было домашнего – то и стлали, и им же накрывались.
После камерной душегубки в вагоне стало немного легче. Там можно было только стоять, а здесь – и немножко ходить по вагону, да и сквозило изрядно. Хотя те двери, что были закрыты – обили, чтобы не было щелей. Цель, конечно – не уберечь от сквозняков, а чтобы мы, упаси боже, не имели возможность уцепиться руками и взломать двери для побега.
На обоих концах вагона – по площадке со стрелком на каждой, итого два стрелка на вагон. Наш состав состоял из 80 вагонов. Вагонов восемь в поезде занимали начальство, стрелки и харчи. Как к вечеру мы заметили на крутых поворотах, на крышах переднего и заднего вагонов установили пулемёты и какие-то посты наблюдения.
Ночью при остановках все вагоны снизу доверху простукивались самым тщательным образом. В случае подпила изнутри доска от удара треснула бы.
Еда такая: 700 грамм хлеба, 10 или 15 грамм сахара – это всё.
Так мы ночью двигались по великому сибирскому тракту, с божьей помощью и на паровой тяге. Необъятна наша рабская страна! До чего же необъятна, и до чего же рабская – просто оторопь берёт!..
Проехали Волгу, воспетую свободолюбивыми людьми, проехали город Сызрань с мостом. Проехали Урал, и пошли монотонные дни и ночи, стук колёс, покачивание вагонов, степь и оханья обречённых людей… Появилась тайга. Кругом – лето, кругом зелень, глянешь в окошко с решёткой- и душа разрывается от тоски, когда видишь людей, занятых повседневными делами. Часто проезжали аэродромы…
Со мною рядом лежал военный из Харькова, командир артиллерийской батареи по фамилии Гарбуз. 1))
Хороший человек, красный партизан, окончил артиллерийское училище. Получил срок (где-то около 10 лет) за высказывания в защиту Тухачевского и других. Роншток молчал. А в нашем вагоне (да наверняка и не только в нашем) все спорили о политике Сталина и его шайки. Разные люди в вагоне – и простые, и большие руководители из горсоветов, военных ведомств, судов, прокуратур, городских партотделов.
Все сходились к тому, что, давно поняв специфике нашего народа, Сталин решил сперва разделаться с теми. кто настроен демократически, и хочет идти к коммунизму и коллективизации постепенно… Сам Сталин никакой роли ни до революции, ни во время её не играл, и лишь благодаря Ленину вошел в доверии тем, что, по заданию Ленина, ликвидировал лидеров старых демократических партий, что Ленину было позарез необходимо. За эти заслуги он и поставил Сталина Генеральным секретарем партии.
Сталин понял, что в любое время он может стать козлом отпущения в случае возмущения народа уничтожением лидеров старых партий. Поскольку он мог подбирать себе штаты, то и стал подбирать таких людей, которые были наихудшего поведения, но стремились к власти любыми путями. Болезнь Ленина помогла Сталину остаться Генеральным секретарем, а со смертью Ленина он уже имел таких сторонников, что мог действовать вовсю.
Действовал он, конечно же, дискуссиями. Ему было важно выяснить мнения тех, кто, как и Ленин имел вес в революцию и после неё. Это Троцкий, Фрунзе, Зиновьев, Бухарин, Рыков и многие другие, в том числе военные. От Троцкого удалось избавиться легко. он сам уехал из России. Фрунзе зарезали на операционном столе. До 1929 года Сталин подобрал преданных ему людей, готовые ради власти в огонь и воду. Людей-то он подобрал, но у его противников было ещё больше людей, и – более заслуженных.
И тут пошёл принцип: мы – передовой авангард рабочего класса, мы уж 10-15 лет строим социализм, нечего нам отчитываться перед какими-то рабочими и селянами, хватит им и того. что мы выступим со статьями в газетах и журналах…
Короче, они отгородились от тех, кто их вознёс на вершину власти. Власть же их убаюкала. Внушив: «В нашей руководящей среде мы поспорим-поспорим, да и помиримся. Лишь бы о наших спорах не знал народ.» К этому и стремилась шайка Сталина с ним вместе. Чтоб спорили тихо-чинно, по-братски, чтоб, конечно, ничего не узнали рабы-трудящиеся.
Но недаром Сталин был попом и восточным бандюгой. Когда выяснились мысли, и планы главных его соперников, он окончательно подобрал во всех областях и городах своих приверженцев, и приступил к действию.
И пошли пока ещё неважные процессы в судах, чтобы и людей к ним приучить, и выяснить надёжных исполнителей воли Сталина, а также и ненадежных для него людей. то есть тех, кто ещё имел душу времен гражданской войны. Потом возникла главная цель: коллективизация страны. Здесь-то и выявились главные людоеды…
И какая была для Сталина и его шайки радость, что все прошло как по нотам. В народе только посапывали в две дырки, в верхах шли нежные споры, – ну как не разделаться с этакими «слугами народа»?! Сталин трудился со своими янычарами, забывая даже о сне.
И здесь ему на ум пришло: а что если мы угрохаем народолюба Кирова? Это же будет шедевр нашего искусства авантюр! Мы не одного зайца убьём, а несколько – сколько захотим. Главное – избавимся от явного претендента в Генеральные секретари – раз. Во-вторых, буквально всех демократов ленинских под метелку и на мясорубку пустим. Вот какова была его идея!.. Да это его сам бога надоумил. Не зря же он, сучий потрох, семинарию закончил! Сталинцы решили: «Уберем всех – и заживем мы, братцы, как вша в кожухе!»
Так Сталин рассчитал всё, буквально до единого человека. Задумано – сделано. Трахнули Кирова, и появился второй святой в партии. (Первый- Ленин, второй – Киров-мученик). Потом пошло-поехало. Так завертелось-закрутилось, что и сам Христос не разобрался бы в этой мясорубке. Валили дерево, а с ним летели тысячи веток и сучков. Стреляли как врага народа наркома какого-нибудь, а с ним в придачу сажали тысячи пешек-работяг, да ещё тысячи находили пулей наградили… Надо побольше зарыть, пока удобный момент – тех, кто воевал-боролся за демократическую жизнь в революцию, за свободу и равенство, за народные Советы.
«Эх, братцы, проспали мы это в своих кабинетах, которые нам доверил трудовой народ. Уж слишком обленились и обнаглели в вверенной нам власти, слишком стали брезгливы до народа, вот и законная расплата пришла!»
Получайте, суки, чтобы не воображали из себя богов! Чтобы помнили, скоты: хоть мы и у власти находимся, но перед народом не надо было свои идеологические авантюры скрывать!
Так говорил Гарбуз, так говорили и другие в вагоне, и я все лучше начинал понимать все эти процессы и судьбы.
Примечания.
1) Личность не установлена. Но по поведению – смотрится провокатором, ведущим в вагоне контрреволюционные разговоры с тем, чтобы после прибытия в пункт назначения доложить о всех, кто ему поддакивал, по начальству.
2) Высказывания участников дискуссии слишком откровенны и прозорливы для того, чтобы поверить в их правдивость. Скорее всего, 90% их автор сочинил при написании воспоминаний, и они скорее отражают его собственные мысли по этому поводу в конце 60-х годов.
Продолжение следует
