Бунт оловянного солдатика

Вячеслав Кондратьев был взят, оприходован и употреблен родным советским государством, как оловянный солдатик Андерсена. Так планировалось: все из одной оловянной ложки, все одинаковые, все не спрашивают, «за кого им кричать “ура!”». Ясное дело: за Родину, за Сталина. Но с этим оловянным солдатиком случилось непредвиденное, и не по прихоти злого тролля, как в сказке, а в силу редкого таланта, который проснулся у него, втоптанного советским государством в ржевскую пыль и грязь, брошенного в топку войны, на жесткое Овсянниковское поле, искалеченного, полуголодного, забытого, очень поздно, в пятьдесят с лишним лет. Но это и раньше случалось. Так же поздно нашел себя исправный клерк великий Гоген или проповедник и фантазер Ван Гог. Его открыл, ободрил и выпустил в литературу Константин Симонов, сам посмевший в «Живых и мертвых» только приоткрыть краешек правды. Просто задать вопрос: почему? Почему такая странная война, такие тяжкие дороги Смоленщины, почему такая пропасть, такая бездна между несчастными фронтовиками и звонким, бездушным, жестоким военным начальством? Ответить он не просто не посмел. Не знал ответа. Ответ убил бы его, как убил Вячеслава Кондратьева и Юлию Друнину.

Обворожительный диссидент Виктор Некрасов, Вика, парижанин и фрондер, в своих «Окопах Сталинграда» не написал никакой ужасной крамолы, а просто объективно показал силу немецкой армии и печальное положение на фронтах, поражения, отступления, страх и горечь бойцов, сразу сообразивших под «мессерами», какова была цена сталинскому шапкозакидательству и довоенному хвастовству. Воевать пришлось не по песням и не по маршам. Какие же они были все лживые и фальшивые, кроме «Синенького платочка» и «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист…». Ведь Окуджава и Высоцкий пели уже потом, над полумертвой страной, ставшей братской могилой для белых русских офицеров, убитых и расстрелянных в Гражданскую, для красных командиров, расстрелянных в 1937-м, и для солдат 1941 года, которых кидали в огонь, как дрова, не жалея, не экономя и не считая. Не мог Вика Некрасов в 1946 году высказать то, что понял потом. И сам бы погиб, и повесть бы не напечатали.

Василий Гроссман, Василь Быков и Георгий Владимов пошли много дальше. Они поняли все, и это их не убило: их поддерживала великая сила ненависти не только к вражеским окопам, но и к своей окопной, злобной, опутанной колючкой стране. Но Вячеслав Кондратьев был первым на этом скорбном пути познания, на этой Via Dolorosa. Он и его бесхитростные герои. Крылечко к нашему Храму. Но когда Вячеслав Кондратьев пал под тяжестью своего креста, не нашлось никакого Симона Коринфянина, чтобы поднять его и помочь дотащить смертельную правду хотя бы до Голгофы. Кондратьев оказался один. Вот вам разгадка его последнего загадочного выстрела – в себя.

Его проза была горше «прозы лейтенантов», то есть быковской, баклановской, астафьевской, бондаревской. Это была проза сержантская, и даже проза рядовых, безгласных и невыслушанных. Проза чернорабочих войны, которые мечтали не о славе, не о медалях, а о буханке черняшки, о котелке пшенки-жидни да о том, чтобы обогреться и обсушиться. Война была для них не только риском, но и каторгой. Бессрочными каторжными работами, которые кончались только со смертью или с тяжелым ранением. За легкое могли и «самострелом» обозвать. Как Сашку, любимого кондратьевского героя. Эти тихие, серые солдатики, санитарки, медсестры из санбата, пехотные лейтенанты – все они заговорили с нами, часто уже из гроба, и такое сказали, что ни побеждать, ни воевать, ни жить не захочется. Тихо, на ухо, шепотом. Они, бесхитростные, не знали, но Кондратьев узнал ответ уже после того, как все вспомнил и пустил в журналы и на экран. Ему все стало ясно 23 сентября 1993 года, когда страна готовилась к очередной Гражданской войне, уже одной ногой вступая в нее. Первым выстрелом этой войны стал выстрел Кондратьева, выстрел в себя из утаенного военного пистолета. Этот оловянный солдатик ожил настолько, что проклял свою оловянную армию и свое деревянное прошлое. То, что он успел сказать, делает войну странной войной и вполне бессмысленной бойней.

 

Поколение обреченных

Страна оставила Вячеслава Леонидовича Кондратьева без биографии, без жены и без детей. Ему не довелось и сажать деревья – все годные на топливо сгорели во фронтовых кострах. Зато он написал книги, и какие книги! Человеческое предназначение было выполнено. Для того чтобы стать классиком и войти в Храм Русской Литературы, не надо собраний сочинений с золотыми буквами. Часто хватает томика стихов, одной повести, нескольких рассказов. Хватит и тоненьких кондратьевских произведений, сборника 1989 года в бумажной обложке на 478 страниц и журнальных публикаций конца 70–80-х годов. Это, безусловно, «знак бессмертия». С таким приданым «весь не умрешь».

Все творчество Кондратьева вполне влезает в строфу основателя Храма, нашего Великого Мастера – Пушкина. «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал, что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал».

Критики сломали себе голову, соображая, почему простой деревенский паренек Сашка так возвышенно себя ведет. Откуда у него, неграмотного, такое благородство, такое рыцарство? А это не тот Сашка, этот Сашка звался Александр Сергеевич и был поэт, интеллектуал. Природный дворянин. И их соединил создатель этой пушкинской модели, этого его нового воплощения в лесу под Ржевом, еще один юноша из интеллигентной семьи, книгочей и талант: Славка. Вячеслав Кондратьев. Мы прочтем его жизнь и его путь, мы узнаем его мысли по его повестям и рассказам. А реальность была куцая и скупая.

Родился Вячеслав в Полтаве, в 1920 голодном году. Он голодал в детстве, голодал в армии, голодал на войне. Неудивительно, что в его творчестве такое место занимает еда. Ведь это он, а не лейтенант Володька, несколько лет не ел мяса, кроме зажаренной на штыке губы от убитой снарядом лошади. Это он удивлялся белизне сала и дивился, как чуду, пирожным. Отец Славы был инженером-путейцем, мать работала в библиотеке. В 1922 году они все переселились в Москву. Слава хорошо учился, поступил в Архитектурный институт. Но с первого курса загремел в армию. Слава богу, хоть на Дальний Восток, в железнодорожные войска. А могли бы и в Польшу загнать, и в страны Балтии, и в Бессарабию: осуществлять и воплощать в грязную, кровавую реальность пакт Молотова–Риббентропа. Тогда стреляться бы пришлось, пожалуй, раньше 1993 года… Но Вячеславу не сиделось. Он был все-таки дитя века. И его жертва. Он стал проситься в действующую армию, как только началась война. А ведь могло бы и пронести. Но без драгоценного опыта страданий, подлостей, абсурда не было бы ни «Сашки», ни «На станции Свободный», ни «Дороги в Бородухино», ни «Асиного капитана». Читатели всегда эгоисты, они идут по трупам писателей. Дай бог, чтобы ужасный опыт Вячеслава Кондратьева пошел кому-нибудь впрок…

Вячеслав писал рапорты полгода, наконец загремел в армию, на фронт. Ведь тыл – это еще пол-армии. А тут его кинули под Ржев. Это было как раз семьдесят лет назад. Едва отбилась Москва, вермахт вышел к Днепру, пал Харьков, и началась безнадега под Ржевом, где на поле Овсянниковском, на Селижаровском тракте, без смысла, без плана, без стратегии и тактики клали людей, роту за ротой, батальон за батальоном, полк за полком. Без толку. Потом все равно отступили. То ли котел, то ли просто скороварка. Там же служила Елена, псевдоним Ржевская, ее мемуары посуше кондратьевской прозы, но тоже ужасны. Только она была военспецом, переводчицей разведотдела. Кондратьев был ранен сначала легко, его наградили медалью «За отвагу». По Высоцкому: «И если не поймаешь в грудь свинец, медаль на грудь поймаешь “За отвагу”». Ранение было не в грудь: в руку. После отпуска по ранению попал в железнодорожные войска. Там был ранен повторно и тяжело. Полгода провалялся в госпитале и выписался инвалидом. В Архитектурный после такого ранения (рука была покалечена) он вернуться не мог, пошел в Московский заочный полиграфический институт, который и окончил в 1958 году. Дальше работал художником-оформителем.

В середине 70-х та правда, которую он хотел забыть, стала выходить из него, как осколок, застрявший с военных времен. Его ободрил Солженицын, которому он открыл свой замысел. Его творчество вызвали к жизни Юрий Бондарев, Василь Быков, Виктор Астафьев. Они писали не про его войну. Про Ржев мог написать только он. И оказалось, что у него есть дар, соединение «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». «Эоловою арфой прорыдало начало строф, родившихся вчерне. Я в трепете, томленье миновало, я слезы лью, и тает лед во мне. Насущное отходит вдаль, а давность, приблизившись, приобретает явность». Вот так, на стыке, на полустанке между Пушкиным и Гете, выписался «Сашка». Повесть, которую Симонов протащил в 1979 году в журнал «Дружба народов», где печатали грузин, эстонцев, литовцев, латышей, белорусов и украинцев, где не было такой строгой цензуры, где мирволили и смотрели сквозь пальцы, списывая многое на национальную культуру. Конечно, до определенной черты. Но Кондратьева протащили. Я даже не знаю, почему Симонов это сделал. Он сам бы хотел так написать, да не умел и не посмел. Его бедная проза не стоила двух-трех кондратьевских страниц. Но он писал в стихах о том же: об отступлении, о поражении, о беде. Об изнанке. Только у него это вышло в поэзии. Его «Дороги Смоленщины» стоят дорог Ржевщины. А Вячеслав Кондратьев пытался писать о ржевском ужасе стихи. Они у него не получились. Впрочем, они не получились и у Твардовского, написавшего «Я убит подо Ржевом». Они сложились: проза Кондратьева и лучшее стихотворение Симонова. И получилась горькая ретирада, анабасис. С чем вошел бы Симонов в наш Храм? Только с дорогами Смоленщины. Выложили же этот текст на крылечке имени Вячеслава Кондратьева, как либретто к его тяжкой и мрачной тетралогии.

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные, злые дожди,

Как кринки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди,

 

Как слезы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали: «Господь вас спаси!»

И снова себя называли солдатками,

Как встарь повелось на великой Руси.

 

Слезами измеренный чаще, чем верстами,

Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:

Деревни, деревни, деревни с погостами,

Как будто на них вся Россия сошлась,

 

Как будто за каждою русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся

За в бога не верящих внуков своих.

 

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина –

Не дом городской, где я празднично жил,

А эти проселки, что дедами пройдены,

С простыми крестами их русских могил.

 

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою

Дорожной тоской от села до села,

Со вдовьей слезою и с песнею женскою

Впервые война на проселках свела.

 

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,

По мертвому плачущий девичий крик,

Седая старуха в салопчике плисовом,

Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

 

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?

Но, горе поняв своим бабьим чутьем,

Ты помнишь, старуха сказала: «Родимые,

Покуда идите, мы вас подождем».

 

«Мы вас подождем!» – говорили нам пажити.

«Мы вас подождем!» – говорили леса.

Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,

Что следом за мной их идут голоса…

Финал вполне советский, пафосный, с гордостью за эту несчастную, заплаканную землю. А гордиться было нечем. И дальше пошло уже в прозе, в мирах В. Кондратьева. Его миры так же своеобразны и устойчивы, как «Гринландия» Александра Грина или Средиземье Р. Толкиена. Только это серые, черные, мокрые, голодные и ужасные миры.

Вот приходит 1980 год. Журнал «Знамя» печатает «День Победы в Черново», «Борькины пути-дороги» и «Отпуск по ранению». В сборник 1989 года вошли рассказы «На станции Свободный» и «Поездка в Демяхи» и четыре повести: «Дорога в Бородухино», «Селижаровский тракт», «Сашка» и «Встречи на Сретенке». Несчастный кондратьевский Шир, где добрые и простодушные хоббиты стали рабами и добычей красного Саурона и его орков – начальства большого и маленького.

 

А где же наше мужество, солдат?

Сам Кондратьев, безусловно, хоббитом не был, разве что Фродо после Ородруина и миссии с кольцом. Вот что пишет он в своих мемуарах после 1953 года, вернее, рассказывает (записал кто-то другой): «Первый бой потряс меня своей неподготовленностью и полным пренебрежением жизнью солдат. Мы пошли наступать без единого артиллерийского выстрела, лишь в середине боя нам на подмогу вышли два танка. Наступление захлебнулось, и полбатальона мы оставили на поле. И тут я понял, что война ведется и, видимо, будет вестись с той же жестокостью по отношению к своим, с какой велась и коллективизация, и борьба с “врагами народа”; что Сталин, не жалея людей в мирное время, не будет тем более жалеть их на войне». И вот она, участь крепостного солдата войны: нет еды, даже раненых продпункты не отоваривают; нет курева, нет бани; пленный немец в лагере получает хлеба и масла больше рядового, и солдатик, собирая пропагандистские листовки, завидует фрицам. Идут от санбата к госпиталю солдатики пешком, мокрые, голодные, ночуют в избах Христа ради, просят картошечку у голодных баб, а то и сгнившие клубни с поля копают, лепешки пекут… Сашка кондратьевский был, похоже, свободен раз в жизни, когда отказался пленного немца расстреливать, а расстрелять комбат, у которого убили любимую медсестру Катю, велел его за то, что не отвечал он на вопросы, остался верен присяге, хоть и не фашист был, а просто студент. Сашка понимал, что идет на смерть, что пристрелит комбат и его, и немца, но палачом стать не мог (вот оно, пушкинское: «И милость к падшим призывал»). Но комбату стало стыдно, а Сашка опять попал в крепостные: даже в госпитале над ним был комиссар госпиталя, и не смей пожаловаться на голод. Одна свобода «на передке», наедине со смертью. И очень противно было то, что сдирали с убитых шинели и сапоги, порой до белья раздевали тех, кто лежал поближе к своим окопам. А возле немецких окопов убитые – одетые и обутые, у немцев все было, им мародерствовать не приходилось. И старались наши Сашки и Володьки забежать вперед – пусть лучше у чужих окопов убьют, тогда не разденут (не полезешь же под пулю за шинелью). Отпуск по ранению у Сашки – и то хоронится он от патрулей, а то в Москву не пустят, раз он не москвич. Искалеченный Володька (лейтенант как-никак) получил жалкую пенсию, жить на нее и на стипендию никак нельзя, мать его голодает и чахнет (зато тетке идет роскошный паек как «старому большевику»; хорошо, что это не чья-нибудь тетка, а Володькина, и делится с ним за чтение ей вслух). Володька спекулирует талонами на хлеб, чтобы выжить. И зря он читает мораль прежней подруге Майке, которая жила хорошо, сыто, что она «пропустила войну». По самому же Кондратьеву получается, что война эта – мерзость и подлость. Кровь и грязь. Убивают Катеньку из «Не самого тяжкого дня». Лучше бы она и впрямь родила дитя и в деревню вернулась. А Юлька, которую любит Володька, попадает «на передок» и гибнет, потому что отказалась стать любовницей майора, вот он ей и отомстил. В рассказе «Асин капитан» бедная девочка Ася, вчерашняя школьница, переходит из землянки одного убитого офицера, которого любила, в землянку к другому, которого не любит. А иначе не проживешь. Так что на вопрос «А где же наши женщины, дружок?» Кондратьев отвечает правдиво и грубо. Он тоже любил какую-то Юльку – она погибла, он остался один, без жены и детей.

Но самое жуткое – это рассказ «На станции Свободный» и повесть «Дорога в Бородухино». Андрею через девять дней воевать, а он видит эшелон с заключенными, и стоят они на коленях, «чтоб не разбежались» при погрузке. Что делать Андрею, за что воевать? Ведь у него сидит отец… Не мог же Кондратьев написать тогда, что воевать было не за что…

А в «Дороге в Бородухино» – продолжение. Николай Егорович, старый доктор, сидит, а Вере Глебовне, его жене, надо благословить Андрея на войну. Надо ли? Эта сцена натужна и неубедительна.

Кондратьев насилу выбил командировку в Париж (к Виктору Некрасову). Но Вика ничем ему не помог, он нашел себя, он пережил Сталинград и СССР. А Вячеслав Кондратьев понял наконец, что у него украли жизнь и не дали ничего взамен. Стоя на развалинах лживого мира, он в последний раз зарядил пистолет.

«Правда выше Некрасова, выше Пушкина, выше народа, выше России, выше всего, а потому надо желать одной правды и искать ее, несмотря на все выгоды, которые мы можем потерять из-за нее. И даже несмотря на все те преследования и гонения, которые мы можем получить за нее». (Ф. М. Достоевский)