«Проклятая земля — ни заговора составить не умеют, ни судить, ни вешать», — такими были последние слова Сергея Муравьева-Апостола, повешенного на кронверке Петропавловской крепости 13 июля 1826 года вместе с еще четырьмя руководителями «противуправительственного заговора». Его, Петра Каховского и Кондратия Рылеева вешали дважды — в первый раз веревки оборвались. Вопреки православной традиции, предписывавшей в этом случае миловать обреченных, приговор не был отменен. «Я счастлив, что дважды умираю за Отечество», — повторно взойдя на эшафот произнес Каховский.
Казнь декабристов, обставленная с устрашающей театрализованностью, — сначала в огонь летели мундиры с орденами, затем над головами приговоренных ломали их шпаги и только затем их вели к виселице, — не поставила точку ни в общественной дискуссии относительно заговора и восстания, ни в конфликте абсолютистской власти и армии. «Тюрьма мне в честь, не в укоризну: за дело правое я в ней. И мне ль стыдиться сих цепей, когда ношу их за Отчизну», — строки, выцарапанные потомственным родовитым дворянином Рылеевым на тюремной тарелке, в исторической перспективе оказались сильнее отчеканенного императором Николаем I смертного приговора.
Казнь расколола элиту России. Более того, отныне правители чувствовали дискомфорт — явный или подсознательный — даже среди обласканных ими, ибо после Сенатской знали: честь может оказаться сильнее преданности. Следствием восстания 14 декабря 1825 года на Сенатской площади стал и непреходящий страх власти перед думающей армией и образованным, прошедшим войны на территории своей страны и за ее пределами офицерским корпусом. Этот страх оказался долговечнее самой империи: отнюдь не только в ХIХ веке власть боялась военных, готовых во имя блага Отечества «выйти на площадь» против государства, готовых сменить генеральские эполеты на каторжные кандалы. О феномене декабризма наша беседа с автором исторических монографий («События и люди 14 декабря», «Мятеж реформаторов» и др.), главным редактором журнала «Звезда» Яковом ГОРДИНЫМ.
— Беспрецедентное явление в мировой политике — против существующего строя выступили не угнетенные, а представители сословия угнетателей. Государственный переворот во имя «установления справедливости» инициировали не «униженные и оскорбленные», а высокопоставленные военные и владельцы богатых поместий. За равенство всех сословий перед законом ратовали не бесправные рабы — крепостные, а именитые потомственные дворяне. И никто из них не претендовал на участие в государственной жизни в случае успеха восстания — таков был основополагающий постулат декабристской идеологии. Как на приговор декабристам и казнь пятерых из них отреагировало русское общество?
— Реакция на казнь пятерых мятежников была, разумеется, теснейшим образом связана с восприятием самого мятежа. Русское общество, даже самая образованная его часть, было отнюдь неоднородно. Ограничусь несколькими выразительными примерами. На одном полюсе было «дворяноборческое» настроение. По данным полицейской агентуры, которая тщательно отслеживала после мятежа, суда и казни реакцию разных общественных групп, среди кантонистов (солдатских детей, обучавшихся в специальных школах и поступавших затем в армию) бытовало такое мнение: «Начали бар вешать и ссылать на каторгу, жаль, что всех не перевесили…» С другой же стороны, есть свидетельства, что к осужденным декабристам во время их провоза по России в Сибирь во многих местах относились весьма сочувственно.
Если же говорить о реакции на события 14 декабря культурной элиты, то и она была резко разнонаправленной. Николай Карамзин через две недели после мятежа писал Петру Вяземскому: «Бог спас нас 14 декабря от великой беды. Это стоило нашествия французов…» Василий Жуковский, добрейший и благороднейший человек, писал 16 декабря своему другу Александру Тургеневу, брату одного из лидеров заговорщиков-северян Николая Тургенева: «Провидение сохранило Россию… Чего хотела вся эта шайка разбойников?… Презренные злодеи, которые хотели с такою безумною свирепостью зарезать Россию». И Карамзиным, и Жуковским двигал ужас не перед реальными вождями восстания, многих из которых они знали и ценили, но перед самой стихией мятежа, которую те разбудили. Хотели ли Карамзин и Жуковский, остыв от первого потрясения, смертных приговоров? Безусловно, нет. Достаточно вспомнить роль Жуковского в том, что сразу по восшествии на престол его воспитанник Александр II амнистировал всех «государственных преступников». Князь Петр Вяземский писал в записной книжке: «13-е число (день казни. — «МН») жестоко оправдало мое предчувствие! Для меня этот день ужаснее 14-го (день восстания. — «МН»). По совести нахожу, что казни и наказания несоразмерны преступлениям… Дело в том, чтобы определить теперь меру того, что можно и чего не должно терпеть».
Многие были потрясены не только самой жестокостью приговора, но и лицемерием Николая, который говорил, что он поразит всех своим великодушием… Он же велел передать Верховному уголовному суду, решавшему судьбу декабристов, что он «отвергает всякую казнь, связанную с пролитием крови». То есть он лишал пятерых приговоренных офицеров, двое из которых прошли наполеоновские войны, сражались при Бородине, имели боевые награды, права на расстрел. Он обрекал их на позорную казнь — на виселицу… Все это, разумеется, учитывалось обществом. В том числе и офицерством.
— Можно ли говорить, что восстание и последовавшие за ним события способствовали формированию в России общественного мнения, об отсутствии которого говорил Пушкин?
— Давайте вспомним, когда Пушкин это говорил. Это фраза из письма Чаадаеву от 19 октября 1836 года… Если верить Пушкину, события, последовавшие за 14 декабря, общественное мнение придавили. «Нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние». Так вот, общественное мнение сформировалось, в точном смысле слова, еще при Екатерине II и расцвело при Александре I. Катастрофа на Сенатской площади прервала его развитие. То есть оно существовало всегда, но влиять на окружающую реальность стало не ранее сороковых годов. Когда Герцен предложил свою знаменитую формулу о пушках, разбудивших целое поколение, то он имел в виду свое поколение. А он родился в 1812 году. Люди этого поколения вышли на общественную арену именно в сороковые годы. Но чем дальше, тем интенсивнее память о декабристах влияла на общественное сознание. И в этом отношении можно говорить о некоем способствовании. Это весьма любопытная в историософском смысле ситуация — эхо от взрыва 14 декабря не угасало, но усиливалось с десятилетиями и, быть может, максимального звучания оно достигло в советский период. Пропагандируя декабризм, советская власть не рассчитала эффекта, а когда спохватилась, было поздно. Декабризм как миф стал одним из важнейших элементов оппозиционного сознания.
— Император опасался сочувствия заговорщикам, потому облагодетельствовал их родственников, в частности, ввел генерала Николая Раевского — тестя сосланного на каторгу князя Сергея Волконского — в Государственный совет и т.д. Насколько эта мера была эффективной?
— Николай прекрасно понимал, что судьба осужденных не прибавит ему популярности во многих аристократических и дворянских семьях. Он понимал и то, что страшные обвинения в нарушении присяги и умыслах на цареубийство странно и не очень убедительно звучат в Российской империи. Александр, против которого и конспирировали заговорщики и об убийстве которого рассуждали, санкционировал убийство императора Павла, своего отца. К декабрю 1825 года в России было уже убито три законных императора и совершено несколько дворцовых революций. Голенищев-Кутузов, который руководил казнью пятерых, был участником убийства Павла… Разумеется, понимая все это, Николай пытался совершать некие примирительные поступки. Возвращение Пушкина из ссылки было, как известно, одним из них. Что до Раевского и Государственного совета, то надо иметь в виду, что Государственный совет был местом почетной ссылки. Грубо изгнанный с Кавказа Ермолов, которого Николай терпеть не мог, тоже был отправлен в Государственный совет. В Государственный совет — совещательный орган — назначались те генералы, которых Николай не хотел видеть в армии. Гораздо существенней было то, что Николай не стал преследовать родственников осужденных. Напротив, братья некоторых заговорщиков были повышены в чинах.
Но стоит сказать, что Николай упустил уникальный случай принципиально изменить общественную и политическую атмосферу страны. Если бы он действительно был крупным государственным деятелем, то он уж во всяком случае никого бы не казнил, а в случае идеальном помиловал бы заговорщиков. И многие из них стали бы усердными и полезными слугами империи. Это был бы поворотный момент в отношениях власти и общества в России. Быть может, именно в этот момент был упущен последний шанс принципиально изменить эти отношения и предотвратить грядущую катастрофу — революции ХХ века. Помилование Александром III убийц своего отца, о котором его умолял Толстой, уже ничего бы не изменило, точка невозврата осталась позади.
— Есть ли свидетельства того, как русская элита воспринимала трансформацию героев Отечественной войны в заговорщиков?
— А не было никакой трансформации. Россия была военной империей и офицерство традиционно участвовало в политике. С 1725 года — возведения на престол Екатерины I в обход законного Петра II, внука Петра I — и до 1825 года решающим фактором политической жизни было гвардейское офицерство. Участники всех переворотов, убийства Павла в частности, были героями войн, которые почти непрерывно вела Россия. Так что и 14 декабря все было вполне в русле фундаментальной традиции. Когда Павла Пестеля приговаривали к смертной казни, то никого не смущало, что он в 19 лет был тяжело ранен при Бородине и награжден золотой шпагой за храбрость, а затем отличился в заграничном походе. Когда приговаривали к каторге — на 20 лет — генерал-майора Сергея Волконского, то отнюдь не учитывалось, что он был участником 50 сражений, кавалером золотого знака за Прейсиш-Эйлау, золотой шпаги за храбрость и многих высоких орденов. Все это было в порядке вещей.
— Допросы декабристов, проводимые с участием Николая I, говорят о том, что заговорщики довольно быстро сознавались в своих намерениях, в признательных показаниях порой видно даже раскаяние. Отчего такая легкость и искренность в отказе от убеждений?
— Они не отказывались от убеждений. Они отрекались от метода реализации этих убеждений. Что же до поведения на следствии, то это достаточно сложный вопрос. Во-первых, были люди, которые вели себя совершенно достойно — Лунин, Пущин, Якушкин, Николай Бестужев… Во-вторых, надо понимать конкретную ситуацию. Рылеев, не выдержавший потрясения и мучительно ощущавший свою ответственность за пролитую кровь, на первых же допросах рассказал очень многое. Опираясь на его показания, следователи, надо признать, с большим искусством вынуждали к правдивости и остальных. В-третьих, между следователями и подследственными не было социального барьера, возникшего во времена народовольцев. Генерала Волконского допрашивал друг его молодости и соратник по войнам с Наполеоном генерал Бенкендорф. В этой ситуации лгать очень трудно. В-четвертых, многие из них — особенно молодые офицеры — готовы были к смерти, но не готовы к кандалам и темным сырым казематам. Кроме того, откровенность одних существенно отличалась от откровенности других. Некоторые вели весьма искусную игру со следствием и, говоря много слов, утаили немало фактов. Но, конечно же, они были раздавлены свершившейся катастрофой.
— Декабристы и восстание 1825 года, пожалуй, единственный миф, который оказался сильнее любой пропаганды, — дореволюционной, советской, постсоветской. Почему?
— Одно из главных несчастий нашей политической жизни, возьмем петровский период, длящийся до наших дней, — это неспособность и нежелание большинства из тех, кто вступает в политику, соотнести личный интерес с интересом общим, как говорили в ХVIII веке — общенародия, интерес групповой с интересом государства, страны. Это был, да и есть, тяжкий порок нашей политический культуры.
Люди тайных обществ — истинные декабристы — были первыми, кто преодолел этот порок. И дело не в их романтическом благородстве, а в их политическом профессионализме, как ни странно это звучит. Они сумели соотнести личное и общее, и это было фундаментальной чертой подлинных политиков. И сквозь всю романтическую шелуху, сквозь все эти сказки о юношах, которые жаждали красиво погибнуть ради братьев своих, люди разных поколений — особенно люди советского периода — видели этот бескорыстный прагматизм. Они могли не знать, что никто из лидеров Северного общества в случае победы восстания не претендовал ни на какие государственные посты, на участие во Временном правлении, но они ощущали эту настоящую человеческую основу. Смею сказать, что верили декабристам сквозь декабристский миф.
— «Мы погибнем, но пример останется», — сказал Сергей Муравьев-Апостол. На ваш взгляд, пример чего?
— А вот этот пример и имелся в виду — рискнуть личным ради общего. Пренебречь низким ради высокого. Соотнести частное с общенародным. Это и есть политика, а не то, что мы часто за нее принимаем.
Автор Юлия Кантор
