100 лет назад, 26 августа 1921 года, был расстрелян Николай Гумилев. По мнению ЧК, он был причастен к заговору Таганцева. Писатели и поэты хлопотали за него, ходили к председателю петроградской ЧК, но это не помогло.
Хроника широко объявленного самоубийства
Историю о том, что Горький писал Ленину, и он велел не расстреливать Гумилева, но распоряжение запоздало, судя по всему, придумали в том же 1921-м. Создателем легенды, скорее всего, была бывшая любовница Гумилева, Лариса Рейснер, посредственный литератор и «валькирия революции», в недавнем прошлом комиссар Морского генерального штаба РСФСР, прототип Комиссара в «Оптимистической трагедии» Вишневского.
Гумилев начал превращаться в легенду сразу после смерти, надо было сделать так, чтобы она не приобрела отчетливо антисоветский оттенок. О второй причине мог бы рассказать психотерапевт — 4 года назад Гумилев плохо обошелся с Рейснер, а та его любила. Рейснер была убежденной коммунисткой, и эта сказочка могла быть важна для нее самой.
А на слова о том, что Гумилев один из двух или трех величайших поэтов России, Дзержинский якобы ответил:
— Можем ли мы делать исключение для поэта?
О том, почему с участниками дела «Петроградской боевой организации В. Н. Таганцева» обошлись так жестоко (расстреляно или убито при задержании 96 человек, в концентрационный лагерь отправлено 83), говорил Яков Агранов, чекист, который вел следствие:
— В 1921-м 70 процентов петроградской интеллигенции были одной ногой в стане врага. Мы должны были эту ногу ожечь…
Это был сугубо интеллигентский заговор, но затея не казалась безнадежной. Его участники собирались поднять восстание среди кронштадтских матросов, а одновременно устроить мятеж петроградских рабочих: зимой 1921-го большевиков ненавидели почти все. Но и кронштадтский мятеж, и забастовки на фабриках, «буза», начались стихийно, слишком рано и были подавлены. Тем не менее тогда все висело на волоске: если бы Кронштадт, где находился Балтфлот с его дредноутами и крейсерами, продержался до ледохода, большевики могли бы потерять Петроград. Теперь же впереди был нэп, замена продналога продразверсткой и стабилизация новой власти — а пока что ей надо было запугать недовольных. Одной из сакральных жертв стал Гумилев, о степени участия которого в заговоре до сих пор идут споры.
Публично называвший себя «убежденным монархистом» Гумилев выбрал бескомпромиссную — и самоубийственную линию поведения. Хотя другие большие поэты, унаследованные новой Россией от Серебряного века, Маяковский, Есенин и Мандельштам, жили по-разному, но все они плохо кончили. И причина здесь была одна и та же.
Сталинский Харон Яков Агранов и советская духота
Их проводником по новой жизни был дослужившийся до первого заместителя председателя ОГПУ СССР — наркома НКВД СССР, ставший начальником Главного управления государственной безопасности НКВД СССР и комиссаром госбезопасности 1 ранга (это звание равнялось генералу армии) Яков Агранов. Умнейший человек, мастер психологических допросов, так расположивший к себе профессора Таганцева, что тот ездил с ним по городу и показывал явочные квартиры и дома участников заговора (ему дали письменное обещание, что расстрелов не будет), Агранов курировал творческую интеллигенцию. И делал это, кажется, не по службе, а по душе: Маяковский звал его Агранычем, Лиля Брик — Янечкой. Он дружил с Пильняком, находился в хороших отношениях с Мандельштамом и Есениным, был членом худсовета театра Мейерхольда.
Так чекисты советизировали творческую интеллигенцию. А многих поэтов и писателей в двадцатые и ранние тридцатые годы своей безжалостностью, властью и силой притягивали чекисты.
В стихотворении Маяковского «Дачный случай» («Обфренчились / /формы // костюма ладного, // яркие, // прямо зря, // все //достают // из кармана // из заднего // браунинги // и маузера. // Ушедшие // подымались года, // и бровь// по-прежнему сжалась, //когда // разлетался пень // и когда // за пулей // пуля сажалась…»), судя по всему, описан визит Якова Агранова и его сослуживцев на дачу поэта в Пушкино в 1928-м и их развлекательные стрельбы. Близкий к власти поэт и сам имел небольшой арсенал. В 1919-м Маяковский получил разрешение на браунинг, маузер, байард и револьвер-велодог со сроком действия по июнь 1930-го. Потом оно было продлено.
У Маяковского и Есенина была нестабильная психика, и их жизнь в любой век и при любой власти не была бы ровной и гармоничной. Но «век-волкодав» добавлял свое. Пока шло «Дело русских фашистов», главным действующим лицом которого был близкий друг Есенина, впоследствии расстрелянный поэт Ганин, тот скрывался в Закавказье. Перед смертью Есенин был под судом, и исследователи до сих пор спорят, была его смерть самоубийством.
А у Маяковского, помимо сложных личных обстоятельств, перед самоубийством из-под ног уходила почва. Он терял популярность среди молодежи, поставленные по его пьесам спектакли проваливались, власть не слишком к нему благоволила. Маяковский застрелился в 1930-м, сложно представить его в конце этого десятилетия, в позднем, зрелом сталинском СССР с его имперской эстетикой. Тогда был отторгнут и растоптан даже рептильнейший Демьян Бедный, Маяковский тем более не укладывался в это время. Но в качестве мертвого классика новой литературы он оказался более чем уместен. И слова Сталина «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление» были абсолютно логичны.
А револьвер, из которого застрелился Маяковский, был подарком Якова Агранова.
Люди «Серебряного века» и новые писатели, которым помогала вера
Маяковский принял новую власть, Есенин шел с ней рядом, но им это не помогло. А Мандельштам ушел в тихую, внутреннюю оппозицию, но в конце-концов, по словам Пастернака, совершил «акт самоубийства», написав эпиграмму про «кремлевского горца». Маяковский получил от советской власти все, Есенин вел себя как хотел, Мандельштама она до поры не трогала. Но всем троим в новой жизни было душно, и это доводило до самоубийств. Или до самоубийственного поступка.
Большим поэтам нового, советского времени, таким, как любимец Сталина, армии и народа Твардовский, было значительно легче. Они были молоды, выросли и состоялись при новом строе, и внутренне могли опереться на веру в вождя. Это снимало многие внутренние противоречия. Твардовскому, чьи родители, братья и сестры были раскулачены и сосланы, а родовой дом сожжен, вера в Сталина давала твердую внутреннюю опору, силу жить и писать.
Гумилев сам выбрал свой путь и, возможно, не вполне этого понимая, свой конец. Он стал легендой. Одним из признаков внутреннего банкротства и близкого конца советской системы стало то, что Гумилев был любимым поэтом главного консерватора позднего СССР, члена Политбюро ЦК Егора Лигачева. Но в ближайшие 60 с лишним лет после его смерти в литературе преуспевали сделавшие ее сытной кормушкой циники. И у этого был свой провозвестник, черная тень Гумилева и всего Серебряного века.
Александр Тиняков, слишком рано родившийся циник
Едут навстречу мне гробики полные,
В каждом — мертвец молодой,
Сердцу от этого весело, радостно,
Словно березке весной!
Вы околели, собаки несчастные, —
Я же дышу и хожу.
Крышки над вами забиты тяжелые, —
Я же на небо гляжу!
Может, — в тех гробиках гении разные,
Может, — поэт Гумилев…
Я же, презренный и всеми оплеванный,
Жив и здоров!
Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь
Падалью, полной червей,
Но пока жив, — я ликую над трупами
Раньше умерших людей.
28 июля 1921-го это написал поэт Александр Тиняков — он, как и Гумилев, считал себя учеником Брюсова.
«Стихи эти были написаны более чем за месяц до смерти Гумилева, и тогда же я читал их моим литературным знакомым. Отсюда ясно, что никакого отношения к политической деятельности Гумилева и к ее драматическому концу мои стихи не имели и не имеют. По поводу нелепой и преступной авантюры, в которой принял участие Гумилев, я высказался в свое время на страницах «Красного Балтийского Флота» ( 10 сентября 1921 г., № 90) и мнения моего об этом деле не меняю и не вижу никакой надобности в том, чтобы делать из имени Гумилева нечто «неприкосновенное».
Так Тиняков писал о своих стихах в 1924-м. Он был певцом человеческого падения («Пышны юбки, алы губки, // Лихо тренькает рояль…// Проституточки-голубки, // Ничего для вас не жаль»). До революции сотрудничал и в черносотенной, и в либеральной прессе, после 1917-го стал горячим сторонником коммунистов и на мелкой должности подвизался в ЧК. Небездарный человек, Тиняков грезил литературным успехом, но так и остался на третьих ролях. Ему была нужна карьера, и такие, как он, легко добивались ее в новой жизни, но прошлое тянуло его на дно. Мешало то, что прежде он был декадентом, сотрудничал с монархической прессой. И, наконец, совершенно неуместная в новых обстоятельствах искренность:
Неудачи мои и пороки
И немытый, в расчесах, живот,
И бездарных стихов моих строки,
И одежды заношенной пот —
Я люблю бесконечно, безмерно,
Больше всяких чудес бытия,
Потому что я знаю наверно,
Что я — это — Я!
Под конец он стал нищим, стоял на улице с табличкой: «Подайте бывшему поэту» — и зарабатывал много больше знакомых литераторов, которые ему подавали. Был сослан за нищенство и антисоветские стихи, вернулся в Ленинград, в 1934-м и умер в больнице. Такие же циники, верные его завету «я — это — Я!», одаренные или бездарные, но не обремененные саморефлексией, в это время круто шли вверх. Анатолий Суров получил Сталинскую премию второй степени за пьесу, написанную не им. Другой лауреат Сталинской премии, Орест Мальцев так написал о югославских партизанах, что после смерти не любившего Югославию Сталина от переиздания его книги отказались. Кто помнит лауреата трех Сталинских премий Семена Бабаевского и множество других, отлично издававшихся, успешных писателей и поэтов, канувших в Лету вместе со своими работодателями?
Их больше нет, а стихи Гумилева и его легенда живы.
Торжество справедливости, которой в 1938 году не было
Якову Агранову в конце концов не повезло: он был слишком тонок, а Сталин таких умников не любил. Своего расстрелянного в 1938-м шефа Ягоду Агранов пережил ненадолго. Когда НКВД возглавил Ежов, Агранова отправили руководить саратовским НКВД. Зная, что Сталин терпеть не может Крупскую, он послал ему письмо, в нем Агранов предлагал репрессировать и ее, и почему-то завотделом руководящих партийных органов ЦК ВКП(б) Маленкова. Бог весть, что ему привиделось в тогдашних аппаратных раскладах, но он ошибся: приехавшую в Саратов комиссию возглавлял Маленков. Агранова увезли в Москву, судили и после длившихся несколько месяцев сталинских колебаний расстреляли.
Если угодно, можно увидеть в этом торжество справедливости.
