Из плеяды великих отечественных исследователей прошлого Василий Ключевский, как полагают многие историки, был последним. Возможно, это так, ведь в советское время его последователям приходилось вольно или невольно скрещивать гуманитарные дисциплины с «единственно верным учением», что на пользу наукам, конечно же, не шло.
Профессор, академик Императорской академии наук, автор «Курса русской истории» и других значительных трудов, он был ко всему настолько блестящим лектором, что во время его выступлений в Московском университете огромная аудитория внимала завороженно, будто в театре, и, казалось, вот-вот готова была разразиться оглушительными аплодисментами.
«Несмотря на то, что первый обширный опыт русской истории, карамзинская «История государства Российского» написана большим, по своему времени, художником слова, художественность в русской историографии — редкая птица… Писать историю важно, сухо и скучно было законом, под гнетущее ярмо которого покорно склонили голову даже великаны художественной речи, не исключая самого Пушкина», — утверждал критик и драматург Александр Амфитеатров.
Далее он упомянул Сергея Соловьева. Признавая значимость его фигуры и вклада в историческую науку, отметил, что Сергей Михайлович снискал «известность сухого историка». Лучший ученик Соловьева, по словам Амфитеатрова, всячески защищал учителя, но подражать ему не счел нужным: «Ключевский весь — в художественности, весь — в ясном образе и метком и непогрешимо определительном слове, рождающемся естественно и своевременно из неистощимо богатых запасов русского языка, изученного в совершенстве во всех его исторических периодах».
Василий Осипович читал лекции, предназначенные будущим историкам и филологам, однако послушать его сбегались математики, физики, химики, медики. Другие аудитории Московского университета во время выступлений Ключевского пустели. «Завидев вас на кафедре, мы целиком отдавались в вашу власть», — признавались ему благодарные слушатели.
Педели — так именовали надзиравших за поведением студентов —стояли у дверей «большой словесной», стараясь пропускать лишь тех, кому надлежало проходить курс согласно расписанию. Но молодые люди текли сплошной стеной, после чего вваливались толпой в зал. А там народ уже и сидел, и стоял, заполнив проходы и подступы к кафедре.
К урочному часу своей по обыкновению быстрой и в то же время осторожной походкой, ссутулившись, входил не шибко озабоченный собственным внешним видом, пожилой, чем-то похожий на Чернышевского человек. Некоторые отмечали, что он имел внешность приходского попа или дьякона.
Священником в действительности был отец историка, служивший в Пензенском губернии, а сын поначалу тоже держался этой стези, поступал в духовное училище. Потом — в семинарию, однако оттуда отчислился, несмотря на то, что оценки в его ведомости были почти сплошь отличными.
В университет он в свои почтенные годы добирался на дешевых «ваньках», сторонясь щегольских пролеток, «лихачей». В пути обычно вел оживленные беседы с возницами, расспрашивал об их житье-бытье. По другим делам ездил на конке, причем забирался на империал — на крышу вагона.
Замечательной личностью профессор был не только на поприще образования и науки, но и в повседневной жизни. Очевидцев удивляла его скромность во всем, включая одежду.
Знакомые порой интересовались: «Что ж вы, Василий Осипович, шубу-то новую не справите?» — а он отшучивался: «По роже и шуба».
Священник и богослов Иван Артоболевский некогда рассказывал: «Известная богачка Морозова, с сыном которой когда-то занимался Ключевский, предлагала ему «в качестве презента» коляску и «двух дышловых лошадей». Профессор решительно отказался и в свое оправдание привел следующий довод: «Помилуйте, разве мне это к лицу?.. Разве не смешон был бы я в такой коляске?! Ворона в павлиньих перьях».
Он не был жаден или склонен к эпатажу, просто жил, как хотелось: максимально свободно, обходя — по мере возможности и надобности — формальные приличия.
В момент его появления в аудитории наступала тишина — «жуткая», «многоговорящая», как писал один из слушателей. Впоследствии одни вспоминали о «зажмуренных глазах» Василия Осиповича, другие, наоборот, об «остром сверкании глаз». Но говоря о его голосе, все сходились на том, что он у профессора был негромким, даже слабым.
«Замечательным свойством Ключевского-лектора, даже его «главной привлекательностью», по выражению одного из учеников, было умение «необычайно просто изложить самые трудные сюжеты, вроде, например, вопроса о возникновении земских соборов, вопроса о происхождении крепостного права» и др. А.Ф. Кони говорит о «неподражаемой ясности и краткости» Ключевского. Есть афоризм самого Ключевского о необходимости простоты: «Мудрено пишут только о том, чего не понимают», — это выдержка из монографии известного советского историка Милицы Нечкиной.
Он обладал феноменальной памятью. Однажды, шагая к кафедре, споткнулся и выронил листки конспекта. Те мгновенно разлетелись по залу, привычный порядок был катастрофически нарушен. Все вокруг встревожились, подумав, что и мысли ученого вот-вот утратят прежнюю стройность. Лишь его супруга Анисья Михайловна, сидевшая в первых рядах, сохраняла спокойствие: «Прочтет, прочтет, он все наизусть помнит», — успокаивала она соседей.
Именитый юрист Анатолий Кони говорил о «чудесном русском языке» Ключевского, «тайной которого он владел в совершенстве». В лексиконе историка было немало оборотов художественной речи, характерных народных фразеологизмов. В его выступлениях звучали пословицы и поговорки, нередко слышался едкий сарказм или искрили внезапные для многих остроты. Лекции оживляла «быстрая и точная, как выстрел» импровизация. Профессор искусно оперировал сопоставлениями, в которых почти наверняка заключались тонкие, свежие мысли, слыл превосходным актером, служителем невиданного доселе театра — исторического. Один из его учеников вспоминал о том, как в самых трагических и патетических местах повествования голос Ключевского резко менялся. Историю отъезда Ивана Грозного в Александровскую слободу маститый лектор пересказывал спокойно, без артистических интонаций, а вот эпизод возвращения самодержца — уже тревожным шепотом, словно царь мог подслушать и обрушить на собравшихся свой знаменитый гнев.
«История — это фонарь в будущее, который светит нам из прошлого», — считал Ключевский. Василий Осипович хоть и не высказывал откровенно крамольных мыслей, но все ж таки позволял себе иногда говорить «лишнее». Например, рассказывая о преемниках Петра I, заметил, что реформы императора не дали желаемых результатов, а для того, чтобы Россия стала богатой и могучей, ей необходима была подлинная свобода, которой подданные империи, мол, отродясь не видели.
К сожалению, многие лекции ученого не сохранились. Остались лишь записанные слушателями фрагменты. Но и по ним можно понять особенности взглядов-настроений лектора.
«По известным нам причинам… после Петра русский престол стал игрушкою для искателей приключений, для случайных людей, часто неожиданно для самих себя вступавших на него… На русском престоле всякие люди бывали, всяких людей он видел. Сидели на нем и многоженцы, и жены без мужей, и выкресты из татар, и беглые монахи, и юродивые, — не бывало еще только скомороха. Но 25 декабря 1761 г. и этот пробел заполнен. На русском престоле явился скоморох. То был голштинский герцог Карл Петр Ульрих, известный в нашей истории под именем Петра III», — это ли не увесистые камни в огород романовской династии.
Не щадил насмешливый профессор и славных своими успехами императриц, вот как охарактеризовал, к примеру, государыню Елизавету: «Это была веселая и набожная царица: от вечерни ездила на бал и с бала к заутрене. Вечно вздыхая об иноческой жизни, она оставила после себя гардероб в несколько тысяч платьев».
В опубликованном «Курсе русской истории» характеристики царей оказались несколько «скорректированы», но с экспромтами Ключевского (они рождались в разговорах с преподавателями и студентами, в профессорской, на улице, званых ужинах, вечеринках — везде) ничего поделать было нельзя. Они разлетались повсюду, становясь афоризмами: «Римские императоры обезумели от самодержавия; отчего ж императору Павлу от него не одуреть?»; «Александр I — свободомыслящий абсолютист и благожелательный неврастеник»; «Под свободой совести обычно разумеется свобода от совести»; «Легче притворяться великим, чем быть им». Последнюю фразу, пожалуй, следует воспринимать как кредо Василия Ключевского.
Противник деспотии, самодурства, обскурантизма, он не менее желчно проходился и по тем, кто выдавал себя за адептов прогресса, на деле являясь неумелыми, никчемными подражателями западных вольнодумцев:
«Чтоб оправдать… пренебрежение к отечеству, он загримировывался миной мирового бесстрастия, мыслил себя гражданином вселенной… Вольномыслящий тульский космополит с увлечением читал и перечитывал страницы о правах человека рядом с русскою крепостною девичьей и, оставаясь гуманистом в душе, шел в конюшню расправляться с досадившим ему холопом».
Все события и явления отечественной истории Василий Осипович старался оценивать с точки зрения общественного блага, принесенной стране и народу пользы, либо, наоборот, причиненного вреда. Рассуждая о проблемах России XIX столетия в сфере образования, ученый вывел:
«Государство укореняло в обществе грубо утилитарный взгляд на науку как путь к чинам и взяткам и вместе с тем формировало из верхних классов, всего более из дворянства, новую служилую касту, оторванную от народа сословными и чиновными преимуществами и предрассудками, а еще более служебными злоупотреблениями».
Этот замечательный правдоруб отнюдь не был склонен к политическому радикализму и о революционерах отзывался довольно откровенно: «Чтобы согреть Россию, они готовы сжечь ее».
Как с главным знатоком русской истории с ним консультировались многие знаменитости, в том числе писатель Николай Лесков, композитор Сергей Василенко, артист Федор Шаляпин. Последний в своих мемуарах рассказывал:
«Изучая «Годунова» с музыкальной стороны, я захотел познакомиться с ним исторически. Прочитал Пушкина, Карамзина. Но этого мне показалось недостаточно. Тогда я попросил познакомить меня с В.О. Ключевским… Старичок, подстриженный в кружало, в очках, за которыми блестят узенькие мудрые глазки, с маленькой седой бородкой… с тонкой усмешкой на лице передает мне, точно очевидец событий, диалоги между Шуйским и Годуновым, рассказывает о приставах, как будто был лично знаком с ними, о Варлааме, Мисаиле и обаянии самозванца… Особенное впечатление произвели на меня диалоги между Шуйским и Борисом в изображении Ключевского. Он так артистически передавал их, что когда я слышал из его уст Шуйского, мне думалось: «Как жаль, что Василий Осипович не поет и не может сыграть со мною князя Василия!».
Людей творческих, наделенных богатой фантазией, красочные монологи историка вдохновляли на новые замыслы. К примеру, считается, что знаменитая картина Валентина Серова «Петр I» создана под впечатлением от лекций Василия Осиповича, посвященных первому российскому императору.
События начала XX века Ключевского изрядно встревожили. Его высказывания той поры удивляют точностью мрачных, впоследствии сбывшихся предсказаний: «Она, эта династия, не доживет до своей политической смерти, вымрет раньше, чем перестанет быть нужна, и будет прогнана. В этом ее счастье и несчастье России и ее народа, притом повторное: ей еще раз грозит бесцарствие, смутное время»; «Это последний царь, Алексей царствовать не будет». Ошибся ученый, пожалуй, лишь в одном — в том, что династии было уготовано некое «счастье»…
Он выступал за свободу печати, требовал продолжения начатых Николаем II реформ, баллотировался в первую Государственную думу. Избиратели профессора-историка не поддержали, и, надо полагать, зря: можно себе представить, как бы гремели его речи в стенах Таврического дворца, да и в качестве законодателя он способен был принести немало пользы Отечеству — интеллектуальных и моральных сил доставало.
До предсказанной им всероссийской смуты Ключевский не дожил, умер через четыре месяца после своего 70-летнего юбилея. До последнего дня плодотворно трудился, правил тексты лекций и статей, пополнял список собственных афоризмов, среди коих значится и такой — траурно-ироничный и в то же время удивительно глубокомысленный: «Самое умное в жизни — все-таки смерть, ибо только она исправляет все ошибки и глупости жизни».
Материал опубликован в декабрьском-январском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».
