Четвертого мая 1881 года, 140 лет назад, родился Александр Керенский. Он сделал головокружительную карьеру, но после Октября 1917-го бывший правитель России превратился в анекдот.
В советские времена Керенский был анекдотической фигурой, и те, кто писал о «Великой Октябрьской революции», обязательно поминали его истерики, обмороки, бурное словоблудие и бегство из Зимнего дворца в женском платье. А правые остро ненавидели его за то, что он упустил власть и отдал Россию большевикам. Так было при жизни Керенского, да так и осталось. Знавший его в эмиграции историк Сергей Утехин вспоминал: «Каждый черносотенец считал своей обязанностью дать ему пощечину. Жизнь у него была не ахти какая…»
Утехин говорил о том, что Керенский был «очень порядочным» и «в некоторой степени наивным» человеком. Современный исследователь Владимир Федюк, много писавший о Керенском, считает, что тот был чрезвычайно ловок и хитер, но у него совершенно отсутствовало стратегическое видение, и он не мог просчитать события на два хода вперед. При этом Керенский — первый в отечественной истории диктатор. Причем диктатор особенный, не отечественного толка: Сталин, к примеру, личным магнетизмом не обладал и был не популистом, а живым воплощением власти новой бюрократии, олицетворением идеологии. Он не мог завести толпу, выступая на митингах, — поэтому на них его и не было.
А Керенского тот же Утехин называл одним из трех лучших русских ораторов ХХ века, наравне с Троцким и Пуришкевичем. Причем, как это ни странно, судя по описаниям современников, ораторское искусство Керенского имело много общего с тем, как на публике говорил Гитлер. Стенограммы выступлений обоих производят крайне бледное впечатление, записи выступлений Гитлера кажутся нелепыми. Такое же впечатление речи Керенского производили на тех, кто не знал русского языка:
— Он слишком взвинчен на трибуне, дергается, бросается из стороны в сторону, делает шаги назад и вперед, теребит свой подбородок… Все его жесты импульсивны и нервозны, голос довольно пронзителен…
И у того и у другого главным была эмоция, которая подчиняла себе массу. Много позже, в эмиграции, Керенский говорил, что он никогда бы не проиграл, если бы в 1917-м был телевизор. Но и без телевизора его популярность между февральским и октябрьским переворотами была совершенно феноменальной.
«Всех можно забыть, всякую роль можно стушевать, Керенского Россия не забудет».
«Керенский — это символ демократии», —
это из газет; его называли «гением русской свободы», «солнцем свободы России» и еще по-всякому на тот же лад. Девятый вал любви породило ощущение чего-то страшного и близкого: в Керенском видели спасителя от подступающего хаоса. Тем не менее это любопытный феномен: страна сотворила себе кумира, когда до настоящей диктатуры было еще далеко. И главная проблема Керенского была в том, что человечески он этой роли не соответствовал.
В юности Александр Керенский мечтал о сцене, в любительском гимназическом спектакле он играл Хлестакова. Эта деталь давно стала общим местом, ее упоминают все, кто пишет о Керенском. Но с ней созвучно и то, что говорил не знавший таких подробностей его биографии идеолог Белого движения, монархист Василий Шульгин: «Он рос… Рос на начавшемся революционном болоте, по которому он привык бегать и прыгать, в то время как мы не умели даже ходить…»
«Бегать и прыгать» звучит уничижительно, для серьезного политического деятеля это мелко. Но для тех, кто готовит на политической кухне, такие качества полезны. Александр Федорович Керенский приобрел их во время своей парламентской карьеры. Он был депутатом IV Думы и возглавлял в ней фракцию «трудовиков». Еще он был генеральным секретарем Верховного совета Великого востока народов России, масонской организации, в которую входили многие видные политики. После Февраля 1917-го Керенский вступил в партию эсеров, но, в отличие от Ленина и Шульгина, человеком идеологии он не был. В политике Александр Федорович представлял самого себя.
Яркий оратор, Керенский был мастером парламентской интриги, и это очень пригодилось ему после 1917-го. Он был не столько политтехнологом, сколько гением «разводок»: его жертвами стали маститые политики, первый глава Временного правительства князь Львов и военный министр Гучков. Он обвел вокруг пальца военных, знаменитых генералов Брусилова и Корнилова. В отличие от Хлестакова, Керенский понимал, что делает: он был ловким человеком и уверенно шел к власти. Но ситуация быстро менялась, и с каждым поворотом исторического сюжета он все меньше годился для роли, которую пытался играть.
Как политический деятель он вполне подходил для мирного времени и страны с устойчивой парламентской традицией, но ему пришлось выйти на исторические подмостки не в том государстве и в неподходящее время. Разваливались армия и тыл, транспорт и производство, наступал товарный и продуктовый голод. Поднимающуюся мятежную волну были готовы оседлать большевики, которых вел политически гениальный и тактически беспринципный Ленин. А Керенскому к тому же в 1916-м удалили почку, и в 1917-м его деятельность была сплошным преодолением. Он действительно падал в обмороки — но не от кокаина и эфира, как говорили злые языки, а от сильной боли.
Но это не отменяет того, что, больной ли, здоровый, он катастрофически не соответствовал амплуа, которое сам себе отвел в разворачивающейся в России драме. Александр Федорович выбрал роль героя, вождя, и это подчеркивала его внешность: военный френч, армейская стрижка ежиком. Он, в меру своего таланта, играл эту роль, и до поры до времени ему верили. Но, при всей своей ловкости, Керенский был слабым человеком, и с каждым месяцем, с каждым его политическим ходом это было очевиднее. Он заключал временные союзы и изменял своим союзникам, он произносил бесконечные речи… А большевики действовали.
Перед октябрьским переворотом им овладело странное оцепенение. Не было арестов, с фронта не были вызваны войска — власть и так уплывала из его рук, а он их еще и опустил. Из Зимнего дворца Керенский не бежал в женском платье, а уехал со своими адъютантами. Его даже приветствовали собиравшиеся брать Зимний солдаты и красногвардейцы: будущее еще висело на волоске, но он сделал все, чтобы Ленин его перерезал.
А вот из Гатчины, после неудавшегося наступления на Петроград, Керенский бежал, переодевшись матросом, и это уже была заявка на место не в истории, а в анекдотах.
Потом он жил в подполье, но его никто не искал. Пытался найти свое место в Гражданской войне, но он никому не был нужен. Роль была сыграна плохо, исполнитель большого интереса не вызывал. Керенский жил долго — до 1970 года, в США он сделал неплохую академическую карьеру. В 1968-м даже собирался приехать в Советский Союз, но из этого ничего не вышло.
Он правил огромной страной, но его жизнь оставляет то же ощущение, что и судьбы миллионов простых людей, она кажется песчинкой, попавшей в исторический водоворот. Среди прочих, Керенский примерял на себя и роль Робеспьера — но тот, в отличие от министра-председателя Временного правительства, умел убивать и не боялся крови.
Время требовало иных качеств: бывают ситуации, когда во избежание худшего зла необходима даже не жесткость, а жестокость. Нужен сильный лидер, — и отечественный 1917 год показал, что такие люди редки. В то время их выковывала не парламентская деятельность, а подполье.
Александра Федоровича Керенского довольно долго принимали за героя. Потом все увидели, что герой-то голый, но было уже поздно. Много позже эта история отчасти воспроизвелась в иных исторических декорациях, с другими персонажами, на излете СССР — к счастью, не с такими катастрофическими последствиями. Тем не менее начатый в 1917-м сюжет закольцевался — и это несколько пугает.
Отечественной истории свойственна повторяемость, но ей совершенно ни к чему еще одна встреча с реинкарнацией Александра Федоровича Керенского.
Этого страна может и не пережить.
