Среди адресованных отцу, летчику-фронтовику Николаю Жукову, писем есть почтовые послания, которые он хранил, кажется, особенно бережно, как самые дорогие реликвии. Они приходили от той, кого с подачи фронтовой газеты сослуживцы называли когда-то «ночной феей» — по заглавию опубликованного в августе 1942-го очерка. Хрупкая 19-летняя девушка Клавдия Смирнова, вооруженная лишь пистолетом и гранатами, несколько месяцев в одиночку охраняла огромный склад с медикаментами, находившийся близ аэродрома подскока санитарной эскадрильи 2-го отдельного авиаполка Гражданского воздушного флота.
Безоружные У-2 и Р-5, загрузившись на своей базе боеприпасами, а у Клавы медикаментами, летели к окруженцам и партизанам — на запад, за линию фронта, которая виделась издалека как завораживающе красивый фейерверк: шарившие по небу лучи от прожекторов искали во тьме наши самолеты, а огненные всполохи со снопами искр возникали от разрывов зенитных снарядов. Обратными рейсами пилоты санэскадрильи ГВФ привозили раненых, больных, детей. Часто не возвращались…
«Помню, провожала тебя первый раз, — читаем в письме Клавдии Михайловны. — Неизвестность пугала, но я успокаивала. Такие, как ты, погибнуть не могли…»
В конце июля 1942-го мастер ночных и слепых полетов Жуков был вызван к командующему 3-й Воздушной армией Герою Советского Союза Михаилу Громову и получил приказ: отыскать штаб сражавшейся во вражеском окружении 39-й армии, доставить туда рацию для восстановления связи и вывезти тяжелораненого генерала Ивана Масленникова, для чего необходимо исследовать большой квадрат лесов между Ржевом и Белым.
То ли оттого, что ему выпал жребий стать уже четвертым пилотом, посланным на это смертельно опасное задание, то ли от простуды с температурой под сорок, которую сбивал модным в то время красным стрептоцидом, — загружаться медикаментами Жуков пришел с тяжелым сердцем, неуверенным в себе, поникшим. А, по приметам бывалых фронтовиков, унылого смерть ищет. Как бы там ни было, попросил Клавдию: «Если не вернусь — напиши жене в эвакуацию что-нибудь утешительное. Вот адрес». Та горячо возразила: «Нет-нет, вернетесь и сами все напишете! Вас не зря Колобком прозвали — от любых опасностей уходите. И самолет ваш, по слухам, заговоренный, даром что номер 13. Руку покажите, ну вот, линия жизни — длинная, жить будете лет 80, не меньше».
Отец рассмеялся, с сердца будто чудовищный груз свалился, а Клава, перейдя на «ты», поила хвойным чаем, приговаривала: «Простуду как рукой снимет!»…
Только на четвертую ночь нашел он «мирную» (не бьющую из всех орудий по его машине) полянку с избушкой лесника… Вывез раненого командарма, доставив на аэродром в Андреаполе, и этим было положено начало выходу армии из окружения. За выполнение ответственного задания Николая Жукова наградили орденом Ленина.
«Ты научил меня заводить мотор, потому как летал один, без штурмана, — продолжает Клавдия Михайловна. — «Внимание!» — «Есть внимание». — «Контакт!» — «Есть контакт». — «От винта!» — и я отскакиваю от самолета… Я тогда не любила нелетной погоды. В такие ночи читала вслух стихи или крутила патефон, подаренный ребятами, по десять раз слушала «Любимый город» в исполнении Марка Бернеса. Днем ко мне как-то раз пожаловал медведь — клевером полакомиться. Я выстрелила в воздух, а руки тряслись, будто увидала фашиста…
Помню, из Москвы прилетел корреспондент, капитан Афанасьев. Следующей ночью кто-то из наших должен был доставить его к партизанам. Угостила его солдатским супом, который варила на костре. Потом он, сидя среди клевера, рассказывал мне о Москве, расспрашивал обо мне.
Сообщила, что я из сусанинских костромских мест, деревня наша большая, дружная, певучая. После окончания медучилища меня направили фельдшером в город Иваново. В первые дни войны подала в горком комсомола заявление с просьбой отправить в действующую армию. Вначале лечила раненых в большом госпитале — это сотни людей. Потом попросилась вторично в действующую армию. В дни московского контрнаступления удалось вынести с поля боя 11 раненых, а спасая двенадцатого, получила два осколочных ранения. Лечилась 4 месяца, хотели меня комиссовать, но я попросилась на фронт. Корреспондент хотел понять, как переношу одиночество. И я почитала ему стихи Пушкина — здесь выучила»…
Вскоре журналист прислал в полк газету с очерком «Ночная фея» — наверное, для того в первую очередь, чтобы начальство, прочитав его материал, направило на охрану расположенного поблизости от передовой склада (который могут запросто «посетить» вражеские диверсанты) бойцов-мужчин.
Лейтенанта Смирнову перевели на аэродром в Козловке — диспетчером санэскадрильи. После назначили начальником санитарного диспетчерского отделения полка — принимать доставленных с поля боя и из партизанской зоны советских людей, оказывать им срочную помощь, направлять раненых и больных в госпитали. За отлично поставленную работу Клавдия была награждена орденом Отечественной войны I степени.
Боевой подвиг «ночная фея» все-таки совершила — днем, когда дежурила на аэродроме. Находясь в палатке, услышала рокот самолета. Далее — большая цитата из письма:
«По звуку вроде бы наш. Звоню стартеру, чтобы выпустил ракету «посадку разрешаю». Самолет сел. Рулит к моей палатке. И вдруг вижу на фюзеляже фашистскую свастику! Прикинула: я тут одна, ребята-техники от меня в 300–400 метрах. Если летчик один — возьму в плен. Если с ним бортинженер и штурман — меня убьют. Самолет рулит на малых оборотах, а я прыгаю на крыло, направляю пистолет в кабину пилота и кричу: «Хенде хох!» Летчик от неожиданности руки поднял, а я командую: «Шнель, шнель!» И показываю пистолетом: вылезай! А тут бегут ребята-техники и кричат: «Клава, держись!»… Летчик оказался разведчиком, облетал линию фронта, фотографировал наши позиции. Воевал во Франции, имел награды. В общем, был асом. Но подвело самомнение. Выпил изрядно шнапса. А аэродромы наши были в параллельных координатах. Вот он и сбился с маршрута. Когда его после допроса отправляли в Москву, он попросил показать ту девушку с косой, что его взяла в плен. Посыльный привел меня. Я поглядела на врага, а он — симпатичный, молодой, как видно, единственный сын у матери. Мне стало его жалко. Я обратилась к командиру за разрешением сбегать в столовую и принести ему обед. Он ел, а я стояла перед ним — худенькая, высокая девчонка — 48 кг весом, с русыми косами кренделями под пилоткой набекрень, в перешитой своими руками, по себе, гимнастерке, в галифе и сапогах… Кстати, меня в полку не «феей», а Березкой звали».
В нее влюблялись многие, но храбрая девушка умела держать «на положенном расстоянии» самых отчаянных орлов. (На частых в 1960–1980-е годы сборах полка бывшие соратники о ней говорили: «Она к нашему брату была строга! Своего суженого ждала».)
Весть о пленившей немецкого аса «ночной фее», фельдшере и санинструкторе по специальности, дошла до начальника санитарного управления Калининского фронта генерала Аветика Бурназяна (в будущем — замминистра здравоохранения СССР). По его требованию гвардии лейтенанта Смирнову откомандировали в 1944-м в санупр, где нужны были особо ответственные кадры для организации фронтовых пунктов переливания крови. Клавдия создала и возглавила станцию № 29.
Если успеть сразу после ранения и большой потери крови перелить донорскую, то шансы выжить, как известно, значительно выше. Сколько тонн консервированной крови отправлено самолетами ГВФ по медсанбатам, госпиталям, партизанским отрядам и сколько благодаря этому спасено жизней, никто, вероятно, не считал, а следовало бы. За тот вклад в Победу лейтенант Смирнова была награждена орденом Красной Звезды. А вот за проявленный героизм при пленении немецкого аса наградили ее то ли еще одной Красной Звездой, то ли медалью «За отвагу» (они числятся в ее послужном списке).
После войны Клавдия Смирнова, по мужу — Манюто (встретила-таки своего суженого, родила ему сына), вновь оказалась на трудной и опасной работе — в НИИ туберкулеза в Вильнюсе. Теперь воевала с неизлечимой прежде болезнью, участвовала в разработке научных способов возвращения обреченных людей к полноценной жизни.
В 1990-е — для кого-то «святые», а для большинства наших соотечественников «лихие», несчастливые — автору этих строк удалось побывать в литовской столице, найти Клавдию Михайловну. Она уже схоронила любимого, не выдержавшего сюрпризов «перестройки», мужа, дождалась из дальнего плавания сына, который за пару дней охотно объездил с нами маленькую прибалтийскую республику. Моя спутница рассказывала о далекой войне, друзьях-товарищах, с горечью говорила о событиях в Литве и своей активной общественной работе.
Призналась, что все чаще стала обращаться к Богу, произнесла без малейшего пафоса: «Молю Его о спасении России, нашего народа».
Сохранилось в нашем семейном архиве и другое послание от Клавдии Михайловны — от 8 июля 1998 года:
«Здравствуйте, дорогая Людмила Николаевна! Ваше письмо напомнило прошлое: какие были у нас люди — краса и гордость, прекрасны душой, сердечным отношением. Теперь все это кануло, и нет тех милых людей, с которыми и трудности-то легко было переносить. Их очень не хватает.
Я собираюсь на могилу к своим родителям в Костромскую область, в свою милую деревню, где осталось 3 дома и те 2 стоят заколочены… Я еще двигаюсь, вот исполнилось 74 года. Сейчас позвали на 1,5 месяца на работу на прежнее место (Институт туберкулеза). Идет отпускной сезон, попросили кое-кого заменить. А мне на дорогу в Кострому нужно много денег. Военный проездной — участника Великой Отечественной — в Литве не действует, только на территории России. Так что до Москвы поеду за наличные, а от Москвы до Костромы, Бог даст, может, воспользуюсь льготой. Визу уже оформила, осталось купить билет…
На жизнь не жалуюсь. Пенсии хватает на еду, уплату за квартиру, а уж на большее не рассчитываю. Донашиваем старые тряпки, новые покупать не собираемся — жить-то осталось совсем немного.
Я все еще провожу мероприятия, выступаю за восстановление статуса ветеранов войны, чтобы Литва признала нас и утвердила это признание указом сейма. Вроде дело двигается, так как наши требования были услышаны мировым сообществом. Как литовские власти ни рыпаются, им придется нас признать — не как оккупантов, а как защитников страны, участников Второй мировой в борьбе с фашизмом. Иначе им не видать Евросоюза и НАТО. Вот такие дела. Перед отъездом позвоню. Целую Вас. Всем привет, маме — особый. Клавдия».
Встретиться в Москве нам, увы, не довелось, Клавдия Михайловна так и не смогла тогда выбраться на свою малую родину. Перечитывая спустя десятилетия ее письма, поневоле испытываешь очень сложные, противоречивые чувства. С одной стороны — тихую радость и гордость от осознания того, что такие удивительные, светлые люди жили с нами бок о бок, чему-то, хочется верить, нас научили, на что-то важное и нужное сподвигли. С другой — грусть оттого, что многие их надежды-упования оказались тщетны. Хотя… как знать, бумеранг истории — вещь непредсказуемая. Тем более когда это касается русских людей и России.
Материал опубликован в мартовском номере журнала Никиты Михалкова «Свой»
