Полотна этого передвижника, несправедливо оказавшегося в тени современников, не были такими остросоциальными или обличительными, как, например, работы Василия Перова. Для произведений Прянишникова характерна особая интонация — более интимная, лиричная. Великолепный, запечатлевший жизнь Москвы второй половины XIX века жанрист, Илларион Михайлович сумел показать не только русскую грусть-тоску вперемешку с людским горем, но и скромные радости простого народа.
Будущий художник появился на свет в селе Тимашове Калужской губернии в семье мелкого купца. Когда Иллариону исполнилось 10 лет, отец отправил его в Белокаменную к дяде, жившему в Козловском переулке — рядом с Московским училищем живописи, ваяния и зодчества. Вскоре мальчик туда поступил, но проучился всего год: по смерти родственника ему пришлось думать о том, как зарабатывать на пропитание. Его отдали в услужение к богатому чаеторговцу. Проведенные в лавке на Большой Спасской годы, вероятно, стали для начинающего живописца школой жизни. Здесь Илларион увидел множество человеческих типов, которые позже запечатлел в таких работах, как «Мальчик-коробейник» или «Чтение письма в мелочной лавке».
В 16 лет он вновь поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. От перманентной нужды и голода Прянишникова спас преподаватель рисунка Егор Васильев, предложивший поселиться в его казенной квартире. Ранее Егор Яковлевич так же помог Перову. Молодые художники подружились и отныне во всем поддерживали друг друга. По свидетельствам очевидцев, Илларион даже одалживал Василию собственную шубу.
Одной из первых успешных работ Прянишникова стала картина «Шутники. Гостиный двор в Москве» (1865). За нее он получил Большую серебряную медаль от Академии художеств. Композиция, которую один из его учителей Евграф Сорокин назвал «Балетом в Гостином дворе», изображала купцов и приказчиков, издевающихся над выпившим отставным чиновником. Как полагает искусствовед Татьяна Горина, Иллариона Михайловича, похоже, вдохновили жанровые работы голландцев, виденные им в Эрмитаже и Академии художеств. Русский живописец наделил каждого персонажа собственным характером, вывел яркие типы — от «представителя европеизированного купечества» до «наглых молодых приказчиков». По мнению исследовательницы, в центре произведения — трагедия маленького человека. Это полотно должно было участвовать в выставке в Вене, но в итоге оказалось отвергнуто, вероятно, как остросоциальное. По словам знаменитого критика Владимира Стасова, «из-за боязни показывать свои язвы в Европе». Примерно в то же время Прянишников окончательно решил посвятить себя созданию жанровых картин. Как сообщает Горина, он не поехал в Петербург, в Академию художеств, остался вольнослушателем в училище, а средства к существованию добывал заказами. Ему нравилось жить в старой столице. «Где вы найдете такие типы, тут и Островский, и Гоголь, и Тургенев, и Толстой — все собрано воедино. Смотри и наблюдай за нашей чисто русской жизнью. Для нас, жанристов, Москва — сущий клад», — писал Прянишников.
В 1870 году он активно участвовал в создании Товарищества передвижников, на первую выставку дал две работы — «Погорельцы» и «Порожняки». Вторая из них оказалась весьма популярной, по свидетельствам современников художника, ее часто копировали. Картину приобрел в свою коллекцию Павел Третьяков. Впоследствии Илларион Михайлович переписал полотно: стер изображенный слева лесок и переделал небо, чем, по словам проработавшего в галерее более полувека Николая Мудрогеля, лишь испортил произведение.
В начале 1870-х Прянишников обратился к патриотической теме, одним из первых создал картину, посвященную партизанскому движению, — «В 1812 году». Вероятно, она была вдохновлена романом «Война и мир». В 1873-м начался новый этап в судьбе мастера, он стал преподавателем живописи в родном училище. Ученики сохранили о нем теплые воспоминания.
Михаил Нестеров писал: «Бывало, ждем не дождемся мы, когда… появится добрый, остроумный, немного грубоватый, но такой прямой, искренний Илларион Михайлович Прянишников. Все тогда оживало, хотя Илларион Михайлович не давал нам спуску и сильно не любил возиться с бездарными переростками, коих у нас было довольно. Человек он был пристрастный, хотя и честный. Облюбовав какого-нибудь паренька поталантливее, он перешагивал через десяток унылых тихоходов, чтобы добраться до своего избранника. Спрашивал палитру и, просидев три часа подряд, переписывал этюд заново, да как, и из натурного заходили посмотреть, полюбоваться, что наделал Прянишников. А на экзамене, бывало, Илларион Михайлович, ничтоже сумняшеся, ставил за такой этюд первый номер. Ко мне Прянишников благоволил, и несколько прекрасных этюдов, им переписанных, долго у меня хранились».
А вот рассказ другого мэтра — Константина Коровина: «Отец мой хорошо рисовал, и Ларион Михайлович уговорил отца отдать брата Сергея учиться живописи, и я поступил тоже научиться архитектуре, что и проделывал сначала года два. Ларион Михайлович отчасти как [родственник], хотя и дальний, меня недолюбливал, так как я все говорил «поперек», да и в живописи тоже все «поперек». Так, жалея, он не очень-то меня жаловал. А у меня вообще завелась в жизни черта: не жалуешь, ну и ничего, а любил я его всей душой и считал талантливейшим человеком. Главная черта его была ясность ума, трезвость понимания. Все сентиментальное, все сладкое было ему невмоготу, противно. Если кто-нибудь скажет: «красочки», «этюдики», «уголек», конечно, он сейчас же поправит. Его эстетике мешало все расслабленное. Это был мужчина, это был честнейший человек, человек свободы и силы. Искание мое колорита он называл «антимония», «Осенний день» Левитана — «разноцветные штаны», мою картину (море и камни), написанную на Черном море, назвал «морским свинством». Словом, он признавал только мощь в идее — сюжете и понимал характер русской жизни и русского типа как редкий художник. Когда раз заговорили о мотиве в пейзаже, то он просто ушел, замечательно посмотрев своим соколиным глазом на нас.
Но однажды в головном классе я писал голову, и он сказал Перову что-то. Пришел Перов, и тот прислал смотреть весь натурный класс, как я написал, а я ничего не понял, что и почему, и мне никто и ничего не сказал.
Выходило так, что Ларион Михайлович до досады жалел меня, что делаю не то, что нужно, и все только живопись для живописи. И только когда я написал охотников и одного, который в галерее Третьякова, он мне немножко простил, да и то не очень».
В середине 1870-х Прянишников участвовал в росписи Храма Христа Спасителя, в южном крыле изобразил две сцены из жизни святого Николая, в западном — «Основание Успенского собора» и «Основание Троице-Сергиевой лавры». После того как комиссия забраковала его работу, от заказа отказался.
В 1880-е создавал небольшие жанровые вещи в духе Владимира Маковского, например картину «Жестокие романсы», рассказывающую о попытке молодого чиновника очаровать барышню. Столь же увлеченно изображал охотничьи сцены. Некоторые знатоки подозревали, что пейзажи ему писали Саврасов и Левитан, — эти слухи, конечно, не соответствовали действительности. Прянишников часто брался за сюжеты, связанные с детской темой: «Ребятишки в луже», «Воробьи (Ребятишки на изгороди)». Пытался писать большие полотна — «Спасов день на Севере», «Общий жертвенный котел в престольный праздник», однако успеха Ильи Репина с его «Крестным ходом» повторить не смог.
В начале 1890-х у художника обострился туберкулез. Илларион Михайлович уехал в Крым, где провел почти два года. Немного поправив здоровье, вернулся в Москву. В марте 1894 года скончался. В историю вошли не только его картины, но и сказанные одному из коллег по училищу слова: «Мода ищет новизны, хотя, увы, ничто не ново под луною, кроме истины, которая вечно нова и для искусства составляет и красоту, и новизну».
Материал опубликован в апрельском номере журнала Никиты Михалкова «Свой»
