Сегодня историческая наука как таковая, кажется, осталась где-то на обочине. За прошлое взялись политики, которые конструируют, а иногда и прямо искажают прошлое так, как это выгодно сегодняшней элите. Есть ли у исторической науки средства, чтобы защитить подлинный образ минувшего? Об этом мы поговорили с Татьяной Агейчевой, кандидатом исторических наук, доцентом кафедры источниковедения исторического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова.
— Есть ли внутри самой исторической науки механизмы для того, чтобы «защитить» ее от внешнего, как правило, политического воздействия?
— Базовыми задачами, которые решает историческая наука, остаются задачи восстановления достоверной картины прошлого — выявления и реконструкции фактов истории, установления причинно-следственных связей между ними, представления на этой основе исторических явлений и процессов. В идеале «защита» осуществляется усилиями, во-первых, историка-профессионала, осознающего ответственность и определяющего познание в числе жизненных приоритетов, и, во-вторых, усилиями профессионального сообщества, дающего экспертную оценку научного творчества своих представителей.
— Однако тут же возникает и проблема, ведь установление связи между фактами, которое открывает нам доступ к исторической правде, означает интерпретацию.
— На самом деле большой проблемы нет, если «топливом» дискуссий является конструктивный поиск исторической правды. Здесь же нужно упомянуть вот что: если говорить о труде историка, то интерпретация — самая последняя ступень на том исследовательском пути, который он проходит. Все начинается с постановки самой исследовательской задачи — нужно очень точно высветить предмет будущих штудий, потому что именно здесь очень часто возникает путаница, которая с неизбежностью приведет к искажению результатов. Следующий этап — работа с источниками информации. Этот этап — один из самых трудоемких. Потому что эти источники нужно выявить, сформировать из них репрезентативную базу, убедиться в подлинности, произвести их критику, причем на нескольких уровнях. Сначала это уровень так называемой внешней критики, когда мы выясняем, что собой этот источник представляет как явление, каким внутренним закономерностям источников подчиняется, массовый он или уникальный, каков его возраст, какова степень его сохранности, комплектность, вещественные характеристики, и т.д.
— Что имеется в виду под массовым источником?
— Это, например, делопроизводственные, статистические документы — скажем, материалы переписей, обследований, стенограммы заседаний государственных учреждений, губернаторские отчеты, документы делового, дипломатического характера. Главные свойства массового источника — подчиненность определенным целям, правилам, формализованность и регулярность.
Внешняя критика — ключ к критике содержательной (внутренней), поскольку позволяет уточнить приемы и методы анализа информации. Историк должен выявить степень достоверности информации, соотношение объективного и субъективного, вникнуть в детали, выявить скрытое, вписать информацию в контекст.
Кроме всего прочего, в рамках исследования историку приходится работать с разными типами источников, ему важно их сопоставлять, подвергать взаимной проверке. И хорошо, когда мы можем сопоставить между собой письменные и вещественные источники. Приближение к исторической правде, то есть достоверная реконструкция исторического события или ряда событий и явлений, невозможна без этой трудоемкой и очень ответственной черновой работы.
— Здесь, конечно, все же смущает само слово «правда». Оно ведь имеет очень личностные коннотации, и оперирует им, скорее, не научное, а мифологическое сознание.
— На мой взгляд, вы смешиваете разные вещи. Когда мы говорим о некоем идейном или смысловом содержании, тогда да, возникают различные трактовки. Но когда, что называется, о сермяжной правде жизни — был факт или не было, установлена мотивация этого факта или нет, документы ее подтверждают или нет, то никаких проблем с точки зрения научности здесь уже нет.
— Очень похоже на процедуру досудебного разбирательства.
— Да, у исторического исследования с криминалистикой много общего.
Как российское крестьянство оказалось прогрессивным
— Не могли бы вы привести пример подобного образцового исторического расследования, которое выявило историческую правду там, где до этого царило совершенно другое понимание?
— Прекрасный пример — работа академика Ивана Дмитриевича Ковальченко, руководителя кафедры источниковедения исторического факультета МГУ. Он пришел в науку сразу после войны — поступил в университет в 1947 году. Занявшись научной деятельностью, решил сосредоточиться на изучении аграрной истории XIX века и занимался вопросами аграрного строя сорок лет.
Ковальченко задался вполне закономерным вопросом: как получается, что для первой половины XIX века в крестьянской стране, где, во-первых, не все крестьяне крепостные, во-вторых, не все крестьяне из крепостных помещичьи, а из помещичьих не все барщинные, исследуется экономическое положение крестьян только в одном ключе — в рамках помещичьего барщинного хозяйства? Почему для периода после отмены крепостного права в фокусе исследовательского внимания зачастую снова оказывается только помещичье хозяйство, а выводы, сделанные на этом материале (выводы о господстве полукрепостнических отношений, тезис об общей отсталости патриархального русского крестьянства), распространяются на весь аграрный строй?
Он расширил исследовательское пространство, а значит, значительно расширил и источниковый комплекс. Стал смотреть на крестьянское хозяйство не только изнутри помещичьего, но и изнутри собственного крестьянского хозяйства. И в результате многолетних и кропотливых исследований обнаружил, что само крестьянское хозяйство развивалось очень динамично, что крестьянский мир прекрасно искал и находил новые формы прогрессивного хозяйствования и новые сферы участия в промышленном развитии. Более того, в конкурентной борьбе с помещичьим хозяйством «крестьянский капитализм» имел в процессе развития все шансы оказаться победителем, несмотря на исключительную господдержку первого. Такие выводы, с учетом развернувшейся по ним острой полемики, не могли не опираться на «железобетонные» доказательства.
Ивану Дмитриевичу пришлось стать основателем отечественной школы количественных, или математических, методов в исторической науке. Сегодня это уже автономная область источниковедения. Он консультировался с выдающимися учеными-статистиками, искал формулы расчетов, которые дали бы достоверные показатели по динамике хозяйственного производства, организовал лабораторию количественных методов, куда привлекал для совместной работы историков и математиков.
История и идеология
— Прошлое часто оказывалось «под огнем» меняющейся политической конъюнктуры. Историк почти всегда находился под влиянием той или иной большой идеологии. Вместе с идеологией постоянно менялась и оптика взгляда на прошлое. Как историку быть уверенным в том, что он действительно движется к объективности, даже если находится в некотором контексте?
— Научный, исследовательский тип мышления предполагает сначала добросовестную исследовательскую процедуру и только после — интерпретацию. Гипотеза, предваряющая исследование, тоже должна пройти чистилище исследовательской процедуры. Идеология, кстати, может диктовать историку проблематику его исследований, а дальше должна начинаться наука.
«Оптика» ученого — это, во-первых, арсенал технических приемов — та самая криминалистика. Например, разработка И.Д. Ковальченко количественных методов — оптика, которую он усовершенствовал. Во-вторых, «оптика» — это вся история исторической науки. Историческое знание преемственно. Даже если в процессе своего развития наука как глобальное протяженное во времени явление отказывается от тех или иных утверждений, то это происходит от полноты, потому что они вытесняются прибывающим знанием.
— То есть историк опирается не только на источники и собственные представления об исторической правде, но на всех своих предшественников?
— Да, он проверяет себя постановкой, если угодно, в генеалогический ряд исторического знания.
В-третьих, изменяющаяся «оптика» — это утверждение в науке на разных этапах новых историко-философских концептов, по-другому — философий истории, претендующих на глобальное видение исторического процесса, его целей и механизмов. Такие концепты утверждаются, когда прежнего теоретического арсенала становится недостаточно для объяснения текущих глобальных процессов. Как отмечал тот же Ковальченко, марксистская методология была абсолютно справедлива по отношению к эпохе, в которую сложилась. Маркс диагностировал и исследовал капитализм в развитии, а вот для анализа новой постиндустриальной эпохи марксизм оказался непригоден.
И, наконец, в-четвертых, «оптика» неизбежно перенастраивается историком в том случае, когда он оказывается в эпохе перемен. Дело здесь в том, что к одному и тому же сюжету история накапливает все новые вопросы и задает их не в один прием. Поэтому ответов, данных вчера, сегодня может быть уже недостаточно. Это такое любопытное соотношение постоянных и переменных в историческом знании, исторической правды и интерпретации.
— Можете привести пример?
— Для этого снова вернемся к опыту Ивана Ковальченко. Выводы о самостоятельности и состоятельности экономического творчества русского крестьянства были безусловной константой в его научной практике. Это была достоверно установленная им историческая реальность, и, следовательно, всякое отступление означало ее искажение. А вот интерпретация в связи с этой реальностью смысла и содержания переломных политических процессов, в частности большевистской революции, присутствовала именно как переменная.
Находясь внутри политического социализма, не зная, каков будет его итог, Иван Дмитриевич воспринимал революцию как не волевое, а закономерное явление, которым разрешался непреодолимый иными способами конфликт между новым способом производства и устаревшими формами социально-политического государственного устройства. В этой интерпретации была реабилитация всей русской истории как непрерывного, закономерного, преемственного и целостного процесса, далекого от образа неизбывной отсталости, нуждающейся в демиургах от революции. Объективно, он преодолевал идеологию ленинизма, оставаясь на почве методологии марксизма.
Крушение советского проекта, осуществленное волевыми усилиями, заставило задуматься о закономерности уже этого исторического этапа. Иван Дмитриевич размышлял о несвоевременности и поверхностности того политического социализма, который сформировался как результат большевистской революции. Большевистская революция пресекла естественные процессы развития крестьянского капитализма, которые органично могли привести к серьезным преобразованиям всего российского государственно-политического устройства.
Первые научные опыты Карамзина
— Но можно вспомнить, например, Николая Карамзина и его «Историю государства Российского», которая, как известно, пронизана романтическими темами. А романтизм в тот момент все больше набирал популярность в России. И последующие историки, собственно, много критиковали Карамзина как раз за то, что он этой моде поддался.
— Для того, чтобы корректно понять задачу Карамзина, нужно включить его в контекст. Дело же не в самом по себе романтизме, а в том, что Карамзин был первым, кто захотел посмотреть на русскую историю глазами русского человека, соединить сына с Отечеством. Он вошел в историческую науку в тот момент, когда русским русское было неинтересно. И энергии в этом желании ему прибавили сначала результаты Великой французской революции — он увидел, чего на самом деле стоит деконструкция монархии, — а затем и вторжение Наполеона, ведь Карамзин, если помните, был среди тех, кто покидал уже горящую Москву. Он своими глазами увидел «просвещенных» европейцев в чуждых для них пространствах. То есть перед ним как историком стояла задача показать достоинство не просто русской истории, а русского народа и русской государственности как некоей целостности, целесообразности.
— Но это, скорее, политическая задача.
— Я бы, скорее, назвала ее философской. Что Карамзин пытался показать современникам в своей «Истории…»? Что всякий народ организуется в определенный тип государства для того, чтобы выживать и развиваться эффективно. И если народ обретает некую политическую форму, которая оказывается эффективной, зачем тогда искать иных образцов? Такой основой для России Карамзин считал единство народа, православия, самодержавия, в котором только и возможно осуществление предначертания. Поэтому для него это была мировоззренческая задача. И, в конце концов, Карамзину удалось впервые высветить формулу исторического развития России.
Что же касается претензий к Карамзину по поводу его «Истории…», то здесь нужно сказать, что писал и работал он все-таки на том этапе развития исторического знания, когда самой науки исторической еще как таковой не было. Не было апробированных приемов для научного исследования источников, не было состоявшейся инфраструктуры, даже кадров профессиональных не было. Поэтому «История государства Российского» еще и тем важна, что дала мощнейший толчок для постановки научных вопросов и о российской истории, и о научном историческом познании.
Генетическая память
— Вы заметили выше, что метод критического анализа исторических документов в России складывается достаточно поздно. Здесь можно добавить, что сам по себе взгляд на документ прошлого, как источник, который нужно процедить через сито критического анализа, явление для европейской науки достаточно позднее. Его можно отнести к XVIII, а то и к XIX веку. Значит ли это, что до формирования самих источниковедческих методов исторической правды как таковой люди не знали?
— Не совсем. Во-первых, отсутствие источниковедческих приемов само по себе не делает всю информацию, содержащуюся в источниках, недостоверной. Во-вторых, историки иногда говорят о таком явлении, которое очень условно можно назвать «генетической памятью» или архетипами национального сознания. Эта память как бы накапливается в культуре и в повседневности в виде неких устойчивых мировоззренческих формул, в виде устойчивых образов. И сама народная историческая память может оформляться не только в источниках, но в том же самом фольклоре или в рамках семейной памяти, которая в традиционной культуре передается из поколения в поколение.
Скажем, русский крестьянин XIX — начала XX века имел представление и о русских богатырях, и татарских набегах, и подвигах Александра Невского и Дмитрия Донского, очень хорошо себе представлял, что такое Отечественная война 1812 года или Крымская война. Он знал это и от своих родителей, и от своих дедов. Или из рассказов, которые ходили по деревням и селам, или из фольклорной традиции. Безусловно, эти знания не содержали в себе детализированной и выверенной фактуры. Однако в них было самое необходимое: как предки действовали в разные годы, как они воспринимали события, какова была их мотивация, через что они, в конце концов, прошли. То есть они были включены в историческую правду, но не через научные исследования, а через многовековой нравственный наследуемый опыт. Семейная история в ее непосредственности тоже включалась в историю страны и мира. Конечно, историческая правда может существовать и ретранслироваться и вне научных институтов.
— Не могли бы вы привести пример из вашего исследовательского опыта, когда происходило такое совпадение между содержанием народной памяти и содержанием научных данных?
— Как историограф могу сказать, что российские историки уже с середины XIX века искали средства соединения научного опыта и народного духа. Соответствие научных взглядов народному духу было для них критерием истинности научного знания. Например, Михаил Погодин и Николай Полевой, расходясь во мнении о последовательности этапов научного творчества, сходились в необходимости соотносить свои выводы с религиозно-нравственными представлениями, в которых и проявлялся, по их мнению, тот самый народный дух. Потому что это единственная стабильная система, на которую можно опираться без опасения впасть в искажения.
Очень интересен исследовательский опыт Василия Осиповича Ключевского, который, работая во второй половине XIX, в начале XX века в рамках позитивистской методологии, то есть, опираясь прежде всего на факты, умел включить в работу историческую память. Он полагал, что идея, став массовой, превращается в исторический факт, и, таким образом, весь исторический процесс есть не что иное, как процесс народно-психологический. Для него полноценным историческим источником была бытовая родовая память, память, отраженная в топонимике, в фольклоре. В современном историческом знании обращение к различным формам организации народной памяти совсем не редкость. Например, не так давно я рецензировала прекрасное диссертационное исследование об отражении событий Крымской войны в произведениях народного творчества.
В конце концов, как всякий человек, я и сама являюсь носителем семейной памяти, и в моем сознании присутствуют архетипы. И при встрече с той или иной исторической концепцией мое подсознание принимает ее или сопротивляется. Только в моем случае, в силу профессии, потом все равно начинается наука.
Материал опубликован в № 5 газеты «Культура» от 28 мая 2020 года в рамках темы номера "Назад в будущее: кто и почему переписывает историю?".
Рисунок: Владимир Буркин.
